В Михайлов. Произведения

Еще раз. Роман.




ГЛАВА ТРЕТЬЯ


1


-Когда-то давным-давно Цветущая Долина была раем на земле. Окруженная со всех
сторон горами, она была надежно защищена от природных катаклизмов, эпидемий,
войн и прочих несчастий, которые постоянно обрушиваются на головы людей в других
местах. Климат был теплый, земля плодородная, леса богатые зверем и птицей, а
водоемы рыбой. Жил там народ богатый и веселый, особенно не обременяющий себя
трудом. Правил Цветущей Долиной очень праведный Господин. Была у Господина мечта
сделать и народ свой праведным, идущим дорогою добродетели и сторонящимся греха.
Но как ни бился он над этой задачей, ничего у него не получалось. Ни увещевания,
ни просвещение, ни собственный пример, ни подвиги святых, ничего не могло заставить
людей отвернуться от греха. Осерчал тогда Господин. Решил он бороться с грехом
огнем и железом. Ввел жесточайшие законы, сурово наказывающие за малейший проступок.
Поднялся тогда над Цветущей Долиной плач, но все равно продолжали люди грешить.
Даже страх смерти не мог уберечь их от греха. Отчаялся, было, Господин, но пришел
во дворец к нему странник. «Я знаю, как избавить людей от греха», - сказал он
Господину. «Проси за это что хочешь», - ответил ему Господин. «Лично мне ничего
от тебя не нужно. Но ты должен знать, что обратной дороги не будет. Не пройдет
и десяти лет, как в Цветущей Долине исчезнет грех». «Говори, что я должен сделать?»
«Открой тюрьмы, отмени наказания, распусти суд. Тебе это будет не нужно. Вместо
этого раздай своим людям волшебные сумки, которые всегда будут у них за плечами.
И как только совершит кто-нибудь грех, в его сумке появится камушек величиной
с горошину» «Ты смеешься надо мной!» – разозлился Господин. «Ничуть. Сделай так,
как я сказал, и не пройдет и десяти лет, как Долина избавится от греха». Послушался
Господин странника. Три дня и три ночи ликовал народ, прославляя доброту Господина.
А через десять лет превратилась Цветущая Долина в Долину Камней. Всех погребли
под собой камни. Никого не осталось в живых.
Подобных историй он знал бесконечное множество. Иногда мне казалось, что он сам
их придумывает. Каждый вечер мы устраивались возле вечного огня, и он начинал
посиделки одним из своих рассказов. Старичок, божий одуванчик. Он был невысоким,
щуплым с редкими седыми волосами и куцей бородой. 
-Я давно уже отказался от имени, так что можешь называть меня как хочешь, - сказал
он, когда мои конвоиры оставили нас одних.
-Тогда я буду звать вас Сторожем.
-Сторожем, так сторожем. Хотя какой из меня сторож.
-Все ж таки вы меня здесь охраняете.
-Не смеши, - он засмеялся заразительным веселым смехом, - тоже мне нашел сторожа.
Ты ж меня одной соплей перешибешь.
Он скромничал. Было в нем что-то от настоящего война или от совершенного бойцового
петуха из легенды.
Он жил в одном из бесчисленных закоулков между мирами. Дом, колодец, вечный огонь
во дворе. Огонь вырывался прямо из земли. Без дыма, без какого-либо запаха. Горел
себе и горел.
-Здесь можно встретить и не такое, - только и сказал он в ответ на мои вопросы.

Никаких достижений цивилизации, таких как канализация, водопровод, газ, электричество
у него, разумеется, не было. Зато была тишина, был свежий, чистый воздух, был
колодец с прекрасной водой, был вечный огонь и вечный июль. Настоящий рай для
тех, у кого аллергия на человеческие муравейники. 
К тому же все, что надо, росло здесь само собой, и практически не требовало к
себе большого внимания.
Днем мы возились в свое удовольствие «по хозяйству», состоящему из небольшого
огорода и избушки Сторожа, а вечером устраивались возле вечного огня. Его взгляд,
казалось, растворялся в огне, тело начинало раскачиваться в такт пламени, а губы
принимались за очередной рассказ. При этом сам Сторож был где-то далеко и одновременно
повсюду. Рассказывал в основном он. Спрашивать он ни о чем не спрашивал, а сам
я в рассказчики не набивался.
