Отправляет email-рассылки с помощью сервиса Sendsay

Литературное чтиво

  Все выпуски  

Владимир ВОЙНОВИЧ "МОСКВА 2042"


Информационный Канал Subscribe.Ru

Литературное чтиво

Выпуск No 312 от 2006-01-12


Число подписчиков: 21


   Владимир ВОЙНОВИЧ "МОСКВА 2042"

Часть
1
   11. Гений из Бескудникова

     Сколько бы я ни ревновал, ни скрывал свою зависть за иногда удачными, а иногда и совсем плоскими остротами, этот разысканный Зильберовичем на свалке новоявленный гений волновал мое воображение. И когда Зильберович с демонстративной важностью сообщил мне, что Сим Симыч, благодаря его, Зильберовича, личной протекции, согласился меня принять, я в свою очередь весьма иронически поблагодарил за оказанную честь и объяснил Зильберовичу, что соглашаются принять обычно только большие начальники, а разные истопники и прочие мелкие люди не соглашаются принять, а просят, чтобы к ним зашли.
     - И вообще я гениев видел достаточно, - сказал я, - и они меня не очень-то интересуют. Но с тобой я могу сходить просто из любопытства и не из чего более
     Разумеется, я рисковал тем, что Зильберович психанет и не возьмет меня, но риск, честно говоря, был, в общем-то, небольшой.
     Зная Зильберовича как облупленного, я понимал, что ему тоже хочется пустить пыль в глаза и мне, и Сим Симычу, показав нам обоим друг друга. Потому что, носясь со своим Леонардо, он все же иногда вспоминал, что и я тоже чего-то стою.
     Короче говоря, как-то зимой к вечеру мы собрались и, прихватив с собою бутылку "Кубанской", поперлись к черту на рога в Бескудниково.
     Вывалились из электрички на обледенелую платформу: колючий снег в морду сыплет, темень (все фонари перебиты), пахнет промерзшей помойкой и еще чем-то мерзким.
     А потом под лай местных собак тащились по каким-то закоулкам и колдобинам, где не сломать ногу можно было только при очень большой способности к эквилибристике.
     Ну, в конце концов нашли этот детский сад и этот жуткий подвал, пропахший мышами и потной одеждой.
     В одной из комнат подвала и жил этот новоявленный гений и кумир Зильберовича.
     Комната метров примерно семь-восемь квадратных. Стены покрыты зелеными обоями, местами ободранными, а местами сырыми и заиндевевшими. Под самым потолком маленькое окошко, да еще и с решеткой, как в камере. Обстановка: железная ржавая кровать, покрытая серым суконным одеялом, кухонный некрашеный стол со шкафчиком для посуды и выдвижным ящиком, в котором лежали самодельный нож, сделанный из полотна слесарной ножовки, алюминиевая вилка, давно потерявшая один из своих четырех зубов, и кружка, тоже алюминиевая, литая, с выцарапанными на ней инициалами хозяина "С. К.".
     Туалетная полочка представляла собой кусок доски, обитой кровельным железом, когда-то выкрашенным в голубое, но краска сильно облезла. На полке лежали кусок зеркала размером с ладонь, часть безопасной бритвы (зажимы для лезвия и само лезвие, но без ручки), помазок (тоже без ручки - одна щетина), а в прямоугольной консервной банке из-под шпрот лежал размокший кусок мыла, такого черного и такого вонючего, какой и в советских магазинах мог бы найти не каждый.
     Украшений на стенах никаких, кроме маленькой иконки в дальнем углу.
     Еще были две лампочки. Одна, голая, под потолком и другая, так сказать, настольная. Собственно говоря, это была даже не лампочка, а какая-то безобразнейшая конструкция, скрученная из проволоки и обернутая тяп-ляп газетой с горелыми пятнами. Следует еще упомянуть две облезлые табуретки, тумбочку и большой кованый сундук с висячим замком. В углу у дверей садовый умывальник с алюминиевым тазом под ним и вешалка, на которой висела пропитанная угольной пылью телогрейка. Другая телогрейка, почище, была на хозяине. А еще были на нем ватные штаны и валенки с галошами.
     Был он роста высокого, сутулый, щеки впалые, зубы железные.
     - Познакомься, Симыч, это мой друг. Он, между прочим, в отличие от тебя, член Союза писателей, - громко сказал Зильберович в обычной своей развязной манере.
     Симыч неуверенно протянул мне руку и вместо "здрасьте" сказал:
     - Хорошо.
     И при этом глянул на меня быстро и настороженно, как это обычно делают бывшие зэки.
     Говорят, у современных самолетов есть специальная локаторная система распознавания встречаемых в воздухе объектов: свой чужой.
     У зэков это не система, а выработанное годами чутье.
     У меня есть основание думать, что Симыч не принял меня за чужого. Хотя повел себя для первого знакомства довольно странно. Без видимой иронии, но с какой-то все-таки подковыркой стал спрашивать:
     - А вы, значит, вот просто официально считаетесь писателем? И у вас даже документ есть, что вы писатель?
     - Ну да, - сказал я, - да, считаюсь. И даже есть документ.
     - А вы свои книги пишите прямо на печатном станке или как?
     - Нет, - говорю, - ну зачем же. У меня есть пишущая машинка "Эрика", - я на ней так вот чик-чик-чик-чик и пишу.
     Зильберович почувствовал, что у нас разговор уходит в какую-то нехорошую сторону и перебил:
     - Симыч, а ты вот этой ручкой пишешь?
     Только когда он это спросил, я заметил, что на столе рядом с лампой стояла чернильница-невыливайка, а из нее торчала толстая деревянная ручка с обкусанным концом. Последний раз я такую видел в конторе какого-то колхоза на целине.
     - Да-да, - сказал Симыч и взглянул на меня с вызовом. - Именно ей и пишу.
     - Симыч, - сказал Зильберович, - а ведь я ж тебе подарил самописку. Где она?
     - А, самописку. - Он выдвинул ящик стола и извлек пластмассовый футлярчик с маркой "Союз".
     - А зачем же ты пишешь этой дрянью? - спросил Зильберович.
     Откровенно говоря, манеры Зильберовича меня тоже иногда раздражали, но в данном случае он, мне кажется, не сказал ничего особенного. Но Симыч почему-то вдруг разозлился, посмотрел на бедного Лео, как будто хотел прожечь его взглядом насквозь.
     - Такой дрянью, - сказал он с ненавистью, - и даже худшей дрянью, и даже гусиной дрянью написана вся мировая литература. Никакими ни машинками, ни эриками и ни гариками, а такой вот дрянью.
     Потом он все же подобрел и даже разрешил Зильберовичу открыть бутылку. Сам он, правда, выпил всего ничего, а остальное выдули мы с Зильберовичем. Причем пили по очереди из хозяйской кружки. И закусили плавленым сырком с луком.
     Мне казалось, что наши отношения уже установились, но, когда Зильберович попросил Симыча что-нибудь почитать, тот опять взбеленился и, стреляя в Лео глазами, стал утверждать, что читать ему нечего, потому что он вообще ничего не пишет. А если что-то иногда и маракует, то исключительно для себя. Видно, он мне все-таки не доверял.
     Зато Зильберовичу доверился настолько, что даже сообщил ему жгучую тайну своего сундука. Тайна заключалась в том, что все тринадцать написанных глыб и заготовки к сорока семи ненаписанным хранились именно в этом сундуке под висячим амбарным замком. О чем, разумеется, Зильберович (большой хранитель тайн!) и поведал мне той вьюжной ночью, когда мы, спотыкаясь в заледеневших колдобинах, плелись назад к электричке.
     - Ну теперь ты понял? - сказал Зильберович, волнуясь. - Ты понял, что Симыч - гений?
     - Мистер Зильберович, - сказал я ему на это, - а вы не могли бы, хотя бы по пьянке, любезно объяснить мне, какое у вас отношение к женскому полу?
     - Что ты имеешь в виду? - Лео остановился и повернул ко мне свое синее в темноте лицо с длинным носом.
     - Я имею в виду, почему ты, при твоих внешних данных, с таким выдающимся рубильником, который, согласно легенде, должен соответствовать другим частям тела, бегаешь все время за гениями, хотя мог бы бегать за бабами? Скажи честно, ты педик или импо?
     - Слушай, - сказал Зильберович, ежась от холода и придерживая отвороты пальто, - а тебе обязательно все нужно знать?
     - Мне не нужно, но интересно, - сказал я. Но ты можешь не отвечать.
     - Могу не отвечать, - сказал он, - а могу и ответить. Или, вернее, спросить. Вот ты можешь мне сказать, зачем все это нужно и что в этих бабах хорошего?
     - Ну ты даешь! - сказал я, немного опешив. - Хорошего, конечно, ничего нет, но интересно. Зов природы. Да ты что, дурак? - рассердился я. - Не понимаешь?
     - Нет, сказал Зильберович. - Не понимаю. Ты думаешь, я ненормальный? Нормальный. У меня все работает, и я все испробовал. Ну да, ну приятно. Но из-за пяти минут удовольствия столько суеты до и после.
     А ты, значит, с бабами суетиться не хочешь?
     - Не хочу, тряхнул головой Зильберович.
     - А с гениями хочешь?
     - А с гениями хочу.
     - Ну и дурак, - сказал я Зильберовичу.
     - Сам дурак, - ответил мне Зильберович.
     Это был единственный раз, когда я поинтересовался личной жизнью Зильберовича.


