…Советское общество характеризуется фатальным непониманием своей роли, своей миссии в истории. Между тем призывы к мировой революции, идея "всемирной советской республики" типологически ни чем не отличаются от установки на Новый Мировой Порядок, Новое Мышление и Общечеловеческие ценности, все эти пароли - позывные современного мондиализма. В феномене ленинизма язык реальной политики впервые совпал с эсхатологическим языком визионеров, еще раз доказав, что политика есть функциональное производное от сакральной истории.

Тогда что же такое, наконец, ленинская партия большевиков? Каков ее реальный статус в контексте, скажем, всемирного правительства, не того, которое хотел учредить Ленин после победы мировой революции, а реального, постоянно контролирующего демифологизированную перспективу? Почему именно она пришла к власти, будучи в гамме революционных сил далеко не самой перспективной организацией? И, может быть, самый центральный вопрос: как партия смогла в середине тридцатых из космополитической стать великодержавной?

Ответ может быть только один: эта партия, единственная из всех, выражала нечто фундаментально евразийское, некий архетип, присущий глубинам имперской коллективной души, то, что, парадоксальным образом, одновременно апеллировало к самым несовместимым типам: еврейскому банкиру и петербуржскому аристократу, патриотическому офицеру и люмпену, Рериху и Максиму Горькому (последнему, по крайней мере, до 1918 года). То есть было в этой партии что-то столь попадающее "в десятку", что ее вызвали из политического небытия, посадили в красный угол, отогнали тех, кто варил кашу с самого начала, и пестовали 70 лет, ибо слепому должно быть ясно, что ее историческое выживание обеспечивалось Мировым Порядком с самого начала.

Секрет этой партии, бесспорно известный мондиализму, грандиозен и вместе с тем прост, он лежит на поверхности, более того, он был предметом пропаганды, раскрывался и интерпретировался в бесчисленных лозунгах, так что прочно вошел в "пятно незрячести" всеобщего интеллектуального внимания: эта партия была глубиннейшим, последовательннейшим образом антиэлитарна, предельно антиэлитарна в каждом шаге, в каждом мельчайшем проявлении. Здесь мы не имеем в виду демократизм, популизм и т.п.: это все интеллигентские мелочи. Ленинский большевизм антиэлитарен метафизически, тотально, он гносеологически делает выбор в пользу объекта против субъекта, в пользу субстанции против сущности, в пользу чистого движения против формы... Диалектика против понятия, общее против особенного, количество против качества, масса против единичного. Можно ли, вслед за Шафаревичем, подвести итог этому ряду противопоставлений, сказав, что это был однозначный выбор в пользу смерти против жизни? Тогда большевизм не обладал бы тем бесспорным жизнеутверждающим соблазном, который существовал параллельно с пространством "Чевенгура" и "Котлована"... В большевизме, действительно, ничто сосуществовало, и более того, диалектически взаимодействовало с пафосом силы, присутствия, перспективы... Короче говоря, с пафосом наглядного позитива. В этом разгадка, почему большевиком мог стать аристократ, интеллектуал, поэт - не в меньшей мере, чем матрос или рабочий. Человеческое сознание к ХХ веку "исчерпало ресурс доверия" к персонализму в самом широком смысле. А - персональное, а - субъектное стало гарантом правды, некоей неотразимой бесспорностью. Большевизм гносеологически явился последней апелляцией к "объективной истине", перед тем, как человечество, вступая в нынешний миропорядок, окончательно сделает выбор в пользу субъективного идеализма. Мондиализм дал шанс этой уникальной - а вместе с тем, судьбоносной, универсальной, долженствующей быть партии, чтобы она этот шанс исчерпала, чтобы выработать до дна еще и эту мифологему коллективного чаяния.

Партия с ее культом субстанции, материи, массы (и что самое удивительное, реальным, магически действенным культом! Вот почему Ленин боролся с интеллигентскими версиями "массолюбивости": эти версии неоперативны, неискренни, ненародны) неизбежно должна была вступить в подлинный симбиоз с народом, для которого этот культ органичен. Народ фактически обрел в партии "церковь" своей органики. И если это "воцерковление" стоило самому народу огромных жертв, это означает, что живые люди не тождественны в своем реальном быту глубинным архитепическим пластам собственной коллективной души.

