Кулуары конференции

Выпуск 5.

Уважаемые коллеги!
Завтра начинается научная конференция "Эволюция текста в традиционных и современных
культурах"
Просим Вас задавать вопросы докладчикам по следующим адресам: kolomna_confer@yahoogroups.com,
gosha@kolomna.ru
Ваши вопросы будут переданы авторам. Ответы будут обнародованы.

Программа конференции:

27.03.2002


Пленарное заседание.

Абакарова Н.М. Символ как текст и код восприятия
Ермаченко И.О. Русское хайку и танка в перекрестье традиций (диапазон трансформаций)
Доманский Ю.В. Вариативность текста в процессе его эволюции
Веселова А.Ю. Архив частного человека как культурное, историческое и психологическое
явление



Секция 1. Миф и интерпретация текста.

Ермилова Е. В. Святилище "Kardally yry": проблемы эволюции
Бобраков-Тимошкин А.Е. Легенда о пражском Големе и ее трансформация в художественных
текстах (Г.Мейринк, И.Карасек, Л.Перутц и др).
Корнеева Е.В. Библейские мотивы в произведениях Л. Андреева
Тарабукина А.В. Сколько голов у Каина? Логика нарратива "церковных людей"
Кузина Н.В. О трансформации и функционировании библейского подтекста в советской
литературе: А.Т. Твардовский (40-х - 60-х годов)
Ануфриева С.С. Медея Л. Улицкой: антимиф, или Медея XX века.
Долгенко А.Н. Мифологизация литературных текстов в русской декадентской прозе
Юмшанова Е.А. Трансформация женских инициаций восточных славян в обрядах и фольклоре

Секция 2. Экзегеза и герменевтика.

Хаимова В.М. Жанр лирической поэмы в литературе ХХ века (Маяковский и Цветаева)
Маркасова Е.В. О том, чего не может быть в проповеди (фигуры речи)
Прохоров Г.С. Трактат "Speculum Spirituale": семантическое пространство между
деконструированным текстом и рисунком
Князева Е.А. Образ Перми-тотема в поэзии В. Кальпиди
Коршунков В.А. Эволюция фольклорно-обрядового текста в традиционной культуре.
Обрядовые основы восточнославянского детского фольклора
Баталова Т.П., Федянова Г.В. Мотив храма в стихотворении Некрасова "Тишина"


Секция 3. Культурный стереотип и феномен традиции.

Гуськов Н.А. "Автобус N 26": поэзия С.Я. Маршака и старинная дидактическая беллетристика
Моклецова И.В. Паломническая традиция вчера и сегодня
Фролова Н.В. Жанрообразующая роль элементов древнерусской эстетики в поэтике
романа Е. Замятина "Мы"
Улюра А.А. Традиции агиографического письма и жанр женской автобиографии в русской
литературе XVIII века
Алексеев А.А. Критик-импрессионист о поэте-символисте (Ю.И. Айхенвальд о В.Я.
Брюсове)
Иванова Н.Г. Традиции и новаторство в чувашской поэзии 30-х годов ХХ века (на
материале произведений П.П. Хузангая)
Иванов В. Г. Эсперантский фольклор и его специфика


28.03.2002
Секция 1. Миф и интерпретация текста.

Сергеева Е.Н. Традиции народной культуры как средство создания авторской культуры
мира (творчество А.Платонова 20 - 30-х годов)
Гришин Е.В. Жанровый поиск П. Клоделя в драме "Полуденный раздел"
Верещагин Е. Еще и еще раз о контексте и подтексте стихотворения Осипа Мандельштама
"Концерт на вокзале"
Неганова О.Н. Александрия как город-мифологема в "Александрийских песнях" М.
Кузмина. (Вариант "петербургского мифа")
Васнева О.И. Городская легенда и городской локус: изоморфизм структуры

Сосаева А.А. Мифотопоним Улып как образец чувашского фольклора и постфольклора
Мишин П.И. О генезисе символа рыбы в раннем христианстве
Чухарев Е.М., Яворская М.И. К вопросу о понятии "секта": мифология и реальность
Маслинский К.А. Двор моего детства (локальная традиция в индивидуальном репертуаре)
Ямаева Н.П. "Человечество, смеясь, расстается со своим прошлым" (К ситуации комического
в романе В. Войновича "Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина")





Секция 2. Экзегеза и герменевтика.
Смирнова О.Н., Чувьюров А.А. Сон Богородицы в рукописной традиции верхневычегодских
коми: место, семантика, функция
Наговицына Е.А. Фольклорный текст как источник для изучения категорий традиционной
культуры (на материале удмуртского фольклора
Глухова Г.А. Терминология удмуртского ряженья как фрагмент языковой культуры
мира
Студенцов О.Р. О принципах перевода Библии на чувашский язык
Таратухина Ю.В. Семиотический подход к анализу текста художественного произведения
Анастасьева И.Л. Природа Христа в книге Д.С. Мережковского "Христос Неизвестный"
Климова С.М. Агиографические элементы романа Ф.М. Достоевского "Братья Карамазовы"

Секция 3. Культурный стереотип и феномен традиции.

Чащина С.В. К проблеме эволюции способов описания города
Сморгунова Е.М. Как из традиционного жанра лечебника вырастала ранняя русская
юмористика. Рукописи XVII - XVIII веков о лечении иноземцев и их земель людей
Бурова Г.П. Кавказский город как текст (Баку, Ереван, Тбилисси в русской литературе
конца XX века)
Кондратова Т.И. Феномен "Гарри Поттера"
Прохоров С.М. К морфологии "авторской легенды"

Hofmeister A. "Нужна ли русская школа для евреев?". Из истории еврейской Одессы
начала XX века.
Патлань Ю.В. Традиции в творчестве Василия Ерошенко
Ермаченко И.О. Русское хайку и танка в перекрестье традиций (диапазон трансформаций)
Воробьева О.И. Культура языка в рекламе

Немчикова Л.А., Романовский А.В. Конкурирующие идеалистические онтологии в современном
мире - традиции, идеологии, жанры
Шульженко В.И. "Традиция" как тип сюжета в "кавказском тексте" русской литературе
Маслинский К.А. Двор моего детства (локальная традиция в индивидуальном репертуаре)

29.03.2002
Секция 1. Миф и интерпретация текста.

