Милорад Павич. Последняя любовь в Константинополе

Милорад Павич. Последняя любовь в Константинополе

Сегодня мы представляем на ваш суд две противоположные рецензии на произведение Милорада Павича. Последняя любовь в Константинополе. На нашем сайте "Книги. Выбери дешевле" вы можете посмотреть, где купить дешевле эту, а так же другие книги Павича.

Мы будем вам признательны, если вы оставите свое мнение по поводу этой книги в нашем форуме. Мнения можно оставлять не только по этой книге :-). Мы с благодарностью примем любые замечания.

Всегда ваш,

Книжный червь

Роман как справочник по гаданию

Роман Милорада Павича "Последняя любовь в Царьграде" с подзаголовком "Справочник по гаданию" состоит из двадцати двух (0-21) глав. Эти главы носят названия карт Таро, точнее Старших Арканов (или Великой тайны), которые служат для предсказания судьбы и своими корнями уходят к Элевсинским мистериям в Греции. Это произведение -- ещё и своеобразная романизированная интерпретация карт Таро, в которой каждая карта стала отдельной историей, потому что каждая глава связана на глубинном уровне с основным значением и символикой определённой карты.

Книга состоит из семи разделов: Вводной части, содержащей так называемый Особый (Нулевой) ключ, Первой семерицы ключей, Второй семерицы ключей, Третьей семерицы ключей, схематического обзора некоторых способов раскладывания Таро и Содержания, которое в романе имеет особую функцию, потому что в нём приведены вместе с названиями глав и основные значения карт. Благодаря этому, Содержание вместе со схемами раскладывания карт перерастает в специфическое общее руководство по предсказыванию судьбы при помощи Таро. В конце книги есть и Приложение с восемью таблицами карт Таро, из которых читатель может сделать свою собственную колоду для гадания. В начале каждой главы помещено также изображение (репродукция) карты, название которой она носит. Представленную здесь художественную интерпретацию двадцати двух карт ("Major Arcana") можно назвать "Византийским Таро", автор которого -- художник Иван Павич.

Действие романа приходится на конец XVIII -- начало XIX вв. (с одним коротким прорывом в XX век), то есть на эпоху Наполеоновских войн и рококо, которым веет от всей книги, и протекает на обширных пространствах от реки Эльбы до Венеции, от Триеста, Сремских Карловац и Земуна до Царьграда. Главные и противостоящие роли выпадают сербским торговым и артистическим фамилиям Опуичей и Тенецких, противопоставленных в книге ещё и тем, что они воюют "за чужой счёт" -- во французской и австрийской армиях.

Но это в первую очередь -- любовный роман, где двадцать два ключа представляют женский ключ Павичевского сюжета об идиоритмиках и общинниках, который нам уже знаком, но в мужском ключе, из "Пейзажа, написанного чаем". Другими словами, "Последняя любовь в Царьграде" -- роман, который на исходе XX столетия по-павичевски повествует о положении и судьбе женщины в мужском мире, о моделях поведения и типах женщин в связи с этим мужским миром победителей и побеждённых, одиночек и членов братства, и о её возможности быть вне и над этими навязанными мужчинами делениями, быть чем-то третьим. Что-то вроде третьей туфли, как сказано в тексте.

Итак, этот справочник по гаданию содержит "Ключи Великой Тайны для дам обоего пола".

Роман-Таро Павича особым образом продолжает его игру с читателем. В то время как "Хазарский словарь" и "Пейзаж, написанный чаем" как роман-лексикон и роман-кроссворд проистекают из письменной традиции -- "Внутренняя сторона ветра" как роман-клепсидра и "Последняя любовь в Царьграде" как роман-Таро основываны на одном-единственном объекте. В последнем случае принцип несколько изменён, поскольку речь идёт о некоем культовом объекте (гадальных картах) и, что ещё важнее -- способ использования объекта отражается на романе post festum, после чтения книги и наоборот.

