Познакомился я с Сергеем Сергеевичем Хоружим в Университете Молодого Марксиста, когда его собрания проводились ещё в Коммунистической аудитории МГУ на Моховой, а не в Октябрьском зале Дома Союзов, как позднее – то есть зимой 1963-1964 года. Затем мы очень тесно сдружились и постоянно обсуждали «вечные вопросы», но каждый мыслил самостоятельно, не навязывая друг другу свою точку зрения. С тех пор Сергей Хоружий стал классиком современного российского интеллектуализма, и мне, кстати, пришлось весной этого года даже защищать его на заседании семинара «Русская философия: традиция и современность», когда Ирина Роднянская в своем посвященном ему докладе нашла в его философии отклонения от Православия.

Сергей Сергеевич сейчас руководит Институтом Синергийной Антропологии и ездит по всему миру с докладами и лекциями, благо знает несколько иностранных языков и вообще с детства рос вундеркиндом. Он защитил докторскую диссертацию по аксиоматической квантовой теории поля, перевел основополагающий и сверхтрудный для перевода роман Джеймса Джойса «Улисс», издал фундаментальные труды по исихазму.

Исходная сфера его философских интересов (помимо влияний классиков и, прежде всего, Хайдеггера) – христианская мысль: западная мистика, русская религиозная философия. Относясь критически к общему уровню русского философствования, Хоружий был, тем не менее, убежден в существовании особого типа духовности и особого русла аутентичной религиозной мысли, присущих Восточному христианству, и считал необходимым их глубокое философское раскрытие.

Решение этой задачи вначале виделось на пути изучения русского философского процесса, метафизики Серебряного века и ее отдельных фигур (прежде всего, Флоренского и Карсавина). К этому этапу относится первая философская книга Хоружего “Миросозерцание Флоренского” (1974, опубликована в 1999).

Но уже с середины 1970-х гг. наступает новый этап, толчком к которому послужило изучение “богословия энергий” св. Григория Паламы (XIV в.). Стали уясняться истинные очертания Восточнохристианского дискурса. Они показывали, что метафизика Серебряного века не является ни главным, ни чистым выражением этого дискурса, и в его составе русская аскеза существенней и бесспорней русской философии.

Ключевые черты Восточнохристианского дискурса, его опытный и энергийный характер (в отличие от отвлеченно-логического и эссенциалистского дискурса, доминирующего на Западе), наиболее чисто и выпукло представлены в его мистико-аскетической традиции, исихазме, и постепенно эта традиция стала главным предметом исследований Хоружего.

Исихастская духовная практика (“умное делание”) – антропологическая стратегия, в особом восходящем процессе преобразующая совокупность энергий человека на всех уровнях его конституции, включая соматику, психику, интеллект. Ее понимание ставит принципиальные проблемы для каждой из наук о человеке, и ее изучение в работах Хоружего приняло форму междисциплинарной программы, включающей богословские, психологические, лингвистические темы, однако ядром своим имеющей философию.

Исихастский опыт толкает строить философию как “дискурс энергии”, в котором энергия, или “бытие-действие” – ведущий, производящий принцип для всей системы понятий. Адекватная трактовка этого опыта оказывается невозможной на базе обычного аристотелева понятия энергии и требует альтернативной концепции, где энергия обладала бы иной, более свободной связью с сущностью: была “деэссенциализована”. Такая концепция имплицирует энергийную картину бытия-действия как бытия-события, куда, наряду с событиями наличного бытия, входят также “события трансцендирования”, составляющие цель духовных практик, и “виртуальные события”, образующие виртуальную реальность.

Компаративный анализ, привлекающий весь спектр духовных традиций, вскрывает универсальную природу исихастского опыта, являя его как одну из реализаций общеантропологической парадигмы или стратегии – “парадигмы Духовной практики”. В свою очередь, эта парадигма трактуется как вид “предельных феноменов” человеческого опыта, в которых начинаются изменения самих конститутивных признаков способа бытия человека. Такая логика ведет к антропологическому подходу, где в центр выдвигаются эти предельные феномены, а базовым концептом становится понятие их совокупной области, именуемой “Антропологической Границей”. Сам же подход получил название “синергийной антропологии” (от аскетико-богословского понятия синергии, согласия-соработничества энергии человеческой и Божественной).

