Книжные новости в Русском Журнале / Книга на завтра Круг чтения

Рассказ Якова Гордина о его знакомстве с Иосифом Бродским охватывает период с конца пятидесятых годов до смерти поэта, последовавшей в 1996 году. Большое место уделено т.н. "процессу Бродского" (1964).

"Хор" - это не только толпа, которой изначально противопоставлен поэт, это еще и то литературное поколение, к которому причисляет себя Гордин. По мнению автора, Бродский держится в нем особняком.

В этой книге читатель имеет возможность познакомиться с новым Бродским - совсем не тем замкнутым и несколько надменным человеком, к которому, по всей видимости, уже успел привыкнуть.

Иосиф Бродский никогда не удостаивал публику тем, чтоб ей нравиться. Полагаю, что в России, да и в остальном мире - в мире больше, в России меньше - не так уж много ценителей поэзии, которым по-настоящему, без дураков, нравятся стихи Бродского. Кому-то по душе фамилия, миф нобелевского лауреата, кому-то - предание, миф русской литературы, кому-то - национальная принадлежность. Стихи - едва ли. В них слишком много автора и слишком мало поэзии. Те, кто полагает, что изящная словесность - прежде всего общение, как видно, заблуждаются.

Творчество Бродского - не послание, но продукт. Продукт жизнедеятельности его организма - наравне со слюной, мочой, желчью. Вы никогда не пробовали общаться с желчью? Поверьте, она не удостоит вас ответом. Творчество Бродского в чем-то сродни ей: оно ровно в той же мере нуждается в читателе, как слюнные железы - в пилочке для ногтей. Вместе с тем это стопроцентная литература. Стопроцентный "мэйд он Парнас". В отношении действительности Бродский - все что угодно, в отношении поэзии он - поэт, более чем поэт. Мало кто из русских стихотворцев может состязаться с ним. Сложности возникают уже с выбором предмета состязания. Кто в России занимался стихосложением и только им? Разве что Дельвиг - так тот газету издавал. Денис Давыдов? Похоже, но не слишком. Вот если бы Бродский осуществил свое намерение, добрался до Афганистана и там вместе с Масудом и Хекматиаром шмалял по шурави, то пожалуй. А так... Решительно не на ком остановиться.

Кто-то, как кн. Вяземский и гр. Хвостов, служил - при всем несходстве их темпераментов и общественных позиций - любезному Отечеству, кто-то, как Некрасов, Надсон или Полонский, окармливал свою публику, вкладывая в немотствующие уста разомлевших у самовара обывателей слово за словом, кто-то, как модернисты рубежа веков, переназывал мир. Даже отчетливо антиобщественные элементы русского стихотворного процесса - Тютчев, А.К.Толстой, Голенищев-Кутузов, К.Р. - ни в коем случае не самоустранялись из литературной действительности. К ним были немилостивы время и тенденция.

Как русский поэт Бродский берется ниоткуда. Что бы ни говорилось критикой, да и им самим о Мандельштаме и Цветаевой, преемственности, дани уважения и прочем, - едва ли все эти слова способны ввести в заблуждение. И Мандельштам, и трое остальных поэтов великой советской квадриги были литераторами высочайшего социального напряжения. Цветаева после двадцатилетнего исступления наложила на себя руки, Ахматова стала тем, кем стала, - что бы ни говорилось о ее творчестве, но, кажется, всему сколько-нибудь живому в отечественной словесности последних тридцати лет мы обязаны ее порукой, - о Пастернаке умолчу.

Цветаевская техника (при этом часто забывается о Блоке, Хлебникове и Маяковском), мандельштамовское многословие, ахматовская матовая холодность - всему этому находится место в творчестве Бродского, но это не делает его поэтом, тем поэтом, которого так чтут и, полагаю, опасаются. Слишком уж он себе на уме: не то олимпиец, не то сноб, а может, и вовсе малахольный. Доведись ему не быть осужденным - по принятому в России счету типичная второразрядная знаменитость. Не по масштабу дарования, конечно же, но в силу положения вещей, столь счастливо последние полтора века обходящегося без учета такой весьма сомнительной со всех точек зрения категории, как дар.

Но изгнанника, парнасца, нобелевского лауреата нельзя не замечать - так и появился русский поэт Иосиф Бродский: из Стокгольма, с небес, ниоткуда. Появился, не прикладывая к тому заметных усилий, не подстраиваясь под эпоху и, кажется, даже отчасти бравируя этими своими "не" и "ни". Возможно, с какого-то момента ему уже нравилось не нравиться, возможно, существует какое-то иное объяснение его отстраненности. Но перед читателем восьмидесятых-девяностых Бродский выступает в обличии эдакого надсаженно-мудрого гимназического учителя. Он давным-давно не заглядывает в свои бумаги, поскольку помнит все наизусть. География известна ему до последней щербинки на глобусе. История - до дня недели Грюнвальда и Ништадта. Физиология позвоночных - до трихопола.