Именно поэтому в один момент партия из космополитической организации профессиональных революционеров стала массовой великодержавной партией. Это осуществилось под незримым метафизическим напором судьбы, которая лишь маскируется изощренными политическими интригами конкретных людей. Логика истории партии имперсональна, как логика химической реакции: она предопределена природой вовлеченных веществ и исключает волюнтаризм.

Особенности партии нового типа

Чтобы не потерять связь с реальностью, надо ни на один момент не упускать из вида, что партия с самого начала была инструментом мондиализма, потенциальным механизмом непосредственного мондиалистского контроля в Евразии. Ее особость заключается в том, что в целой гамме таких же инструментов столь же преданных мондиализму партий (эсеров, кадетов, назовем любую! в том числе и меньшевиков...) она была единственной фундаментально антиинтеллигентской, единственной, всерьез плюющей на всякий индивидуалистический психологизм, на любой личностный аспект, как на буржуазную пошлость. Иными словами, она была механизмом в буквальном смысле слова; (эсеры могли развалиться оттого, что в их рядах оказался Азеф; большевикам было в принципе наплевать, что в их рядах оказался Родион Малиновский). Стало быть, объединяла в своей природе три аспекта: она была мондиалистской, безусловно управляемой, и одновременно абсолютно народной (именно в том принципиальном, а не наивно-буквальном смысле, который только и важен). Именно такого (или очень близкого типа) организации - т.е. имеющие в себе единство этих трех условий - обречены на успех.

Что стала делать партия, придя к власти? Она стала прежде всего реализовывать свою собственную изначальную природу, развивать три своих главных составляющих и их единство, как гарант политического выживания. Очевидно, что все процессы (в политическом, социальном и судебном смыслах), затеянные партией - от коллективизации и индустриализации до чисток себя самой - порождены логикой и потребностями этого триединства. В этом контексте следует понимать и уничтожение "ленинской гвардии" - их уровень антиперсонализма не соответствовал масштабу страны и ее геополитической миссии, нуждающейся в подлинно анонимном механизме управления.

Нельзя не отметить здесь к месту следующий момент. Можно быть яркой личностью в маргинализме, но нельзя быть яркой личностью в истеблишменте. Сам принцип истеблишмента утвержден на том, что экзистенциальное (т.е. сопряженное с живым присутствием конкретного свидетеля "здесь и теперь"), это неправда. Правда только в легальном порядке, чей авторитет исходит из анонимного безличного консенсуса. Легализм исключает свободу, исключает вертикальную ответственность, исключает личную власть. Но он вынужден считаться с тем, что ниже истеблишментского уровня бродит экзистенциальный хаос. Поэтому легализм допускает (только в репрезентативную среду) личностный фактор, но обязательно в рамках социального балагана. Иными словами, личность на посту обязана быть шутом, коверным на политической арене. Вообще все персонализированное на мондиалистском уровне допускается лишь в качестве буффонады, фундаментальной самодискредитации. Идеальной властной структурой на Западе является шут, воплощающий "личное начало" для толпы, чья деятельность обеспечивается аппаратом роботов. Сколько ни есть имен, на которых фиксируется массовое сознание, все это шуты, и за каждым четкий внимательный мертвый механизм "обеспечения". Шуты берут взятки, механизм - никогда; шуты постоянно разоблачаются как подкаблучники, импотенты, наркоманы или, на худой конец, придурки с нелепыми причудами; с них снимают штаны и порют всенародно; если - не дай бог - завелось подозрение на харизматичность, немедленно - импичмент и солидное выволакивание в грязи. Что же, вы думаете, порют и валяют в перьях? Да этот самый личностный фактор, пока еще не вполне устраненный из "человеческих ценностей"! Культ личности, на который большевики вынуждены были пойти, (хотя мыслили вполне мондиалистски: роль личности ничтожна, все определяется "объективными законами", каковые суть просто модификация современной западной концепции легелизма), оказался "ахиллесовой пятой" их бытийной позиции; он привязывал партию к автохтонности, местной архаике (хотя надо подчеркнуть еще раз: Сталин был - не мог не быть по своей сути - вполне мондиалистским лидером в контексте современного понимания этой роли); это же, собственно, и было направлением перестроечной коррекции социализма - культу личности противостоит идеал правового государства! После Сталина последующие лидеры все больше соответствовали западной истеблишмнетской модели, описанной выше.