При таком понимании удается полностью описать топику Антропологической Границы: наряду с духовными практиками, туда входят стратегии Бессознательного (изучаемые в психоанализе неврозы, комплексы и т.п.) и виртуальные стратегии.

Смешения и наложения этих трех главных видов стратегий Границы порождают многообразие гибридных форм (их примеры – явления “прелести” в аскезе, психотехники, продуцирующие измененные состояния сознания и др.). В итоге, человек предстает как ансамбль стратегий Антропологической Границы. И это новое определение человека служит ядром антропологической модели, тесно сопрягающей опыт древности и современности и отвечающей новой парадигме знания, с иной системой отношений дисциплинарных дискурсов.

Квинтэссенция синергийной антропологии Сергея Хоружего изложена в работе «Сущее, трояко размыкающее себя» (http://www.antropolog.ru/doc/persons/Horujy/Horujy2):

«Анализ Границы Человека, безусловно, следует начинать с онтологической Границы, которою определяется ориентация Человека в бытии. Уже само ее существование есть проблема: что такое «трансцендирование» Человека? не есть ли это лишь фикция, фантом языка, эпифеномен метафизического дискурса?

Тема онтологической трансформации, стремления к премене горизонта бытия, онтологического статуса возникает из самого «основоустройства» (Grundverfassung) человеческого существования: она коренится в смертности человека, в изначальной природе его отношений со смертью. Эти отношения образуют обширную, разветвленную икономию, ядро которой – первичная негативная реакция сознания и организма, всего существа человека на собственное уничтожение: глубинный, органический и непроизвольный импульс отталкивания, неприятия смерти как собственного абсолютного небытия, конца-уничтожения, тотальной аннигиляции субъектного мира.

/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: За какую ниточку ни ухватишься, выходишь на эсхатологию. Но смерть не только отталкивает, но и влечет. Хайдеггер анализирует проблематику «быть-к-смерти» (Sein-zum-Tode) объемно и строго. Сергей Хоружий пытается развить лишь один из аспектов взаимосопряженности смертного и смерти, Dasein и Sein-zum-Todе/

Этот изначальный импульс человеческой природы, Первоимпульс неприятия смерти, как мы его будем называть, развертывается во множестве проявлений и форм (включая и превращенные, принявшие вид влечения к смерти, в котором, однако, всегда можно распознать инверсию первичного отталкивания); и очевидно из самого определения, что тем, к чему он направлен, – его искомым, предметом и исполнением его стремления – служит избавление от описанной перспективы, или же "преодоление смерти". Но это "искомое" не может обрести в сознании облик определенного, до конца очерченного "предмета сознания", поскольку оно заведомо не принадлежит к числу опытных содержаний субъектного мира: как справедливо указывалось, уже и сама "моя" смерть не может быть содержанием "моего", субъектного опыта.

Помимо этого принципиального "предела разрешения" оптики сознания, сознание в обычном повседневном существовании вообще отнюдь не стремится максимально эксплицировать Первоимпульс, вывести в ясность и отчетливость его искомое и его истоки: ибо не раз прослежено и установлено (и глубже всего – в экзистенциальной аналитике Хайдеггера), что обыденному сознанию, подчиненному рутинным структурам повседневности, свойственно уклоняться, отворачиваться от опыта смерти, подвергать этот опыт вытеснению, маргинализации. В результате, в рамках обычных стереотипных режимов существования человека и деятельности сознания, и "преодоление смерти", и сам к нему стремящийся Первоимпульс остаются имеющими достаточно смутные очертания.

/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Правая Вера понимает этот Первоимпульс не столько по Хоружему, сколько по Хайдеггеру – не как отталкивание человеческого сущего от смерти, а прежде всего как запрограммированный изначально в Слове-Программе высший долг и смысл Богосаможертвоприношения. Правая Вера исходит из приоритета этого долга и утверждает его через преодоление смерти смертью в акте Богосаможертвоприношения-Ereignis, а Сергей Хоружий утверждает приоритет убегания от исполнения этого высшего долга «быть-в-смерти» или нырка-прорыва в Ничто, уничтожения. С первого же разговора нашего в Коммунистической аудитории выявилось это фундаментальное разномыслие/

