Культура и мифология цивилизации Петербурга - Урала - выпуск 6, литературный

Доброе утро, день, вечер, ночь.

Не будет сегодня никакой философии, антракт.
Будут вопиющие примеры того, как можно писать по-питерски, обитая в Москве.

  
Имя: Евгений Пекач.
Студент Литературного института.
Пятый бродскистский интернационал.
Tequilajazz.
Обнаружен при разборе бумаг, украденных из студии "Жизальмо".
Опубликован в том числе здесь: http://www.mumidol.ru/gorod/polygra.htm#msk
Полный (в пределах разрешенного) авторский архив: http://www.mumidol.ru/gorod/peck.htm
  

ТОТ ЛЕТЧИК - http://www.mumidol.ru/gorod/pecklast.htm

Тот летчик, выписывающий бесполезные фигуры в небесном пространстве микрорайона,
знает ли он, что поверх домов, поверх деревьев, захлестнувших зеленью крон нижние
балконы, из окна обычной четырехэтажной школы за его перемещением наблюдает мальчик...
"Какая тоска, едва переносимая, во всех этих прямоугольных баках, на изготовление
которых жизненно необходимо затратить наименьшее кол-во металла, в поездах, едущих
из пункта А в пункт Б, пересекающих какую-то, пропущенную в условии, местность.
В то время как с нее бы и следовало начать: с избушек, полей, перелесков, мостов
над замшелыми болотами, с проводов, провисающих и вновь взмывающих к бетонным
мачтам - верстовым столбам, что отмеряют твое счастье..."

Сначала он принимает тебя за птицу, но, всматриваясь в твой полет, тем напряженнее,
чем громче речь от доски, он вникает в плавность падений, замечает отсутствие
птичьих встрепетов, оценивает прищуренным взглядом на редкость сглаженный угол,
под которым ты ложишься на крыло, и, наконец, напрочь отбрасывает мысль о твоей
пернатости: А ты, ты бы лишь улыбнулся, так по доброму, слегка насмешливо, но
по-отечески насмешливо; ты бы улыбнулся, блеснув рядом влажных зубов. Если бы
только знал:

А потом ты полетишь на северо-восток, а у мальчика там дача. И он сразу вспомнит
сетку забора, по низу оплетенную сухим плющом, заменившую в свое время дедушкин
штакетник; почти физически почувствует, как он, скрипнув калиткой, несется к
дому.

В конце мая родители отпрашивают его со всех занятий, последних томительных уроков,
"проходивших, как правило, праздно, в солнечных и пыльных классах, когда сладостное,
упоительное предчувствие свободы разливалось по всему телу..."

А потом мальчик умер. Или вырос. Или еще что-нибудь. Или...
Или стал летчиком и улетел отсюда к чертовой матери.

БРОШЕННЫЙ ГОРОД

Меня спросили когда-то
В тугом предвкушение весны:
"Видит ли брошенный город сны?"
Я отвечал: "Да".

Но оставался вопрос: почему
Светает ничуть не хуже;
Город пустой, но охота ему
В сморщенных множиться лужах.

OCTOBER

Одинокий выстрел в осеннее небо в осеннем поле
в даль уходит, вбиваясь гвоздем в одиночество листьев,
в одиночество следа в грязи, позабытого Кем-то (не боле)
или чьей-то печалью с печатью столетий и словом "завистлив".
Кто не вспомнил сравнить этот взлет в перспективу полудня
с тем, поодаль бредущим в пальто цвета пыльной изнанки,
не имеет значенья чего, в тихом хаосе будня?..
Но уж речь не о нем, а о том, что сентябрь для него (вид приманки)
растянулся неделей на пять или шесть вопреки
календарным догматам и кисти руки,
и тому, что набьют на асфальт каблуки -
хоть бы старт октябрю.
Облаков пантеон
и бессмертье заварки во взгляде из чашки,
позабытый мотив, шум сентябрьских крон
не напомнят о тех, кто когда-то был вроде бы счастлив.

РАДИО КОРОТКИХ ВОЛН - http://www.mumidol.ru/gorod/peckswr.htm#radio

По радио коротких волн
В полночь
Передавали мой сон.
Сволочи!..

Было немного интересно:
Сказали, что автор местный
И сам все сейчас расскажет.

Я не удивился даже,
Когда дверь и окно обнаружил
Закрытыми плотно снаружи;
Но услышав далекий свой голос,
Почувствовал себя хуже...

Мне оставались слова
И ждать, пока я вернусь с эфира,
Помою руки с мылом
И обнаружу: меня два.

ОНА, РАСТВОРЯЯСЬ - http://www.mumidol.ru/gorod/peckswr.htm#solve

Она, растворяясь в осенней мгле,
уходит в осенний пейзажный город,
где уютны дома на замшелой земле,
и поднимать нет нужды одиночества ворот.
Она бежит к осеннему грустному чаю,
к осеннему небу и отсыревшей вере;
как к художнику, в холст без конца и краю,
она входит в подъезды чрез осенние двери.

А мой дом, открытый семи ветрам,
координатой "игрек" взгляд в небо вперяя,
запоминает местность по облакам,
проплывающим над, от безделья маясь.
Мои сны не выходят за геометрию стен,
у которых есть уши, я знаю точно,
а иначе зачем я шепчу в обмен
на фальцет тишины, один осипшей ночью.

Давай поделим наш город между
не важно кем и не важно как,
чтоб отразившему ясное небо пруду
не задаваться мыслью об облаках.
И чем дальше мы от ламп желтушных,
извергающих в вакуум вечера свет,
тем сложнее будет в рассветах душных
различить: мы есть, не то нас нет.

СЛУЧАИ (#1) - http://www.mumidol.ru/gorod/pecktex1.htm#bird

Он продолжал и продолжал (почти вслепую) накручивать на диске выцветшего зеленого
аппарата один и тот же номер... Семь цифр, всего семь цифр, которые когда-то
(лет прошло тоже семь) были неразлучны с отрадной, душу греющей картинкой...
девушка, которая ждет (ждала, будет ждать) его на остановке такого-то - не вспомнить
- автобуса. И всегда этому логически (магически?) предшествовал звонок по телефону...
Сейчас все изменилось. Надтреснутый голос на том конце в который раз твердил
одно и тоже, отчаянно перетасовывая выражения, - женщина всякий раз исправно
брала трубку, видимо ждала межгорода, но постоянно слышала не менее истощенный
тенор молодого человека. Ему ее хотелось даже приласкать, назвав почему-то Клавдией
Николаевной (быть может, из-за певучего "love"), но он знал наверняка, что имя-отчество
другие, не менее красивые, но забытые.

"Я вас умоляю... Дайте адрес, телефон, мне большего не надо. Только адрес...
И я больше... я больше не позвоню, клянусь... Вы знаете, у меня ведь ближе никого
нету, до сих пор нету, понимаете? Не было и не будет..." - он нервно водил пятерней
по едва обросшей голове, кусал в перерывах грязные ногти, путал телефонный провод
и без того сбившийся комком.
"Я понимаю, понимаю, но и вы поймите, молодой человек. У нее - жизнь, все пока
нормально... Она лучше без вас проживет, ей-богу. Не портьте жизнь-то человеку..."
"Да я... я..." - Он начал заикаться и не расслышал, как где-то далеко хлопнула
дверь - после этого пошли короткие гудки... В следующий раз подошел мужчина,
должно быть военный, и кирпичными фразами, за которыми явно прощупывались "так
точно" и "отставить", отрапортовал...
"Так, молодой человек! Вам сколько можно повторять? Нет ее! Все! Разговор окончен!"
"Но... но..."
"Никаких "но". Все!"
"Но ведь я совсем не тот... которого вы помните... Я совсем другим стал... Ведь
я лечился..."
"Ну, а ей-то что до этого? Она уж вас не помнит, наверное... У нее муж, ребенок
весной родится..."
"Родится... тса... тса... тса..." - военный продолжал что-то твердить, и трубка
отдавала карманным громом, но эхо последнего слова все не умолкало...

