Отправляет email-рассылки с помощью сервиса Sendsay
  Все выпуски  

Книжные новости в Русском Журнале / Книга на завтра Круг чтения


Служба Рассылок Городского Кота
Русский Журнал. Круг чтения
Все дискуссии "Круга чтения"
Новости Электронных Библиотек


Илья Лепихов
Не тормозя вправо
Ф.Ф.Вигель. Записки. - М.: Захаров, 2000

Филипп Филиппович Вигель родился в 1786 году, пережил трех русских императоров и императрицу и умер в царствование Александра II. "Записки", им составленные, считаются одним из наиболее выдающихся образцов жанра - младшие современники автора сопоставляли эффект, ими произведенный, со славой мемуаров Сен-Симона, сделавших умершего к тому времени автора известным во всем отечестве. Наряду с "Капищем моего сердца" кн. И.М.Долгорукова, "Былым и думами" Герцена, воспоминаниями А.Никитенко "Записки" Вигеля почитаются высшим достижением в своем роде. Но даже в этом ряду они стоят особняком. В отличие от перечисленных выше мемуаристов, Вигель близко знал Пушкина.

Оттого он, как и любой другой человек, некогда принадлежавший к пушкинскому кругу, несет на себе отпечаток совершенно особенного свойства. Виной тому - специфика российского общественного сознания. До известной степени золотой век русской поэзии и его первенствующий член воспринимаются здесь не столько как феномен искусства, сколько как явление социальное. В силу различных обстоятельств само событие Пушкина перерождается сперва в миф о поэте вообще (что понятно и извинительно), а затем и просто оборачивается преданием о человеке, человеке вообще, эдаком Человеке, которому повезло: все у него было как надо. Давным-давно об этом любезно-героическом, гуттаперчевом Пушкине слагал стихи Окуджава: "Он красивых женщин любил Любовью нечинной, И даже убит он был Красивым мужчиной... Он умел бумагу марать При щелканье (шорканье? пламени? еще чем-то? - цитирую по памяти. - И.Л.) свечки, Ему было за что умирать У Черной речки". Во времена всемирной отзывчивости к индивидуальны! м достижениям Пушкин с легкостью рвал финишную ленточку, обходя на несколько корпусов знаменитых спортсменов, цеховиков и членов МОСХа.

Давно это было. Ныне место Человека призван занять какой-нибудь завсектором райкома ВЛКСМ, возглавивший кооперативное движение в конце восьмидесятых, не хило кинувший ЦБ СССР в начале девяностых, но после - ни-ни, ловко легший под крупного инвестора году в 96-м и спьяну утонувший на своем "Фрилендере", не вписавшись в один из Рублево-Успенских поворотов.

Эх, Вован, Вован, тебе не было еще и сорока...

Одно плохо: жизнеописание Вована (Толяна, Левана) еще ждет своего составителя, в то время как мужик с бакенбардами - вот он. Вот уже полтора века он тут как тут. Значит, вот она, желанная норма! Дела и причуды, развлечения и пороки, привязанности и заслуги - образец того, как жить должно, дабы казаться - да что там казаться, - быть Человеком! Вованом так Вованом, Пушкиным так Пушкиным. Итог известен: имя собственное подменяет собой имя нарицательное. "Пушкин" - Человек. "Наталья Гончарова" - жена человека. "Дельвиг" - друг человека. Все вместе - жизнь Человека. Леонид Андреев да и только.

Филиппу Филипповичу Вигелю в этом случае отводится весьма ответственная и вместе с тем двусмысленная роль. Полагаю, что ему самому она бы пришлась по вкусу. Как известно, Пушкин отзывался о своем давнем одесском приятеле в свойственном ему одному дружелюбно-оскорбительном духе: "Я люблю его разговор. Он занимателен и делен, но всегда кончается толками о мужеложестве". Репутация человека с противоестественными, как говорили в старину, склонностями шла впереди Вигеля, мешая ему по службе, создавая множество проблем иного рода, услужливо придвигая к нему кресло первого содомита эпохи. Едва ли это было справедливым, но здесь не время и не место вдаваться в обсуждение столь щекотливых вопросов. В любом случае речь идет не о психическом содержании личности Вигеля, но о той социальной роли, которую навязывает ему пушкинский миф. Для рядового читателя - полноте, да существовал ли он? - текст Вигеля равным образом и свидетельство об эпохе, и свидетельство об авторе. "Бедная Лиза" ! для... Но - молчание!