Можно заметить, тем не менее, что в конституции Первоимпульса неприятия смерти, в характере тех процессов, в которых он реализуется, существуют определенные общие элементы со свойствами "влечений" (Triebe), как они описываются в классической психоаналитической теории. По этой теории, как известно, "объект" влечения или желания оказывается недоступен - если не говорить об элементарной категории вещественных объектов, доступных, сменяемых и заменяемых. Эта принципиальная недоступность объекта определяет соотношение между влечением и Бессознательным и, в свою очередь, служит главной предпосылкой формирования обширного репертуара специфических структур сознания (неврозов, комплексов и т.д.), которые выявляет и описывает психоанализ как наука и которые старается подчинить и преобразовать психоанализ как практика.

Что же до Первоимпульса, то в его конституции мы также можем зафиксировать фундаментальный факт "недоступности объекта". При любых критериях достоверности опыта, будь то позитивистские или феноменологические, мы констатируем, что в рамках наличного человеческого существования никакого актуально-событийного и доказуемо неиллюзорного, удостоверяемого "преодоления смерти" не происходит.

/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: В этом и смысл жертвы и через неё преодоления смерти, что она - по ту сторону Горизонта/

Тем самым, судьба Первоимпульса оказывается вполне подобной судьбе влечений: как и они, он реализуется в процессах, носящих характер циклического повторения некоторого динамического стереотипа, паттерна (повторение, Wiederholen – одно из "четырех фундаментальных понятий психоанализа", по Лакану, напомним, отличаемое от "воспроизведения", Reproduzieren). Но в данном случае эта психоаналитическая парадигма, символически представляемая Лаканом как циклическое движение вокруг пустоты отсутствующего в горизонте опыта, недостижимого Объекта, отнюдь не исчерпывает собой всех явлений и процессов, инициируемых Первоимпульсом.

Повторяющееся не-достижение исполнения, "удовлетворения" Первоимпульса порождает не только те эффекты (типа фрустраций), что фиксирует психоанализ на примерах влечений. Достаточно очевидно – и сотни раз раскрывалось, подчеркивалось в философии, психологии, искусстве – что опыт смерти – единственный заведомо данный, неизбежный для каждого род опыта, онтологически значимого, сталкивающего с самим человеческим бытием как цельностью. Как демонстрирует экзистенциальная аналитика, феномен смерти и опыт смерти занимают уникальное место в ситуации человека, будучи прямо связаны с самим его бытийным, онтологическим статусом: в них – главное, основополагающее выражение и проявление фундаментального предиката конечности, которым определяется горизонт наличного бытия. Сознание – его разумные, высшие активности – фиксирует эту уникальную роль, и потому в нем, наряду с тенденциями к вытеснению опыта смерти, образуются и тенденции противоположного рода, к углубленной, осмысливающей проработке этого опыта. Но важно сразу заметить, что эти тенденции могут находить и находят свое выражение в двух разных руслах.

На одном пути, сознание ставит в центр осмысливающей работы самое смертность, неотвратимую смерть как смыслоносительный и смыслонаделяющий граничный феномен человеческого существования – и ставит задачу осмысливания существования человека в свете и на основе этого феномена: задачу обретения смысла жизни через смысл смерти. Это древний путь, зародившийся уже в архаических культах, отчетливо выразившийся у орфиков, философски отграненный Платоном и вновь потом многократно утверждавшийся философией, от стоиков до Хайдеггера. Девиз его – знаменитая максима из "Федона": "Философствовать значит упражняться в умирании" (Phed 67e). Здесь, таким образом, отношение к смерти делается предметом особого "упражнения" (которое оказывается совпадающим с занятием философией)…

/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: И ни слова – о жертвоприношении как высшем самоумирании/