Потом в угловой комнатушке старого здания стало совсем тихо...
Кажется, чайник уже вскипал... Распахнутая створка окна отражала пыльный горизонт
с заостренной высоткой посередине. На карнизе с обратной стороны, на необбитом
браке бетонной плиты, открытый всем ветрам, повис клок голубой рубашки с наскоро
пришитой пластмассовой пуговицей.

Он ложится...
===================================
Он ложится в кровать на стылое...
За оконным стеклом с прежней силою
капли двор асфальтовый высекут,
хлынет дробь по карнизам бисерная...

Он ложится в кровать (как хочется)...
Дождевые потоки ночью сей
по канавам, колодцам, рытвинам
отпечатки последние вытравят...

Он ложится в кровать... И не птица
в поднебесном сиянье присниться
в ночь сегодня ему обещана,
но фонарь под окном, в луже плещущий...

И не спится... В деревянную раму
вписан город с острогами, храмами,
новостройками. Все - размытое...

Он ложится в кровать. Позабытый...

Хоть бы птицею стал...
===================================
Хоть бы птицею стал и улетел отсюда,
чем сидеть в постоянном предчувствии чуда.

Хоть бы птицею стал, ударившись оземь,
и пронесся по небу часов этак в восемь...

по густеющей синеве небосвода -
так дельфин рассекает средиземную воду.

Хоть бы птицею стал и, в форточку выпорхнув,
полетел бы куда-нибудь в сторону Выхина.

Хоть бы птицею стал... Если птица ранена,
Ей могилою станет чужая окраина.
---
Даже трубку возьми - в трубке женский вокал:
"Хоть бы птицею стал! Хоть бы птицею стал!"

СЛУЧАИ (Мария) - http://www.mumidol.ru/gorod/pecktex1.htm#mari

        ...И даже теперь, облокотившись на перила моста и глядя
        на проплывающий внизу кораблик темно-винного цвета,
        аккуратненький, точно большая, сияющая чистотой ложка...
        даже теперь, Мага, я спрашиваю себя, имеет ли смысл это
        хождение вокруг да около...
        ....................................................
        Кораблик темно-винного цвета, Мага, почему мы не уплыли на нем,
        когда было еще не поздно?
                        (Хулио Кортасар - "Игра в классики")

Он сидел в комнате и смотрел телевизор, когда вошла мертвенно бледная, почти
прозрачная Мария, села в кресло поодаль и немного погодя молвила: "Меня больше
нет. Я умерла," - непринужденно так, будто на самом деле говорила: "Хлеб закончился.
Надо купить".
Он встал, прошел на кухню, открыл створку холодильника, привычным движением,
перегнувшись, достал пакет кефира, подошел к столу, взял чашку и, наполнив ее,
вернулся в комнату...
Мария стала бесшумно бродить из угла в угол: подходила к шкафу с книгами, брала
одну наугад и тут же вставляла на место, у дальней стены вдруг начинала задумчиво
пританцовывать в такт какой-нибудь глупой мелодии, мелькнувшей по ТВ; а то вышла
на балкон и долго всматривалась в зябкий осенний сумрак, и сквозь ее силуэт он
мог видеть черные ветки деревьев.
От холодного сквозняка сделалось не по себе. Он встал, подошел к окну и, натужно
подпрыгнув, закрыл балконную дверь на верхнюю ручку. Потом с облегчением рухнул
на прежнее место.
Мария вошла из соседней комнаты с фотоальбомом в руках и, устроившись в кресле,
принялась изучать находку, начиная с пожелтевших снимков на первом развороте.
Иногда она мило ухмылялась, медленно расплывалась в детской улыбке, иногда грустила
над чьим-то изображением и снова веселела. Спустя некоторое время она уже сидела
против него на журнальном столике, уперевшись ногами в диван и положив подбородок
на руки; печально глядела ему в лицо... слегка выдвинула нижнюю губку...
Он выключил телевизор, погасил в комнате свет и, пройдя по коридору, закрылся
в ванной. Когда он вышел с комком мокрого полотенца в руках, она стеснительно
замедлила шаг, покидая кухню, - пропускала его вперед, но зачем?
Когда он лег на узкую кушетку у стены, Мария наклонилась над ним. Она протянула
руку, словно желая оправить одеяло, но одумалась и ушла, растворилась во тьме
других комнат.

Утром, когда он тянулся за одинокой растрепанной щеткой в желтом стакане, мужицкого
вида дворник в оранжевом фартуке, зевающий от холода, как раз подметал асфальтовую
дорожку, идущую кругом парка. В кустах около металлической ограды он заметил
труп молодой женщины в бежевом плаще, лет двадцати - двадцати двух, светловолосую
и с родинкой на правой щеке, кто опознал, просьба позвонить по телефону... Мужичок
судорожно перекрестился, не отрывая от нее глаз, бросил метлу и побежал за толпой
зевак.
Проходя мимо сдержанно галдящей кучки, он поранился осколками фраз: "такая молодая",
"проводить бы", "не было никого"...
В автобусе было тесно, вдоль плыли пестрые витрины магазинов, в которые никогда
не заходишь. Через чужое плечо он увидел молодого человека, у него на плече дремала
девушка. Было никак. Хотелось курить.