Кузнецов А.В. Эволюция чувашского застольного этикета
Филатова В.Ф. О народной молитве (на материале воронежских говоров)
Самоделова Е.А. Проблематика детства и образ ребенка в "жизнетексте" Есенина
Григорьева Н.Г. Черты жанра хождения в романе А.К. Толстого "Князь Серебряный"

Секция 2. Экзегеза и герменевтика.

Васильева Е.В. К вопросу о русской литературной традиции XIX - XX веков: цитатность
в мемуаристке В.В. Набокова ("Conclusive Evidence", "Другие берега", "Speak,
Memory!")
Гладышев Е. Образный строй романа А.С. Пушкина "Дубровский" и "таинственный облик"
главного героя
Гапеенкова М.Ю. Трагизм мироощущения Г. Иванова
Загороднева К.В. Жанр стихотворения в прозе в творчестве В.В. Розанова: традиции
и новаторство

Секция 3. Культурный стереотип и феномен традиции.

Крамарь О.К. Эпиграф в поэзии Серебряного века
Мельников А.С. Лингвокультурологический аспект эсперанто
Загидуллина М.В. "Сознательное" обращение к классическим произведениям как один
из механизмов кодификации традиции в тексте
Шаповал В.В. "Нерастворимость" авторского дискурса, или поиск "нелегальных" цитат
из словаря Даля в современных словарях жаргона
Лоевская М. Традиция и трансформация жанра агиографии (на материале житий святых
XVII века)
Манушкин А.А. Тему объявит докладчик



ДОКЛАДЫ


А.Ю. Веселова (Санкт-Петербург)

Архив частного человека как культурное, историческое и психологическое явление


  В докладе будет предложена попытка анализа такого культурного явления как создание
архива собственной жизни. В качестве материала будут рассматриваться частные
архивы А.Т. Болотова (1738-1833) и М.А. Червочкина (1914 - 1994). Несмотря на
то, что эти архивы разделяют два столетия, их несомненное сходство можно считать
типологическим. Оба автора с юности демонстрировали стремление к фиксации собственной
жизни, собирали различные документальные свидетельства, вели дневники (иногда
в форме эпизодических записей). Постепенно бесцельный сбор материала  превратился
в планомерное создание архива своей жизни, который был оформлен по всем правилам
(в соответствии с представлениями "архивиста" об этих правилах) и наконец завершился
написанием мемуарного текста, объединившего весь архив (следует отметить четкое
представление автора о жанровом каноне мемуаров). Авторов также объединяет определенный
дилетантизм и даже "наивность" и уверенное определение самого себя как частного
лица и "обычного человека". Важную роль играют и сопоставимые объемы архивов
(учитывая разницу в два века). Оба архива адресованы прежде всего непосредственным
потомкам, но с явным расчетом на более широкий круг читателей.
        В докладе будут рассмотрены следующие аспекты:
1.  Тесная взаимосвязь рассматриваемого феномена с развитием мемуарных жанров.
Можно утверждать, что оба эти явления развиваются параллельно, их появление обусловлено
формированием комплекса представлений о ценности частной жизни. Именно этим объясняется
тот факт, что в центре архива чаще всего находятся мемуары, "цементирующие" все
остальные материалы. Вместе с тем, мемуарная составляющая недостаточна для архива
и требует документального подтверждения.
2.  Очевидно присутствующая в сознании создателя архива собственной жизни утопическая
идея тотальной "архивизации" всех людей. С этим связано желание дать каждому
упоминаемому в архиве человеку, даже постороннему, подробную характеристику и
биографическую справку.
3.  Обязательный дидактический элемент, присутствующий (иногда подсознательно)
в частном архиве: собственная жизнь, важным элементом которой является ее фиксация,
моделируется как образец для подражания.
4.  Представление создателя архива об исторической ценности тех или иных сведений
и материалов, зависящих от его "видения" будущего (что будет непонятно потомку
и требует комментария, что не будет нуждаться в объяснении, и что вообще недостойно
упоминания).
5.  Связь склонности к "архивированию" с психологическим феноменом многократного
переписывания как собственных произведений, так и чужих (т.е. графомания в буквальном
смысле слова), в свою очередь связанным с наличием у переписывающего хорошего,
почти каллиграфического почерка (ср. распространенное в школьной среде "переписывание"
собственных конспектов, тоже только у учеников с хорошим почерком).
6.  Стремление создателей архивов к различным классификациям и постоянное создание
списков (друзей, прочитанных книг, деревьев в саду, коллег и одноклассников и
т.д.), а также снабжение архива собственными иллюстрациями.
7.  Лингвистическая проблематика, т.е. язык "архивиста" и влияние на него различных
факторов, выбор стилей в зависимости от жанра включенного в архив текста.




