Отправляет email-рассылки с помощью сервиса Sendsay

Книжное обозрение

  Все выпуски  

Виктор Пелевин


Информационный Канал Subscribe.Ru

Виктор Пелевин

Аббревиатура моего имени -- ПВО. И поэтому на земле и в воздухе я всегда старался противопоставить эстетике ВВС эстетику противовоздушной обороны, даже летать старался на перехватчиках.

Виктор Пелевин


Виктор Пелевин родился в 1967 году, окончил Литературный институт. Один из самых известных русских прозаиков девяностых годов, автор сборника рассказов «Синий фонарь» (малая Букеровская премия, 1993), повестей «Омон Ра», «Жизнь насекомых» и «Желтая стрела», переведенных на английский, французский и другие языки. Наверное, самый популярный в русской части Интернета современный писатель. Переводчик Карлоса Кастанеды и Артура Макина. На вопрос о дате рождения Пелевин ответил: «Я склонен думать, что вообще не родился» — и только затем предложил «условно считать, что в 1967 году».

Виктоpа Пелевина называют самым известным и самым загадочным писателем "поколения тpидцатилетних". Реальность в его произведениях тесно переплетена с фантасмагорией, времена смешаны, стиль до предела динамичен, смысловая нагрузка при максимальной интеллектуальной насыщенности отнюдь не подавляет читателя.

Его пpоза - yдачное сочетание казалось бы несоединимых качеств: массовости и элитаpности, остpой совpеменности и погpyженности в pеалии пpошлого, всегда yвиденного под весьма эксцентpичным yглом зpения, а также нигде yже не оспаpиваемой способности заглядывать в бyдyщее. Видимо, всё это и является составляющим невеpоятного yспеха его пpоизведений, котоpые, по выpажению кpитика, читают даже те, кто "в последние годы не бpал в pyки никаких книг, кpоме телефонного спpавочника".

Читатель, хорошо знакомый с произведениями вещами Пелевина, заметит переклички романа «Чапаев и Пустота» со многими его ранними произведениями: накокаиненная революционная Россия напоминает о «Хрустальном мире», название фирмы, возглавляемой одним из героев, — о «крайней Фуле» рассказов о третьем рейхе, многофигурная самопересекающаяся структура — о «Жизни насекомых». Одним словом, «Чапаев и Пустота» во многом итоговый для Пелевина роман, имеющий дело с тем же кругом идей, что и его ранняя проза.

Неизменным остается и список любимых авторов, обыгрываемых Пелевиным: «альтернативное» заглавие романа «Сад расходящихся Петек» отсылает к Борхесу, а башкирец-голем — к Майринку.

Однако, главный материал, подлежащий пародированию и/или переосмыслению — это мистическая и религиозная литература: от Карлоса Кастанеды и Чжуан Цзы до Серафима Роуза и скандинавской мифологии. В эклектичном мире пелевинского романа находится место всем: братва, убитая с оружием в руках, попадает в Валгалу, где сидит и греется у вечного огня, вырывающегося из пентаграммы, символизирующей милосердие Будды; суждение «все бабы — суки» отражает иллюзорность мира, ибо «сука — это сокращение от «суккуб», а Анка поражает врагов из глиняного пулемета — левого мизинца будды Анагамы, упрятанного в ком застывшей глины: все, на что он указывает, обретает свою истинную природу, то есть превращается в пустоту.

В свою очередь, все, на что указывает перо Пелевина, приобретает новый смысл: песня «белая армия, черный барон» или роман «Всадник без головы». И, конечно, анекдоты про Василь Иваныча, оказывающиеся притчами, искаженными легкомысленным и злоупотребляющим кокаином Котовским.

Кстати, этот красный командир благополучно бежит по Пелевину в Париж, где и создает всю ту «реальность», в котором мы живем сегодня — точнее, думаем, что живем. Только перенесшийся из двадцатых годов в образцовую семнадцатую психбольницу Петька догадывается о иллюзорном характере «новых русских», японских бизнесменов и наркоманящих бандитов, населяющих Москву наших дней, и раскрывает потаенный смысл всем известных анекдотов в беседе с соседями по палате.