Читатель и читательница "Последней любви в Царьграде" пройдёт на этот раз сквозь Павичев роман от начала до конца, ступень за ступенью, и закрыв книгу, сможет бросить приложенные к ней карты и из выпавшего расклада узнать свою судьбу, по-новому прочитав главы, открытые картами Таро.

Можно говорить о, по крайней мере, трёх способах чтения "Последней любви в Царьграде". Первый способ подразумевает чтение романа не глядя в карты, то есть классический способ, которым читаются все романы.

Второй способ предполагает использование карт без заглядывания в роман, с помощью схем в конце книги и основных значений Таро, данных в Содержании. Этот способ чтения позволяет рассматривать книгу как классический справочник по гаданию.

Третий способ делает возможным совместное использование карт и романа. В этом случае карты служат для истолкования слоёв и значений романа. Речь идёт о прочитывании Таро через роман, о гадании на службе у литературы. Каждая карта находится в специфическом согласии с символикой определённой главы. Вместе они суть ключ к открытию романа. Читатель, знакомый с Таро, превносит это знание в книгу во время чтения от главы к главе.

Нужно, конечно, принять во внимание и возможность чтения, о которой говорит Чедомир Миркович. Сперва бросить карты, а затем читать главы романа, связанные с выпавшими картами.

Кроме того, существует два основных уровня чтения. Первый можно назвать классическим, а второй -- дополнительным: чтение собственной судьбы каждым отдельным читателем. Книга как советчик, как справочник по гаданию на второй ступени чтения входит в самую жизнь, смешивается с нею, и, тем самым, делает возможным и сегментарное прочтение текста, и прочтение текста во втором ключе в прозрачном, данном как уровень романном действии.

Итак, теперь в слоёной Павичевской прозе появляется новый слой значений, который каждый отдельный читатель прочитывает по отношению к своей жизни. Значит, появляется личный уровень чтения, а сама книга приобретает новый размер и значение, превышающие размер и значение используемого объекта.

"Последняя любовь в Царьграде" -- легко проходимый роман, и это, быть может, большой сюрприз и для литературной критики, и для читателя. Думаю, он будет самой читаемой книгой Павича. Это волнующий, быстрый и напряжённый роман, который легко читается. Весь выдержаный в единой целостной энергии, свежести, радости, с сильным лирическим и эротическим зарядом. Этот лирико- эротический заряд книги -- основная окраска, тон и соединительная ткань всех событий, эзотерических наслоений, внутренних отголосков и тайны героя, его смерти и воскресения. Книга соткана из сфокусированных мгновений любви и смерти.

Каждая глава имеет по меньшей мере две стороны -- событийную и смысловую, или стилистическую, от которой дух захватывает. Это книга, в которую можно влюбиться и которую вскоре можно начать перечитывать как раз из-за этой влюблённости, из-за этого наслаждения, из-за желания быть с героем ещё раз, точнее -- вечность и один день. И это книга, которую можно как раз из-за всего перечисленного носить с собою как некую светскую реликвию, как литературный талисман.

Переведено по: Projekat RASTKO. Jasmina Mihajlovic. Roman kao prirucnik za gatanje

Славяне: Исход второго тысячелетия Материалы Первых Параслявянских чтений.24 мая 1998 г.

Милорад Павич и его роман “Последняя любовь в Константинополе”.

Издательство “Азбука” выпустило в свет роман Милорада Павича “Последняя любовь в Константинополе”. “Литературные критики высоко оценили простоту и парадоксальную многомерность текстов Павича”, говорится в аннотации к роману. Простоту оценил и я. Но низко. О парадоксальной многомерности вообще помолчу, оставив рассуждения о ней на долю упомянутых литературных критиков: их пустая болтовня, вероятно, найдет своего читателя.