Однако какая участь предлагается на этом пути для Первоимпульса неприятия смерти? Как легко видеть, парадигма "духовных упражнений" предполагает его нейтрализацию или деконструкцию: путем "возвышения мысли" мне надлежит обуздать, "окультурить" мое изначальное органическое неприятие смерти – и преобразовать, перевести его в "философическое приятие" Здесь ярко видна характерная античная – и, в особенности, позднеантичная – типология парадигмы духовных упражнений. Идеал отношений человека со смертью рисуется в соответствии со стоической диалектикой господства-рабства и варварства-просвещения: «возвышение мысли» доступно всякому, доступно и рабу; и раб (смертный), возвысившийся мыслью, достигает равенства и даже превосходства над своим господином (смертью). И как стоическая диалектика господства-рабства не остановила крушения рабовладельчества, так парадигма духовных упражнений не стала убедительною моделью отношения к смерти, способной развенчать и вытеснить иные пути, на которых человек пытался не быть рабом смерти. По сути, перед нами – умственный трюк, попытка убедить и уговорить, "заговорить"; и понятно, что "заговорить" и изменить на противоположное коренной и аутентичный импульс самой человеческой природы удается лишь для немногих избранных, особо философских натур. Поэтому, вопреки всей поддержке высокой философии, парадигма духовных упражнений никогда не стала широкою антропологической стратегией.

/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Сергей Хоружий примитивизирует здесь проблему смерти и, в частности, проходит мимо проведенного Хайдеггером различия между присущей Dasein-смертному-смертоносцу «смертью» и свойственному животному Verenden-«околеванию». И о жертве ничего не говорит, а это ведь главное. Сергей мне друг, но истина не с ним/

Напротив, на другом пути сознание ставит в центр и принимается отыскивать смысл – не смерти, а неприятия смерти. Оно выстраивает здесь иную логику, которая, пожалуй, более зорко прочитывает ситуацию человека. Смерть сама по себе – очевидна, естественна, природна: земля еси и в землю отыдеши – это более чем понятно! – но острый вопрос вызывает вот это живущее, гнездящееся во мне неприятие смерти. Философствующая парадигма духовных упражнений третирует его, в ней неприятие смерти само подвергается неприятию: оно – из сферы неразумного, "дикого" в человеке, и человеку надлежит отбросить, либо выдрессировать его.

Но это философское решение оказывается, на поверку, слишком поспешным, оно упускает из вида одну существенную альтернативу. Когда сознание решает – решается, дерзает, рискует! – принять собственное неприятие смерти всерьез, концептуальная картина делается уже не двойственной: Человек – и его Смерть, но тройственной, треугольной: Человек – его (неотвратимая) Смерть – его (неискоренимое) Неприятие смерти. Узел проблемы смерти (смертности) человека перемещается: сознание видит его не столько в самой смерти как таковой, сколько в собственном неприятии смерти. Оно исходит из конфликтной, фрустрирующей ситуации сочетания имманентного и неискоренимого Первоимпульса – с фактом не-достигания объекта и цели, неудовлетворения этого Первоимпульса; и данная ситуация толкает его поставить сам Первоимпульс в фокус и под вопрос.

Раз Первоимпульс не исполняется – зачем тогда он во мне и откуда он? вправду ли он коренится лишь в неразумном, в "дикой части нашего существа" (Платон)? и по своей сути он – только изначально обреченная безуспешность, имманентно заложенная в моей природе – моя неудача? может ли он хотя бы вообще, "в принципе" исполниться?

Все эти вопросы означают, что сознание осуществляет интенцию (интенциональное отношение) на Первоимпульс, делает Первоимпульс интенциональным предметом. Разумеется, это – специфичный, существенно недоочерченный, неполно данный предмет, как мы уже замечали; и такая интенция не может стать законченным интенциональным актом в гуссерлианском смысле. Но она и не остается бесплодной.

Прежде всего, ставя Первоимпульс в фокус сознания, сознание может продвинуться – хотя и не до полноты, как указывалось, – в конституции его объекта и цели. Уясняется, что исполнение Первоимпульса, или "преодоление смерти", не может отождествляться с простым устранением, отсутствием смерти, т.е. бесконечным удлинением биологического существования, неопределенно тянущимся продолжением его в тех же наличных формах. То, что заведомо входит в искомое, требуемое Первоимпульсом, есть не столько отсутствие смерти, сколько изменение природы смерти, преодоление конца-уничтожения, аннигиляции личности; и это изменение общим образом представляется как некоторый конец-превращение, конец-трансформация.