   12. Вожак и стадо

     Сейчас я вовсе не собираюсь пересказывать всю историю Симыча, она достаточно хорошо и широко известна. О Карнавалове уже написаны тысячи или даже десятки тысяч статей, диссертаций и монографий. О нем было даже снято несколько документальных фильмов и один художественный (правда, довольно слабый). Все люди моего поколения хорошо помнят, как Карнавалов, начав печататься за границей, тут же стал всемирно известным. Вся советская власть - и Союз писателей, и журналисты, и КГБ, и милиция - вступила с ним в сражение не на жизнь, а на смерть, но ничего не могла поделать.
     В самом начале, когда он напечатал первую свою глыбу, власти просто растерялись. Это было время, когда наше правительство заигрывало с Западом, рассчитывало там что-нибудь купить и украсть и после всех историй с Солженицыным и другими каких бы то ни было скандалов с писателями избегало.
     Поэтому было указано с Карнаваловым поступить гуманно. Провести с ним беседу, пусть покается в "Литературной газете" и даст слово больше на Западе не печататься. Поэтому когда его первый раз вызвали к следователю, разговор был мягкий Следователь оказался очень большим почитателем литературного таланта автора глыб.
     - Я, конечно, не специалист, - сказал следователь, - я просто читатель. Но мне ваш роман очень понравился. Над некоторыми страницами я даже плакал. - При этом он даже пошмыгал носом и протер очки, показывая, как он плакал. - Жаль только, что роман опубликован в очень неудачное время В другое время мы бы это даже приветствовали, но сейчас, когда международная обстановка осложнилась, наши враги, конечно, постараются использовать ваш роман в очень нехороших целях.
     Чтобы этого не случилось, следователь предложил немедленно дать международным империалистам самый решительный отпор на страницах "Литературной газеты".
     Симыч обещал это сделать, но, придя домой, созвал прямо у себя в котельной пресс-конференцию для иностранных журналистов. И произнес перед ними очень сильную речь против коммунизма и коммунистов, которых он называл или заглотными коммунистами, или просто заглотчиками.
     Резонанс был необычный. Симыч немедленно прославился не только как самый лучший в мире писатель, но и герой Об этом отважном русском заговорил весь мир. А как только мир утихал и власти рассчитывали, что, когда совсем всякий шум прекратится, тут же его и слопать, он, не будь дурак, немедленно печатал новую глыбу. Шум начинался еще больший, и предполагаемый его арест мог вызвать международный скандал крупнее даже, чем вторжение в Чехословакию или Афганистан. Власти крутились и так и сяк Предлагали ему уехать по-хорошему. Он не только не сделал этого, но, помня историю с Солженицыным, обратился ко всему миру с просьбой не соглашаться принимать его, если заглотчики вздумают выпихнуть его из страны насильно.
     Власти просто взвыли, не зная, что делать. Арест не проходил. Поклонники Карнавалова (а их у него появилось тысячи) следили за его деятельностью и действиями властей Власти опасались что открытый арест Карнавалова может даже привести к бунту Автомобильная катастрофа была бы шита белыми нитками Оставалась только тайная высылка, но как и куда его выслать, если все западные правительства отказывались? Тогда-то в КГБ и была блестяще проведена оригинальнейшая акция.
     Симыча арестовали в одиннадцать вечера в обстановке строжайшей секретности. Родственников изолировали, телефон выключили не только у него самого, но и у всех соседей. В печать ничего бы не просочилось, если бы не случайно проезжавший мимо корреспондент агентства ЮПИ. Он видел, как Симыча выводили из дому и заталкивали в воронок. Но пока он проверял эти сведения, пока передал их по телетайпу, Симыча над Голландией уже выталкивали с парашютом из самолета. Как стало потом известно, голландская полиция, обнаружив на своей территории столь необычного десантника, пыталась в ту же ночь перетолкнуть его в Бельгию, но бельгийцы, каким-то образом пронюхав о задуманной операции, сосредоточили на границе свои войска и затолкали его обратно Голландцам ничего не осталось, как сделать хорошую мину при плохой игре. Утром правительство этой страны выпустило заявление, что хотя Нидерланды обладают очень незначительной территорией, тем не менее на ней найдется достаточно места для письменного стола господина Карнавалова. Впрочем, уже через несколько дней Карнавалов обнаружил желание переселиться в Канаду, поскольку природа этой страны больше всего напоминала ему ту, среди которой он вырос. Так что все в конце концов завершилось ко всеобщему удовольствию.
     Кажется, я залез куда-то не туда и начинаю рассказывать то, что и без меня всем известно. А моя задача состоит вовсе не в этом. Собственно говоря, никакой задачи у меня даже вовсе и нет, я просто вспоминаю отдельные моменты наших с ним отношений, не всегда самые важные и порой даже не очень связанные между собой.
     Все-таки время, когда мы познакомились, было, как потом стали говорить, оттепельное.
     Все оттаивало и все оттаивали. Даже бывшие зэки. И даже скрытнейший из скрытных Сим Симыч.
     Я у него и после бывал С Зильберовичем и без Зильберовича. В конце концов, заметив, что я не имею против него никаких злостных намерений, Симыч и мне стал доверять и даже давал читать не только "КПЗ", но и из других глыб отдельные главы.
     Он уходил в свою котельную шуровать уголь, а я сидел за его кухонным столом и читал взахлеб.
     Между прочим, я еще тогда обратил внимание на одну главу из "КПЗ". Она была большая, страниц около ста, и из всего повествования выбивалась. В начале ее даже было сказано, что она не для любителей легкого чтения, а только для пытчивого читателя. Слово "пытчивый" Симыч извлек, конечно, из словаря Даля, который он регулярно читал и в работе своей постоянно использовал. Так вот я оказался достаточно пытчивым и всю эту главу терпеливо прочел. Хотя она была больше похожа не на главу из романа, а на научное исследование. Называлась она "Вожак и стадо". Там опять упоминался этот пресловутый сперматозоид, который один из двухсот миллионов куда-то там пробивается. И было сказано, что природа делит все живые существа, начиная со сперматозоидов и кончая высшими животными, на вожаков и членов стада. Много места уделялось поведению баранов, волков, гусей, тюленей, и все отмеченные автором законы переносились, понятно, на человеческое общество. Где тоже есть природное разделение на вожаков и стадо.
     У нас с Симычем тогда и произошел первый серьезный спор по этому поводу. Он как раз вернулся из котельной и, стоя посреди комнаты, ел перловую кашу из своей миски. Меня он не угощал, но я, правда, этого есть и сам не стал бы. Я ему сказал, что глава мне очень понравилась, но все-таки животный мир и человеческое общество имеют существенные различия. И хотя у человека есть тоже стадное чувство, но у него все-таки более развиты индивидуальные качества, стремление к свободе, и вообще, сказал я, люди не должны слепо подчиняться природе, и человеческое общество должно основываться на основах плюрализма. Это словечко "плюрализм" тогда вошло в наших кругах в моду, и все его употребляли к месту и не к месту. И я его тоже ляпнул очень неосмотрительно. Я еще не знал, что это самое ненавистное для него слово. Мои слова его так возмутили, что он весь затрясся и даже чуть кашей не подавился.
     - Плюралисты! - закричал он. - Да они даже хуже заглотчиков. Ты сам не знаешь, что ты болтаешь. Возьми хотя бы стадо гусей. Вот они куда-то летят. У них всегда есть вожак. А если не будет вожака, а будут одни плюралисты, они разлетятся в разные стороны и все погибнут.
     - А вот как раз пример очень неудачный, - возразил я. - У гусей как раз устроено не совсем так. У них сначала один ведет стадо, потом другой, у них есть такая гусиная демократия.
     - Дерьмократия! - рявкнул Симыч. - В демократии ничего хорошего нет. Если случается пожар, тогда все демократы и все плюралисты ищут того одного, который их выведет. Эти хваленые демократии уже давно разлагаются, гибнут, погрязли в роскошной жизни и порнографии. А нашему народу это не личит. Наш народ всегда выдвигает из своей среды одного того, который знает, куда идти.
     Я тогда первый раз заподозрил, что под этим одним он имеет в виду себя.
     Сейчас некоторые говорят, что это он, попав на Запад, так сильно переменился. А я говорю, он всегда был такой. Однажды, я помню (в этот раз, кстати, он тоже ел перловую кашу), мы говорили об Афганистане и я сказал, что эта война ужасная. А он сказал, ужасная, но необходимая. Потому что, когда мы заглотчиков прогоним, нам все равно будет нужен выход к Индийскому океану.
     Я ему сказал:
     - Симыч, прежде чем заботиться о выходе к Индийскому океану, ты бы хоть немножко выход из своего подвала привел в порядок. Доски какие-нибудь положил бы, а то ведь такая грязища, что утонуть можно.
     Но это, конечно, споры были единичные. А вообще и его глыбами, и поведением я был настолько покорен, что сразу поставил Симыча над всеми другими и в его присутствии ужасно робел.