Лично мое мнение таково: роман “Последняя любовь в Константинополе” слаб настолько, что для того, чтобы “высоко” его оценить, надо не понимать в литературе почти ничего.

Становится просто смешно, когда Павича—величину, на мой пристальный взгляд, совершенно дутую, что-то вроде мнимой единицы—называют выдающимся писателем, автором XXI века, блестящим новатором.

На самом деле, Павич—это крайне слабый и попросту беспомощный писатель: он нисколько не художник и ничуть не поэт. Это не наблюдатель, это автор общих мест, шаблонов (некоторые из которых созданы им самим).

Его описания—почти всегда ни о чем, они не создают никакой картины, не создают явственных образов: часто они вообще абсолютно пусты. Любитель дешевых эффектов, Павич использует, очень часто, один и тот же проверенный способ: общий смысл фразы затуманивается, путем сочетания не соотносимых между собой понятий—и возникает некоторая иллюзия многозначительности. Например,—“с женской улыбкой на лице, через которую у него проросла борода”, “ощутил под сердцем тот маленький голод, который молчит в душе, как боль”, “в его одиночестве пребывал кто-то еще, такой же одинокий”. Напустить туманной чуши—вместо того, чтобы найти нужные слова для точного выражения чувства, мысли или зрительного образа—это любимый павичевский прием. Второй любимый—тот, что активно используется наиболее слабыми писателями: перечисление. Само по себе перечисление как прием вполне уместно при разумном применении: беспомощность проявляется тогда, когда оно становится единственным способом раскрытия образа.

Единственное, в чем автору не отказать—это в фантазии, которая, правда, носит несколько болезненный характер по причине необъяснимого пристрастия Павича к созданию образцов патологической физиологии. Угрюмый и невероятно настойчиво повторяющийся физиологизм павичевских придумок—волосатые зубы, подбородки, похожие на пупки, пупки вместо глаз, глаза вместо сосков (в любом из его текстов этого дерьма в избытке)—при убожестве языка как такового—невольно наводит на мысль, что во многом ради создания этих образов книга и написана. Вторая любовь Павича-писателя—это страсть к созданию жалких афоризмов, которые заполняют все его книги, и которыми то и дело изъясняются, а то и мыслят его персонажи. “Любой день содержит хоть что-то разумное, и любой цветок—хоть немного меда”—подумал Опуич”. “Мысль—свеча, от которой можно зажечь чужую свечу, но для этого нужно иметь огонь”,—думал Софроний”. “Он шептал: Бог, это Тот, Который Есть, а я тот, которого нет”. “Он подумал: “боль—это эхо чужой боли”. Нередки и заумные рассуждения: “у человека два прошлого, одно называется “замедление” и ведет к смерти, а другое называется “ход” и оно возвращает человека к рождению”, “на самом деле он выпустил из рук себя”, “ненависть—это дело, которому учатся поколениями”.

Я называю их жалкими потому, что афоризмы эти ни точны, ни остроумны, что неотвратимо приближает их ценность к нулю: они бессмысленны. А в книге даже диалоги зачастую—это непринужденный обмен именно такими афоризмами, причем очень плохими, напоминающими прибауточный сказ юродивого.

Важно заметить, что разные персонажи говорят у Павича совершенно одинаково: ни у одного из них нет своего голоса. Замените слова какого-то персонажа на слова любого другого—ничего не изменится. Персонажи—никакие. Фантазии автора хватает лишь на то, чтобы придать им вообще хоть какие-то черты: “был он человеком очень видным”, “крупная женщина с волосами, украшенными седыми прядями”, “красавица с драгоценным камнем в зубе”. Но оживить их он уже не может. Любимое средство описания персонажа—“он был из тех, кто…”. Вместо индивидуализации, наделения героя приметной живой черточкой идет отсылка к чему-то общему и опять перечисление. Хотя нет, одно Павич умеет: раздать каждому персонажу по патологической физиологической черте. У одного это ни на минуту не прекращающаяся эрекция, у другой—поглощающее продукты влагалище, у третьей—“что-то наподобие груши на каждой груди”.