/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: И все же мысли Хайдеггера о смерти глубже и плодотворнее и выводят на суть жертвоприношения-к-смерти как репетиции преодоления смерти смертью в Богосаможертвоприношении, тогда как Хоружий только ходит вокруг и около/

Мы заведомо не можем полностью эксплицировать содержание подобной трансформации – уже по одному тому, что такая задача предполагает решение весьма кардинальных проблем определения самоидентичности личности и критериев сохранения самоидентичности – проблем, которые поныне остаются смутными, равно для философии и для психологии. Однако род трансформации, ее бытийная сущность очевидны и несомненны: "изменение природы смерти" есть не что иное, как изменение самих фундаментальных предикатов горизонта наличного бытия, подлинная онтологическая трансформация. Отсюда с необходимостью следует дальнейший вывод: актуальное исполнение Первоимульса возможно и достижимо лишь в том случае, если сам Первоимпульс не подчинен этим предикатам, если он является не просто спонтанным, независимым от воли и разума моего сознания, но происходит "извне", имеет исток свой вне горизонта сознания, мира субъектного опыта: является импульсом некоего Внеположного Истока, "иной природы". Если это действительно так – тогда следование импульсу такого истока, такой природы, устремление к ним и соединение с ними априори
способны привести к актуальному изменению моей природы, "изменению природы смерти".

/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: За какую ниточку сущего ни потяни – вытянешь эсхатологию бытия. Внеположный Исток в терминологии Правой Веры – это Первопрограмма или Первослово, которое у Бога и есть Бог, а в терминологии Жака Деррида – archi-écriture как «естественная, божественная, жизненная запись», как «литография, существующая до слов: метафонетическая, нелингвистическая, алогичная», которая «боготворится, приравнивается к происхождению ценности, к голосу сознания как божественного закона, к сердцу, чувству и пр.», как примордиальную «запись источника, происхождения», как первозданную «запись, возвращающей и возвращающейся к истокам», как «запись, прослеживающая знаки своего возникновения», как «утраченная запись Начала». Деррида говорит о archi-écriture как о «любви и стремлении к истоку». «Запись, устремленность к источникам, есть источник сам по себе, источник, исполненный страсти, источник того, что можно определить как Бытие-записывающее-записывающееся, Бытие-как-запись». Эти цитаты взяты из главы «Archi-écriture и мир differаnce» книги «Деконструкция: тексты и интерпретация», составленной Еленой Гурко – Минск: Экономпресс, 2001, стр. 94. Сергей Хоружий называет Внеположным Истоком то, что Хайдеггер называет Ereignis, а Деррида - archi-écriture. В Правой Вере это – Богосаможертвоприношение/

Возникает, таким образом, новый важный концепт, и следует охарактеризовать его с возможной отчетливостью. Нельзя говорить, что мы достигаем усмотрения Внеположного Истока в интенциональном акте, либо полагаем Внеположный Исток логическим заключением. По самому определению, "внеположное" горизонту сознания и опыта нельзя ни "положить", ни "усмотреть". В итоге моей "интенции на Первоимпульс" я усматриваю отнюдь не сам Внеположный Исток, но лишь следующие относящиеся к нему положения: (a) я не могу усмотреть, локализовать, идентифицировать исток Первоимпульса нигде в горизонте моего сознания, и в этом смысле, он есть "внеположный исток"; (b) исполнение Первоимпульса возможно лишь в единственном случае, если его исток обладает актуальной онтологической внеположностью: ибо, чтобы "изменить природу смерти", необходимо "изменить природу жизни", точнее, достичь онтологической трансформации; и для этого, в свою очередь, необходимо действие онтологически иной, принадлежащей онтологически внеположному истоку энергии; (c) я не могу ни усмотреть, ни доказать, что внеположность истока Первоимпульса есть, действительно, онтологическая внеположность; но не могу ни усмотреть, ни доказать также и обратного.

Чтобы понять, какие выводы делает мое сознание из этих данных, нужно сначала зафиксировать еще один важный результат, приносимый интенцией на Первоимпульс. Мы можем увидеть, какова вообще роль сознания в исполнении Первоимпульса, вне зависимости от статуса истока последнего. Первоимпульс действует в моем сознании (сфера которого объемлет психику, волю, разум);стало быть, исполнение его может осуществляться лишь через посредство сознания. Сознание – единственный непосредственный агент Первоимпульса. Но исполнение Первоимпульса – онтологическая трансформация; стало быть, оно означает, что сознание становится агентом онтологической трансформации, глобальной трансформации наличного бытия как такового: будучи движимо, питаемо Первоимпульсом, оно должно трансформироваться само и проводить, осуществлять стратегию этой глобальной трансформации, что заведомо является также глобальной, всепоглощающею активностью. Иными словами, исполнение Первоимпульса как онтологическая трансформация мыслимо лишь при всецелой ориентации сознания на Первоимпульс и всецелой отдаче сознания его исполнению.