   13. Лирическое отступление о бороде

     Больше всего меня поражало в нем полное отсутствие какой бы то ни было суетности и стремления к тому, чтобы печататься, стать известным, получать гонорары, жить в хорошей квартире, лучше питаться и одеваться. Потом я был очень удивлен, когда Симыч, уже на пороге славы, стал придавать значение своей внешности и даже отрастил бороду. Про его бороду я вообще думал, что она ему не идет и даже противоречит его внутреннему облику. Но затем мне пришлось признать, что и в этом случае он совершенно точно знал, что делал. Точно знал, когда ходить с бородой, когда без. Если бы, еще будучи истопником, он отрастил бороду любой длины, она вряд ли принесла ему хоть какую-то выгоду. Ну в крайнем случае прослыл бы среди жителей Бескудникова городским сумасшедшим. Понятно, ради подобной репутации он никогда не пошел бы на те неудобства, которые связаны с ношением бороды, тем более что, учитывая характер его тогдашних обязанностей, это и в пожарном отношении было бы крайне небезопасно. А вот когда пришла слава, а с нею толпы поклонников и журналистов, когда настало время фотографий на обложках и телевизионных интервью, тогда борода пришлась как раз к месту. Размноженная миллионами телеэкранов, она производила неотразимое впечатление.
     Вообще-то говоря, у меня о бороде есть целое исследование, которое каждый желающий может получить почти в любой библиотеке мира. Но для тех, кому лень ходить по библиотекам, я объясню кратко, что, по моему глубокому убеждению, борода играет очень важную роль в распространении передовых идей, учений и овладении умами. Я думаю, что марксизм никогда бы не мог покорить массы, если бы Маркс в свое время был побрит хотя бы насильно. Ленин, Кастро, Хомейни не смогли бы произвести революции, будучи бритыми. Конечно, захватывать власть в той или иной стране или покорять территории удавалось иногда усатым и даже безусым. Но ни одному безбородому еще не удалось прослыть пророком.
     Нелишне заметить, что борода бороде рознь. Чтобы выделиться из общего ряда, носитель бороды должен избегать всякого намека на подражание. Никогда не следует отращивать бороду, которую можно назвать марксовой, ленинской, хошиминовской или толстовской. В таком случае вас могут зачислить не в пророки, а только в последователи. Сим Симыч это хорошо понял, но оптимальное решение нашел не сразу. Поначалу он зашел слишком далеко и отрастил бороду такой длины, что при быстрой ходьбе иногда сам же на нее наступал. Это было и неудобно, и бессмысленно, потому что при съемках крупным планом борода не вписывалась в кадр. Пришлось укоротить, и с тех пор истинно карнаваловской считается борода, которая лишь слегка прикрывает колени.
     Некоторые могут меня спросить, не слишком ли много внимания уделяю я бороде. Как бы пророк ни дурил, главное в нем все же не внешность, а его мысли и идеи. Это всеобщее заблуждение, которое я много лет и, правду сказать, вполне безуспешно пытаюсь развеять. Мысли и идеи пророков второстепенны. Пророк прежде всего действует не на мозги, а на гормональную сферу, для чего как раз и нужны борода и соответствующие ей жесты, ужимки и гримасы. Толпа, возбужденная сексуально, ошибочно полагает, что овладела идеями, ради которых стоит крушить церкви, строить каналы и уничтожать себе подобных. Интересно, что, развязывая сексуальную энергию масс, сами пророки очень часто бывают импотентами и говорят женскими голосами. Впрочем, к Симычу это утверждение относится лишь отчасти. Голос у него, правда, тонкий, но все остальное, как я слышал, в полном порядке, и именно это, противореча моей концепции, мешало мне признать его настоящим пророком.