Все вопросы заданы. Все ответы даны. Поздний Бродский - это великая поэзия не ведомого России стабильного бытия, своеобразный "лирический дневник директора школы".

Хм, подходящее название для рецензии на книжку Иннокентия Анненского.

Лирическое всезнание, усталость Бродского от всех и всяческих вопросов легко спутать с исчерпанностью метода. Но это навряд ли. Для отечественной традиции стих Бродского столь же обостренно нов, сколь показательно отстраненна его внестиховая позиция. Видимо, здесь и кроется корень всех затруднений. Как апостол преданием, как философ дискурсом, так поэт пытается взять мир строфикой и ритмом. Многие отчаиваются, а Бродскому удалось. Он всю жизнь стремился оседлать бытие и, наконец, стал с ним вровень. Оттуда, из того ровня, крайне затруднительно задавать себе общественные вопросы, пусть даже принципиальные и самые общие. Ответов на них там попросту не слышно.

Так рядом с фигурой Бродского-поэта возникает Бродский-человек. Многое из того, что мы читали, и, кажется, все, что видели, не вызывает к нему - человеку - ни малейшей симпатии. Высокий с крапинами лоб, небрежно разбросанные жидкие волосы, очки с выгнутыми стеклами и несильный, словно бы жестяной голос-речитатив, выскальзывающий из-под стихотворного метра. Вежливое внимание к собеседнику и проговор сквозь него. Таким и должен быть вполне состоявшийся поэт буржуазной эпохи. Таким, судя по всему, Бродский и останется в русской культуре второй половины двадцатого века. Странный парень, немного позер, немного провидец, хороший сосед по лестничной клетке, эдакий русский Элиот. Русским Оденом ему не стать уже хотя бы в силу психофизиологии.

Если вы довольствуетесь этим, в общем-то, не вполне ущербным впечатлением, то вам не стоит читать книгу Якова Гордина. В противном случае - извольте...

Гордин - один из немногих литераторов, не просто знакомых с Бродским, не просто принадлежавших к общему с ним литературному кругу, не просто умный и пытающийся понять своего лирического героя эссеист (соблюдение хотя бы одного из этих условий уже делает его сочинение достойным всяческого внимания); нет, Гордин - своеобразный антипод Бродского. Если Бродский всю жизнь стремился перепрыгнуть вещное бытие, очутиться над ним, в загустевающем эфире речи, где законов быта и общежития немножко нет, то Гордина всегда занимала сугубая действительность.

Напрашивающееся противопоставление "эмиграция" - "метрополия", наверное, не исчерпывает содержания несходства. Можно родиться в Массачусетсе и быть активистом предвыборного штаба сенатора Х; можно всю жизнь прожить на Петроградской стороне и ни разу не выказать своей заинтересованности происходящим. Несходство образов жизни едва ли разъясняет что-то такое, чего не в состоянии объяснить несходство интеллектов и темпераментов. Гордин приводит любопытное свидетельство, выдающее Бродского с головой. В одно из редких объяснений тот произнес в запальчивости: "Это морская пехота научила тебя не лезть на рожон!" И то правда.

Вошедшее в поговорку бесстрашие Бродского проще всего, как ни странно, объяснить его инфантильностью, совершенным непониманием того, чему он противостоит, в какие игры и с кем играет. Гордин, к тому времени отслуживший в армии, - не в морской пехоте, в чем он, к своему сожалению, признается, - и раз столкнувшийся с цветущим существованием иной, нежели то допускалось тогдашним здравым гуманитарным смыслом, логики, уже многое подозревал и о многом догадывался. Действительность обучала замечать препятствия и обходить их, поэзия искренне полагала их несуществующими. Процесс 1964 года был взаимоторжеством исключающих друг друга логик. Победили обе. После ссылки "окололитературного трутня", "тунеядца" и т.п. Гордин мог вернуть упрек своему приятелю. Архангельская деревня научила Бродского очень многим вещам. Почти как Ахматова. Без них: действительности и традиции, - он не стал бы тем поэтом, которого мы знаем. А поэт без действительности - то же, что морпех без тельняшки: сомн! ительная личность.

Стихотворная манера Бродского, до того сознательно модернистская, претерпела перемену. Прежний звуковой натиск:

замечательное особенно для восемнадцатилетнего юноши гармоническое сочетание смычных и шипящих: "п", "ш" и "ц", - как-то затмевает весьма трафаретные - даже для восемнадцатилетнего юноши - соображения; некоторые из них (планета - потеющий новобранец) спорны, если не сказать пошлы; так вот, прежний звуковой натиск уступил место размеренным, как прибой, приступам здравого смысла. Морская пехота добралась и до словесности. Все меньше смысловых переносов, все определеннее форма, все ровнее волны речи.