/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Здесь Сергей Хоружий рассуждает правоверно. Акт сознания воспроизводит структуру Богосаможертвоприношения. Хайдеггер в Sein und Zeit подвел к этому пониманию/

Ясно отсюда, что в обычном эмпирическом существовании, без принятия сознанием этой весьма особой глобальной стратегии, исполнение Первоимпульса заведомо невозможно; однако в случае ее принятия утверждать такую невозможность уже нельзя. И ясен также ответ на исходный вопрос: какую позицию занять сознанию по отношению к Внеположному Истоку. В любом случае, условием исполнения Первоимпульса является всецелая отдача сознания этому исполнению; и если еще одним условием исполнения служит онтологическая внеположность истока Первоимпульса – значит, "всецелая отдача" предполагает еще и отношение к Первоимпульсу как импульсу онтологически внеположного истока: вся развертываемая сознанием стратегия должна принимать, что исток Первоимпульса – онтологически внеположный исток.

/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: «Всецелая отдача сознания этому исполнению» - это и есть саможертвоприношение сознания как способ бытия Dasein и отсылает к высшему долгу/

Из прочих выводов, что может доставить интенция на Первоимпульс, отметим еще всего один. Импульс, направляющийся к онтологической трансформации, должен различать, идентифицировать фундаментальные предикаты наличного бытия и проявления их; и это означает, что он должен действовать, прежде всего, на высшие активности сознания, на разум. Тем самым, он должен являться артикулированным: внятным разуму, говорящим ему; и это можно передать заключением, что Первоимпульс должен носить характер зова, или призыва Внеположного Истока. Подобная терминология общения оказывается не просто удобной, но внутренне адекватной рассматриваемым явлениям.

/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Глубинно постиг проблематику «зова» - тот же Хайдеггер/

Итак, Первоимпульс неприятия смерти должен быть зовом Внеположного Истока. Это – его необходимое свойство, но, разумеется, оно еще нисколько не обеспечивает исполнения Первоимпульса. Продвижение к исполнению может происходить лишь тогда, если зов услышан, воспринят – и вызвал согласный отклик – и стало совершаться то, к чему призывает зов. Но Зов призывает даже не просто к необычному, но к абсолютно исключительному: к "онтологической трансформации". Если сознание услышало и приняло Зов – как зов Внеположного (онтологически!) Истока, такой призыв – уже не бессмыслица, не абсурдная невозможность; но даже с этим условием следование призыву зова – особая, единственная в своем роде задача. Прежде всего, такое следование должно быть глобальным, всецелым не только для сознания: воспринимаясь, в первую очередь, разумом человека, Зов обращен, однако, к человеку как таковому, во всей цельности его природы и существа. Соответственно, и следование Зову касается всего человеческого существа. Это существо иерархически структурировано, включает многие уровни активности, организации и состава – и каждый из этих уровней имеет, вообще говоря, претвориться в иное, пройти некое свое изменение – так что задача оказывается включающей множество задач. Поэтому следование Зову, в свою очередь, структурируется, представляется как некоторый процесс, вовлекающий всего человека – иначе говоря, как некоторая всеохватная холистическая стратегия существования.

/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Опять Сергей Хоружий говорит о «Первоимпульсе неприятия смерти», что искажает высший смысл существования человека как хотара – приносящего жертву. И Зов – не откуда-то извне, а от Архи-Записи или Архи-Программы, которая, согласно Правой Вере, «записывается» Сплотом Правоверных и «запускается» в акте Богосаможертвоприношения, когда уничтожается нынешнее сущее и «се, творю все новое». Далее – «И говорит (Сидящий на престоле) мне (сплотнику Иоанну): напиши; ибо слова сии истинны и верны» (Откровение святого Иоанна Богослова 21:5)/

Направляясь к трансформации наличного образа бытия, такая стратегия несовместима с обычным, "природным" порядком существования человека, в котором воспроизводится этот образ бытия, а Первоимпульс не идентифицируется и не принимается как зов Внеположного Истока. Всецелое следование Зову – альтернатива, "контрпрограмма" природному порядку существования, строимая, как на краеугольном камне, на Первоимпульсе неприятия смерти.