   14. Жених

     Я рассказываю о событиях, свидетелем которых мне пришлось быть, так непоследовательно, потому что в результате всего случившегося со мною я утратил внутреннее ощущение разницы между прошлым и будущим.
     Когда Симыч стал знаменитым, его сразу признали все поголовно. Говорить о нем можно было только в самых возвышенных тонах, не допуская ни малейшей критики. А уж когда он женился на Жанете, при ней вообще нельзя было сказать, что, допустим, мне какая-то отдельная фраза или строчка из Симыча не понравилась. Все, что делал Симыч, было настолько безусловно замечательно, что даже определение "гениально" казалось недостаточным.
     Но она, между прочим, оценила его не сразу. Я помню тот период, когда он меня не только удивив, но даже потряс тем, что втюрился в нее с первого взгляда и сразу решил соблазнить ее своим "КПЗ", который в канцелярской папке с коричневыми тесемочками сам лично принес ей для прочтения.
     Жанета теперь об этом совершенно не помнит, но тогда она к "КПЗ" отнеслась очень сурово.
     - Ну скажи, - говорила она мне, - почему он пишет так длинно и почему у него герои все такие бескрылые, бесхребетные и ущербные? Куда они зовут и к чему ведут? Почему он всю нашу жизнь изображает только черными красками? Неужели он не мог найти в ней ничего положительного? Ну, конечно, все знают, отдельные ошибки и злоупотребления были, и партия о них сказала со всей прямотой. Но в конце концов, сколько же можно об одном и том же? Ведь не только же плохое у нас было. Ведь сколько построено новых городов, заводов, электростанций...
     Подобные речи я слышал от Жанеты задолго до этого разговора. Раньше, правда, она их произносила увереннее. А теперь и в ней появились некоторые сомнения в правоте "нашего дела". От одних идеалов она незаметно для себя отдалялась, но к другим еще не пришла.
     Как сейчас помню, оказавшись однажды на Стромынке и не имея в кармане двух копеек, решил я проведать Зильберовича без звонка.
     Поднявшись на четвертый этаж, у самых дверей Зильберовича нос к носу столкнулся я с человеком во всем белом и парусиновом: парусиновые брюки, парусиновый пиджак, парусиновые ботинки, начищенные зубным порошком, и картуз образца ранних тридцатых годов (где он только его раздобыл?) - тоже из парусины.
     - Сим Симыч, добрый день! - поздоровался я.
     Он посмотрел на меня как-то странно, словно не узнавая, и, ничего не ответив, медленно и на ощупь, как слепой, стал спускаться по лестнице.
     Дверь мне открыла Клеопатра Казимировна. Она была ужасно взволнована и шепотом сказала мне, что минуту назад "это чучело" сделало ее Неточке (так она называла свою дочь) предложение.
     - Но это же просто наглость! - возмущалась она. - Не имея никакого положения да еще в таком возрасте...
     Кстати, насчет возраста: Симычу тогда всего-то было сорок четыре года, но выглядел он гораздо старше.
     Клеопатра Казимировна сказала мне, что Лео скоро придет, а Неточка у себя. И ушла на кухню. Жанета в ситцевом халате сидела на подоконнике и смотрела на улицу (наверное, хотела увидеть, как он выходит из подъезда).
     На круглом столе посреди комнаты стояла нераскупоренная бутылка алжирского вина и маникюрный набор в коробочке, обтянутой красным бархатом.
     Жанета со мной обычно особенно не откровенничала, а тут вдруг разговорилась и рассказала подробно, как Симыч пришел, как волновался, как долго пил чай и не уходил, как наконец поднялся и по-старомодному предложил ей руку и сердце. А когда она отвергла предложение, он разозлился и пообещал, что она еще горько пожалеет о своем решении, потому что о нем скоро узнает весь мир.
     - Ты себе представляешь? - сказала она мне, волнуясь, возмущаясь и проявляя в то же время какую-то странную для нее неуверенность. - О нем узнает весь мир! Ты можешь себе это представить?
     - Могу, - сказал я коротко.
     - Почему? - удивилась она. - В мире есть десятки или сотни тысяч писателей, и каждый из них рассчитывает прославиться на весь мир.
     - Ну да, - сказал я, - каждый рассчитывает. Но кто-то из них рассчитывает все же не зря. Ты же читала у него, что только один из двухсот миллионов сперматозоидов выбивается в люди.
     - Ты думаешь, ваш Симыч и есть тот один? - спросила она, скрывая за насмешкой сомнение.
     - Он очень упорный, - сказал я уклончиво.
     - Он сумасшедший, - сказала она. - Ты знаешь, что он мне наплел? Что он чуть ли не царского происхождения. Это он-то, этот счетовод в парусиновом картузе.
     Эти свои слова, я думаю, она давно позабыла, а я никогда бы не решился их ей напомнить.


   15. У вас есть айдентификейшен?

     Мы ехали по местной дороге No 4, точно соблюдая инструкцию: впереди голубой "шевроле" с заляпанным грязью номером, за ним я во взятой напрокат "тоете". Как и было предписано, я старался держать дистанцию, не слишком приближаясь к "шевроле", но и не упуская его из виду.
     Я думал, куда, интересно, смотрит канадская полиция и почему она не обращает внимания на то, что номер заляпан, хотя в окрестностях Торонто, судя по поблекшей траве, дождей давно не было. И конечно, думал я о Симыче, о его странных чудачествах и привычках и об этой идиотской игре в шпионы, при которой надо закрывать окна машины и заляпывать номер.
     - Тоже мне неуловимый Джо, - сказал я самому себе, вспомнив анекдот о всаднике, воображавшем себя неуловимым потому, что ловить его никто не собирался.
     Водитель передней машины знал свое дело хорошо. Он держал все время одну и ту же скорость, не делал резких маневров и заранее включал сигнал поворота.
     После городка, который назывался, кажется, Лоренсвил, начался большой сосновый лес за аккуратной оградой из металлической сетки. Мы проехали вдоль этой сетки несколько километров, когда водитель "шевроле" включил правый поворот.
     Съезд в лес обращал на себя внимание только тем, что был почти неприметен. Но у самого начала лесной дороги на ограде висел большой белый щит с таким текстом:

ATTENTION!!!
PRIVATE PROPERTY!
TRESPASSING STRICTLY PROHIBITED!
VIOLATORS WILL BE PROSECUTED1!