Новизна стиха, прежде декларативная и оттого полуфутуристическая, стала драпироваться в классические одежды, просвечивавшие то Державиным, то Баратынским, то Александром Одоевским. "Неплохая компания, да?" - как сказал бы сам Бродский. В этой области, полагаю, он по сию пору не имеет и долго еще не будет иметь конкурентов среди практикующих российских стихотворцев. И здесь уже в действие вступают законы метрополии.

В одном из своих интервью начала девяностых он, в целом всячески приветствуя и даже восхищаясь (!) современной русской поэзией, посетовал на ее тяготение к архаике и в метре, если я верно понял, и в лексике, и в семантике. Обновление стиха, следуя логике самого же Бродского, есть прежде всего обновление смысла. Если так, то нашим литераторам не позавидуешь. Не то чтобы они были глуповаты и нераспорядительны. Слишком многое должно сойтись в одной точке, чтобы старомодные ямбы или заматеревшие амфибрахии налились силой сегодняшнего языка, сегодняшней действительности. Требуется больше, чем просто мастерство и просто понимание. Нужно быть существом особого рода, способным пропускать через себя тот "шум времени", о котором некогда писал Мандельштам и без которого нет не только хороших стихов - нет вообще ничего. А это дополнительный дар. Не столько поэтический, хотя куда без него, сколько социальный.

Не исключено, что мы, некогда столь безапелляционно записавшие Бродского в поэты, для которых общественное в широком смысле не представляет интереса, впадаем в характерную ошибку. Время поэта и время толпы родственно, но не сходно, и кто знает, что за зловещие голоса различались им в наступающей тьме? Принципиальное одиночество поэта, которое столь легко объяснить его сердечной склонностью, возможно, является выражением другого, куда более сложного и до поры неразличимого процесса, клубящегося в сернистых недрах действительности.

Гордин цитирует одно из писем Бродского, датированных концом восьмидесятых: "Нынешнее дело - дело нашего поколения; никто его больше делать не станет, понятие "цивилизация" существует только для нас. Следующему поколению будет, судя по всему, не до этого... Я не очень представляю себе, что и как происходит среди родных осин, но, судя по творящемуся тут, легко можно представить, во что соотечественник может превратиться в ближайшем будущем. В чем-чем, а в смысле жлобства догнать и перегнать - дело нехитрое... Изящная словесность, возможно, единственная палка в этом набирающем скорость колесе, так что дело наше почти антропологическое". Каково?

Хотя бы из-за одной этой цитаты сочинение Гордина стоит прочесть. Как и в случае с Набоковым - да простится мне избитость сопоставления, - в случае с Бродским мы имеем дело с крайне закрытым человеком, творчество которого замечательно само по себе, но едва ли предоставляет возможность адекватного постижения образа мыслей и мировоззрение творческой личности. Набокова можно вполне понять, только прочитав его письма к жене; у Бродского, слава богу, были друзья. Чуть не сказал "единомышленники". Впрочем, это не было бы ошибкой или противоречием.

Да, Бродский - демонстративно нероссийский поэт. Да, Гордин - столь же демонстративно российский публицист и писатель. Бродский - космополит, Гордин - патриот. Так, он был одним из немногих гуманитариев, не побоявшихся отнестись к чеченской войне во времена всесокрушающего "масюк". Какое уж тут дело поколения? Да и что это за поколение такое?

Все так. Вроде бы так. Но не упустили ли мы из виду чего-то и на этот раз? Возможно, Бродский еще не российский поэт, поскольку слышит шум грядущего, готового вот-вот разверзнуться перед нами во всем своем пряном безобразии. И тогда станет ясно, чего стоят космополиты и патриоты, эмигранты и автохтоны, станет понятным, что все наши высоколобые рассуждения о Востоке и Западе, "буржуазном искусстве", "самобытном дискурсе" и прочих прелестях, кажущиеся сегодня вполне здравыми и, более того, необходимыми, - всего лишь милые пустяки, игрушки, полусонный лепет перед пробуждением.

Страшным окажется это пробуждение, ибо не останется сил вытерпеть то, что нам предстоит вытерпеть. Смерть отменяется. Слова отменяются. История, география, позвоночные - в утиль. Только хруст и рев, взбесившиеся краски и брызги земли. Ничего кроме: по ТВ, в подворотнях, в теле любимой - только хруст и брызги, и рев толпы, а над ней дальний, высокий крик птицы.

Может быть, ястреба, может, пингвина, а может, марабу какого-нибудь.

Полагаю, у нас еще осталось время поспорить об этом.