А.Н.Долгенко (Волгоград)
канд. филолог. наук доцент

Мифологизация литературных текстов в русской декадентской прозе

Проблема неомифологизма в русской литературе рубежа XIX - ХХ вв. в последние
десятилетия находится в кругу актуальных интересов науки о литературе. Существо
эстетических поисков русских символистов на уровне художественной формы связывается
с воплощением разработанного Вячеславом Ивановым принципа "a realibus ad realiora"
- открытием таких художественных структур, с помощью которых можно  было бы ощутимо
передать характер соотнесенности временного с вневременным [7].  Русская декадентская
проза рубежа XIX - ХХ вв. дает основание  для принципиально иной трактовки мифа
и мифотворчества. Показательно в этом отношении своеобразие неомифологизма первого
русского декадентского романа -  "Тяжелых снов" Федора Сологуба.
Реальная основа большинства творений Сологуба - русская провинция. Жизненный
опыт дал Федору Сологубу огромное множество деталей захолустного быта. Создавая
свои произведения, писатель сочетает многочисленные реалии быта с преднамеренно
отбираемыми мотивами из Пушкина, Гоголя, Достоевского, соединяя психологические
комплексы "маленького человека" и "лишнего человека", с явной доминантой последнего
в романе "Тяжелые сны". Но если в его более известном "Мелком бесе" реминисценции
из прежнего литературного материала, расширяя круг ассоциаций, образуют систему
метаязыка произведения [6; 7], то в "Тяжелых снах" они создают символико-мифологический
план и реализуются, прежде всего, на ассоциативном уровне.
В романе "Тяжелые сны" Сологуб использует оригинальный способ  использования
наследия русской литературы. Здесь существует основной источник, который подвергается
   мифологизации, -    роман    Ф.М. Достоевского "Преступление и наказание".
Однако не столько сам роман, сам текст, сколько его символическая квинтэссенция,
связанная с преступлением и наказанием, причем в большей мере - с первым.
Федор Сологуб обнаруживает отношение к мифу, свойственное не русским, а французским
символистам, в частности, Стефану Малларме: для него миф - всего лишь материал
для книги. Автор "Тяжелых снов" далек от символистской абсолютизации мифа, от
попыток его реконструкции. Л.В. Евдокимова в своем оригинальном исследовании
мифопоэтической традиции в творчестве Федора  Сологуба сводит концепцию мифотворчества
писателя к следующему: "новая" мифология должна не столько реконструировать старый
миф, сколько развивать его и усовершенствовать, преодолевая "случайные черты"
[3, c.4]. Такой подход к мифу впоследствии был узаконен в эпоху модернизма в
поэтике романа-мифа.
Модернизму известны два способа творческой работы с мифом. Первый предполагает
точное воспроизведение структуры мифа во всей полноте, со  строгим соблюдением
связей между ее элементами (например, "Улисс" Д. Джойса). Второй заключается
в использовании либо отдельных элементов мифологического сюжета, либо мифических
героев для достижения эффекта включения в содержательную структуру произведения
семантического поля мифа (например, "Иосиф и его братья" Т. Манна).  В романе
"Тяжелые сны" мы наблюдаем сходные тенденции в создании неомифологических структур.
Тенденции, но еще не принципы. Кроме того, имея в виду контекст литературного
развития, можно сказать, что они в романе Сологуба представлены в первородном,
еще не дифференцированном виде. Разделены же и осознаны как самостоятельные они
были лишь после многочисленных творческих экспериментов, которыми так богата
литература модернизма.
Суть художественного открытия Сологуба в том, что процесс мифологизации направлен
как на художественный мир произведения, так и на источник, который, собственно,
в качестве мифологического до включения в этот процесс не воспринимался и не
функционировал. Именно такой текст, в котором рождается новый миф и тут же получает
дальнейшее развитие, новое воплощение, мы и называем неомифологическим, тогда
как при изучении наследия символизма сложилась традиция понимания неомифологизма
как особого рода поэтики искусства начала XX века, структурно ориентированного
на сюжетно-образную систему архаического мифа [6].
В мифо-поэтическом аспекте роман Федора Сологуба "Тяжелые сны" представляет собой
новый миф о Раскольникове. Неомифологизм декадентского романа - это мифологизация
классического романа.
Мифологизация заключается в том, что образ мира, представленный в лучших образцах
русского романа, прорывается за рамки художественного обобщения, утрачивает связь
со своим творческим источником - мировоззрением автора, его художественным мышлением
- и стремится стать универсальным кодом культуры, категорией бытия.
Классический русский роман содержит потенциальную возможность трансформации в
миф благодаря глубине этического содержания, активному дидактическому началу
и акцентации на типизации явлений действительности. Романам Ф.М. Достоевского
это присуще, пожалуй, в наибольшей степени, так как их диалогичность, установленная
и канонизированная М.М. Бахтиным, предполагает наибольшую степень объективации
повествования. Поэтому неудивительно, что для объективации чисто субъективного
содержания Федор Сологуб использует сюжеты, мотивы и образы Достоевского. Однако
он решает художественную задачу, прямо противоположную задачам автора "Преступления