     Очевидно, водителя "шевроле" это предупреждение не касалось.
     После еще нескольких километров сухой, посыпанной гравием дороги мы наконец уткнулись в зеленые железные ворота, от которых в обе стороны уходил и скрывался в лесу такой же зеленый железный забор. Вернее, уткнулся в эти ворота только я на своей "тоете". Перед "шевроле" ворота открылись, а передо мной как раз успели закрыться.
     Я, естественно, удивился, но проявлять нетерпение не спешил и стал разглядывать ворота, над которыми была широкая железная полоса в виде арки, а на этой полосе большими русскими буквами было обозначено:

ОТРАДНОЕ

     Я уже раньше слышал, что Симыч так назвал свое имение. Не успел я выкурить сигарету, как ворота открылись снова и я въехал внутрь. Но недалеко. Потому что за воротами был еще шлагбаум и полосатая будка, из которой вышли два кубанских казака - один белый, другой негр, оба с вислыми усами и с длинными шашками на боку.
     Белый при ближайшем рассмотрении оказался Зильберовичем.
     - Здорово! - сказал я ему. - Ты что это так вырядился?
     - У вас есть какой-нибудь айдентификейшен? - спросил он, не проявляя никаких признаков узнавания.
     - Вот тебе айдентификейшен, - сказал я и сунул ему под нос фигу.
     Негр схватился за шашку, а Зильберович поморщился.
     - Нужно предъявить айдентификейшен, - повторил он.
     Тем временем негр открыл багажник моей машины и, ничего в нем не найдя, кроме запаски, тут же закрыл.
     - Слушай, Лео, - сказал я Зильберовичу сердито. - Я из-за тебя провел шестнадцать часов в дороге, отстань от меня со своими идиотскими шутками.
     - Нужен айдентификейшен, - настойчиво повторил Лео и покосился, на негра, который, приблизившись, смотрел на меня не очень-то доброжелательно.
     - Ну ладно, - сказал я, сдаваясь. - Если ты настаиваешь на том, чтобы играть в эту странную игру, вот тебе документ. - Я дал ему мои водительские права в развернутом виде.
     Он изучил их внимательно. Как на проходной сверхсекретного учреждения. Несколько раз сверил меня с карточкой и карточку со мной. И только после этого раскрыл мне свои объятия:
     - Ну, здравствуй, старина!
     - Пошел к черту! - сказал я, вырвав свои права и отпихиваясь.
     - Ну ладно, ладно, будет тебе пыхтеть, - сказал он, хлопая меня по спине. - Ты же сам знаешь, КГБ за Симычем охотится, а они, если захотят, загримировать могут кого хочешь под кого хочешь. Ну, пошли. Сейчас чего-нибудь с дорожки рубанем. Эй, Том! - обратился он к черному казаку по-английски. - Поставь его машину где-нибудь у конюшни.