СЛУЧАИ (#3) - http://www.mumidol.ru/gorod/pecktex1.htm#lena

Ленке было действительно плохо... Настенные часы били шесть, она кусала ногти
и смотрела в окно, в небо, сидя за столом... Скандалы продолжались почти непрерывно
последние два месяца. Мать ее совсем не понимала и не пыталась понять, отец и
думать не хотел. Да еще эта мелкая сестра, что постоянно подслушивала телефонные
разговоры и пересказывала родителям...
Трудно представить, что творилось у нее на душе. Когда же вчера она дерзко хлопнула
дверью, закрывшись в комнате... казалось, этот взрыв должен был потрясти всех
и с этой, и с другой сторон закрытой двери. Но только казалось. Сегодня утром
не изменилось ровным счетом ничего: "Не клади! Не ставь! Не повышай голос! Да
я в твоем возрасте!" и т.п. ...И Ленка больше не могла. Именно поэтому сейчас
она с нетерпением и страхом ждала, пока придет мама.
"Мама..." - шептала она то и дело... Конечно, любит, что и говорить! Но так больше
нельзя.
Когда часы пробили шестой раз и гул затих, Ленка вырвала двойной лист из зеленой
тетради перед собой и стала с нервной, болезненной аккуратностью складывать какой-то
глупый ромбик. Чтобы успокоиться. Жесткий ноготь по два раза утюжил ровные сгибы,
которые тут же переламывались еще раз. Насильно появлялись какие-то посторонние
мысли о школе, о подругах. С одной вот недавно поругалась, а сегодня как раз
помирились. Около столовой. И так было противно: будто одолжение сделала; надо
было, наверное, послать без разговоров... Ну да ладно, не сейчас же об этом думать!
И Ленка перестала. А больше было не о чем.
Ближе к половине Ленка встала к окну, поставив руки на подоконник - между горшками
разлапистых цветов... Какая красивая аллея, - она смотрела в окно, - клены, красные
и желтые, уходят туда, к проспекту, и парк упирается куда-то в бетон, в асфальт.
И что, интересно, в голове у этой женщины с коляской, идущей вдоль? Спокойно,
видать, уютно: листья, лужи, пухленькие ручонки младенца... вот листок приклеился
к колесу, женщина зевает... Да что она! Ребенок вообще, небось, спит и ни о чем
не думает. Все равно что ангел... Как тяжело.
Но время шло, а мамы все не было. Взгляд был прикован к тротуару около дома.
Пальцы сами собою стали постукивать по подоконнику, по стеклу.
Позади Ленки, в дверном проеме, в тишине и полумраке прихожей начинала все отчетливее
и неизбежнее выделятся коричневая табуретка, стоящая на странном месте, ни к
селу ни к городу. Ленка то и дело, в то же время боясь отойти от окна - вдруг
пропустит, - бегала туда и проверяла все заново. В последний же раз, вернувшись
к окну, она обнаружила маму на полпути к подъезду, с сумками. Время настало.
Ленка вскочила на табурет и вся превратилась в слух, но не здешний, а задверный.
Потом она присела на корточки, уставилась в циновку у порога и продолжала слушать.
Вот хлопнула дверь внизу, осталось около шестидесяти ступеней. Ленка выпрямилась.
Сердце колотилось быстро и сильно, отдаваясь в горле. Через минуту послышались
привычные "цок-цок" на втором этаже. Мама устала, шла медленно...
Веревка была крепко привязана к металлической перекладине под потолком (папин
атлетический довесок). Цоканье на миг прекратилось (на площадке между пролетами
лежал истлевший половик), и началось опять, уже громче и отчетливее. Ленка растянула
петлю (как раз на уровне головы), просунула голову и подумала, что, может быть,
и не придется давиться: мама сразу все поймет и - в слезы. Станет обнимать, ласкать.
"Мама..." - еще раз прошептала Ленка... Было слишком темно... она потянулась
рукой к выключателю - справа, на стене. Ступня неудачно соскользнула с полированной
поверхности, Ленка стала бешено колотить ногами, словно хотела выплыть, но не
могла. Табурет ушел из под ног и мягко упал на ковер... Стало холодно и страшно.
Последнее, что она видела - в зеркале наискосок - это хлопья серой пыли, выгнанные
из-под шкафа внезапным порывом воздуха. А где-то вдалеке мама бесконечно долго
цокала вверх по лестнице. Потом еще дольше сыпались по ступеням твердые яблоки
- куда-то вниз, в глухую бездну. И стало тихо.
 ...Мама подобрала последнее яблоко и положила в пакет. Вдруг у двери неожиданное
смутное предчувствие заставило кисть руки бешено метаться в кармане сумки в поисках
ключей. Вот, наконец, "щелк" замка - дверь открыта. Тихо. Не разуваясь мама прошла
по квартире, заглянула в обе комнаты, в ванную. Снимая плащ, она заметила хлопья
пыли рядом со шкафом и неудовлетворенно поморщилась.
Мама отнесла отбившуюся от стада табуретку обратно на кухню и села на нее отдышаться
после сбора урожая за дверью. Чему-то улыбнулась, вспоминая сегодня или вчера,
или даже далекое прошлое. Ситцевая занавеска за ее спиной чуть колыхалась от
порывов осеннего ветра.

31 августа 2000

ЛЕТО - http://www.mumidol.ru/gorod/peckpoe2.htm

Завтра будет день опять...
Солнце в клетке 2 на 5.
Где-то там - бутылок звон.
Радио бездумный фон.
По дорогам - пыль и прах.

В пыльной кроне щебет птах
Повторит в мильонный раз
Будних полдней пересказ.
(Перескажет нас с тобой.)

Завтра улица толпой
Понесется к центру и
Разобьется на ручьи.
К вечеру - вернется вспять,
Чтобы новый день опять,
Рассыпаясь на мечты,
Начинался с "я и ты".

- - -

 ...Только дождь.
В голове -
глупостиглупостиглупостиглу-
постеглупостеклупостеклу по
стеклу
капли сползают
глупые...

- - -

Ночь. Он оглядывал полную книг
полку. По шее холодною змейкой
осень сползала за воротник.
Взгляд застывает: абэвэгэдэйка

серых названий. На улице тьма.
Все как и должно. Лишь серые лапы
овчарки - внизу у подъезда. Дома
редко-редко отмечены галочкой лампы.

Ну а поезд ушел. Ветер вспомнит маршрут,
бегло взглянув на лету, как ворона.
Пусть же льются дожди (но и эти уйдут).
Сам вокзал отражается в глади перрона.

НА ПРОЩАНИЕ

1.
Ты встречаешь во мне пустоту.
Взгляд мой пуст что пустой кинозал:
чернота, отблеск кресел - по ту
сторону плеч кто-то "FIN" написал.

Ты находишь во мне по утру
листьев шорох. И, бархатный чай
поднося к онемевшему рту,
вспоминаешь мое "прощай"...

 ...На полях засыхает трава,
желтизной покрывая страну.

В трубке ветер ссыпает слова
в телефонную тишину.

2.
На прощание в сентябре
остается лишь ворох листьев -
только их прижимаешь к груди, как крестик
на тонущем корабле.

ПТИЦЫ

1.
Я тебя соберу по крупицам
И отдам серым птицам транзитным.
Они будут клевать по бетону:
Шелуха, шелуха.

Пусть они раскричат по столице!
На пустые балконы садиться,
Хлопотать и стучать не устанут.
Так рыдают в ночи.

Три письма - вот и все, что осталось...
Так, наверное, к схимнику старость
Проникает сквозь плотные ставни
В келью под Рождество.

Три письма. И какие-то фразы,
Что остались, не выпорхнув сразу,
Как те серые-серые птицы.
Я ловлю их шепча.

2.
Мне было плохо, а день все равно начался.
Ветром и свистом сквозь щели рассохшейся рамы.
Птицы молчали. Горланили две из числа
Черных и серых, навеки оставленных с нами.
Меж проводов, над домами. И с севера снег насылали.

Галочки черной породы на серых полях:
Весь небосвод разграфлен, словно детская пропись.
Что, просыпаясь, считает печальный монах
Сквозь слюдяное окошко и в памяти копит?
Вы заполняете клетки субботнего дня...

 ...Черные ветки, корявые буквы, окно.
Руки раскинув, всем весом на мятой постели...
Небо расчертят по проводу тщательно вновь
Крепкие крылья, но глотки с весною простыли:
Хрипло молчат высоко над пустой головой.

- - -

Первое, что забуду - будут глаза.
За ними утонут нос, брови. За
Теми вне очереди канет в тьму
Гладкая, податливая холодному моему
Носу, губам же, в объятии золотом
Солнца, моим согреваемая ртом,
Такая живая твоя щека...

Но останутся еще
Между крыш облака -
Холодные, белого льда облака!!!

 ...Их обнимет солнце, не я.
Пока!

ОБРЫВОК

Осенняя прохлада
(как будто, так и надо).
День. Монастырь. Ограда.
(Как будто, так и надо.)
И листья под ногами,
шурша, стирают грани.

Шар - голубой и красный -
(как будто, жизнь прекрасна)
написан в небе маслом
(как будто, жизнь прекрасна).

Как будто, в синем-синем,
голубовато-белом
мы, отчий дом покинув,
летаем неумело...

- - -

Кто стучится в дверь ко мне?

Это кто там на балконе
В куртке черной, без лица?
Курит, курит - нет конца -
Как высматривает горе.

Будто память на перроне,
Остающемся в дыму,
В окна смотрит к никому -
Взглянет, голову уронит -

Смотрит вниз, и огонек
Разгорится невзятяжку.
Но его засыплет так же
Снег - разбегом белых ног.

Незнакомец, помолчим?
Пусть наружу - в "плюс" и талость
Гонит зимняя усталость
Потерявшего ключи.

Тянет талая усталость -
Дождик елочных лучей -
Лент шуршащее "ничей" -
Улиц приторная сладость...