и наказания", - ему, при свойственной романной форме тенденции к обобщению и
типизации, необходимо подчеркнуть максимальную индивидуальность, субъективность
содержания. В результате в романе "Тяжелые сны" налицо структурные элементы сюжета
Достоевского, связи же между ними (которые, собственно, и определяют структуру
качественно) конституируются подчиненностью повествования Федора Сологуба его
декадентскому мировоззрению.
"Тяжелые сны" наследуют у "Преступления и наказания" мотивацию  преступления,
способ его совершения и последствия. К этому можно прибавить и сходство организации
пространства главных героев - Логина и Раскольникова, и ключевую роль снов для
понимания глубины и сути тех процессов, которые происходят во внутреннем мире
героев Сологуба и Достоевского. Однако наиболее интересен тот факт, что и образ
Раскольникова, и образ Логина восходят к одним и тем же литературным архетипам.
М.Ю. Лотман связывает главного героя романа "Преступление и наказание" не только
с типом "раскаявшегося грешника", но также с неким звеном развития архетипа,
объединяющего в одном лице и в сравнительной паре "джентльмена" и "разбойника",
восходящего, в конечном счете, к "оборотню" и "мифологическим двойникам близнецам"
[4, c.251]. Главный герой романа "Тяжелые сны" также связан с этим последним
литературным архетипом, ведь его раздвоенность является одним из наиболее существеных
факторов в художественном мире произведения и акцентируется как на содержательном,
так и на формальном его уровне. Но для образа Логина актуальна не столько связь
со старым мотивом "внешних двойников" (близнецов), сколько с не менее старым
мотивом "внутреннего двойничества". Наконец, и в Раскольникове, и в Логине можно
наблюдать трансформацию образа романтического героя-эгоиста. Но если в образе
Раскольникова, как считает Е.М. Мелетинский, отвергнут и байронический персонаж,
и "лишний человек", и "благородный разбойник", и протестующий против социальной
несправедливости "маленький человек" [5, c.92], то в образе Логина мы находим
характерные черты каждого из перечисленных типов героев. Именно этим сложным
синтезом архетипических мотивов и черт в едином образе последний выделяется в
ряду "лишних людей" русской литературы. Со всей этой традицией Раскольникова,
тем не менее, роднит соединение в одном лице героя и антигероя, перенесение внутрь
человеческой души борьбы добра и зла. Тем более тесно связан с ней Логин, ибо
противостояние добра и зла в его духовном мире является определяющей чертой данного
образа.
В главном герое романа "Тяжелые сны" мы наблюдаем трансформацию образа не только
Раскольникова, но и Свидригайлова с его романтическим "байронизмом" и аморалистическим
индивидуализмом. Свидригайлов близок как тип и Раскольникову, и Логину потому,
что он также грубо попирает моральный закон, считая "единичное злодейство" позволительным,
"если цель хороша" [1, c.221]. Так образ Логина еще более усложняется, представляя
не только внутреннюю, но и своего рода внешнюю оппозицию добра и зла.
В данном аспекте сологубовский герой представляет трансформацию обоих вариантов
внутренней борьбы добра и зла - и Раскольникова, и Свидригайлова:  ведь и тот,
и другой соединяют в себе и героя, и антигероя. Это подтверждается и приемом
введения "безмолвного свидетеля", выступающего в роли "своего рода духа смерти"
[5, c.92]. В романе Достоевского таковым является мелькающий образ еврея-пожарного
с "вековечной брюзгливой скорбью на лице" [1, c.394], свидетеля самоубийства
Свидригайлова, в романе Сологуба -  повесившийся Спиридон.
Однако результат глубокого творческого переосмысления и перевоплощения (мифологизации)
Федором Сологубом сюжета Достоевского  дает диаметрально противоположную трактовку
темы убийства и преступления и проблемы добра и зла.
Cознательная эстетическая установка на мифологизацию сюжета Достоевского в отношении
художественного мира романа "Тяжелые сны" преследует две цели: с одной стороны,
акцентировать внимание на своеобразии мировоззренческой трактовки канонического
сюжета, с другой стороны, вывести повествование на более высокую степень объективации.
Первая цель автором "Тяжелых снов" успешно достигается, о чем свидетельствует
и смелая работа с материалом действительности, и активное использование собственного
жизненного опыта, и довольно прозрачные автобиографические мотивы. Вторая цель
достигается не в полной мере, что является закономерным результатом экспериментов
автора "Тяжелых снов". Субъективное творческое начало проявляется в организации
формальной структуры произведения мощно и достаточно последовательно. Тем не
менее, можно сказать, что в историю литературы рубежа веков роман Федора Сологуба
"Тяжелые сны" не в последнюю очередь вошел как миф об уездном Раскольникове.
Общеизвестен тезис о взаимозависимости и взаимообусловленности содержания и формы
художественного произведения. Декаданс как мировоззрение определяет своеобразие
художественных решений декадентской прозы, что в целом проявляется в воплощении
тенденции к художественной усложненности, которую декаданс ввел если не в канон,
то в обычай. Существо декадентского метода - объективация субъективных мыслей,
чувств, переживаний. В ситуации, когда источником и целью творчества объявляется
ego, неизбежно обращение к мифу. Для русских декадентов этим мифом стала литература.