   16. В усадьбе

     Усадьба, на территории которой я очутился, напоминала что-то не то вроде Дома творчества писателей в Малеевке, не то правительственного санатория в Барвихе, куда я однажды совершенно случайно попал.
     Длинное трехэтажное здание с полукруглым крыльцом и колоннами. Перед крыльцом довольно большая, прямоугольная, мощенная красным кирпичом площадь, и от нее во все стороны лучами расходятся асфальтированные аллеи, обсаженные по краям молодыми березами. Слева от дома пара аккуратных коттеджей с маленькими окнами, справа небольшая церквушка с тремя скромными луковками и какие-то еще постройки в отдалении напротив главной усадьбы. А там еще дальше поблескивает на заходящем солнце озеро.
     На площади я увидел полосатый столб с фанеркой наверху и надписью "СССР".
     - Что значит Си-Си-Си-Пи? - спросил я у Зильберовича.
     - Что еще за Си-Си-Си-Пи? - не понял он.
     - Ну вон на столбе что написано?
     - Ах это? - засмеялся Зильберович. - Ну, старик, ты даешь! Что значит эмигрантская привычка к латинским буквам. Но это, старик, не по-английски написано, а по-русски: Эс-Эс-Эс-Эр.
     - Это что же, с советской границы утащено?
     - Да нет, это Том сделал. Ну да ладно, ты потом все поймешь.
     Какое-то существо женского пола в очень открытом сверху и снизу красном сарафане, стоя к нам спиной, поливало из шланга клумбу с хризантемами. Более безобразной фигуры я в жизни своей не видел. Она состояла в основном из огромного зада, а все остальное из него произрастало как бы случайно.
     Бросив меня, Зильберович подкрался к этому заду и вцепился в него двумя руками.
     - Ой, батюшки! - вскрикнула владелица зада и, обернувшись, оказалась молодой девахой с простонародным лицом, покрытым веснушками. - Это вы, барин, - сказала она, улыбаясь довольно глупо. - Вы все шутите и шутите, а потом Том спрашивает меня, откеля синяки.
     - А ты приходи ко мне, я тебе их попудрю, - сострил Зильберович и, пошлепав ее дружелюбно, сказал мне: - Это наша Степанида. Стеша. Она жена Тома, который перед этим произведением, - он снова пошлепал произведение, - устоять не мог.
     - Да вы ж, барин, все кобели, - сказала Стеша, по-прежнему улыбаясь, - и у женщины никакого другого места не замечаете.
     Мы пошли дальше, и я заметил Лео, что его отношение к половому вопросу за прошедшее время, кажется, изменилось.
     - Да нет, - смутился Лео. - Не изменилось. Но здесь, знаешь, жизнь такая уединенная, скучная, и иногда хочется как-то развеяться.
     - А этот Том куда смотрит?
     - А он никуда не смотрит, - ответил Лео беспечно. - Он человек широкий.
     Когда мы приблизились к крыльцу, на нем появилось еще одно существо, которое тут же кинулось мне на грудь. Это была порядочных размеров овчарка. Я собирался проститься с жизнью, когда почувствовал, что она лижет мне нос.
     - Плюшка! - закричал Зильберович, оттаскивая собаку. - Что ж ты за гад такой, за поганец! Ну что ты за собака! Не зря Симыч прозвал тебя Плюралистом.
     - Плюралистом? - переспросил я удивленно.
     - Ну да, - сказал Зильберович. - Со всеми без разбору лижется. Настоящий плюралист. Но мы его, чтобы не обижать, зовем Плюшкой.
     Следом за Плюшкой на крыльцо вышла русская красавица в красном шелковом сарафане, батистовом платочке, сафьяновых сапожках, с большой светло-русой косой, аккуратно уложенной вокруг головы.
     - Батюшки, кого это Бог послал! - сказала она, лучезарно улыбаясь мне сверху.
     Это была Жанета.
     Она легко сбежала с крыльца, и мы троекратно, как принято среди уважающих русские обычаи иностранцев, облобызались.
     - Ты совсем не изменилась, - сказал я Жанете.
     - Мне некогда меняться, - сказала она. - Мы здесь все работаем по шестнадцать часов в день. А вот ты поседел и растолстел.
     - Да-да, - признал я печально. - Что есть, то есть.
     - Ну пойдем, потрапезничаем, чем Бог послал.
     Мы поднялись на крыльцо и оказались в просторном вестибюле с колоннами. Прямо поднималась к кадушке с фикусом широкая лестница, покрытая ковром, справа была двустворчатая стеклянная дверь, занавешенная изнутри чем-то цветастым, над дверью висело распятие.
     Жанета перекрестилась. Зильберович снял кубанку и тоже перекрестился. К моему удивлению, он оказался совершенно лысым.
     - А ты что же лоб не крестишь? - покосилась на меня Жанета. - Воинствующий безбожник?
     - Да нет, - сказал я. - Не воинствующий, а легкомысленный.
     В трапезной я попал в объятия Клеопатры Казимировны, так же, как и я, за эти годы весьма располневшей. Она была в темно-зеленом платье, в фартуке чуть посветлее и в белой наколке.