Анекдот, оказывающийся притчей — ключ к поэтике романа Пелевина, в котором за байками и приколами проступает Послание. При желании можно поспорить о том, насколько сам автор верит в него (судя по длинным и временами тормозящим повествование беседам — действительно верит) или назвать это «двойным кодированием» и прописать по ведомству постмодернизма. Но лучше увидеть в этом следование буддистской традиции, в которой сожжение дзэнским мастером статуи Будды служит лучшим объяснением сущности буддизма: так, в книге Пелевина пародирование эзотерического знания служит лучшим подтверждением его сакральной ценности.

Давно замечено, что в России с ее литературоцентризмом, едва ли не каждый, испытавший мистический опыт, спешит поведать свои переживания городу и миру в форме романа или поэмы, не понимая, что тем самым сводит уникальность пережитого к банальности слов, давно перешедших от Эммануила Сведенборга к Ричарду Баху. И в этой ситуации путь «священной пародии», избранный Пелевиным — едва ли не единственный шанс передать мистическое послание, не опошлив его. Этот путь, разумеется, таит в себе опасность: даже те, кому близки развиваемые Пелевиным идеи, могут предпочесть читать романы и трактаты по-отдельности.

В памяти старшего поколения еще свежи те времена, когда в каждом дворе был свой «Чапай», размахивая деревянной шашкой поднимавший своих бойцов на бой с беляками. Волна анекдотов сбила этот героический настрой, превратив героя гражданской войны в комическую фигуру Василь Иваныча. Роман Пелевина может дать Чапаеву новую жизнь: в галлюцинациях поклонников промокашек и грибов деревянную шашку сменит глиняный пулемет.

----------------------------------------------------------------------------------

ЛЮБОПЫТНЫЕ РЕЦЕНЗИИ

Анатолий Либерман (Миннеаполис)

Есть удобное немецкое слово Scheintiefe, означающее видимость глубины при отсутствии таковой.

Глубина произведений Пелевина иллюзорна, хотя каждое его слово выдает человека начитанного, думающего и прекрасно владеющего пером. В 1996 году, кроме романа "Чапаев и Пустота", вышел и двухтомник Пелевина, в котором собраны его более ранние рассказы.

Все они похожи друг на друга. В них смешаны реальность и фантастика, они густо приправлены псевдоазиатским мистицизмом, и все художественные средства, используемые автором, служат тому, чтобы показать, как бессмысленно человеческое существование и как мало мы знаем об окружающем нас мире.

Пелевин остроумен, его пародии превосходны: то мы встречаем школу имени Маресьева, программа которой заключается в том, что курсантам ампутируют ноги и делают протезы, а на выпускном экзамене они должны лихо станцевать мазурку; то психопатку, читающую вслух забавную в своем идиотизме постмодернистскую прозу.

Всюду разбросаны переиначенные или ловко вмонтированные в повествование цитаты. Ср.: "Он взял бутыль, подтянул к себе маленькое синее блюдце и налил его до краев. Потом он проделал ту же операцию со стаканом. — Смотри, Петька. Самогон сам по себе не имеет формы. Вот стакан, вот блюдце. Какая из этих форм настоящая? — Обе, — сказал я. — Обе настоящие. Чапаев аккуратно выпил самогон из блюдца, потом из стакана и по очереди с силой швырнул их в стену. И блюдце, и стакан разлетелись на мелкие осколки. Петька, — сказал он, — смотри и запоминай. Если ты настоящий, то действительно смерть придет"; весь диалог сочинен ради последней фразы.

Повествование пестрит издевательскими деталями (...из кустов на Митю задумчиво глянул позеленевший бюст Чехова, возле которого блестели под лунным светом осколки разбитой водочной бутылки" (двухтомник: II, 43)) и ссылками на "Эдду", Канта, Шопенгауэра, Юнга, Блока, Набокова — список почти бесконечен. Под романом стоит: "Кафка-юрт, l923—1925".

Иногда этот блеск заемный слегка тускнеет: то Пелевин заставляет Чапаева "поднять тост", то строит целую песню на слове Молох с ударением на первом слоге, то сочиняет беседы на не совсем правильном английском языке (он вообще большой охотник до английских вставок), то восхищается несуществующей четырехручной фугой Моцарта фа минор (последнее, впрочем, может быть сознательным обманным трюком, вроде эпиграфа из Чингизхана к "Чапаеву..."). Блатари в "Чапаеве..." "ботают по фене", но рассуждают о совести не хуже Ивана и Алеши Карамазовых; все это довольно забавно. Хуже у него получаются каламбуры: конъюнктурщик-большевик фон Эрнен (то есть фанерный), touch Anka (=тачанка), английское bagle и bugle, адъютант от слова ад, и прочее.