Праздничная дребедень
В безразличье расстаралась.
Схлынул год. Настала старость...
Кто-то втиснул Новый День

В промельк кадров предпоследний,
Лишь умолк искристый звон:
Свет меж сосен, снег, балкон...
И - грядущих дней наследник,

Улиц пыльных, полдней летних -
В мутной дымке сонных век -
Черный,
Черный человек...

- - -

Так счастье дрогнет: телефон молчит -
пусть загадал на следующий звонок.
 ...Отрезом удивительной парчи
молчание легло под ноги в ночь -
искристым снегом полнолунья на
ступени мыслей, змеевик перил...

И каждый слился телом в сонный пласт
с горячей простынью и продолжает жизнь...
НО ПРОЗВОНИЛ! - прорвал речную гладь
(река стремилась вдаль под мост и вширь,
и с нею улица без ведома плыла...)
А каждый думал: счастье упустил,

как через борт леща, - сквозь тину к потолку
ладони вскидывал и судорожно хватал.
 ...Так зыбко счастье утром... Потому -
каждый вставал, набрасывал халат,
смотрелся в чай и знал, что и она
проснулась. Но едва ли позвонит.

ТОСКА

Настанет лето. Высохнет ручей.
В овраге грязь запомнит слепки ног.
По ним захожий выяснит, на чьей
земле стоит (- пусть это будет Бог).
Настанет лето... Льется пыльный свет
в сарай сквозь щели. С ночи до восьми -
ползет по бревнам. В доме глухо спят.
Замок сбей камнем и - топор возьми.

Скрипят цикады. В зарослях окрест
им глупо вторит селезень один...
(Мир не оставил больше спальных мест.
Настало лето, лета пятый день.)
И пятый день блеснул на куполах,
на них оставив кровеносный лак -
клочок свой лишний, вспыхнув над землей,
где тьма - где прах улегся во дворах.

И вечером неясная судьба
проглядывает в зеркале пруда.
Веслом его не трогай никогда.
Хочу уйти, чтобы забыть тебя.
Как в новый век... Перенесу в него
в ладонях влажных просто имена
и номера - почти затертый фон
тех, кто, уйдя, забудет и меня.

Опушка. Тьма. И завтра - день шестой.
Его, проснувшись, дачник промычит.
Простой сверчок, забывший свой шесток.
Он утром испечет себе желток.
Потом уйдет, калиткой проскрипев,
по ягоды и бабочек ловить.
"Он - после нас, его сильней напев.
Когда погаснет свет, когда порвется нить..."

А на рассвете - как вчера опять -
лес ветвью шарит (в поле говорят)
в пыли обочин, силясь отыскать -
нашарить ключ, холодных литер ряд.
Но вход закрыт. И тайна холодна.
Зеленый цвет. К полудню как всегда
сквозная чаща солнцем вновь полна
и в сердце леса - птичьих звон октав...

СНЕГ - http://www.mumidol.ru/gorod/peckpro.htm

I. Худощавые, оба в темных пальто, они замерли на перекрестке одной маленькой
улочки центра города; замерли без видимых причин: машины здесь не ходили, а если
и случалось такое, то не чаще, чем раз в четверть часа.
- Сегодня второе или третье? - спросил первый, кривясь лицом, будто каждое слово
доставляло ему головную боль, потом он поднес ко рту пачку сигарет и взял одну
губами.

- Третье, - задумчиво промямлил второй. Зевнул... И они двинулись дальше: один
- дымя сигаретой, расхлябанной походкой, широко расставляя ноги, и другой - запрятав
руки в карманы, семеня и ловко обходя ледяные лужи.

Не успели они свернуть за угол, как пошел снег.

II. Известия были одинаково неутешительны и для него, и для нее, (как, право,
странно: в этом падеже Он и Она начинаются с отрицающего "не". Будто нет и не
существовало Их никогда. Но вот! разве не они идут, прощаясь с фонарем на крыльце
здания, идут медленно, норовя слиться с мраком? Он чуть повыше, она рядом с ним;
и кто, если не он, обнимает ее за плечо?) тем не менее, он посмотрел на ее профиль,
дождался ответного взгляда и попытался улыбнуться, она же просто ответила ему
глазами, блестящими не то от слез, не то от молчаливой, сдавленной радости. "Ты
не забыла перчатки?" - вымолвил он и тут же спросил себя, зачем. Но требовалась
какая-то фраза, чтоб разорвать это молчание меланхоликов. Пускай он даже и прекрасно
знал, что эти атласные перчатки в данный момент, как и надлежит, плотно облегают
ее тонкие руки, столь знакомые ему; и еще раз в этом убедился, когда она с красноречивой
кокетливостью вытянула пальцы перед его лицом и слегка пошевелила ими. Тогда
он с чувством прильнул губами к ее волосам и сделал глубокий вдох.

 ...В конце концов, впереди у них оставался горячий чай, кухня, окно, не занавешенное
всю ночь, за которым всегда что-то было, что-то невыносимо большее и светлое,
как день (но точно не день), что-то столь же отрадное и щемяще спокойное, даже
в четыре часа утра. И в подтверждение (как нечто вроде чиха) повалил сильный
снег, скрывая бредущую пару от глаз(ниц) опустевшего мира. И увидел Бог, что
это хорошо...

III. Ребенок уснул. И тут же за темным окном пошел белый снег. Форточка была
закрыта, батарея не переставала излучать тепло, маленькое тельце на кровати у
стены было плотно укутано одеялом. И, тем не менее, снег постепенно проник вовнутрь
и посыпался с потолка - сначала около карниза штор, затем все дальше, дальше,
и вот уже всем пространством, вплоть до закрытой двери, завладел обильный снегопад.

Ребенок спал. Понемногу белые хлопья начали прорезать мрак сетчатки, все больше
и больше их становилось, они падали, кружились, иные, казалось, вопреки остальным,
двигались вверх. Хотя в один момент и верх, и низ перестали существовать. Правда,
возможно, там, за черным окном, они еще и имели вес как некие сомнительные категории
пространства. И более того: не было ни начал, ни концов, ни домов, ни деревьев,
как не было плачущих чаек, на которых он всегда показывал своей маленькой ручкой,
дергая за брючину своего отца; точно так же, и никак иначе, не было буксиров
и ржавых барж с их устрашающими гудками... Оставался только снег. Но, к счастью,
его вполне хватало на весь мир, который, словно во время игры в прятки, зажмурил
глаза и все быстрее и быстрее считал по снежинкам: раз, два, три... ...снег,
снег, снег. "Снег" или "ребенок спал".

Но ребенок уже не спал, нет, он бодрствовал и разговаривал, разговаривал на языке
снега. Интересно, как можно картавить на языке снега? Но, как бы то ни было,
он картавил и весьма успешно.