     Лео повесил шашку на крюк у дверей.
     Мы расположились в углу ничем не покрытого большого, персон на двенадцать, дубового стола. Стулья тоже были дубовые.
     Клеопатра Казимировна тут же принесла из расположенной рядом кухни чугунок со щами, а Жанета расставила деревянные плошки и ложки.
     - Что будешь пить, квас или компот? - спросила Жанета.
     - А что, другого выбора нет? - спросил я настороженно.
     Зильберович наступил мне на ногу и подмигнул.
     - Спиртного не держим, - сухо сказала Жанета.
     - А, ну да, - сказал я, - вы, конечно, не держите. Зато я держу.
     Я нагнулся за своим чемоданчиком типа "дипломат", в котором лежала купленная еще во Франкфуртском аэропорту бутылка немецкой водки "Горбачев".
     - В этом доме спиртное вообще не пьют, - остановила меня Жанета.
     О Господи! - подумал я с тоской, но ничего не сказал.
     Зильберович толкнул меня коленом. Я его понял и попросил квасу, вкус которого уже слегка подзабыл.
     Щи, к моему удивлению, оказались совершенно пресными, и я стал шарить глазами по столу.
     - Тебе что-нибудь нужно? - спросила Жанета.
     - Да, - сказал я. - Соли, если можно.
     - Мы соль не употребляем, потому что у Сим Симыча диабет и бессолевая диета.
     - А, да! - сказал я разочарованно. - Я не подумал. А у меня как раз солевая диета.
     - Ну да, - добродушно засмеялась Жанета. - У тебя диета солевая и алкогольная.
     - Вот именно, - подтвердил я. - И еще табачная.
     - Кстати, - заметила Жанета, - у нас в помещениях не курят.
     - Это ничего, - успокоил я ее. - Сейчас тепло, я и на улице могу покурить.
     После щей дали перловую кашу с молоком, при котором отсутствие соли ощущалось меньше.
     Клеопатра Казимировна подробно меня расспрашивала о жизни в Германии, о жене и детях, как мы живем, что делаем. Я объяснил: сын учится в реальшуле, дочка в гимназии, я работаю, жена помогает мне и ездит за покупками.
     - Она научилась водить машину? - спросила Клеопатра Казимировна.
     Я сказал, нет, не научилась, ездит на велосипеде.
     - На велосипеде? - переспросила Жанета. - Но это же неудобно. Платье может задраться или попасть в колесо.
     Я заверил ее, что эта опасность моей жене не грозит, потому что она в джинсах ездит.
     - В джинсах? - поразилась Жанета. - Ты разрешаешь ей ходить в джинсах?
     - Она у меня разрешения не спрашивает, - сказал я. - Но я не вижу в джинсах ничего дурного.
     - Неточка у нас стала такая строгая, - заметила Клеопатра Казимировна не то с гордостью, не то извиняясь.
     - Да, строгая, - твердо сказала Жанета. - Женщина должна ходить в том, в чем ей предписано Богом.
     На это я заметил, что, по имеющимся у меня сведениям, Бог сотворил женщину в голом виде, а что касается джинсов, то их сейчас носят все, и мужчины, и женщины, и гермафродиты.
     Я еще хотел что-то сказать по этому поводу, но Зильберович так наступил мне на ногу, что я чуть не вскрикнул и, меняя тему, деликатно спросил, почему ж это не видно хозяина.
     - А он уже поужинал, - сказал Лео.
     - Но потом он выйдет или мне лучше к нему зайти?
     Жанета переглянулась с матерью, а Лео откровенно засмеялся.
     - Сим Симыч, - сказала Жанета, - после ужина делами не занимается.
     - Да, - сказал я со сдержаным недовольством, - но я же не по своему делу приехал.
     - А он после ужина никакими делами не занимается, - повторила Жанета. - Ни своими, ни чужими.
     - Да-да, старик, - подтвердил Зильберович. - Он сейчас тебя принять просто никак не может. Он сейчас словарь Даля заучивает, а потом будет Баха слушать, он перед сном всегда Баха слушает, он без Баха заснуть не может.
     Я отодвинул кашу и встал. Я сказал:
     - Вы меня, конечно, извините... В первую очередь вы, Клеопатра Казимировна, и ты, Жанета, но я такого обращения просто не понимаю. Я к вам в гости не набивался. У меня нет лишнего времени. Мне предстоит далекое и, может быть, даже очень опасное путешествие. Я к вам приехал только потому, что Лео очень настаивал. Я не спал ночь, я добирался до вас шестнадцать часов с пересадками...
     - Ну, старик, старик, ну что ты раскипятился. - Зильберович схватил меня за руку и тянул вниз. - Ну добирался, ну устал. Так сейчас отдохнешь. Пока Нетка тебе постель приготовит, мы с тобой поболтаем... - Он опять подмигнул мне и скосил глаза на мой "дипломат"... - ляжешь, выспишься, а завтра разберемся.
     Откуда-то сверху лилась тихая мелодия. Будучи большим знатоком музыки, я сразу узнал произведение Баха "Хорошо темперированный клавир".