-Иногда для того, чтобы произошло нечто значительное достаточно легкого толчка,
какой-нибудь мелочи, ерунды. Так Лао-Цзы увидел падающий сухой лист, Гаутама
знаменитую четверку, Васнецов ворону на снегу… Моим толчком стала банальнейшая
ситуация: лучший друг и жена. Заигранный сюжет, неправда ли? Я никогда не был
особо ревнивым, да и людей старался не наделять высосанными из пальца сверхкачествами.
А тут… Я вдруг сразу перестал хотеть жить. Нет, никаких мыслей о самоубийстве
у меня не было. Исчезла сама воля к жизни. Жена пыталась мне что-то там объяснять,
но я молча отстранил ее, закрылся у себя в комнате и лег на кровать. Я лежал
на спине, смотрел в потолок и ничего не хотел. Хотя нет. Я стремился к небытию.
Банальная смерть меня не устраивала – никто не знает, что ждет тебя после. Я
хотел небытия. Абсолютного небытия с самого момента моего сотворения. Я хотел
быть раз и навсегда вычеркнутым из Творения. Постепенно мое тело расслабилось,
стало теплым, тяжелым. Затем в нем появилась легкость. В конце концов, я перестал
ощущать свою плоть. Я был чистым сознанием, стремящимся к смерти. Постепенно
исчезли мысли и чувства. Исчезло само мышление. Вместо него возникло странное
явление бытийности. Вместо мыслей теперь была ситуация, была жизнь, было существование.
Я не знаю, как можно описать подобное состояние. Передо мной появилось лицо.
Это была моя жизнь. Моя, мать ее, жизнь. Достаточно было сорвать его, уничтожить,
и… Мне не надо было даже прилагать усилия, чтобы разнести его на мелкие кусочки…
Жизнь оказалась маской. Обычной дешевой маской, под которой скрывалась другая.
Я рвал маску за маской, проживал жизнь за жизнью, пока страшное откровение не
настигло меня: То, что мы считаем жизнью, на самом деле не более чем маска, одна
из бесчисленных масок, которые мы обречены проживать. Маска скрывает маску и
так до бесконечности. В конечном счете, вечные муки ада, вечное блаженство небес,
вечная череда рождений и смертей сходятся в единой точке вечности, и именно вечность
приносит самые непереносимые муки. Что может быть мучительней вечности! И если
нас породил Создатель, то далеко не любовь руководила его решением. Боль и неспособность
поделиться болью вечного существования. Существования, которое невозможно остановить!
И только смерть, абсолютная смерть есть истинное блаженство, но он, как и мы,
к сожалению бессмертен, поэтому и мы, как он, вынуждены испытать ужас вечности.
Такое было мне откровение. Как ошпаренный я вскочил на ноги. Должен же быть,
мать его так, выход! – закричал я. И вслед за теми, кого история знает как великих
искателей, а люди почитают богами, я решил положить жизнь на поиски выхода или
смерти, абсолютной смерти без компромиссов и переигрываний, смерти без начала
и без конца, смерти, которая и есть истинное блаженство. Решение появилось само.
Мне предложили работу на метеорологической станции, и уже на следующей неделе
я сидел в небольшом кукурузнике, увозившим меня прочь от людей. 
-Но ведь вечное блаженство – это несколько иная категория…
-А ты знаешь вечность? Или ты познал блаженство?
-Нет, но…
-Твоя философия – это колебание воздуха.
-Как и любая другая, включая вашу.
-Если бы не одно но. Я не философствую. Я рассказываю о том, что пережил сам,
тогда как ты…
-А как вы попали сюда?
-Меня пригласили.
-Те, кто привез меня?
-Нет. Для них я что-то вроде местного святого. Они сами по себе, я сам по себе.
-Однако меня привезли к вам.
-Они могли запереть тебя где угодно. Сам ты не сможешь отсюда выйти.
-А вы?
-Не знаю.
-…?!
-Для того чтобы что-то знать, надо иметь хоть какой-нибудь опыт.
-Хотите сказать, что вы ни разу не пытались отсюда уйти?
-А зачем? Я получил то, что хотел.
-Небытие?
-Возможность поиска.
-У всех есть возможность поиска.
-Философия.
-Простите. Я больше не буду.
-Поздно уже.
Сказав это, он поднялся на ноги и пошел в дом. Я последовал за ним.


-Привет! – рядом со мной в кресле (откуда у Сторожа кресло?) сидела замечательная
корова и сосала чупа-чупс. 
-Привет.
-Давно не виделись.
-А мы разве виделись?