"Привет", - сказала первая снежинка, делая еле заметный реверанс во мраке, и
тут же умчалась куда-то в сторону, увлекая за собой взгляд.
"Пливет", - ответил ребенок, но уже, видимо, кому-то другому, потому что первой
снежинки и след простыл, а вот другая, с другим лицом, охотно вступила, маленькой
мертвой петлей:
"А ты кто?"
"Не знаю..." - ребенок грустно улыбнулся. - "А я ланьше думал, вы все одинаковые".
"А я всегда думала, что вы все одинаковые", - с незлой издевкой вмешался кто-то
еще, наверное, немного обидевшись.
"А лазве вы были всегда?"
"А кто по-твоему смотрел на тебя через окно, ночью, когда ты родился?" - отвечала
с обидой в голосе та же снежинка, воспроизводя во тьме пируэт, которому, видимо,
и надлежало изображать обиду.
"Не помню".
"Чтой-то ты все не помню да не знаю", - произнес особенно пушистый индивидуум,
который уже давно слушал беседу, и тут же исчез, но прежде выразил скуку, прочертив
в пространстве маленькую спираль.
"А где твоя мама?" - это был кто-то, увиденный малышом в первый раз, но тем не
менее будто бы продолжающий давно начатый между ними разговор; он возник из пустоты,
как, впрочем, возникали и все остальные, но выделялся (или выделялась, - этого
ребенок еще не научился различать), выделялся резкой манерой диалога и раздражительностью.
- "Ладно! ладно, не отвечай! Я знаю, что не знаешь (прости Снежный Ком за каламбур!)".
Малыш скуксился и поднес кулачок к глазам, собираясь пустить слезу.
"О, неужели?! Неужели ты собрался плакать?! Да разве ты не понимаешь, что..."
- И уже целый рой хаотично запрыгавших снежинок загалдел: "Разве ты не понимаешь?!
Ведь чтобы возникла пусть только одна слеза, кто-то из наших должен растаять
на твоей щечке!" - тут почувствовались тревожные нотки в фигурах и без того неспокойного
танца этих достойных жалости и ласки созданий. - "А еще не известно, сколь долго
ты будешь плакать! Так ведь нас вообще может не остаться!.."
"Я больше не буду, не буду плакать", - поспешил успокоить эту сумасшедшую пляску
ребенок.
"Ловим тебя на слове! " - И довольно быстро толпа разредилась и успокоилась до
своеобычного вальса тишины. И, казалось, уже никто не обращал внимания на пижамку
в горошек и искорки в глазах, неподвижно вторящие все тому же снегу, который,
кстати, шел-шел, шел-шел, шел-шел и все не мог прийти, ибо просто не знал куда.

 ...Посреди ночи ребенок просыпается, спускает ноги с постели, а в тапочках -
снег. По снегу, оставляя овальные следы, он шагает к двери, открывает ее, проходит
в комнату родителей и останавливается у кровати. Жмется, закусив маленькую губу:
войти? разбудить? рассказать? Но потом слышит знакомое посапывание кого-то из
них и возвращается к себе. Он подходит к окну, тянет вверх свои пальчики и, поднявшись
на цыпочках, кладет подбородок на холодный подоконник, между двумя цветочными
горшками. А за окном все по-прежнему, и ребенок почему-то думает: неужели Боженька
совсем не ложится спать? Он с раскрытым ртом вглядывается в пеструю тьму снаружи,
где уже попросту метет! Отчего бы? И вдруг среди знакомых па, умело исполняемых
снежинками, малыш читает:

"Ты все-таки плакал?" - и понимает, что его щеки мокры. Отирая лицо сухими ладошками,
он сдерживается изо всех сил, чтобы не расплакаться еще сильнее, ведь ему ужасно
жаль тех несчастных, что теперь превратились в капли и потеряли легкость (не
говоря уже об умении танцевать), а возможно и лишились дара речи... Но ребенок
снова смотрит в окно и до него доносится тот умиротворяющий глухонемой шепот:
"Ложись, ложись спать..." - И он, точно так, как привык, зарывается в свои одеяло
и подушку и засыпает.
"Спи, спи, сынок. А там, глядишь, и снег пройдет... И закончится детство".

АПРЕЛЬСКИЕ КОМНАТЫ - http://www.mumidol.ru/gorod/peckapr.htm

I

Начать: в апрельском доме снится,
как где-то "неслышны в саду".
Холл занавескою из ситца
заполнен наискось... Войду:
блеснет в полоске солнца спица
и, бликом куполов в пруду,
в трюмо напротив отразится,
где колесо, вертясь не в ту
сторону, встанет... На газете -
раскиданные два ключа
механика и палача...

Но пусть теперь представит Третий
сверканье луж, отбросив фальшь,
и - уносящийся асфальт.

II

В ноздрях щекочет гарью сена,
что кисть твоя не отразит.
Лишь, может, кухню чью-то, где на
столе газета, чей петит
гнусавит с равнодушьем денег
(погрешность желтизны, прости)
о зареве пожаров летних
июля лет тому пяти...

Но пусть языческую тризну
по всем оврагам и холмам -
узреть огня и дыма взмах -
отправят дети. И поризно
пусть окропят дома, мосты
попы, приходам дав простыть.

III

Но в понедельник будет сыро.
Желтеющий асфальта лак.
И ночь в шоссейных зеркалах
найдет, раздвинув мрак, пол мира.

И освещенная скула с
бровями, лбом почти Гомера... -
мы тоже видим образ милый
через цейлонский карий глаз.

А утром на стекле холодном -
следы апрельской пустоты,
и за распятьем - просто ты.
Рассвет узнает по полотнам
альпийски белых простыней
одну из улиц и - двор в ней.

IV

Все что из меха и из кожи
в шкафах от моли сохраним.
В шуршащей сумрачной прихожей -
пуховиков анахронизм.

В ультрамарине день погожий.
Самоубийцей на карниз
садится голубь и тревожит,
в который раз слетая вниз,
апреля выцветшего кадр.
И птица видит свысока:
мост, зданий домино, река,
слепящий отблеск крыш покатых...
Но дальше - мелочей размен,
и не вмещается в размер.

V

Затеять пыльную уборку,
сменить одежду и постель.
Смахнуть в картонную коробку
пустые письма без потерь.
Перетряхнуть мешок костей...

Услышать, как подступит робко
жужжанье, клекот, щебет дробный.
И масло заглушит пастель...

Пускай часы остановились:
на них тридцатое число.
Апрельских будней часослов -
последняя строка на вынос!

За нею - просто белизна
неразлинованного сна:












ЛЕДЯНОЕ - http://www.mumidol.ru/gorod/peckice.htm

I

Ледяное - хрустальное утро
начиналось немножко не так...
И - с крыла самолетного - пудра
оставляла свой шлейф в небесах.
Словно зеркало в Божьей гримерке
и мизинца небрежного знак;
словно Божьи простые ремарки
синева растворяет в глазах...

Помоги мне понять и запомнить
и не дай ничего изменить:
ледяная скрипичная скромность -
блестки капель что ноты струны.
И хотя все-то стает, наверно,
и февраль на ущербе давно,
это утро нас вспомнит, поверь мне,
когда завтра мы взглянем в окно.


II

В этот день умирали фонтаны
и пернатых редел легион...
Когда в пальцах тепла не хватало,
Их дыханием в горсти грел он.
И струился немой изо рта пар,
вверх с одышкой взбирался бульвар -
тополей ненавязчивых табор
его след стороной огибал...

Иногда (словно в шутку шурупы
разболтав, сбив отлаженный ход)
полдень путает улиц маршруты,
Ариадна узлов наплетет.
И в осеннюю под колокольней
попадаешь крылатую тень:
переулка изгиб незнакомый
и уныние гулкое стен.

III

Листопад, когда мы расставались,
след улик заметал вдоль дорог.
Может быть, он и все, что осталось,
выметает как сор за порог -
за печаль бытия и разлуки,
где слова забывают себя,
как несжатые спелые злаки:
"до свиданья", "прощай", "не судьба"...

IV

Телевизора синее пламя
в безымянном (четвертом) окне.
Ночь вползает глухими дворами,
где овчарка, заслышав "ко мне",
вдоль понуро плетется по лужам,
взяв со скуки хозяина след.
Снег червивый и больше ненужный
контур Альп повторяет во сне.

Ветер лужу попробует робко
и себя не узнает опять.
Только дом, надоевшей коробкой
в темный свод уходящий на пять
этажей - за фонарные нимбы,
подмигнет перекрестьем окон.
(В них весной разве фавны и нимфы
нарушают квартирный покой).

V

 ...помоги мне понять и запомнить
и не дай ничего изменить:
ледяная скрипичная скромность -
блестки капель что ноты струны.
И хотя все-то стает, наверно,
и февраль на ущербе давно -
 ......................окно
 ...........вспомнят, поверь мне

===*======================================================================

Одним из наиболее удобных предметов автоэтнографического исследования является
так называемая "малая группа". Она может принимать форму творческого кружка,
студии, квартиры, студенческого братства; ее отличительной чертой является сознание
себя чем-то целостно противостоящим окружающему миру, пассивно ("лазейкой из
царства холодов в республику тепла") или активно ("партизанским отрядом" или
"диверсионной группой").