Народность и партийная "евгеника"

Многое в текущей истории перестало бы казаться непонятным или, наоборот, само собой разумеющимся, если отбросить определенные табу, ограничивающие контакт исследователя с жизнью и охраняемые фатальной склонностью общества к банальному. Эти табу, в частности, касаются генетических мотиваций политической борьбы, иными словами, сферы, в которой измерение власти пересекается с измерением расовой и кастовой наследственности. Бесспорно, в умолчаниях подобного рода играют роль комплексы, возникшие в итоге II-ой мировой войн. Это не избавляет нас тем не менее от факта, что в мировоззрении всех международно-известных политических сил, окончательно сформировавшихся к XIX веку, имплицитно заложены элементы расизма и социал-биологизма, представляющего собой по сути некий "социальный расизм".

Борьба каст, действительно, является намного более древним, серьезным и далеко идущим явлением, нежели борьба рас. Социал-дарвинисты и эпигоны Гобино чрезмерно раздули историческую значимость последней, в то время как эпоха сугубо межрасовых столкновений практически совпадает с новой историей, началом образований колониальных империй и сознательного похода против духовного традиционализма. Иными словами, расизм в современном общепринятом смысле исторически связан с окончательным проявлением современных же мондиалистских тенденций.

Традиционное общество в большинстве примеров было многорасовым,, но линии конфронтации внутри него не проходили через сугубую биологию. Ориентация на принципиальное знание, исходящее из внечеловеческого источника, дает возможность игнорировать чисто имманентные различия.

Однако, различия человеческой природы, обусловленные врожденными кастовыми модальностями, имеет прямое отношение к тому, как само это знание используется обществом, к судьбе откровения в истории. Поэтому конфликт между кастами входит в жизнь традиционной цивилизации. С крушением "вертикальной" перспективы духовные типы людей, соответствующие кастам не перестают воспроизводиться, но искажаются и вырождаются, и их противоборство приобретает черты той политизированности, отчужденности и механицизма, которые позволяют маскировать его под борьбу классов. За столкновение экономических интересов кроется драма генотипов, стремящихся обеспечить свой приоритет или, по крайней мере, выживание в политическом пространстве. Генотип, а не его носитель, на самом деле стремится выступать как подлинный субъект полиса, это отчетливо видно на примере парламентов кризисного периода, еще не нивелированных "новоделов" интегральной "истеблишментизации".

Известно, что один из наиболее болезненных и вместе с тем табуированных упреков в адрес большевиков является упрек в генетической неавтохтонности, проще говоря, в том, что значительную часть кадровых революционеров составляли выходцы из черты оседлости. Парадоксально, по крайней мере, на первый взгляд, что при таком солидном космополитическом параметре, заложенном как бы в саму субстанцию партии с самого начала, она, тем не менее, оставалась органически народным учреждением. Весь этот космополитизм не помешал партии сразу же после прихода к власти начать осуществлять с железной последовательностью программу "пролетарской евгеники", отсеивающих всех, имеющих отношение к "бывшим", от сколько-нибудь значимых социальных перспектив и дающей зеленый свет в первую очередь наиболее обездоленным интеллектуально и образовательно элементам. Разумеется, принципом этой "контревгеники" был изначальный фундаментальный антиэстетизм, к конечном счете, все та же ненависть к личностному и фетишизация количества. Однако, в результате партия, оставаясь мондиалистским инструментом, одновременно становилась еще и орудием евразийского порядка, своего рода инструментом евразийской судьбы. Этот момент выступает еще острее, если учесть, что пораженные в правах "бывшие", как всякий правящий класс с давней историей, в той или иной степени космополитичны по самой своей природе, стало быть, если не генетически, то, по крайней мере, структурно и даже психологически имеют по сравнению с народными низами больше общего с еврейской диаспорой (включая и наиболее обездоленные ее элементы).

