Вестники – оборванные пути

Здравствуйте, дорогие читатели! Сегодня мне хотелось обсудить с вами вопрос, над которым я задумывался давно, и над которым, наверное, задумывался хоть раз в жизни каждый человек. Вопрос в какой-то степени философский, но и вопрос жизненный, этический.

Почему так часто яркие, талантливые, светлые люди умирают молодыми? Конечно, в общей статистике мы чаще замечаем именно ярких и молодых, и противоречие кажется здесь особенно впечатляющим и несправедливым. И все-таки не только статистика. Среди великих русских поэтов найдется едва ли половина, доживших до старости и умерших спокойной смертью.

Почему я решил заговорить об этом весной, когда природа пробуждается к жизни, и все, казалось, располагает к чему-то легкому и светлому? Отчасти – потому, что тема вестников была уже затронута, и вестничества вообще нельзя понять без понимания этой странной закономерности.

Отчасти – по той причине, что тема эта во многом типично русская. Мы с вами пытаемся понять Россию, особенности и излучины ее пути. Вот и Андреев цитировал в своей книге стихи Волошина:

Тёмен жребий русского поэта:

Неисповедимый рок ведёт

Пушкина под дуло пистолета,

Достоевского на эшафот...

Свойство умирать несвоевременно, до срока – в России в особенности – является чуть ли не критерием того, чтобы отличить вестника от обычного талантливого человека. Не случайно и Высоцкий написал по этому поводу:

Кто кончил жизнь трагически, тот истинный поэт,

А если в ранний срок, так – в полной мере…

На цифре 26 один шагнул под пистолет,

Другой же - в петлю слазил в "Англетере".

Почему же такая странная и страшная закономерность, такая судьба? Словно что-то или кто-то пытается выставить наш мир несправедливым, полным злого, слепого случая? Или правы те, кто говорит, что уйти из жизни молодыми, красиво, лучше, чем влачить долгие годы в убогой старости?

Может быть, но как говорится, не до такой же степени!

Много говорилось на тему, что еще мог написать Пушкин, останься он жив. Обсуждались различные версии, его творческие планы. И не раз приходилось слышать, что все самое важное он уже сделал, и в оставшуюся часть жизни был бы просто хорошим семьянином и добрым русским барином.

Не знаю, трудно сказать. Слишком уж не похоже это на Пушкина – натуры яркой и неспокойной, находившейся в постоянном поиске и совершенствовании.

Как еще меньше похоже на Лермонтова – человека, который в отличие от Пушкина, не успел сделать почти ничего, и оставил только несколько стихотворений, действительно соответствующих масштабу его таланта.

Да мало ли других примеров. Не только в веке 19, – в нашей с вами, недавней истории полно примеров, когда люди яркие, хотя, быть может, и не такого масштаба, но несомненно одаренные, умирали до срока один за другим.

Виктор Цой. Игорь Тальков. Совсем недавно странно и страшно погиб талантливый и яркий актер Сергей Бодров. Почему?

Почему на излете эпохи застоя ушли так безвременно Владимир Высоцкий и Тарковский? Почему убили Джона Леннона? Где ответы на все эти немые и кричащие "Почему?"

Или может, все-таки слишком часто это происходит, чтобы быть случайным? Что за закономерность, что за общий мотив?

Обратимся к жизни этих людей, к тому, что они сами говорили о себе, о своем конфликте с миром – может быть, здесь мы найдем причину этому.

Провозглашать я стал любви

И правды чистые ученья:

В меня все ближние мои

Кидали бешено каменья.

- писал Михаил Лермонтов в своем стихотворении "пророк".

А вот одноименное стихотворение Андрея Белого:

Средь каменьев меня затерзали:

Затерзали пророка полей.

Я на кость – полевые скрижали –

Проливаю цветочный елей.

Где еще, в какой стране могут зазвучать такие мотивы?! По меньшей мере, четыре поэта России написали стихотворения с названиями "Пророк" - Пушкин, Лермонтов, Владимир Соловьев и Андрей Белый. И если стихотворение Пушкина говорит о пророке в начале служения, полном надежд, сил, то дальше, у Лермонтова и еще сильнее – у Соловьева и Белого в этих стихах все больше горечи и надлома…

Может быть, дело в этом? Пророческое служение в поэзии – вступившее в конфликт с обществом, точнее, с определенными силами в нем?