Литература

1.      Достоевский Ф.М. Преступление и наказание // Достоевский Ф.М. Полн. собр.
соч. Т. 6.
2.      Сологуб Ф. Тяжелые сны // Сологуб Ф. Собр. соч.: В 6 т. Т.1. М., 2000.
3.      Евдокимова Л.В. Мифопоэтическая традиция в творчестве Ф. Сологуба. Автореф.
дисс... кандидата филол. наук. Волгоград, 1996.
4.      Лотман Ю.М. Школа поэтического слова. Пушкин. Лермонтов. Гоголь. М., 1988.
5.      Мелетинский Е.М. О литературных архетипах. М., 1994.
6.      Минц 3. О некоторых "неомифологических" текстах в творчестве русских символистов
// Творчество А. Блока и русская культура XX века: Блоковский сборник, 3. Тарту,
1979.
7.      Силард Л. Поэтика символистского романа конца XIX - начала XX века (Брюсов,
Сологуб, Белый) // Проблемы поэтики русского реализма XIX века. Л., 1994.




Е.А. Юмшанова (Киров - Вятка)
студ. 3 курса филологич. ф-та

Трансформация женских инициаций восточных славян в обрядах и фольклоре.

В позднейших этнографических фиксациях мы имеем дело не с целостной системой
обрядов архаичного комплекса женских инициаций, а лишь с его отдельными элементами,
которые в целом имеют испытательно-посвятительный характер. Исходя из того, что
обряд инициации проходил при достижении девушкой половой зрелости и оформлял
её перевод в категорию совершеннолетних, готовых к браку, можно рассматривать
в качестве его трансформации переходные обряды совершеннолетия, которые в значительной
степени перешли в разряд игровой культуры. Т.А. Бернштам их основными признаками
считает время, которое отводилось молодежи на переход в полноценное взрослое
состояние, и ее особый статус в общине. Образ жизни в течение перехода носил
название "игра", под которым обозначались ритуальные формы поведения. Cимволично,
что эта игра должна была закончиться браком. Eсли инициация, по словам В. Г.
Балушок, предполагает определенную мифологическую интерпретацию пространства,
то игра также имела свои временно-пространственные измерения.
Из комплекса переходных обрядов совершеннолетия можно выделить, во-первых, обряды
весенне-летнего периода, особенно те, которые начинаются с Пасхи. Элементы женской
инициации прослеживаются на первом этапе "хоровода" - групповой организации девушек
с выходом на улицу. Здесь заметно проявляется тенденция к обособлению девушек
в единый союз. В рамках этого союза проходили состязания испытательного характера.
Знаковой является брачная символика троицких обрядов, завершающих первый этап
"хоровода". Обряд кумления, обряд крещения и похорон кукушки, проходившие в рамках
семицко-троицкого комплекса, некоторые ученые также считают отражением женских
инициаций.
Ряд компонентов комплекса женских инициаций прослеживается в обрядах осенне-зимнего
периода, в частности - в посиделке. Существует мнение, что последняя восходила
к древней организации "женского дома" (аналогично "мужскому дому" в системе мужских
инициаций). Рабочее время посиделки посвящалось различным рукоделиям, а, как
известно, в архаическом обществе обучение искусству прядения и плетения происходило
во время подготовки к обряду инициации. Прядильно-ткацкая символика присутствовала
и в рамках хоровода, где также имела важное значение для девушки: прошедшая испытание
становилась полноправной участницей молодежной группы. Праздное время посиделки
посвящалось хороводным играм, в которых прослеживаются элементы женских инициаций.
В данном русле Бернштам был проанализирован игровой комплекс с названием "Дрёма".
Символично также проведение посиделки в ритуально нечистых местах - например,
в бане.
Отголоски женских инициаций и в целом древних инициационно-посвятительных обрядов
отражаются, согласно мнению И.А. Морозова, в известных во многих регионах святочных
обходах ряженых "свадьбой", которые, возможно, также были приурочены к началу
сезона посиделок. Косвенным аргументом отражения в посиделке женских инициаций
является ее чисто девичий характер - вплоть до календарного праздника Кузьмы-Демьяна.
Именно к этому празднику и были приурочены обходы "свадьбой", а также и молодёжные
пирушки, которые завершались символической "первой ночью". Это инициационный,
посвятительный элемент, поскольку он обнаруживает способность девушки к браку
и в целом в контексте традиционной культуры является для нее важнейшим жизненным
испытанием.
Основные представления комплекса женских инициаций получили у славян отражение
в свадебной обрядности. В.И. Ерёмина считает, что к определённому моменту женских
инициаций восходят запреты, налагаемые на невесту, а также саван в качестве свадебного
подарка. По мнению Бернштам, свадебные акты довенчального этапа можно рассматривать
и в качестве переходных обрядов совершеннолетия. Сюда относят свадебную баню
и обряд скакания в поневу, который находился то внутри свадебного ритуала, то
вне его, соотносился то с девушкой-невестой, то с реальной невестой. Рудименты
женских инициаций Н.А. Криничная видит в мотиве бывальщины "невеста из бани".
Морозов соотносит с ритуалом инициаций игры и развлечения с символикой свадьбы.
Конкретно элементы женских инициаций содержатся, по его мнению, в ролевых играх
в "женитьбу" и в "свадьбу", существующих в детском и подростковом фольклоре,
поскольку эти ролевые игры всегда были преимущественно развлечением девочек.
К элементам, имеющим инициационный характер, Морозов относит такие их компоненты
как "свадебный пир", "застолье", "сватовство", "первая брачная ночь".
В итоге можно сделать следующий вывод: если обряд женских инициаций у восточных
славян в наших источниках и не сохранился как единое ритуальное действо, то основные
элементы данного комплекса трансформировались в системе взаимосвязанных переходных
обрядов совершеннолетия и в свадебных обрядах, а также в детском и подростковом
фольклоре - в ролевых играх в "женитьбу" и в "свадьбу".



В.А. Коршунков (Киров - Вятка)
канд. истор. наук доцент

Эволюция фольклорно-обрядового текста в традиционной культуре. Обрядовые основы
восточнославянского детского фольклора

В научной литературе нередко отмечается, что старинные обряды (и связанные с
ними фольклорные обрядовые тексты, обрядовая терминология), постепенно теряя
свое былое серьезное, жизненно важное для социума значение, могли переходить
от взрослых к детям. И становились основой для детских игр, забав, развлечений,
песенок, потешек и т.п. Форма, таким образом, сохранялась (точнее, видоизменялась
незначительно), смысл же преображался, форма оказывалась устойчивее содержания.
В последнее время, впрочем, высказывалось мнение, что такой переход случался
не всегда, что иные детские игры и детские тексты, в которых можно было бы усматривать
реликты давних "взрослых" обрядов и обрядовых формул, могли изначально быть детскими.
Но все же сам такой переход никем не отрицается, хотя его механизм еще и не до
конца исследован. Во всяком случае, требуется серьезное и комплексное исследование
детского фольклора как источника для реконструкции древних обрядов восточных
славян и для изучения их архаической ментальности. От детей - к взрослым, от
фольклора, слова, термина, имени - к обряду, архаическому тексту, историко-культурной
традиции. Ясно, что такой путь исследования теперь вполне возможен. Некогда В.Я.
Пропп сумел разглядеть за формулами и образами, за самой структурой волшебной
сказки обрядовую, историко-культурную основу, восходящую к поздней первобытности.
На нынешнем этапе изучения некоторых текстов детского фольклора представляется
уместным поставить вопрос о том, какие пласты архаической ментальности, какие
старинные традиции, какие обряды и обычаи отразились и запечатлелись в дошедшей
до нас лексике, в образах и в самих сюжетах этих текстов.
Задача исследования в самом общем виде может быть сформулирована так: какие историко-культурные
и этнографические реалии запечатлены в текстах детского фольклора, в их сюжетах
и образах и в самой фольклорной лексике? Речь идет о восточнославянском детском
фольклоре (прежде всего русском). Резонно было бы уделить преимущественное внимание
одной разновидности детского фольклора - потешкам, тем более, что именно в связи
с потешками, как представляется, уже удалось сделать некоторые значимые наблюдения.
В предлагаемой работе лексика, образы и сюжеты детского фольклора впервые используются
как полноценный источник, анализ которого позволяет выявить культурно-исторические
и этнографические реалии традиционной народной культуры. При этом надлежит реконструировать
народную обрядность. И, прежде всего, придется обратиться к обрядам весенним,
связанным со встречей приносящих весну перелетных птиц (эти обряды в древности
знаменовали наступление новогодья).