Пелевин как бы снимает с себя ответственность за то, что говорит. В его мире, где все до предела зыбко и легко переходит в свою противоположность (даже красных не отличить от белых), относительны и его высказывания. Петр не понимает, что такое командирская зарука, о которой говорил солдатам Чапаев. "А, — улыбнулся Чапаев, — вот вы о чем. Знаете, Петр, когда приходится говорить с массой, совершенно не важно, понимаешь ли сам произносимые слова. Важно, чтобы их понимали другие. Нужно просто отразить ожидания толпы. Некоторые достигают этого, изучая язык, на котором говорит масса, а я предпочитаю действовать напрямую. Так что если вы хотите узнать, что такое "зарука", вам надо спрашивать не у меня, а у тех, кто стоит сейчас на площади". За этой постмодернистской вариацией на темы из Шалтая-Болтая следует одобрительный комментарий автора: "Будучи вынужден по роду своих занятий встречаться со множеством тяжелых идиотов из литературных кругов, я развил в себе способность участвовать в их беседах, не особо вдумываясь в то, о чем идет речь, но свободно жонглируя нелепыми словами вроде "реализма", "теургии" или даже "теософического кокса". Дело, однако, не только в темной массе и тяжелых литературных идиотах.

Много позже Петр сочиняет русско-английское стихотворение на смерть императора. В нем упоминаются санитары, плюющие в бороду, и он не может взять в толк, откуда взялись санитары, да еще занятые столь странным делом. "Впрочем, я никогда особо не понимал своих стихов, давно догадываясь, что авторство — вещь сомнительная, и все, что требуется от того, кто взял в руки перо и склонился над листом бумаги, так это выстроить множество разбросанных по душе замочных скважин в одну линию так, чтобы сквозь них на бумагу вдруг упал солнечный луч".

У Пелевина можно найти и поток сознания, и рассказ в документах, и новеллку в манере О'Генри. Почти все эти вещи наивны и быстро надоедают, ибо прямолинейная, сразу угадываемая идея (а она составляет цель повествования) нe нуждается в столь изощренной художественной ткани, а авторское начало гибнет в бесчисленных подражаниях и реминисценциях ("авторство — вещь сомнительная"). Хуже всего получился прославивший его цикл "Жизнь насекомых" — помесь из затертого до дыр рассказа Кафки о человеке-жуке и повести Валерия Медведева "Баранкин, будь человеком", в которой двоечники на время превращаются в воробьев. В нем Пелевину чаще всего изменяет и чувство юмора, и появляются лозунги вроде: "Муравей муравью — жук, сверчок и стрекоза".

Роман "Чапаев и Пустота" написан в том же ключе, что и предыдущие сочинения Пелевина. В русской литературе издавна утвердились два жанра: "Записки сумасшедшего" и "Записки из подполья". Нашему времени, как всегда, смутному, эти жанры служат верой и правдой. "Чапаев..." — записки нескольких сумасшедших, главный из которых — Петр Пустота, унесшийся из девяностых годов в двадцатые.

Знакомые персонажи: Чапаев, Петька, Анка, Котовский (ничем не похожие на своих прототипов) и Фурманов — встречаются в совершенно немыслимых ситуациях, хотя и в Гражданскую войну, много стреляют, нюхают кокаин, изредка влюбляются, но, главным образом, ведут беседы о непознаваемости бытия и пустоте всего сущего. Реальность везде рядом, но не в том измерении, в котором действуют персонажи романа. Пелевин неуклонно следует афоризму одного из описанных им сумасшедших и убежден, что перейти на сторону реальности — значит, ссучиться.

При всех своих дарованиях Пелевин создает не литературу, а, как принято говорить в презираемой им, но хорошо усвоенной постмодернистской критике, тексты. Он не смог подняться до высот "Алисы в стране чудес" и "Алисы в зазеркалье" (да и кто смог?) и сочинил много прозрачных аллегорий и квазимифов. Но рассказы, повести и особенно романы плохо держатся на одних лишь умных разговорах, разбавленных элементами фантастики. Великие книги памятны своими героями (в этом смысле сочинения Люиса Кэррола — величайшая редкость).