/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Опять «неприятия смерти»! Смешивается сущее с бытием, что недопустимо. В сущем – смерть, в бытии – жертва! Разница глубиннейшая. Смешение ведет к недопониманию. Лучше постигать Хайдеггера и Деррида/

Для понимания исторических судеб «контрпрограммы» важно учитывать, что она стоит на всецело энергийной основе и не имеет основы эссенциальной. В ней развертывается «следование Зову», икономия Зова-Отклика, и это – сугубо энергийная, но не эссенциальная икономия. Если связь человека с Внеположным Истоком носит исключительно характер Зова-Отклика, то человек не может сопоставлять Внеположному Истоку не только никаких «субстанций», но равно и никаких «сущностей»: весь его опыт, включая мистический и откровенный, не содержит для этого оснований. (Поэтому христианское богословие указывает, что Божественная Сущность, Усия, в обычном философском аристотелианском понимании не есть сущность, а должна характеризоваться лишь апофатически, как «Сверх-Сущность»).

Отсюда – важное следствие: связь с Внеположным Истоком не может и служить основанием ни для каких эссенциальных, нормативных дискурсов в горизонте человеческого существования – нормативной этики, эстетики, права и т.д. Все такие дискурсы лишь конвенциональны, основаны на произвольных (пусть сколь угодно полезных или правдоподобных) постулатах; они не конституируются из самой онтологической ситуации Человека и не могут составлять необходимого элемента «контрпрограммы», вся специфика которой именно в том, что она работает прямо с этою ситуацией.

/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Зачем ломиться в дверь, которую давно открыл Хайдеггер/

В итоге, начав с интенции на Первоимпульс, с поставления его в центр сознания, мы, вопреки парадигме духовных упражнений, отнюдь не приходим к выводу о его "диких", антиразумных корнях и об априорной недостижимости его исполнения. Но, равным образом, мы не приходим и к выводу о достижимости исполнения. Наши усмотрения – иного рода: мы открываем возможность некой специальной стратегии или парадигмы человеческого существования, которая радикально отлична от "обычной" (то есть не принимающей Первоимпульс неприятия смерти как зов Внеположного Истока) парадигмы существования и которая выстраивается, продвигаясь "в направлении" исполнения Первоимпульса. Нельзя утверждать, что в этой стратегии исполнение недостижимо – и нельзя утверждать, что оно в ней будет достигнуто: иначе говоря, это есть антропологическая стратегия с принципиально открытым исходом.

/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Наверное, Ирина Бенционовна Роднянская была в чем-то права, когда обличала Сергея Сергеевича Хоружего за отклонения от Православия. Если нет высшего долга и соответственно безусловного долженствования достигнуть Великого Жертвоприношения, то сбиваемся в релятивизм и обессмысленный антропологизм/

Суммарный вывод мы можем выразить так: в репертуаре человеческих проявлений существуют определенные проявления, которые коренятся в отношениях человека со смертью и представляют собой холистическую антропологическую стратегию, ориентированную к онтологической Границе Человека. Назовем эту стратегию – стратегией или же парадигмой Духовной Практики. Из этого определения не видно сразу, что оно относится к тем же человеческим проявлениям, которые традиционно известны под именем духовных практик; но в этом возможно убедиться. Компаративный анализ основных мировых школ духовной практики, проделанный в нашей книге «О старом и новом» (С.-Петербург, 2000), позволил сформулировать общее описание-определение духовной практики и, сопоставляя это эмпирическое определение с данным выше определением философским, мы можем заключить, что оба они выделяют один и тот же антропологический феномен. Таким образом, значение духовных практик для антропологии Границы окончательно уясняется: именно духовные практики составляют важнейший ареал Границы Человека, его онтологическую Границу. Характеризуя эту Границу в разных аспектах, два определения дополняют друг друга: философское определение раскрывает генезис духовных практик, связывая их с Первоимпульсом неприятия смерти, тогда как эмпирическое определение описывает их структуру, давая более детальную картину Границы».