Приступая к "Запискам", читатель ожидает столкнуться с суждениями острыми, пристрастными, парадоксальными и в высшей степени эстетически благообразными. Так, в общем, оно и выходит. Начать с того, что автор весьма искушен в слоге. Русский язык Вигеля несет на себе все отпечатление эпохи классической стройности, расцветшей в сороковые-пятидесятые годы ХIХ века. В самом деле: сходство манеры Вигеля и, предположим, Гоголя бросается в глаза. Та же строгость и плавность в оборотах, та же мера простонародности, та же скупость деталей. О Сен-Симоне не сужу, но в остальном... Вот, к примеру, портрет княгини Веры Вяземской: "Небольшой рост, маленький нос, огненный пронзительный взгляд, невыразимое пером выражение лица и грациозная непринужденность движений... Смелым обхождением она никак не походила на нынешних львиц; оно в ней казалось не наглостью, а остатком детской резвости. Чистый и громкий хохот ее в другой казался бы непристойным, а в ней восхищал" - судите сами, ско! ль сходен подмалевок литературного подмастерья Вигеля с оригиналом кисти великого мастера - положим, гоголевской Улинькой Бетрищевой. По мне так сходен и весьма.

Автор "Мертвых душ" приходит на ум всякий раз, когда обращаешься к самому предмету "Записок". Россия, светское общество, чиновный люд - как тут не вспомнить про "толстых, тонких", собакевичей, коробочек и "просто приятных дам"? Всего этого у Вигеля в избытке. Кажется, он взял на себя труд дать характеристики всей России без изъятия. Материала наблюдений так много, что он почти кипит - с какого-то момента чувствуешь себя Наташей Ростовой. В смысле первый бал, а не то, что вы подумали. Франты, старухи, андреевские кавалеры столь стремительно пролетают перед тобой, что голова идет кругом. Впору искать точку опоры. Ее, как и положено галантному человеку, предоставляет сам Вигель. В тексте обнаруживают себя три самостоятельных массива: первый включает характеристики завсегдатаев светского общества, второй - товарищей по службе, третий посвящен музам. С него и начнем.

В отношении вкуса и справедливости вигелевские замечания о литературе - не берусь судить об опере и драматическом театре - почти безукоризненны. Пушкин удостаивается столь лестных эпитетов, что становится даже как-то не по себе. Карамзин, Жуковский - особенно последний - аттестуются по высшему разряду, для изображения их литературных и человеческих добродетелей автор не скупится на слова: "чудный дар", "необыкновенный человек", "смешение ребенка с ангелом". О Державине говорится почти с придыханием, о Капнисте - суше, но весьма уважительно. Никто, кроме, пожалуй, Богдановича, не забыт: А.Бестужев (Н.Марлинский), И.Дмитриев, В.Озеров - для всех у Вигеля отыскивается доброе слово. Везде торжествует справедливость. Крайне любопытен отзыв Вигеля о Крылове, с которым ему довелось быть знакомым чуть ли не с детства. По причинам ли личного порядка или еще почему, но свидетельства о великом поэте выдают неприязнь. Неприязнь - и только. Пристрастие не оборачив! ается пристрастностью. Басни Крылова, как верный хронометр, отсчитывают время "Записок". Так, оказывается - спасибо Вигелю, - что знаменитые строки "Беда, коль сапоги Начнет тачать пирожник" метили в Чичагова, сухопутного адмирала, упустившего Наполеона при Березине.

Даже партийные пристрастия не отвращают справедливость. А Вигель был очень дисциплинированным членом литературной партии, настолько, что находил в себе силы не отказывать в личных достоинствах Вяземскому - это Вяземскому-то с его разгульным угрюмством! Объяснение банально: оба, и Вяземский, и Вигель - члены "Арзамаса". Но, несмотря на это, Филипп Филиппович отдает должное своим литературным противникам из "Беседы любителей русского слова", стоит тем сочинить что-нибудь и впрямь дельное. Даже А.Шаховскому, автору печально знаменитых "Липецких вод...", комедии, где в карикатурном свете был выведен В.Жуковский, Вигель не отказывает в таланте.