Но не слишком ли? Правомерно ли ставить в один уровень явления религиозного и художественного ряда? Кто ответит на вопрос – не было ли в этих высоких словах лишь художественной аллегории? Не было ли и обычного эгоизма, преломленного в увеличительном стекле дарования?

Здесь заканчиваются возможности интеллекта, и анализ текста не даст нам ничего, мы можем лишь обратиться к сердцу и почувствовать, из каких огненных высот льются эти строки:

Как труп, в пустыни я лежал,

И Бога глас ко мне воззвал:

Восстань, пророк, и виждь, и внемли,

Исполнись волею моей,

И обходя моря и земли,

Глаголом жги сердца людей!

Не художественная аллегория, а глубокий внутренний перелом и опыт соприкосновения с иной – высшей реальностью – вот чем дышат слова Пушкина! Практически – констатация факта, хотя речь здесь, конечно, идет о том, что происходит не в нашем физическом, а в духовном пространстве.

И точно так же, как констатацию происходящего в духовном пространстве  можно воспринимать слова Михаила Лермонтова:

Завет Превечного храня,

Мне тварь покорна вся земная,

И звезды слушают меня,

Лучами радостно играя.

Не шутил и не преувеличивал этот человек, когда говорил, что его слушают звезды…

Конечно, такая постановка немного непривычна, потому что со школьной скамьи мы привыкли видеть в таких словах лишь поэтический прием, аллегорию.

Не подумайте, никто здесь не утверждает, что Лермонтов был святым. Были и у него страсти, и достаточно сильные, бурные.

Но были страсти – и была внутренняя ось, которой он оставался верен, чего, наверное, не скажешь о многих людях, которые оставаясь внешне чистыми и благополучными, при этом такой оси не имеют. В глубоком океане есть где разгуляться ветрам. А в мелкой луже какие могут быть шторма?

Просто это два разных дара – дар святости и дар вестничества. Глупо было бы сравнивать, какой из них лучше. Святые помогали тысячам единичных людей добрым словом и молитвой, а в ряде случаев в нелегкие эпохи сплачивали целые народы.

В минуты междоусобиц, в минуты, когда угрожал внешний враг появлялись чаще люди, обладавшие даром святости. Таким был Сергий Радонежский, таким был патриарх Гермоген…

Но в иные минуты, когда стране угрожала духовная спячка, когда тиранствование, молчаливо принимаемое всеми, становилось обыденностью, и дух подлого, тихого угодничества растляюще проникал в культуру страны – посылались они, чтобы будоражить, будить, чтобы своим художественным словом не дать сердцам зарасти коростой…

И такие люди появлялись не только в 19 столетии, были такие люди и в эпоху застоя, и имена многих из них всем известны. Был таким человеком и Владимир Высоцкий.

И, как правило, общество реагировало на них резко своеобразно, пытаясь подравнять, "причесать" под одну гребенку.

Само общество могло быть иным.

Во времена Пушкина и Лермонтова это был петербургский "высший свет", во времена Соловьева и Андрея Белого – интеллигенция, увлеченная материализмом и революционными идеями. Во времена Высоцкого – знаете сами.

Но – так или иначе – определенные круги на каждом этапе не давали этим светлым, необычным людям житья.

И это был конфликт не между личностью и другой личностью, а между личностью и толпой. Ведь когда люди определенного круга начинают слепо следовать моде, настроению, какой-то одной идее, они теряют индивидуальность и становятся именно толпой. А такая толпа обычно настроена агрессивно по отношению ко всем, кто в нее не вписывается.

Отсюда – всего только шаг до желания затравить того или иного поэта, писателя, просто необычного человека.

Еще Лермонтов отметил ту губительную роль, которую сыграл петербургский высший свет в гибели Пушкина:

Убит!.. К чему теперь рыданья,

Пустых похвал ненужный хор

И жалкий лепет оправданья?

Судьбы свершился приговор!

Не вы ль сперва так злобно гнали

Его свободный, смелый дар

И для потехи раздували

Чуть затаившийся пожар?

В желании затравить поэта, заставить подчиниться принятым нравам, а то и общественной идеологии проявляется уже не только человеческое, но и демоническое начало. И уже не только толпе, но и этому демоническому началу бросает вызов Лермонтов в знаменитых последних строках стихотворения "Смерть поэта":

А вы, надменные потомки

Известной подлостью прославленных отцов,

Пятою рабскою поправшие обломки

Игрою счастия обиженных родов!