Алексей Цветков (www.anarh.ru) в http://www.inache.net/mif/super.html описывает
"малые группы" через понятие "суперприсутствия" - уникального сакрального (священного)
опыта, который не может быть проверен индивидуально и не может быть осознан и
принят массово. Чаще всего таким священным опытом оказывается творческий процесс
(что иногда имеет побочный эффект "кукушки и петуха"). В результате "малые группы"
оказываются устойчивыми поставщиками контента - достаточно разнородного, чтобы
обеспечивать полноту выборки, и достаточно однородного, чтобы усматривать за
ним как минимум общий творческий подход, как максимум - общее "художественное
видение" реальности.

NB: Еще иногда выясняется, что в группе сформировалась специализация, и один
из ее членов склонен к роли архивариуса и/или коммуникатора; тогда на него можно
взвалить и часть технических подзадач исследования.

Системный аналитик и литературный критик Сергей Переслегин (www.stabes.nm.ru)
в своем интервью - http://www.mumidol.ru/gorod/slag.htm#team - утверждает:
=============================
Такие группы ... имеют очень высокую информационную и организационную связность
– при полном отсутствии каких-либо институциональных механизмов или, хотя бы,
идентификационного критерия: их происхождение, возможно, связано с наличием в
социальном сверхсознательном информационных структур, ассоциированных с «общинностью»).
<...>
Мы только начали подбираться к пониманию этого феномена, судя по всему специфически
российского. Отправной точкой был системная ошибка западных аналитиков относительно
времени релаксации России на дефолт 1998 года. Реальное время оказалось на порядок
меньше предсказанного. Одной из возможных интерпретаций оказалась доменная структура
общества: реагируют не отдельные люди, а некие структурные домены указанной выше
численности (порядка 10 человек). Позже подобные образования были обнаружены
при частных социологических исследованиях.
Как правило, они довольно аморфны и лишь помогают быстро формировать "общее мнение".
Но практически все "команды" (в искусстве, в бизнесе, в политике) формировались
на основе таких доменов.
=============================

Это все к тому, что вот Вам пример.

  
ОРДЫНСКИЙ АРХИВ - http://ordinka.narod.ru
История Ордынки - http://ordinka.nm.ru/hronos.htm
Тексты Ордынки - http://ordinka.nm.ru/txtmmnt.htm

"Этот сайт сделан с целью консервации и мумификации тех немногих слов и предметов,
что сохранились с прошлых времен, - с той поры, когда мы были моложе, а паутина
жизни еще только приступала к нам - так что могло показаться, мы сами выбирали
себе: дни для сна, ночь для яви и утро для всего остального. Возможно, в этом
нет никакого смысла - особенно для непосвященных, - так бесполезны чужие семейные
фотоальбомы. Но что поделать, египтяне тоже не очень понимали, для чего бальзамируют
своих фараонов. Так или иначе - Ордынка была странным и любопытным местом, где
побывало множество не менее странных и любопытных людей, и если я о чем-нибудь
жалею, так это о том, что не начал создавать этот сайт раньше - десять лет назад,
когда прошлое еще не началось, а настоящее было похоже на игру и на правду."
Мамонтъ
  

ГЕОМЕТРИЯ ИНЬ - http://ordinka.nm.ru/texts/in.htm

Когда Ворохову было 15 лет, он ощущал себя вполне взрослым человеком.

   Он уже знал все.
   Не то, чтобы он проведал это из опыта или из книг, но просто ЗНАЛ,- и когда
воочию видел то и это, хорошее и дурное - не удивлялся ничему. Все казалось ему
знакомым,- и когда прошлым летом упал с велосипеда, сломал руку и катился по
траве, сжимая запястье - с болью и страхом, но каким-то несерьезным страхом,
словно боль происходила не наяву.
   И так же несуразны были радости, приготовленные для Ворохова в виде мороженого
или нового букваря; да и все книги вокруг были - букварь или расписание поездов.
По утрам родители Ворохова уходили на работу, где не совершали ничего полезного
(Ворохов знал),- но к вечеру спешили домой и приносили сумки, и в сумках лежали
разные нужные и полезные вещи, сделанные неизвестно кем.
   И как родители были бесполезны в этой жизни, так же и Ворохов был бесполезен
и неумел; он мог есть и спать и ходить в школу,- и он делал это, хотя иногда
ему казалось, что кто-то делает это вместо него.

   Злодеи в школе водились ненастоящие, опереточные - ублюдки-хулиганы, вредные
троечники, дураки; по улицам сновали милиционеры, толстые ненастоящие фальшивые
мамаши с колясками, работяги и пьяные подростки - словно то был не город, а пьяный
лес.
   Да, то была лесная игра - игра в звуки и судьбы, но Ворохов не умел играть
(он даже шахматы и шашки не признавал), и только со странным СТАТИСТИЧЕСКИМ интересом
наблюдал, как умирает человек или терзается болезнью, как пролетает самолет,
трогает поезд, плывут облака, женщина протягивает руки из постели; да, когда
позже он узнал женщин, оказалось, что они представляют собой именно то, что он
думал - ничего необычного не было в том, что люди ищут любви - чего же им искать
еще?
   Иногда Ворохов понимал, что похож на старика,- но он знал все, связанное с
болезнью, старостью и смертью, а смерти перестал бояться в самом далеком детстве.
   А и что было бояться ее?- смерть была скучной и формальной процедурой, неприятной
для тех, кто оставался жить.
   Будто что-то менялось к лучшему с годами в мире!

   Дни плыли, подобные глицериновым облакам, и вмещали мириады маленьких сущностей:
взгляд исподлобья, снегирь на снегу, колесо автомашины, царапина в парте, хриплый
глас пьяницы Пьянкова с четвертого этажа.
По вечерам зажигался синий свет телевизора, сосед за стеной слушал песню про
Уч-кудук; взрослые люди постепенно старели, и Ворохов подрастал постепенно.
   Ум его искал знаний, а находил звон будильника на столе, портфель или нервический
лик учителя пения по прозвищу Веник.

   Пуст был двор и класс, где только тени пробегали у парт. Ворохов любил книги,
хотя никогда не читал запойно, - но неспешно пролистывал тома и титулы; любил
смотреть в окно. Все было старое в старом мире под березой,- там дворовые дружки
его палили костер из ящиков, и от помойки приносился едкий дух человеческой жизни.
В книгах Ворохов искал упоминание о новом, неизвестном ему - и находил, как находил
это в стерильном взгляде сквозь оконное стекло: ватный мир за окном был чудный,
поскольку был лишен звуков - особенно СТАРЫХ, так же и в книгах мир представал,
пропущенный через авторский фильтр. Все это был сущий обман, иллюзия, но и то,
что ощущал Ворохов вокруг с запахами и звуками - и это не казалось ему особенно
реальным.
Если откровенно, Ворохов жил очень трудной жизнью, но терпел и ждал. Величавое
время протекало мимо, и тикал песочный механизм на стене, ронял песочную пыль.
Ворохов вставал и ложился, ложился и вставал, шел, возвращался, ехал, смотрел.
   А случалось - налетала с неба тоска, рушился потолок, подточенный тишиной,
наступала длинная, длинная, длинная... - что-то похожее на рвоту было с ним дважды
или трижды, только мучительные спазмы эти исходили не из желудка, а из какого-то
другого главного органа: в темноте, на дороге, вдали от людей - он падал, подкошенный,
и даже слез не являлось в глаза, но некая невидимая и бесплотная субстанция прорывалась
из него - из сосуда ненужного греха и ненужного знания.
   А так все было тихо и пристойно.
   Ворохов производил на всех очень хорошее впечатление,- он молчал и боялся
помешать людям жить той жизнью, какой они жили всегда.
   Ворохов понимал, что нет смысла объяснять людям, какой старой жизнью они живут.
Да он и сам жил как они - только что тревожился этим, а иногда тосковал сильно,-
но в другое время не подавал вида.
   Так он дожил до 15 лет и жил дальше, но кое-что случилось с ним именно тогда,
на излете августа.