-Да. И неоднократно.
-Не припоминаю.
-Ты прав.
-Относительно чего.
-Твое не припоминаю – чертовски верное замечание. Ты именно не припоминаешь.
Человеческий мозг фиксирует всю информацию, которая поступает через органы чувств.
Увы, но забыть мы ничего не можем. Это с одной стороны. С другой стороны, если
мы будем все это помнить в обывательском смысле этого слова, у нас перегорят
пробки, и мы дружно залаем на низколетящие самолеты. Посему матушка-природа не
поскупилась на некоего цензора, который сортирует информацию, допуская до нашего
осознания лишь маленькую толику того, что хранится в кладовых мозга.
-Ты говоришь о коровах или о людях?
-Я не корова. Я часть того самого, что ты никогда не осознаешь.
-Но сейчас же я тебя осознаю.
-Не совсем так. Сейчас ты подключен к дополнительному ресурсу.
-Контакт с иными цивилизациями?
-С той стороной.
-Так ты…
-Я с дипломатической миссией, так что вставай и пошли.
-Куда?
-Пойдем.
Мы вышли из избушки и…
Куда ни глянь, всюду были пеньки. Ни веток, ни листьев…
-Смотри внимательно.
Действительно. Одно дерево все еще росло. Это было кривое, словно скрученная
артритом конечность, создание, растущее среди камней. 
-Это любимое дерево Джуан-цзы.
-Он ловил под ним бабочек?
-Нет, но он всегда рассказывал ученикам историю о том, как в лесу вырубили все
деревья, и только одно, самое кривое, растущее в малодоступном месте продолжало
стоять. Смотрите, - говорил он ученикам, - это дерево выжило только потому, что
оно никому не нужно. Станьте бесполезными, и только в этом случае вы обретете
свободу.
-Да, но я хочу чего-то другого.
-Чего?
-Мне нужен покой и беззаботность.
-Увы. Тебя угораздило стать ключом. С одной стороны это, конечно, почетно. С
другой, ты как выставочный экземпляр на презентации презервативов. С каким бы
почетом к тебе ни относились, тебя наденут именно туда, затем засунут именно
туда, а после этого снимут и выкинут.
-По-моему, это уже было.
-Тебя уже надевали на…
-Разговор о презервативах.
-Ну да, конечно же, Моргана…
Корова располагающе улыбнулась.
-Ты знаешь Моргану?
-Ты знаешь Моргану. А я – часть твоего подсознания. Ты забыл? Ладно, еще увидимся.
Не скучай.
-Ну и как она тебе? – спросил меня Сторож за утренним чаем.
-Кто?
-Корова.
-Откуда вы… - у меня перехватило дыхание.
-Не волнуйся. Чужие сны да и мысли я читать, к счастью, не умею. У тебя лицо
сегодня особенное. Такие лица бывают только после общения с ней.
-Вот скотина! А мне она сказала, что часть моего подсознания.
-Возможно так и есть. Зачем ей врать?
-Но ведь вы ее тоже знаете.
-Ну и что?
-Разве это не говорит…
-Это ни о чем еще не говорит. К тому же людям свойственно похожим образом представлять
себе информацию.
-…?
-У нас даже сны примерно у всех одинаковые.
-Это потому что реальность вокруг у всех одинаковая.
-Я не об этом. Я о значении символов, которое у многих людей совпадает. Иначе
не было бы трактователей снов.  
-А что вы о ней думаете?
-Не знаю. Я о ней не думаю.
-Но ведь к вам она тоже приходила.
-Ну и что.
-Ну и что?!
-Ты же не удивляешься тому, что деревья не только высасывают из земли воду, но
и поднимают ее на такую высоту.
-Сравнили хрен с пальцем.
-Тебе привычны деревья, мне корова и вечный огонь. Но ни ты, ни я понятия не
имеем о том, что это такое и почему так работает.
-Если так рассуждать, то мы вообще ни о чем не имеем понятия. 
-Поэтому меньше умничай и больше живи. То, что говорит корова… Это как спички.
Можно обогреться, приготовить еду, прикурить сигарету, поковыряться в зубах…
Да мало ли. А можно и хату спалить.
-Но ей самой зачем все это?
-А зачем это всем им?
-Кому?
-Всем. Зачем вообще все это?
-Не знаю.
-И я не знаю.
-Вы так обрываете, словно закрываете тему.