Вы, жадною толпой стоящие у трона,

Свободы, Гения и Славы палачи!...

Даниил Андреев писал о причине преждевременной гибели поэтов 19 века так:

Между обеими иерархиями началась открытая борьба. Одним из её видов ... было насильственное обрывание жизни в энрофе тех людей, которые были носителями светлых миссий, и в непосредственной связи с этим находятся трагические смерти, вернее, умерщвления Грибоедова, Пушкина, Лермонтова, омрачение и запутывание в безвыходных противоречиях Гоголя, Александра Иванова, Мусоргского, Льва Толстого, преждевременные смерти Владимира Соловьёва и Чехова.

Писал он это о демоне великодержавия, который был связан с Российской империей.

Но как можно сказать, что Пушкина убил демон великодержавия, когда все знают, что поэта застрелил Дантес на дуэли, на которую Пушкин сам его вызвал?!

Да только дело в том, что по законам того времени, человек, который не вызвал бы в подобных обстоятельствах обидчика на дуэль, считался лишенным чести. А для Пушкина – как и для Лермонтова – честь слишком много значила.

Конечно, можно сказать, что им обоим не хватало смирения, что можно было простить обиду, и от дуэли можно было отказаться.

Но тогда кто-нибудь обязательно задал вопрос, как в песне Высоцкого:

Дуэль не состоялась или перенесена,

А в тридцать три распяли, но не сильно.

А в тридцать семь - не кровь, да что там кровь - и седина

Испачкала виски не так обильно.

Слабо стреляться? В пятки, мол, давно ушла душа?

И что бы ответил на такой вопрос, такой человек, как Лермонтов? Лермонтов, написавший стихотворение-легенду "Беглец" о горце, трусливо бежавшем с поля боя…

Нет, для него даже жизнь не стоила потери чести.

И тьма пользовалась этим. Силы тьмы выискивали недостаток, у каждого свой, ту или иную человеческую слабость, зацепку, лазейку, через которую можно было подвести человека к смертной черте, или просто измотать, заставить забыть о своем даровании. Или – еще хуже – сбить с пути, заставить потерять ориентиры, перестать различать добро от зла.

И поэтам нечем было ответить на это, кроме своего дара, кроме честного служения: 

Сердце, сильней разгораясь от году до году,

Брошено в светскую жизнь, как в студеную воду.

В ней, как железо в раскале, оно закипело:

Сделала, жизнь, ты со мною недоброе дело!

Буду кипеть, негодуя, тоской и печалью –

Все же не стану блестящей холодною сталью.

(А. Толстой)

* * *

Вестническое служение начинается там, когда талант поэта подчиняется более высокой идее, когда дарование – само в себе уже светлое – из самоцели превращается в средства выполнения определенной задачи.

Веленью Божию, о муза, будь послушна.

Обиды не таясь, не требуя венца,

Хулу и похвалу приемли равнодушно

И не оспоривай глупца!

Только тогда муза превращается из приема поэтической аллегории в реальное существо, помогающее художнику-поэту в создании его произведений, когда он сам обращается к высшей реальности и несет в наш мир образы иных миров.

Такого поэта направляет в его творчестве светлый ангел, и его идеи уже не вполне ему принадлежат:

Тщетно художник ты мнишь, что творений своих ты создатель,

Вечно носились они над землею, незримые оку.

...

Много в пространстве невидимых форм и неслышимых звуков,

Много чудесных в нем есть сочетаний и слова и света,

Но передаст их лишь тот, кто умеет и видеть, и слышать,

Кто уловив лишь рисунка черту, лишь созвучье, лишь слово,

Целое с ним вовлекает созданье в наш мир удивленный…

О, окружи себя мраком поэт, окружися молчаньем,

Будь одинок как Гомер, и глух, как Бетховен,

Слух же душевный сильней напрягай и душевное зренье,

И как над пламенем грамоты тайной бесцветные строки

Вдруг выступают, так выступят ярче цвета, осязательней формы,

Стройные слов сочетания в ясном сплетутся значенье –

Ты ж в этот миг и внимай, и гляди, притаивши дыханье,

И, созидая потом, мимолетное помни виденье!

(А. Толстой.)