Г.С. Прохоров (Коломна)
студ. 5 курса филолог. ф-та


Трактат "Speculum Spirituale": семантическое пространство между гипертекстом
и рисунком.

Само понятие "текст", являясь производным от латинского "textus" - 'ткань', отсылает
нас к идее базисных компонентов и их последовательности. И под этим обозначением
функционирует представление о произведении как о некоем целом, обладающем началом
и концом, а также последовательностью знаков, связывающих начало и конец1. Тем
самым, началом текста является первый знак, например буква, а финалом - пустая
строка. Все, что между ними, включая их, - это текст.
Однако представим себе ситуацию, при которой рассматриваемый нами текст окажется
таблицей, как, например, масонский трактат "Speculum Spirituale"2. В его библиографическом
описании говорилось, что это - таблица, без даты (по нашему мнению, начала XIX
века), принадлежавшая русскому масону Ф.Н. Глинке, на латыни и иврите3. Однако
заголовок, а вернее его тематическая часть - "speculum", - ассоциировалась со
множеством других произведений с таким же названием. Но все последние являются
трактатами по своей структуре. Жанр трактата вызывает ассоциации с наукообразным
текстом, а значит последовательным и логичным. (Хотя у произведений зерцал логика
очень специфичная).
Таблица данных уже из-за своей сущности не предполагает никакого развития. Вообще
ее ячейки являются производными двух родовых понятий. Следовательно, переход
от одной ячейки к другой не запрограммирован текстом, а является свободной волей
читателя. В этом плане перед нами оказывается текст, выдающий себя за трактат,
но такой, который априори нельзя прочитать адекватно. Кстати, эту таблицу нельзя
рассматривать как фрагмент чего-то более значительного по форме - текст оказывался
завершенным4: на обороте листа есть логотип, характерный для множества масонских
рукописей того времени.
Таким образом, перед нами предельно деконструированная дисперсная структура.
Отсутствует заданный автором вектор чтения, то есть читатель сам творит текст.
И все же данное утверждение не является абсолютным. Есть композиционные элементы,
порядок чтения которых предопределен взглядом на бумагу. Прежде всего, нам бросается
в глаза заголовок - "Speculum Spirituale Causarum Universalium Secretorum Secretissimum
Theosophia Magicum" ("Зерцало духовное тайн вселенских основ, таинственнейшее,
богомудренное, магическое"). Естественно, заголовок, как и любой другой элемент
текста, не существует сам по себе, а находится в ряду других подобных заголовков,
известных в литературной традиции. Сама по себе форма с тематическим словом "зерцало",
имеющем при себе распространители, игнорированием предложного управления, безразмерном
умножении ряда атрибутивов и заявлением, что текст, подобным образом озаглавленный,
описывает абсолютную истину очень известна и была распространена в литературе
до 18 века. Именно такую структуру имеют "Speculum vel imago mundi", "Speculum
imaginum veritatis occulte, exhibens symbola, emblemata, hierogliphica, aenigmata",
"Зерцало суемудрия раскольнича" и т.д.
Все зерцала, как и рассматриваемое нами "Speculum Spirituale", тоже имеют дисперсное
строение (выделение в тексте только последовательности композиционных мест, которых
можно или заполнить знаками или пропустить). Как композиционные части в них выделяются
массив данных, предисловие, оглавление. Задача массива данных - служить коллекцией
примеров, иллюстрирующих правильность разрешения задачи, вызвавшей написание
текста. Приведем здесь пример массива из "Зерцала исторического государей Российских":
Олег
двоюродный брат Рурних
По Рурику Олег настал с родством сопряженный. Но в тридцать три змеем умре угрызенный.
Ему не понравно Новый град Великий в Киев престол перенес.

Игорь Рурикович
Игорь Олега сменил вырос с опеки, коего боялись ближние и Греки. Целый век свой
сжил в войне и умер войною убит в тридцать третий год древлянскою рукою5.