-Признание собственного незнания, во-первых, позволяет избавить себя и других
от ненужного трепа, а во-вторых, приоткрывает глаза на мир.
-Только приоткрывает?
-Отношение к миру как к данности – это необходимое, но далеко еще не достаточное
условие.
-Чего?
-Что чего?
-Условие чего?
-Пошли работать. 


2


-…Познакомилась там с каким-то малолеткой. Целыми днями только и делали, что
пили и трахались. Не знаю, как можно столько пить. Уже и домой пора возвращаться,
а она еще нигде не побывала. Решили все-таки сходить на Мамаев курган. С утра
выпили пива, чтобы не напиваться, но здоровье поправить. Она к тому времени есть
уже не могла от водки. Приспичило ей в туалет. А там посадка вокруг, но чистая.
Вылизывают все, чуть ли не до блеска. И менты. Практически за каждым деревом.
Не при ментах же это делать. Начали они в роще от ментов теряться. А с собой
зачем-то сумку прихватили. Менты видят – подозрительные личности с сумкой. Вызвали
на всякий случай подмогу. Мало ли. Приехали еще менты. Проверили документы. Осмотрели
сумку на предмет предметов терроризма. Ничего, естественно, не нашли, но на всякий
случай из виду не выпускали. Домой она ехала в плацкартном вагоне. Народу полно.
Все пьяные, а ей от одного только запаха уже плохо. Уговорила проводника, чтобы
нашел ей местечко без пьяных рож. Устроил он ее рядом с двумя бабульками. Одной
лет 80, другой еще больше. Ездили старшую сестру проведывать. Часов в восемь
вечера бабульки легли спать. Захрапели на весь вагон. Рядом спать невозможно.
Благо, подвернулся ей какой-то хмырь. Студент. Пошла к нему спать на полку. Часов
в 11 им приспичило. 11 часов. Свет еще горит. Половина вагона не спит, а они
трахаются. Думали, никто не заметит. Утром, говорит, встаю, на меня весь вагон
косится. Она, как бы между прочим, им говорит, что всю ночь храпели. А бабка
возьми и ответь: я же не говорю, что ты всю ночь е…сь. 
Под вечер появились мои похитители: Гриша и Семен. Нормальные, в принципе, ребята.
Гриша высокий, атлетически сложенный мужчина лет 25, с добрейшим лицом. Большой
домашний сенбернар, да и только. Семен тоже высокий, но худой и жилистый. Верста
смеха, представил его Гриша. Они прибыли с пивом и замечательной вяленой шамайкой.
Сторож, как я понял, был далеко не аскет. Минут через тридцать мы были уже за
столом «на свежем воздухе». Потягивали холодное (у Сторожа был погреб со льдом)
пивко, ели рыбку, вареную, с зеленью и постным маслицем, картошку и слушали Семена.
Гриша сидел с брезгливым выражением лица, а в конце истории выматерился и закурил.

-Почему ты ее так ненавидишь?
-Потому что она дура и тварь.
-Ну и что? Тебе-то, в принципе, какое дело?
-Дело даже не в том, что она дура, а в том, что я ее столько лет знаю, и только
сейчас понял, какая она дура.
-Дай сигарету.
-Когда ты свои курить научишься?
-Ты мужик или необрезанный филистимлянин?
-Навуходоносор.
-Тогда тем более такая мелочь, как сигарета не должна вызывать подобных чувств.
Может, тебе стоит отказаться от кофе?
-И перейти на кокаин.
-Жмот, - казал Семен и достал из кармана сигареты и зажигалку.
-Есть же, блин.
-Я тебя на человечность хотел проверить.
-В альтруизме уличен не был.
-Работал я одно время охранником в банке, - завел после перекура очередную историю
Семен, - поехали деньги отвозить. Я, кассир, и водитель. Курнули перед этим,
как положено. Кайфово. И тут на одном из самых оживленных перекрестков водителя
пробивает. Глушит двигатель и в слезы. Не могу, говорит, ехать и все. Сидит,
обнял руль и рыдает. Мы ему, что, мол, за фигня? А он говорит, что забыл, как
скорости переключать. Тогда кассир ему говорит: ты рули, а переключать я буду.
Перегнулся через сиденье (мы с ним сидели сзади). Поехали. Водитель кое-как рулит.
Этот через сиденье перегнулся, переключает (мы с ним на заднем сиденье ехали).
Останавливает нас мент. Выходите, говорит, из машины. Мы ему, нихрена. И корочки
показываем. А с деньгами мы даже окна открывать не имеем права. У меня автомат.