   Настоящее горячее лето уже отгорело, и дожди неделю полосовали скучную зелень
леса. Осень дышала из ворот,- отпускная публика поспешно разъезжалась с турбазы,
увозя грибы в эмалированных ведрах, рюкзаки и простуженных детей, но Ворохов
- он только прибыл из города, один в большом холодном автобусе.
Он приезжал сюда каждый год,- прежде с родителями, а ныне сам по себе - какой
же родитель тронется в такую погоду за город? Кажется, Ворохова признали взрослым
(это он знал, что давно взрослый, а другие не догадывались об этом).

   В деревне, где кончался асфальт, Ворохов пересел с автобуса на чумазый армейский
грузовичок.
"Все оттуда, а ты, значит - туда?"- сказал шофер.
"Туда"- сказал Ворохов и забросил в кузов рюкзак, влез сам.
   Грузовичок рычал и хлюпал, падал в лужи, вращал колесами; в лесу острые ветки
хлестали по стенкам кузова, и сквозь брезент Ворохов чувствовал, что хлещут -
его. Он вцепился в деревянное сиденье, держал рюкзак - думал, свет перевернется.
   Из трудной лесной колеи машина выбежала в поле, прибавила ход. Ворохов смотрел
назад и вбок - и разглядел за рекой маленькую знакомую церковную голову.

   Он стал жить в финском домике с плоской крышей,- стены дома были густо крашены
олифой и к ним липла мошкара и лесной сор. В доме были кровати, холодильник,
плитка и радио на стене - войдя, Ворохов немедленно выключил радио из розетки.
   Всюду витал запах, любимый Вороховым, составленный из струганного дерева,
грибов, травы, вяленой рыбы,- годами запахи сходились и настаивались здесь. Дом
принадлежал лесному миру, а людей было слишком мало, чтобы осквернить лес. В
других местах их было больше, и они превращали поляну в футбольное мусорное поле,
и овраг - в канаву для сточных вод. Но здесь их было слишком мало.

   Ворохов сложил продукты в шкаф, пару книг сунул в тумбочку у кровати. В шкафу
нашел катушку черных ниток и деревянную ложку. Вышел на веранду - там сильно
пахло рыбой, и веревочки так и висли, на одной болталась сухая рыбья голова.
   Холодильник пробудился, зарокотал. Ворохов открыл дверцу и бросил в светящееся
нутро шмат сала, завернутый в тряпицу.

  Серое небо накрыло мир плотно, прочно, словно куполом, и даже ветер-бегун не
спешил, не шевелил лес. Тихо было.
   Потом на поляне за домом заревел грузовик,- он ревел долго, переваливая через
ручей, уходя вверх по глинистому склону, где прежде блуждало коровье стадо и
мычало, боясь ручья и строений на том берегу.

   Ворохов остался один. Он вышел из дома - по длинной лестнице, стуча, сбежал
к реке, заглянул в желтую, вязкую от дождей воду; течение несло разный мусор,
притягивало к причалу ветки, листы. Из желтой толщи всплыла уклейка, развела
на поверхности круг, ушла вглубь. И еще две-три мелких рыбки проскользили наверху
воды.         Ворохов вспомнил, что он рыболов, и решил сегодня же выставить
донки.
   Надо сказать, что Ворохов был плохим рыболовом, и ловил рыбу только когда
она ловилась. Истинный любитель делает это независимо от успеха и погоды.

   Лодки лежали на берегу, на их бортах чернели смоляные заплаты. Ворохов присмотрел
себе узкую и длинную посудину, проверил дно, перевернул, потянул в воду.
   Что он помнил? - громкий гулкий стук о борт, утренний звон уключин, пока первые
рыбаки спускаются к реке, и он - неспящее дитя - идет с удочкой за ними, а у
причала его ждет чудо в виде плывущих рыб. Ворохов помнил, что тогда они казались
ему больше, это теперь они стали уклейки, а тогда парили под сходней, как настоящие
речные акулы.

   Ворохов заглянул в пустой клуб, неизвестно зачем построенный (зимой там прятали
лодки), сунул нос в большую финскую баню с заросшим бассейном. Походил по дорожкам,
набрал воды из родника, вернулся, стал варить макароны.
   Тихо было, очень тихо - Ворохов не мог нарадоваться, что остался совсем один,
без людей.
   Он хорошо переносил одиночество, - в каком-то смысле это было его нормальное
состояние, а переносить приходилось людей.

   В действительности на базе оставались люди, кроме Ворохова - начальник базы,
шофер, какой-то сумрачный дядька с большим животом, не выпускавший из рук удочку.
Но они существовали сами по себе, как сосны и песок. Ворохов не беспокоился их
судьбой; он встречал их редко и всегда удивлялся, что они есть и живы.

   Так потянулись дни.
   Если Ворохов выходил на крыльцо, мимо пробегала красивая собака по имени Айна,
а в другой раз никто не пробегал, не пролетал; даже птицы молчали к осени.
   Сухая пасмурная погода удержалась недолго. Как-то раз Ворохов не захотел просыпаться
и лежал в холодном доме; он не сразу понял, что держит его в постели. А это дождь
пришел - прозрачный сын неба - и поставил свое длинное тело вертикально у окна,
и приплясывал на крыше и в лужах.
   Ворохов все же встал, оделся теплее, приготовил завтрак.
   Идти было некуда, да Ворохов и не хотел никуда уходить. Он закурил, полистал
какую-то книгу, но в книге говорилось о вещах городских и скучных, и он не стал
читать.
   Весь день он провел в кресле на веранде, глядя вниз, с холма на луг.
   Отложив книгу, он перестал скучать. Тысячи голосов говорили с ним, долетая
с крыши или от мокрых берез.
"Ты юнец,- говорили ему,- ты ничего не знаешь, ты даже не слышал крик кораблекрушения,
не видел утренних глаз женщины рядом, не пробовал черствый хлеб!"
"Я ничего не знаю,- согласно кивал Ворохов,- но я все знаю."
"Юнец, щенок, мальчишка!"- стучал дождь.
   Но куда было спешить Ворохову от злой судьбы?
   Еще многое должно было явиться ему, испугать или доставить радость. В мысленном
блокноте он записал первые опыты, и опыты эти не были слишком горьки или слишком
сладки,- они были, но вкус их показался Ворохову знакомым - так пахли школьные
тетради и задачи о бассейне с трубами.
   Он догадывался, что дальше повторений станет больше, и дни станут одинаковы,
плоски, и сольются в один нескончаемый плоский поток, уносящий вещи и тела.
   И ближе к краю совсем исчезнет время, измеряемое суетой, и настанет полная
хрустальная ясность, - и ясность эта не сулила ничего хорошего ничтожному смертному
человеку. Нельзя сказать, что это наполняло его добрыми чувствами; он старался
сохранять добро, но не ждал ниоткуда добра.
   Пожалуй, он был мудр, этот Ворохов, когда бы не был щенком и мальчишкой.

   И в чем была его вина?- он жил как родился, и в каком подлом месте родился,
там и жил.
   Он догадывался слишком о многом,- но многое ли узнает юноша с подмосковного
полустанка, если не сумеет догадаться?
   Всюду был круг неба, и везде земля простиралась,- серый глаз дождя смотрел,
не мигая, и шелестел мир кругом, покойный и живой. В этом покое было сокрыто
высшее беспокойство, особая сила шелеста и дождя, - так, словно бы мир ожидал
пробуждения спящего дракона.