Идиллический лад нарушают две-три резкие ноты. Неприязнь Вигеля к Чаадаеву легко объяснить. Современники отзываются о последнем как о человеке замкнутом до надменности. Вполне понятна крайняя резкость отзыва Вигеля о Соболевском, ученом и писателе, которого такой объективный мемуарист, как кн. Владимир Соллогуб, по степени дарования ставил на одну доску с Пушкиным и Глинкой, - Соболевский являлся автором обидной эпиграммы на Вигеля. Куда менее очевидны резоны злоречия в адрес Катенина, одного из оригинальнейших поэтов пушкинской эпохи. Возможно, здесь, как и в случае с Чаадаевым и Соболевским, виной всему личная неприязнь - Катенин умел быть нелюбезным; возможно, катенинский стих, как и стих крыловский, был слишком приземленным для эстета Вигеля.

Столь же низка была проза службы. Возможно, оттого Вигель-чиновник не столь благожелателен, как Вигель - ревнитель изящных искусств. В представленном тексте записок - чудовищно, на всякий случай, изданных - невозможно составить решительно никакого мнения об административных талантах их автора. Прискорбно само по себе, но еще печальнее то обстоятельство, что Вигель был весьма видным бюрократом, последовательно занимавшим должности управляющего канцелярии бессарабского наместника, керченского градоначальника, главы департамента духовных дел иностранных вероисповеданий. Карьерой своей заносчивый и резкий в повседневном общении Вигель был целиком обязан своему другу юности и давнему сослуживцу по Архиву иностранных дел Д.Блудову, так же, как и Вигель, давнему "арзамасцу". В силу полного неведения относительно деловых качеств Вигеля остается только гадать, каким образом даваемые им характеристики соотносились с истиной. Рискую предположить, что связь между ними намечалась дово! льно диковинная: к сослуживцам, а особенно вышедшим в большие чины, нежели он сам, Вигель беспощаден. Своеобразное подобострастие наоборот.

Вместе с тем расхождения с общепризнанными репутациями не столь значительны, как можно было предполагать. Да, для Сперанского Вигель не жалеет черных красок, но мажет дегтем парадный портрет царского любимца столь ловко, что даже зависть берет. Объективность как бы соблюдена: не отказывая Сперанскому в уме и деловых качествах, Вигель сосредотачивается на изображении крайнего себялюбия всего-то-навсего бывшего делопроизводителя павловского фаворита Куракина и вкратце намечает последствия тех исторических шагов, которые вот уже скоро два столетия как приветствуют либеральные историки. Ну да, признает Вигель, ввел Сперанский аттестацию на чин с предъявлением университетского диплома, и что? И подьячему тригонометрия вовсе не всегда пригодна (что частично справедливо), да и профессора университетские принялись с того времени взятки брать (что оставим без комментариев).

Всем александровским любимцам первой поры - особенно поляку Чарторыйскому - Вигель дает самые уничижительные аттестации, о своем же прямом начальнике Воронцове, губернаторе Новороссии, отзывается весьма благоприятно и так далее, и так далее. Это правило: о либералах - сдержанно или дурно, о консерваторах - восторженно или ровно. Любопытной черточкой записок Вигеля следует признать в высшей степени сдержанный отзыв о А.Х.Бенкендорфе. Это тем страннее, что в адрес брата начальника Третьего Его Императорского величества канцелярии отделения, Константина Бенкендорфа, мемуарист не жалеет лестных слов. Полно, уж не с умыслом ли? Вигель, полуэст, полурусский, не жаловал чиновных и должностных немцев, как, впрочем, и знатных поляков, и - без изъятья - англичан, евреев, французов. Своим патриотизмом он готов был упредить даже Ивана Сусанина. Так, в Кишиневе Вигеля провозгласили "врагом молдавского народа", а черноморские греки не произносили его имени без проклятий.