Обратим внимание на предельную однотипность сказаний. Называется, о ком идет
речь, сообщается, что он взошел на престол и затем умер, передав власть. Указание
на исторические события, скорее всего, надо считать не описанием царствованием,а
указанием на границы власти: Новгород (Рюрик), Новгород и Киев (Олег), Новгород,
Киев и Греция (Игорь). В пользу этого свидетельствует и константность формы и
мифологизация времени правления (до 33 лет, а это - время смерти Христа, по традиционной
датировке).
Ясно, что сам по себе такой массив данных существовать не может. Дело в том,
что он существует не как самодостаточный, а как приложение к оглавлению. А там
сказано: "Родословие преемство время вступления на престол и им которого Удельного
княжества перемены столичных городов, формы правления; Фортуны дела достопамятнейшие,
и коликолетнего всякого владения от первого Рурика до благополучного Государствования
Елисаветы Петровны Императрицы и Самодержицы всея России"6. И именно эту тему
основная часть иллюстрирует.
Укажем лишь, что в массиве образуется подобие биографического сюжета7, при котором
функцию главного персонажа берет на себя государство. Биографический сюжет позволяет
убрать в нулевой текст оглавление, так как ясно, что он подается в хронологическом
порядке. Однако читатель может, в принципе, прочитать любую экземпелу, причем
ничего при этом не потеряет.
Если, как мы и предполагаем, произведения с названием "Зерцало" образуют единую
жанровую группу зерцал, то данный принцип построения массива и его соединение
с другими частями дисперсного текста должны сохраняться и в других аналогичных
произведениях.
В трактате "Speculum Spirituale" жанровая однотипность обеспечивается соединением
визуального и лексического восприятия текста.
Так, непрочитываемый теоретически сюжет таблицы восстанавливается за счет ее
специфического же строения. Любая таблица содержит верх и низ, причем традиционно
мы все-таки соотносим содержимое ячеек и по вертикали и по горизонтали, воспринимая
их как функции, то есть осмысленные последовательности. В этом случае между ячейками
организуется синтаксическая связь, примерно равная сопоставительной (здесь так,
а там...) В результате таблица становится схемой, а значит, рисунком. Причем
последнее происходит во многом благодаря отсутствию одного из двух необходимых
родовых понятий (обозначения материального страта, по которому описывается срез
мира). Присутствует только родовой компонент, который образует заголовочный комплекс,
включенный в таблицу на правах одной из ячеек - самой верхней. В результате мы
воспринимаем таблицу столбцеобразно - сопоставляются ряды столбцов.
Получается, что Вселенная состоит из миров (Keter ehje, Hohma, Bina, Gdil El
Elio, Gvura Elohim, Tiferet Eloah...)8 Каждый столбец символизирует более низкий
мир. Тем самым рисунок задает сюжет нисхождения от высшего мира к низшему.
Но еще и каждая следующая строка мыслится воспринимающим как материал, на основе
которого возникает более высокая стадия. Образуется ряд Серафим - Метатрон -
источник подвижности - <...> - вода - жизнь - дух - Меркурий9. Метатрон - это
одновременно и самый приближенный к Богу ангел, то есть входящий в высший класс
ангелов - Серафимы, и ангел, находящийся в постоянном движении вокруг Всевышнего,
то есть он может быть источником движения.
Наконец, не забудем, что верхняя строка и нижняя провозглашают Бога творцом всего.
Тем самым весь мир оказывается не только суммой неких элементов, но и целостной
системой с авантюрным сюжетом. Правда, если в последнем авантюрное время прорывало
время историческое, разрушая его10, то здесь происходит прямо обратное: историческое
время прорывает время Бога, образуя видимый и невидимый мир.
Тем самым, выделяются два противоположных типа восприятия данного текста - как
таблицу и как рисунок. При прочтении как таблицы появляется задача текста (показать
тайные основы мира в их отдельности), выделяется массив данных, служащих примером,
иллюстрирующих задачу. Зерцало становится гипертекстом (читатель сам выбирает
последовательность и степень прочтения массива). Кстати, сам массив идеально
для этого подходит, так как просто называет концепты, но не описывает их (см.
выше). То есть читатель смотрит только на название концепта, находит интересующее
его звено и отыскивает его суть в соответствующей справочной литературе, например,
в "Масонском катехизисе".
Однако формальные скрепы текста - заглавие и фраза-эпилог задают прочтение текста
сверху вниз, то есть как схему. За счет этого происходит ментальная конвертация
таблицы в рисунок, за счет чего вырабатываются идеи сознательности построения
мира именно в таком порядке, рождается сюжет, еще более скрепляющий текст. Кроме
того, в текст врывается идея времени, отсутствовавшая при гипертекстовом восприятии
этого произведения.
В заключение отметим, что похоже перед нами единственный литературный текст,
который совместил абсолютную деконструированность своей структуры (стремление
любого метатекста - формальное единство, определяемое реципиентом) с образованием
предельно жесткого единства, выразившегося в одинаковом сюжете, прослеживающегося
как по вертикали, так и по горизонтали (идея иллюстрации нисхождения). Причем
единство, образовавшееся между двумя регистрами восприятия, похоже неразложимо.
Ведь, нисхождением является и переход от времени Бога к времени историческому,
что тоже отражает восприятия произведения через рисунок. Однако и последнее гасится
гипертекстовым характером, ибо последней композиционной ячейкой оказывается заявление
о том, что все вернется к исходному состоянию.


Примечания.

  Гиндин С.И. Текст. // Литературный энциклопедический словарь. М., 1987. С.
436; Лукин В.А. Художественный текст. М., 1999. С. 5.
2 Speculum Spirituale. // РГАЛИ. Ф. 141, оп. 1, № 70. Л. 1. Представляет собой
матрицу объемом 10/8, заголовочным комплексом и фразой-эпилогом на иврите.
3 Текст пока мы считаем явлением русской культуры, ибо обнаружить это произведение
в других европейских странах пока не удалось.
4 О синтаксическом соотношении фразы заголовка с фразой-эпилогом, а также о визуальных
моделях, возникающих между ними см. нашу статью: Прохоров Г.С. Механизмы текстопорождения
в масонском трактате "Speculum Spirituale...". // Тексты и мифологические модели.
Материалы научной конференции (статьи, тезисы, доклады). Коломна, 2002. С. 93
- 98.
5 Никодим (Селлий). Зерцало историческое государей Российских // РНБ. Ф. 487,
F-154. Л. 6 об. - 7.
6 Там же. Л. 1.
7 Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики. М., 1975. С. 280 - 282, 356 - 357
(?).
8 Speculum Spirituale// РГАЛИ. Ф. 141 (Глинка Ф.Н.). оп. 1, № 70. Л. 1.
9 Там же.
10 Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики. М., 1975. С. 240 - 241.


Анна Улюра  (Киев)
аспирант Ин-та лит-ры
Национальной Академии наук Украины

Традиции агиографического письма и жанр женской автобиографии в русской литературе
XVIII века.