Выполняя контревгеническую программу антиэлитизма, (а не выполнять ее этот идеальный механизм контроля не мог), партия неизбежно должна была на каком-то этапе освободиться и от космополитического элемента в своих аппаратных структурах. Это было частью ее самореализации, частью той специфической евразийской судьбы, которую она активизировала. Механизм партии как института судьбы устроен так, что все новые слои должны вовлекаться в статус "бывших", по мере того, как к политическому солнцу поднимаются все более донные слои социального субстрата: происходит актуализация в виде нормы тех планов ментализации, коллективной души, которые еще вчера были грезой утописта или судебного психиатра. Так сначала вполне естественно "бывшими" являются низвергнутые правящие классы, затем вчерашние красноармейцы из крестьян, потом партийцы из еврейских интеллигентов, наконец, сталинисты из батраков и пролетариев, далее хрущевцы из советской неоинтеллигенции, потом опять-таки из общенародного симбиоза постинтеллигентов и постпролетариев...

По мере углубляющейся актуализаии антиэлитного, антиличностного (процесс, идущий неровно, где-то по спирали и, конечно, отнюдь не с тотальной эффективностью) растет выпадающий в осадок слой разнообразных "бывших", между которыми идут интенсивные процессы взаимодействия, отбора, слияния... Вчерашние политические враги становятся историческими союзниками. Это органический процесс формирования диссидентуры в самом широком смысле демдвижения, ибо суть демдвижения в вынужденной обусловленной солидарности весьма пестрых элементов, которых объединят прежде всего то, что все они "бывшие". Таким образом, они являют как бы негативый слепок реализуемой партией судьбы. Партия, осуществляя заданную в своей структуре народность, творит из бывших некий параллельный "теневой народ". Этот "теневой народ" плюралистичен и находится в оппозиции тому институту, который курирует автохтонную судьбу. Стало быть, этот народ неизбежно про-мондиален в своих ориентациях и даже бессознательных симпатиях.

Важнейшим моментом контревгенической практики оказалось то, что она очень быстро превратилась в средство социально-расовой самозащиты евразийских низов, тех людей, которые вне партийной протекции проиграли бы в конкурентной борьбе. Благодаря антиэлитной избирательности режима, именно наиболее обедненные от природы элементы получили возможность не только выжить, но и сделать карьеру. Народу в целом это нанесло колоссальный ущерб, ибо протежируемое "дно" закрепилось в качестве этнической доминанты. Евразийское имперское начало в итоге оказалось импотентным при сколько-нибудь длительной конфронтации с мондиализмом. Кроме того, сама партия с роковой неизбежностью исчерпала ресурсы дальнейшей дегуманизации и впала в зависимость от своих же "клерков", "белых воротничков", партийной интеллигенции. Трудно точно оценить ту роль, которую технический аппарат (референтура) сыграл в политическом кризисе властных структур . Можно лишь отметить, что партийная интеллигенция в отличие от выборных функционеров всегда связана с: а) "бывшими", б) КГБ, в) международными инстанциями, без чего она не могла бы профессионально действовать,; и во-вторых, что "клерки" (аппарат) всегда и всюду были источником кризиса и поражения своих патронов. Возвращаясь к началу этой главы, повторим: многие вещи проясняются в свете той борьбы, которую носители конфликтующих генотипов ведут за то, чтобы обеспечить себе историческую преемственность, дать своей наследственной модальности социальный шанс... Скажем, полемика вокруг 6-ой статьи конституции. Для одних ее сохранение - это гарантия социально-расовой защиты, ее отмена - их уход в историческое небытие. Для других, наоборот, упразднение 6-ой статьи - долгожданный реванш, та неизбежная драматическая развязка, когда партия, обратив в "бывших" кого только возможно, в итоге делает "бывшей" сама себя и клепсидра исторического равновесия переворачивается.

Не может быть никакого сомнения в том, что эта социальная мясорубка, кончающаяся самоубийством главного действующего лица - партии, является фундаментальной частью сознательной стратегии мондиализма. Он действует всегда в теснейшей, почти симбиозной связке с автохтонным началом, использует его как инструмент, подводит к кризису и конфликту с собой и затем побеждает. "Общее" математически предопределено выигрывать у "частного".