Даже те из них, которые представляют собой серию слабо связанных друг с другом приключений, становились знаменитыми благодаря объединяющим их фигурам, будь то Дон-Кихот, Швейк, Остап Бендер или Джеймс Бонд. То же относится и к образцам плутовского романа, из которых выжили лишь несколько, вроде "Жиля Блаза" Лесажа, и к романам Дюма, и даже к "Посмертным запискам Пиквикского клуба". Не случайно и Дон-Кихот, и мистер Пиквик, и Д'Артаньян стали нарицательными именами. Герои же Пелевина (где-то Митек, где-то Саша, а где-то Чапаев с Петькой и Анкой) абсолютно безлики, и их реплики могут быть переданы любому из их собеседников.

Зависимость Пелевина от иронически препарированных цитат превращает его сочинения в интеллектуальную игру для посвященных. Все время поздравляешь себя с тем, что автор загадал загадку, а ты ее разгадал. Анка, например, не поддается ухаживаниям Петьки: "— Уйдите, Петр, ради Бога, — сказала она, наморщившись. — От вас луком пахнет. Я готова простить все, но не это". Первый ребус разгадать легко: перед нами снова бюст Чехова, но теперь около него валяется не бутылочный осколок, а гаевская курица. Вторая фраза Анки — видимо, пародия на Риту Устинович, которая никому не прощала мата (массовые убийства во имя победы социализма прощала, но плохих слов, даже от самого Корчагина, не терпела: очень принципиальная была дама). А может быть, Рита Устинович и не имелась в виду. Когда текст становится чем-то вроде насыщенного раствора, кристаллы (ассоциаций) выпадают сами собой.

Упаковка сочинений Пелевина (Нижний Мир, Верхний Мир, Внутренняя Монголия — вся эта труха, заимствованная у Кастанеды, в дополнение к живым покойникам, вервольфам, не то спящим, не то бодрствующим людям и персонажам с фамилиями типа Старопопиков, Пустота и Омон Кривомазов) тоже рассчитана на разгадывателей ребусов, то есть на людей, воображающих себя интеллектуалами. У них захватывает дух от симбиоза литературы и компьютеров с их виртуальной реальностью (о которой есть невероятно растянутая повесть-игра "Принц Госплана") и от безопасных заигрываний со сверхъестественным, и им приятно чувствовать себя в гуще событий головокружительной сложности. О человечестве, включая и ту ее часть, которая ему рукоплещет, Пелевин самого низкого мнения. "Такова, с горечью думал я, окажется судьба всех искусств в том тупиковом тоннеле, куда нас тащит локомотив истории. Если даже балаганному чревовещателю приходится прибегать к таким трюкам, чтобы поддерживать интерес к себе, то что же ждет поэзию? ...Почему, думал я, почему любой социальный катаклизм в этом мире ведет к тому, что наверх всплывает это темное быдло и заставляет всех остальных жить по своим подлым и законспирированным законам?" Несколько дальше он говорит: "Я думал о том, что настоящее искусство тем-то и отличается от подделок, что умеет найти путь к самому загрубевшему сердцу и способно на секунду поднять в небеса, в мир полной и ничем не стесненной свободы безнадежнейшую из жертв всемирного инфернального транса".

Человек, так ясно видящий отличие балаганного чревовещателя от истинного поэта и настоящего искусства от подделки и презирающий подлые и законспирированные законы темного быдла, не может не знать, что путь художника к сердцу лежит не через трюкачество, а через совершенную форму. До тех пор, пока Пелевин будет производить лишенные образов словесные калейдоскопы, его книги останутся теософическим коксом. Издательство "Вагриус" сообщает, что Пелевин — самый известный и самый загадочный писатель своего поколения. О его популярности среди тридцатилетних (Пелевин родился в 1962 году) пусть судят его сверстники, но что же в нем загадочного? Его символика поддается мгновенной расшифровке, его намеков (аллюзий, по терминологии литературоведов) не поймут лишь иностранцы, и сам он прост, как правда.

Использованные источники: http://www.yspu.yar.ru:8101/vestnik/novye_Issledovaniy/5_3/
http://pelevin.nov.ru



http://subscribe.ru/
E-mail: ask@subscribe.ru
Отписаться
Убрать рекламу

В избранное