Явление "канонизации малых жанров", теория литературной эволюции и литературного
факта формалистов ("В эпоху разложения какого-нибудь жанра - он из центра перемещается
в периферию, а на его место из задворков и низин литературы  вплывает в цент
новое явление"1) находит свое подтверждение и в формировании жанров так называемой
эго-беллетристики (и, в частности, такой любопытной ее формы как жанр женской
автобиографии) в русской литературе XVIII века, вытеснившей из мейнстрима литературы
агиографические жанры и  унаследовавшей при этом приемы и традиции житийного
письма.
Трансформация житийного жанра находит свое фактическое воплощение уже  в культуре
XVII веке, являясь следствием и иллюстрацией обмирщения литературы. Возникают
жития (в том числе и, прежде всего "женские"), значительно отступающие от сложившегося
агиографического канона. Так, в "Житие Юлиании Лазаревской" образ Ульянии, имеющий
в житийной литературе немалое количество "предшественниц"*, является, тем не
менее, совершенно новым в рамках этого жанра: он иллюстрирует возможность достижения
святости не только за стенами монастыря, но и в гуще повседневных забот, обыденных
дел, которыми наполнена жизнь хозяйки большого дома. Те же способы формирования
образа святой мы найдем затем в мемуарах Лабзиной, посвящающей немалую долю повествования
жизни и делам своей матери.
Мемуары Анна Евдокимовны Лабзиной (в девичестве Яковлева), построенные на основе
модели житийной литературы, подразумевающей наличие символизации и дидактизма
как принципов построения художественного образа,  наиболее интересны среди женского
мемуаротворчества Нового времени в плане влияния агиографической модели повествования
на формирование жанра женской автобиографии. Записки повествуют о первом браке
сочинительницы, ставшем испытанием ее нравственности и религиозной стойкости.
Правоту своей нравственной позиции в этом споре Лабзина подчеркивает самой формой
своих воспоминаний, избрав для этого каноническую житийную модель. Мемуаристка
видит свою жизнь как длинное мучительное испытание, "тернистый путь" духовного
восхождения  к святости в мире искушений, в котором она руководствуется дарованными
ей Учителем истиной.  В образной системе любого жития традиционно выделяют две
основные разновидности "общего". Первая - каноническая религиозная идея или моральная
сентенция, в той или иной степени реализуемая  в поведении персонажа, в сюжете
произведения и тому подобное2.  Центральная идея мемуаров Лабзиной - сохранение
 нравственно-религиозной  чистоты в греховном искушающем окружении - в полной
мере созвучна первой разновидности "общего". Традиционная форма воплощения указанного
топоса (цитации из Святого Писания) в мемуарах заменена  высказывание духовных
наставников героини. Насыщены мемуары и слезно-символическими сценами, составляющими
вторую разновидность топосов агиографической прозы. Записки в полном соответствии
со своей агиографической задачей  включают два борющихся, исконно антагонистичных
начала. Одно - муж-развратник, соблазняющий невинную душу на неправедные поступки
- ипостась классического злодея-искусителя. Второй смысловой фокус мемуаров направлен
на саму Лабзину и чистую душу праведной мученицы, шествующей сквозь душевные
страдания по пути добродетели. Интересно, что для убеждения в ценности "новой"
морали муж, как и сатана, искушающий невинную деву в житиях, прежде всего, взывает
к разуму, а не чувству и стремиться рационализировать и интеллектуализировать
"акт падения".
Кроме Анны Лабзиной, в чьей автобиографии приемы агиографического письма разительно
очевидны, житийные традиции поддерживает и другая мемуаристка XVIII века, автор
первой русской женской автобиографии, княгиня Наталья Борисовна Долгорукова.
В вопросе соотношения жанров жития и женской автобиографии интересны приемы построения
образ мужа мемуаристки. Долгорукова создает идеализированный образ мученика,
святого страстотерпца. С этой трактовкой в корне расходятся сведения современников
о князе Иване Алексеевиче. Примечательно, что вслед за Натальей Долгоруковой
и потомки начинают относиться к глуповатому и непостоянному императорскому фавориту
как святому страдальцу. Уже внук его (кстати, тоже Иван) заметит, что "неожиданная
и ужасная кончина, полная таких страстных страданий, искупает все вины его".
Долгорукова, пишущая мемуары, ощущает себя праведной и избранной, противопоставляя
свое видение мира видению мира "непричастных". В мемуарах она многообразно варьирует
ситуативными предикатами "там", "тогда", "то", "я была", противополагая "то"
 свое неистинное состояние нынешнему, истинному.
Наиболее жизнестойким наследием агиографического письма в жанре женской автобиографии
оказалось изображение матери мемуаристки в ключе типичного образа матери святой.
Таков (в меньшей степени) образ матери в мемуарах смолянки Глафиры Ивановны Ржевской,
таков образ Яковлевой в записках Анны Лабзиной.
Автобиография - это, помимо всего прочего, один из способов самопознания, основанный
на повторном "построении" и интерпретации жизни. "Перечитывая" свою жизнь, мемуарист(ка)
наделяет все случившееся с ним особым смыслом, оно становится как бы частью невидимого
плана.  "Автор мемуаров, - отмечает Л.Гинзбург, - всегда является своего рода
положительным героем. Ведь все изображенное оценивается с его точки зрения, и
он должен иметь право на  суд и оценку"3. Именно в этой потребности совершенства
и заключена основа адаптации автобиографическим текстом  приемов и задач агиографического
письма, которая способствует смещению одного жанра другим в процессе литературной
эволюции.

  Тынянов Ю.Н. О литературном факте // Поэтика. История литературы. Кино. - М.,
1977. - С.257-258
* К примеру, Афанасия в  "Житие преподобных Андроника и Афанасии" также активно
занимается благотворительной деятельностью, честно выполняет функции матери и
жены. Впрочем, после смерти детей принимает постриг и этим "завоевывает" свою
святость.
2 См.: Александров О. Старокиївська агіографічна проза. XI - першої третини XII.
- Одесса, 1999.- С.11-12
3 Гинзбург Л.Я. О психологической прозе. -  Л., 1971. - С. 210.


А.Е. Бобраков-Тимошкин (Москва - Прага)
аспирант филолог. ф-та МГУ
докторант филос. ф-та Карлова Университета в Праге

Предполагаемая тема доклада на конференции: "Легенда о пражском Големе и ее
трансформация в художественных текстах (Г.Мейринк, И.Карасек, Л.Перутц и др.)",
думаю, это ближе всего к тематике "Фольклор и постофольклор", но также имеет
точки соприкосновения и с другими темами, такими как "Механизмы кодификации
традиций в тексте" или "Древний город как текст".

Тема может быть интересной, т.к. с одной стороны, прозведения, например,
Мейринка, получили в России широкую популярность, изучаются, также как и
феномен пражской немецко-еврейской литературы. С другой стороны, тема Голема
в
фольклоре и литературе недостаточно изучена, по крайней мере в отечественной
традиции (да и в чешской богемистике и фольклористике, насколько мне известно,
"обобщающих" трудов по проблеме Голема нет).