Рожа… Кое-как, в общем, доехали.
-Пора, - сказал Григорий, посмотрев на часы. 


Юрий Тимофеевич был зажиточным крестьянином. Большой кирпичный дом, «УАЗик»,
пол гектара огород, в котором, как рабы на плантации, трудилось его многочисленное
семейство. При советской власти работал он в колхозе «не пришей рукавом». Тащил
с колхоза все, что было можно. Этим и жил. Держал корову, коз, свиней, птиц.
Благо советской власти как таковой в колхозе не было – жить было можно. Когда,
как и почему он стал параязычником (его собственный термин), не знал никто. Был
он мужик с виду открытый, весь на виду, но за словами следил, так что открытость
его была особым видом скрытности. Но как ни скрытничал Юрий Тимофеевич, заговорили
о нем сельчане. То корова у него вдруг чудесно выздоровеет, то кто-то из детей
руку сломает, а через неделю опять бегает, как ни в чем не бывало. Стали к нему
обращаться за помощью. Превратился он в местного шамана. Ходили к нему по каждому
поводу, но и не обижали. С пустыми руками не обращался никто. Появились единомышленники,
а потом и вся деревня переметнулась в параязычество. 
Добрались мы к нему уже заполночь. От дома Сторожа до лифта, - правильного из
камней круга несколько метров в диаметре, - было, наверно, минут двадцать ходьбы
днем. Ночью же добирались мы больше часа. Никогда больше я не встречал таких
ночей - абсолютная тьма: ни луны, ни звезд, ни огней… Шли, как большая голубая
семья, взявшись за руки. Как только ребята ориентировались в этой тьме? Зато
лифт был виден издалека. Он светился собственным белесым светом и был похож на
кости большого доисторического животного. 
-Прошу, - пригласил Семен Гришу первым войти в круг.
-Только после вас.
-Нет, я настаиваю.
-Прошу вас…
Пререкались они минут пять. Первым не выдержал Семен. Дойдя до средины круга,
он исчез.
-Теперь ты, - сказал Гриша.
-Что надо делать?
-Пройти круг.
-Просто пройти?
-Ну, можешь пройти сложно.
В центре круга я вдруг увидел звезды и полную луну. Было светло, как обычно бывает
в полнолуние, но после кромешной тьмы… Я даже зажмурился. 
Здесь все было своим. Степь, ветер, небо. Пахло водой. Скорее всего, недалеко
была речка или озеро. Рядом с кругом стоял видавший виды «Запорожец» к багажнику
которого были привязаны спиннинги. Все это было настолько родным, своим, близким…

-Никогда не думал, что буду страдать ностальгией.
-Это не ностальгия. Это эйфория возвращения.
-Она бывает у всех.
-У вас тоже?
Вместо ответа они рассмеялись.
-Садись, - сказал мне Семен.
-Черт! Даже «Запорожец» машиной кажется.
-А чем тебе не нравится «Запорожец»?
-Сейчас мне нравится все. Даже Филипп Киркоров.
-Запомни, салага, в рыбацко-сельской действительности Запорожец – незаменимая
вещь. Маленький, неприхотливый… Проходимость бешенная. Проползет там, где любые
«Волги» с «Жигулями» застрянут. А воровать с полей… - он причмокнул губами, словно
пробовал редкий деликатес, - его и загрузить можно, и на руках перенести, и бросить,
если что, не жалко.
Ода «Запорожцу» продолжалась всю дорогу, благо, ехать было не долго. Минут через
пятнадцать послышался собачий лай, и мы въехали в небольшую, но зажиточную деревню.
Дома, по крайней мере те из них, что я видел, были большие, добротные, облицованные
«итальянским» кирпичом.
-Приехали.
-Ужинать и спать, - распорядился Юрий Тимофеевич.
Я как-то и не возражал. К тому же перспектива принять настоящий горячий душ,
поесть человеческой пищи, затем лечь в постельку, мягкую удобную постельку… У
Сторожа спать приходилось на каких-то тюфяках.
Весь день я отъедался, отсыпался, купался в реке. Сходил даже в местную парикмахерскую,
где меня почти неплохо подстригли. В общем, я был счастлив. Почти. Ожидание грядущего
было тем гвоздем в ботинке, который нет-нет, да и давал о себе знать. 
Вечером мы выехали в степь. Возле большого «пионерского костра», который еще
не горел, собралась почти вся деревня. Кто-то играл на гармошке, кто-то выплясывал.