   Под вечер Ворохов захотел уйти из дома - одел армейский плащ, сапоги и ушел.
Он запер дверь на оборот, а ключ оставил в замке.

   По мостку Ворохов перешел ручей и поднялся на стриженный холм. Жесткая короткая
солома проросла из земли. Кое-где были свалены некрасивые стога, уже потемневшие.
Поля молчали сурово, река убегала в берегах, петляла в кущах. Из-за горы торчали
крыши и заборы, и другая деревня чуть виднелась в сизой дали.
   Ни души не было вкруг,- а и откуда взяться людям в дождливый мокрый вечер,
в осень?

   Всегда живая река сверху была неживой, и стихли водовороты, и с переката не
приносился свежий речной дух. Из воды проскользила черная ласточка - она еще
была здесь, еще не скрылась в жаркие края; и Ворохов отчего-то вспомнил дорогу
- путь через равнинный простор и через слабые леса, готовые к зиме, и через деревни,
где на завалинках сидели старики.
   Так он ехал в пустом холодном автобусе и даже задремывал.
   Так он ехал и дремал,- не вся ли таинственная жизнь проносилась над ним?
   Автобус задержался в маленьком городке. Ворохов не захотел вылезать, остался,
пока шофер покупал сигареты и хлеб. Он смотрел в окно: всюду неухоженные церкви
возвышали головы, большие провинциальные дома стояли над кривыми провинциальными
улицами.
   В каждом окне было по цветку, на каждом заборе - номер. Страшный железный
памятник на площади означал эпоху, и большая толпа у молочного магазина означала
эпоху.
   Что за люди шли по улицам, топтались у киоска, наполняли грязный рынок?- муравьи
на теле мертвого льва, мародеры в Риме - случайными и чужими они были здесь.
   Ворохов пожалел их, хотя никто из них не пожалел бы его, случись нужда - но
Ворохов пожалел.

   Солнце вспыхнуло на миг, сходя за лес - осветило косо мокрый мир и фигуру
Ворохова на холме, в мокром дождевике. И сразу пропало,- и небесная каша заварилась
гуще, и все потемнело кругом.
   Ворохов вернулся домой, в вечер, похожий на другие вечера. Сбросил грязные
сапоги, поставил чайник.
   Ему вдруг захотелось услышать что-нибудь ПОСТОРОННЕЕ, и он включил радио -
осторожно, словно выпускал змею,- но радио молчало.
   Тогда Ворохов выпил чай, съел кусок подсохшего хлеба и лег спать,- и уснул
сразу.

   Возможно, это был вовсе не сон,- сны вообще приходили Ворохову редко и всегда
были черно-белыми, немыми, как старое кино, состояли из отрывков мыслей, так
что наутро Ворохов помнил, ЧТО думал во сне и КАК видел, но никогда там не совершалось
ничего такого, что можно было бы принять за знамение или саму явь.
   Теперь же Ворохов видел ясно, в цвете: некий мир, некий парк, вероятно, больничный,
поскольку следом явилась больница - большое старое здание, желтое, в четыре этажа,
с фальшивыми колоннами.
   И он поднялся по лестнице - широкой мраморной лестнице с кольцами в ступенях
- и где-то шел еще, сворачивал мимо прозрачных дверей и матовых стен, и пришел
к нужной двери - она была непрозрачная, глухая.
   Ворохов толкнул дверь и увидел светлую комнату с кроватью, и на кровати сидел
некто, знакомый ему - да, Ворохов ОЧЕНЬ хорошо знал этого человека, можно сказать,
что это был самый главный человек в его жизни, без которого никакой жизни быть
не могло. Человек был словно магнит, и великая магнитная сила влекла Ворохова
сюда, в комнату.
   Все было ничтожно вокруг, все вопило болезненно и нетерпеливо, пока Ворохов
шел в парке и поднимался по мраморной лестнице, и блуждал в коридорах. Однако,
при всем тяготении, Ворохов не мог сказать определенно - КТО этот человек, не
мог даже объяснить, мужчина это или женщина,- да, не знал ни рода, ни года, ни
племени, и сам утратил имя и возраст.
   Отчего-то это было несущественно, и во сне Ворохов обходился без форм - формы
были, но ничего не означали,- и так одни глаза стояли перед ним - серые, серые,
как небо в осень, родные, бездонные - и в этой бездне Ворохов утопал и пропадал.
   И снова он шел в парке, поднимался по лестнице. Он понимал, что прошло время
- неделя, месяц, но могучая сила несла его дальше, вталкивала за дверь, и там
было то же - серые, серые глаза, исчезновение, сладость небытия.
   И снова он шел в парке - так и месяц минул, и год, но все было по-прежнему,
и любовь была прежней...

   Дни были темны и высоки, как храмы, а ночи - светлы и плоски, словно бумажные
листы.
   Ворохов догадался, что вкруг него разворачивается новый свиток мира - чистый
и непорочный, на котором еще предстоит оставить богохульные слова и грязные пятерни.
   За миг он открывал больше, чем за целые века, и называл это - течение к водопаду,
зеленая змейка, свет...
   И он был счастлив, - не удивительно ли, что в течении к водопаду он узнавал
прежде неведомое счастье?
   Дождь стучал в крышу, а Ворохов улыбался во тьме, словно искатель опиума,
словно маляр, словно царь. Улыбался тревожно, потому что чуял приближение конца,
порог, где вода обрывается книзу,- и не мог, не умел удержать время...

   Он открыл дверь, и за дверью никого не было.
   Он увидел, что кровать застелена свежим больничным бельем - самый аккуратизм
показался Ворохову зловещим - так застилают кровати, когда умирает человек.
   Палата была пуста, и в окно сияло солнце - солнце зияло, как черная дыра наоборот.
   Ворохов заплакал, обращая лицо к пустоте; и плач его был - пустота, непостижимая
уму, безголосая, безлицая, длинная, длинная...
   Он догадался, что это - ВСЕ, что больше ничего не будет никогда, нигде.
   И он проснулся в слезах, всхлипывая - ему было пятнадцать лет, и в эту ночь
он прожил самую главную часть жизни, самую сильную и добрую часть жизни, после
которой не могло случиться решительно ничего, достойного памяти.

   Ворохов вышел на веранду, не замечая холода, смотрел на лес и реку - и не
увидел реки, не услышал тонкого птичьего писка.
   Стоял и думал,- и в мыслях его были ночные слова, и слова обнимали лес и поле,
круг неба и квадрат земли - все обнимали, все делали простым и сложным.

   А думал он примерно так:


"Пчела летит на яд цветка, сквозь цветы и травы плачет.
Солнце сушит мокрый цвет,
а слезы не сохнут, не проходят.
Маленькие свинцовые дети бегут впереди.
Маленькая собачка кричит, ветер уносит короткие звонкие крики.
Соляные столбы - это мертвые боги.
Дожди размывают соль, текут соленые слезы.

Гнездо вороны указует на слабое место в кроне.
Самая слабая тень - инь.
Гнездо встреч.
Если что-то происходит слишком долго - значит, оно вовсе не
происходит.
Слова соединяются как тела.
Нет входа, нет выхода.
Ничем хорошим это быть не может.
Ничего плохого не может быть.
Уходить нельзя, нельзя возвращаться.
Пир Луны.
Инь..."

1992г......

На этом первое (образное) знакомство с московской аномалией можно считать законченным.
Концептуальное - еще будет, но мы к нему пока не готовы.

С поклоном,
координатор рассылки LXE
mailto:lxe@euro.ru
http://mumidol.ru/gorod