Уровень пошлости в романе вообще зашкаливает: автор—просто жуткий пошляк. Вторая глава, например, начинается так: “Не желаете ли, чтобы я покормила вас грудью, mon lieutenant?—спросила молодого Опуича девушка...” Исключительно пошлая сцена, весьма нередкая для павичевских текстов. “Лилия открылась ему как чистая мысль, как великая жизнь,…как ослиный член…”. “Как зовут ту радость, что у тебя между ног?”—спрашивает Опуич Дуню. Ее влагалище, как выясняется, зовется Евдокией (у еще одной героини имена имеют обе груди, каждая свое). Представленную Опуичу Евдокию кормят супом, грибами, редиской. Все это, мне кажется, отвратительно—этакий сербский вариант Сорокина, нашего отечественного специалиста по омерзительному.

Враг дурновкусия Набоков пошлостью, между прочим, называл и такие вещи, как ложная, поддельная значительность, поддельная глубина, поддельный ум. А вот как раз этого добра у Павича хоть отбавляй. Замысловатые бессмыслицы с претензией на глубокомыслие встречаются едва ли не в каждом абзаце. А по-настоящему ценные для автора мысли повторяются постоянно, переходя даже из книги в книгу. Так, из “Пейзажа, нарисованного чаем” перекочевала (бесконечно, вероятно, дорогая Павичу) идея о том, что все мужчины делятся на общежителей и индивидуалистов: список профессий прилагается. Приводится и классификация женщин.

Действующие лица романа—вообще полные кретины, если судить по поступкам. Один, например, “даже в самые сильные холода спал на снегу под повозкой, чтобы не потревожить борзую, находившуюся внутри”, а “в разгар боя мог расплакаться из-за испорченных желтых кавалерийских сапог”. Другой, услышав кем-то обороненную фразу, решает сделаться серийным убийцей. Третьему читают книгу вслух и он никак не может сообразить, что говоря “я”, “мой”, “меня”, читающий имеет в виду не себя.

Некоторые места описаны просто невнятно: так, например, маг, находясь в шатре, “направил свой высокий голос через один из клыков (!) прямо на птицу, застывшую в воздухе над шатром, и сбил ее звуком”. Допустим, что маг на то и маг, чтобы видеть сквозь стены и крыши и сбивать звуком через клык птиц. Но находящиеся в шатре все равно не могли видеть ни птицу, ни эффектного поражения цели путем “направления голоса через клык”. А преподносится как нечто, произведшее впечатление. Или вот, например: косу женщины привязывают к ножкам кровати, кровать поднимают и прислоняют к стене. Коса почему-то натягивается и женщина чуть ли не висит на ней. Но почему коса должна натянуться, если расстояние между ножками кровати и головой не меняется? Непонятно. Логика вообще чужда страницам “Последней любви”.

Сравнения ни содержательны, ни образны: они, если охарактеризовать их одной фразой—я повторяю ключевое слово—бессмысленны. “Софроний скакал верхом разувшись, как человек, который сунул золотую монету в кусок хлеба и пустил его вниз по течению реки”. Находите связь между главным и придаточным предложениями? Я нет. “У третьей души не может быть детей, как у третьего вампира не может быть потомства”. Здорово, да?

Впрочем, довольно.

Сам автор определяет “Последнюю любовь” как пособие по гаданию на картах Таро. Ну что ж, в этом качестве, книга, возможно, не так уж и плоха. Но как роман—извольте. Кратко охарактеризовать этот роман я могу лишь так: самодовольное, пошлое, никчемное, бессмысленное и не красивое пустословие.

Как сказал бы тот же Паниковский: жалкая, ничтожная книга.

Источники:

http://berdyansk.net/club/Blantern/textura/moses/pavic/taro.htm