Повизгивали девчонки. Из рук в руки передавались бутылки с горячительными напитками.
При нашем появлении все как-то стихли и стали немного серьезней. 
-Выпей, - Юрий Тимофеевич протянул мне стакан с неприятно пахнущей густой как
сироп жидкостью.
-Что это?
-Пей.
Для чего-то зажмурившись, я залпом в три глотка осушил стакан и приготовился
к самым неприятным последствиям. На удивление пойло пошло легко. По тело растеклось
приятное тепло, как после хорошего коньяка. На душе стало легко и спокойно, словно
душа примирилась сама с собой. 
-Поджигай.
Мне дали факел, и я сунул его в самое сердце башни из соломы и веток. Костер
вспыхнул, словно был облит бензином. Я отошел на безопасное расстояние и повалился
в траву. Постепенно взгляд зафиксировался на огне. Концентрация была настолько
сильной, что все остальное просто перестало для меня существовать. Время остановилось.
Свет стал густым и тягучим, как молодой мед. Вдруг я услышал тихую, незатейливую
мелодию. Кто-то играл на одной из народных дудочек (ничего не смыслю в музыкальных
инструментах). Мелодия была простой, и в то же время она была словно сотканной
из моей души. Огонь тем временем начал менять форму и очертание. Он обретал характер
и волю, он становился кем-то, личностью, существом. Огонь танцевал под эту мелодию.
Он был счастлив.
-Пойдем, - пламя протянуло мне руку.
Я инстинктивно отшатнулся.
-Не бойся. Я не причиню тебе зла. Пойдем.
Огонь взял меня за руку и привлек к себе.
-Пойдем.
Страх исчез. Словно загипнотизированный, я стоял среди огня и не чувствовал боли.

-Танцуй со мной.
-Я не умею.
-Здесь не нужно умение. Просто танцуй.
И я превратился в… Я был словно как птица, но я не был никем из живущих или когда-либо
умерших. Я мог ходить, летать, плавать, проходить сквозь стены… Идеальный наблюдатель,
наверно, будет единственно возможным определением этого состояния. Я был в железнодорожном
тупике. Между вагонами стоял стол, на котором красовался шикарный медный самовар.
За столом сидели шестеро: худой и заметно постаревший Карл Дюльсендорф, симпатичная
Света и еще четверо агнцев. Я знал их, несмотря на то, что видел впервые. Затем
я увидел себя среди вагонов. Мы не были сильно похожими внешне. Посторонний человек
не принял бы нас даже за братьев. Но мы были единым целым. Я мог видеть, слышать,
чувствовать все, что и он. Я знал каждую его мысль.
-Хлебни на дорожку, - предложил мне Дюльсендорф.
-Спасибо. Я не хочу.
-Послушай. Путь у нас не близкий, а времени всего один день. Я тебе не чаи гонять
предлагаю.
-А как же допинг контроль?
-Вот опоздаем, будет тебе допинг контроль. 
Я вспомнил ужасных лесных тварей, и меня передернуло.
-Пей и иди переодеваться.
Вкусный, немного терпкий напиток сразу же поднял настроение.
-Вперед.
Мы как-то разом поднялись все на ноги и бодро зашагали вдоль железной дороги.
Было жутко неудобно идти и лететь одновременно. Мой мозг, привыкший к одной форме
существования, отказывался принимать происходящее. На краю Дюльсендорфовской
вотчины нас ждала странная, выполненная в духе сюрреализма, конструкция из линз
и зеркал.
-Осталось не более трех минут, - буркнул Дюльсендорф, - все готовы?
Ему никто не ответил. Каждый предпочитал нервничать сам по себе.
Минуты через три солнечный луч попал на одну из линз, и все устройство вспыхнуло
ярким, разноцветным сиянием. В тот же миг «открылись ворота», и мы увидели лес.
-Бегом! – рявкнул Дюльсендорф, подталкивая нас в спины, - сейчас зевать нельзя,
иначе…
Грозный, пробирающий до костей вой стал подтверждением его слов.  
-Пошли, - приказал он и бодро зашагал вперед. 
Следом, в колонну по одному, пристроились агнцы. Мы со Светой замыкали шествие.
У нее и у Дюльсендорфа в руках автоматы. У меня за спиной рюкзак с предметами
культа. Видение сменила абсолютная, бесконечная тьма, существующая вне пространства
и времени. Меня словно бы окатила волна ужаса.