По этой тематике в среду 12 сентября 2007 года в зале заседаний Ученого совета Института философии РАН состоялось очередное заседание открытого научного семинара Института Синергийной Антропологии «Феномен человека в его эволюции и динамике» (руководители Семинара - Сергей Хоружий и Олег Генисаретский). В программе заседания: «от антропологической прагматики к антропологической эвристике: стратегии развития синергийной антропологии» (С.С. Хоружий, оппонент А.В. Ахутин):

«Анализируя место и роль синергийной антропологии в современном гуманитарном контексте, доклад намечает следующий, "эпистемостроительный" этап ее развития. Настоящий момент оценивается как стадия перехода от "прагматики" к "эвристике".

Мысль о человеке сегодня - на пороге некой кардинально новой стадии развития, и чисто негативный эпитет "неклассический" еще никак этой стадии не раскрывает. Как "живой пример" неклассической антропологии, синергийная антропология предстает не только как "модель человека", дающая описание конкретных явлений, но, полагает Сергей Хоружий, и как методологическая парадигма, способная охватить, вообще говоря, всю сферу гуманитарного знания. Иными словами, она несет в себе не что иное, как ядро определенной эпистемы для гуманитарного знания - эпистемы, ставящей во главу угла антропологию.

Мой тоже знакомый по Университету Молодого Марксиста Анатолий Ахутин на это возражает – «трудность в том, что мы сталкиваемся с "неклассическими" явлениями, событиями, фактами, обстоятельствами "классически" образованным умом: дело не в изобретении "альтернативных подходов" каким-то вообще себе умом (сам проект решения задач путем изобретения новых методов и подходов абсолютно классичен, относится к внутреннему технологизму классического картезианского мышления), а во внутреннем изменении "классического" образа мысли, всей ее логической архитектоники, в переустройстве "чистого разума", коим только мы и умеем (умели) мыслить, придумывать разные подходы и рассматривать альтернативы. Иначе ситуация обрисовывается не "прагматически", а как-то слишком уж "технологично", почти как у щедровицких методологов: есть выдумщики, фантазеры, изобретатели смелых новаторских гипотез, идей и подходов, есть критики, есть рефлексуны и т.д., а в целом  "мозговой штурм"».

«Первые проблемы, изучавшиеся синергийной антропологией, - отмечает С. Хоружий, - были именно подобного, прагматического рода: мы применяли новый подход к анализу различных современных явлений, из круга самых характерных и важных: феноменов глобализации, экстремизма, виртуальных практик, новейших художественных и телесных практик и т.д. Наши методы и понятия оказались достаточно эффективны, и работа такого рода еще отнюдь не утратила актуальность. Однако по мере развития синергийной антропологии, а также и всего широкого русла неклассической антропологической мысли, все ясней становилась важность и другого круга проблем, более общего и принципиального характера. По крайней мере, в потенции, она доставляет способ репрезентации гуманитарных дискурсов, эксплицирующий антропологическое содержание каждого из них, а также способ организации всего их комплекса. Наряду с раскрытием эпистемостроительных аспектов синергийной антропологии, мы специально обсудим, в свете этих аспектов, отношения синергийной антропологии с философской антропологией и философией как таковой. Традиционная проблема отношения философии и религии разрешается при этом по-новому, в антропологическом плане».

К сожалению, не смог побывать на этом семинаре, но тематика интересная, только для меня синергийная антропология не сводится к сопряженности энергий Sein и Dasein, а задается Зовом или Программой исполнения высшего долга, ради чего и сотворен человек – и Мартин Хайдеггер здесь икономнее-экономнее Сергея Хоружего. А Внеположный Исток Сергея Хоружего в общем-то аналогичен тому, что Мартин Хайдеггер называет Ereignis, а его продолжатель Жак Деррида – archi-écriture (Архизапись, Архипрограмма, Бог-Слово и т.п.). Соответственно Первоимпульс следует понимать, вопреки Сергею Хоружему, не как «неприятие смерти», а как победоносный порыв попрать смертью смерть в Богосаможертвоприношении – «И смерти не будет уже, ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло… И сказал мне: совершилось! Я есмь Альфа и Омега, начало и конец; жаждущему дам даром от источника воды живой. Побеждающий наследует все, и буду ему Богом, и он будет Мне сыном» (Откровение святого Иоанна Богослова 21:4, 6-7).