Походя достается и петербургскому свету. Тогдашнюю знать можно было назвать русской весьма приблизительно, и уж тут-то перо автора "Записок" разохочивается вовсю. В некотором смысле Вигель - светский человек затмевает и Вигеля-литератора, и Вигеля-бюрократа. Жесткий, безжалостный, злой и насмешливый, он рисует потрясающую по силе галерею типов высшего общества. От адюльтеров, пороков, тайных страстей, родовых проклятий и "и чего только там нет" становится тошно до восхищения. Куда там Герцену с Щедриным! То, что сорвалось на гротеск в "Войне и мире", у Вигеля, несмотря на куда большую меру недоброжелательства, выходит изящно и где-то даже величественно. В какой-то момент все эти Потоцкие-Кочубеи-Голицыны-Данжевили√Нарышкины склеиваются в одну пароксизматическую массу, внутри которой и протекает загадочная, блестящая и зловонная светская жизнь. Там женщины жеманны или бесстыдны, там мужчины глупы и бессердечны, и только стоик Вигель да еще несколько таких, как он, в уедине! нии размышляют о добродетели.

Выходит именно так. Добродетели Вигель - давний приятель. Как ему, в сущности, должно было быть обидно чувствовать себя изгоем в обществе ничуть не менее порочных людей. Но страсть оказалась сильнее призвания, и тот, кого, возможно, ожидало блестящее поприще государственного человека, прозябал в безвестности - относительной, но оттого не менее горькой. Это было тем обиднее, что приятели Вигеля заключили с властью куда более выгодные партии: Блудов, Уваров, Дашков, недавние "арзамасцы", стали видными сановниками. Еще бы: поколение Вигеля было первым по-настоящему образованным поколением постпетровской России. В некотором смысле Кантемир, Ломоносов, Херасков, Камнев писали для того, чтобы Жуковский стал воспитателем цесаревича, а Дашков - посланником в Константинополе. Отечественная словесность, в частности поэзия, оказывалась для них не просто занятием, досугом или родом взыскания изящного, но в каком-то смысле становилась патентом на национальную и социальную адекватность! . Не только Блок в начале ХХ века собирался аукаться в подступающей мгле именем Пушкина, но и современники Вигеля в середине XIX. Вот только мгла была иного рода. Не слепящая тьма идеи, но сизый сумрак инструментального варварства. Архивны юноши двадцатых, лощеные умники тридцатых, великолобые бездельники сороковых - что они понимали в Пушкине, что они знали о России? "Наталья - боярская дочь", "Переход через Рейн", "Эдда", "Лесной царь" - стихи и проза, скроенные по новейшим европейским образцам, но сшитые по-русски, пуще александровских министерств свидетельствовали о том, что еще чуть-чуть - и все станет слава Богу.

Великая эпоха... Литература казалась не меньшим государственным делом, чем управление департаментом. По сути, ведь так оно и было, но тут некстати приспел Николай Павлович и выяснилось, что с департаментами дело швах. Книги пришлось отложить в сторону, а после... Кстати, Вигель обращал внимание властей на кружок Буташевича-Петрашевского. Предупреждал. Сигнализировал. Следовательно, он до известной степени может считаться соавтором "Игрока" и "Братьев Карамазовых", почему бы и нет? Но об этом, понятное дело, в "Записках" не сказано ни слова.

Однако и без того "Бедная Лиза" выходит на загляденье: отменно опрятная, умеренно возвышенная, благородно-чувствительная, весьма неглупая, злая и где-то даже величественная. Если уж не Сен-Симон, то по меньшей мере Сен-Готард. Филипп Филиппович Вигель в самом деле оказывается достойным тех благожелательных авансов, которые ему выдавали современники. На неблагожелательные же набросим всепримиряющий покров политкорректности.

Вот такие знакомые некогда водились у Человека. Фактурные ребята, как бы сейчас сказали, конкретные. А Вован...

Эх, брателло, не под того ты лег в девяносто шестом, ох, не под того... И тачка подгуляла - тут бы, не тормозя, вправо, а ты...





Поиск по РЖ
Приглашаем Вас принять участие в дискуссиях РЖ или высказать свое мнение о журнале в целом в "Книге отзывов"
© Русский Журнал. Перепечатка только по согласованию с редакцией. Подписывайтесь на регулярное получение материалов Русского Журнала по e-mail.
Пишите в Русский Журнал.

http://subscribe.ru/
E-mail: ask@subscribe.ru

В избранное