-Не бойся, - услышал я голос огня, - Это всего лишь первичный свет, из которого
и появился Мир.
-Какой же это свет, если…
-Это прообраз всего сущего. То, что ты привык считать светом – всего лишь жалкая
тень. Смотри.
Я снова был в лесу. Наверно, мы прошли уже достаточно много. Я шел впереди Светы,
и ее взгляд буквально сверлил мне спину. С каждым шагом это напряжение возрастало.
Оно становилось невыносимым.
-Ты ведешь себя так, словно я пообещал на тебе жениться, а сам…
-Если бы…
-Только не надо смотреть на меня так, словно я последний негодяй. 
-А ты так не считаешь?
-Я?!!!
-После того, что мы для тебя сделали…
-После того, что вы для меня сделали, я готов вас придушить голыми руками.
-Идиот! Ты не понимаешь, какие горизонты открываются перед тобой!
-У меня была моя жизнь, которой теперь нет, а пялиться на горизонты не в моих
правилах. 
-К тому же вы меня дурите даже сейчас, - добавил я после значительной паузы.
-Интересно, это каким же образом?
-А где мой пробковый шлем?
-Дурак!
-Силы поберегите, - приказал Дюльсендорф.
И снова тьма сменила видение.
-Не волнуйся. Мы пропускаем только незначительные фрагменты, - сказал огонь.

-Я не…
Он улыбнулся. Я не видел его, не видел его улыбки, но я понял, что он улыбнулся
загадочной улыбкой понимания, тогда как я…
-Шире шаг! Опаздываем, - распорядился Дюльсендорф.
-Двадцать минут. Не больше, - сказал он, посмотрев на часы. 
Мы остановились на развалинах древнего здания. Скорее всего, храма. Остатки стен
были усеяны письменами на непонятном языке и картинами – порождением больного
воображения художника-сюрреалиста. Мы лежали вповалку среди камней и жадно хватали
воздух ртами. Казалось, прошло не более пяти минут, когда Дюльсендорф засуетился.
Он достал из своего рюкзака (рюкзаки были только у нас двоих) флягу и небольшой
стаканчик.
-Осторожно. Расплескаете – и можете не дойти. 
Мы бережно выпили по порции волшебного эликсира. Это были первые глотки жидкости
за весь поход.
-Вперед.
На вершине горы, там, куда мы спешили горел костер.
-Хорошо ходите, - встретил нас Каменев. 
-Я же говорил, - прошептал Дюльсендорф.
-Прошу к столу. Ничего, что не совсем по этикету?
Он снял котелок с огня и раздал всем ложки. Мы жадно накинулись на еду. Это был
соус. Густой мясной соус. Странный, но чертовски вкусный соус. Пока мы ели, стало
совсем темно. Скорее всего, коренья тоже обладали каким-то действием, потому
что мы почувствовали себя так, словно отдыхали несколько дней.
Мы находились на ровной площадке, выполненной из монолитного камня, гладкого
как стекло. В камне были вырезаны неглубокие канавки, где тихо горело асбестовое
масло. Был абсолютный штиль, и масло горело неподвижным пламенем, что придавало
картине некий неземной вид. Пламя образовывало магический символ, разделяющий
плоскость на две части: внутреннюю и наружную. Внутри символа было три круга
одинакового диаметра и одинаковой глубины. Круги образовывали равносторонний
треугольник, центром которого была звезда Давида. За пределами символа было четыре
овальных углубления, связанных между собой сложной системой канавок. Странно,
но, несмотря на то, что канавки пересекались, масло не выходило за пределы символа.
-По местам, - приказал Дюльсендорф. 
Каждого из нас он поставил подле своего углубления, а сам стал в центре звезды
Давида. Дюльсендорф запел странную песню на незнакомом мне языке, но, казалось,
что я понимаю значение каждого слова. Это значение было выражено тишиной, которую
скрывали слова, и я слышал и понимал все отголоски этой тишины. Песня оборвалась.
Дюльсендорф резко поднял руки вверх, и агнцы рухнули на землю, точно молящиеся
мусульмане. Дюльсендорф перерезал им горла. Когда кровь заполнила углубления
и канавки, он выкрикнул слово, от которого кровь загорелась ярким небесно-голубым
пламенем, преобразившим все вокруг. 
Он вновь выкрикнул слово, и мы, словно зомби, потерявшие контроль над собственными
телами, начали раздеваться до гола. Впечатление было такое, что кто-то другой
завладел моим телом и хозяйничает там вместо меня. Раздевшись, мое тело вступило
в круг и село по-японски лицом к центру. 
Дюльсендорф ловко отрезал у Светы пучок волос и, макая его в кровь, принялся
рисовать на наших телах магические узоры. Высыхая, кровь начинала светиться еще
ярче. 
Все это время я был и словно бы не был. Не было ни чувств, ни мыслей, ничего
того, что я привык ассоциировать с понятием «я». Я был полностью подавлен чужой
волей, и мое сознание, на редкость ясное и всепонимающее, жило как бы отдельно
от тела.
Дюльсендорф достал прямо из воздуха горящий факел и поднес его к светящейся в
канавках крови. Кровь вспыхнула, и нас отбросило взрывной волной, которая бережно
подняла нас на воздух и отнесла на безопасное расстояние. 
А в самом центре площадки, там, где была звезда Давида, появилась небольшая воронка
смерча, который медленно набирал силу. Он рос, менял цвет и форму, а я смотрел
и не мог отвести глаз. Когда этот вращающийся поток достиг метров трех высоты
и метра полтора в диаметре, вращение прекратилось, и я увидел врата. Конечно,
никаких врат там не было, а была бесконечная дорожка, такая же, как та, что можно
создать при помощи свечей и зеркал. Там не было света, но не было и тьмы. 
Там была ОНА. Среднего роста, изящная, в длинном пальто темного цвета и ботиках
на шнурках под цвет пальто, к которым не приставали ни пыль, ни грязь. Женщина-тайна,
женщина-мечта, женщина-нагваль. На ее лице играла улыбка. Лучезарная, казалось,
она шла, не касаясь земли ногами, и само время почтительно уступало ей дорогу.
Во мне вспыхнуло благоговейное обожание, поклонение, любовь.  Ее магнетизм полностью
реориентировал мою волю, выстроил ее вдоль своих силовых линий подобно тому,
как обычный магнит выстраивает железные опилки. Я полностью принадлежал ей, и
я был счастлив, безмерно счастлив. Я забыл обо всем вокруг. Я был в сетях ее
обаяния. Весь оставшийся мир просто исчез за ненадобностью.
У входа ее ждал Дюльсендорф. Его лицо сияло торжеством. Он, словно все это происходило
на каком-то приеме, галантно подал ей руку, помогая вернуться в наш мир. 
Вдруг произошел сбой, и, казалось бы, отрепетированная раз и навсегда сцена пошла
на перекос. Улыбка торжества как вода с оконного стекла стекла с лица Дюльсендорфа.
А дальше все словно в покадровой съемке: ОНА, закрывающая собой Дюльсендорфа,
нечеловеческий крик Каменева, автоматная очередь… В следующее мгновение я увидел
Свету, бросающую ставший не нужным автомат, искаженное лицо Каменева и Дюльсендорфа
в броске хищника.
И ОНА на спине на каменном полу в неестественной позе. Шляпка с вуалью слетела
с ее головы, и теперь было видно прекрасное, совсем еще девичье лицо и широко
открытые глаза с застывшим в них удивлением. А вместо фона увеличивающееся кровавое
пятно. 
-Я не Иов! – заорал я как сумасшедший, - я отрекаюсь от тебя! – прокричал я три
раза, и, прыгнув в проход, с силой ударил себя ритуальным ножом в сердце, - будьте
вы прокляты!
Вновь тьма окутала все вокруг. И в этой тьме я увидел, как мой поступок привел
в движение границы миров. Они закрывались, рушились, вырастали и исчезали вновь…
-Пойдем.
Огонь принял вид человека. 
-Куда ты меня ведешь?
-Я хочу показать, как это должно было бы быть.
От его слов мне почему-то стало вдруг грустно.
-Я что-то сделал не так?
Огонь не ответил. Он привел меня на лесную поляну, в центре которой горел костер.
-Это для тебя, - сказал он, - но ты не бойся. Больно не будет. Смотри. Он прикоснулся
ко мне, и я испытал чувство небывалой радости. Я горел не сгорая. Я рождал пламя,
не сгорая в нем. Это было неописуемое чувство…
-Ну ты даешь! Разделся до гола и прыгнул в костер. Мы думали все, однако ты не
горел. Ты горел. Ты весь был факелом. И хоть бы хны. Огонь резко потух и ты даже
не закоптился. Это хороший знак.

Продолжение следует