   17. На белом коне

     Проклятый Зильберович! Мало было ему привезенной мной "Горбачева", так он еще 0.75 "Бурбона" потом притащил, говоря, что американцы считают "Бурбон" лучшим в мире напитком. Но они-то этот лучший напиток сильно разбавляют содовой, а мы неразбавленный заедали соленым огурцом.
     Конечно, разбавлять такой напиток глупо и даже кощунственно, но мешать его с водкой, пожалуй, тоже не стоило.
     С трудом разлепив глаза, я огляделся.
     Я лежал на деревянном топчане с жестким матрасом. В каком-то странном помещении - то ли тюремная камера, то ли монашеская келья. В одном углу божница, в другом таз и деревенский рукомойник (неужели тот самый, который я видел лет двадцать с лишним тому назад в подвале у Симыча?). Малюсенькое окошко под самым потолком, а сквозь него врываются в помещение всякие премерзкие звуки. Какая-то сволочь стучит в барабан и дудит на визгливой дудке. Ну что за наглость! Ну разве можно в такую рань...
     Я поднес к глазам часы и обалдел. Без двадцати двенадцать, а я все еще дрыхну. И это в доме, где хозяин и все его помощники работают с утра до вечера.
     Господи, ну зачем же я столько пил? Ну почему я не могу, как люди, как американец какой-нибудь, налить немножко в стакан, разбавить содовой и вести спокойный такой, уравновешенный разговор о Данте или налогах?
     Впрочем, и у нас разговор был по-своему интересный. Лео сначала важничал и скрытничал, а потом, наклюкавшись, кое-что выболтал о их здешней жизни.
     Живут они очень замкнуто. Симыч ежедневно пишет по двадцать четыре страницы. Иногда он работает в кабинете, иногда - гуляя по территории усадьбы. Гуляя, он пишет на ходу в блокноте. Исписав очередной лист, швыряет его не глядя на землю, а Клеопатра Казимировна и Жанета тут же эти листки подбирают и складывают. Забегая вперед, скажу, что я потом видел, как это происходит. Симыч гуляет с блокнотом, а жена и теща тихо ходят за ним. Когда он швыряет очередной листок, они подхватывают его, тут же читают, и Жанета немедленно оценивает написанное по однобалльной системе. "Гениально!" - говорит она шепотом, чтобы не помешать Симычу.
     Когда-то точно так же она оценивала Ленина. Помню, еще в университете я взял у нее какую-то ленинскую брошюру (кажется, "Государство и революция"), так там слово "гениально" было написано на полях чуть ли не против каждой строчки.
     Все-таки мешать "Горбачева" с "Бурбоном" не стоит. Голова трещала ужасно, и у меня даже появились мысли, что с пьянством пора кончать. И я даже дал себе слово, что кончу. Только бы вот опохмелиться, а потом решительно завязать.
     Барабан все стучал, и дудка дудела, не давая сосредоточиться.
     Я встал на табуретку и дотянулся до окна. Глянул наружу и не поверил своим глазам. На площади перед домом, как раз под полосатым столбом с табличкой "СССР", стоял советский солдат в полной форме с автоматом через плечо. Я в отчаянии потряс головой. Что это такое? Советские войска вторглись в Канаду или мне уже черти мерещатся?
     Скосив глаза, я увидел негра Тома с саксофоном и Степаниду с барабаном, даже большим, чем ее задница. Как я и предположил, они не играли, а только настраивались.
     Потом появились две русские красавицы в цветастых сарафанах и платочках. Одна из них держала на руках каравай хлеба, а другая тарелку с солонкой.
     Потом... Я не понял точно, как это получилось. Сначала, кажется, раздался удар колокола, потом Том затрубил что-то бравурное, а Степанида ударила в барабан. И в то же самое время на аллее, идущей от дальних построек, появился чудный всадник в белых одеждах и на белом коне.
     Пел саксофон, стучал барабан, пес у крыльца рвался с цепи и лаял Конь стремился вперед, грыз удила и мотал головой, всадник его сдерживал и приближался медленно, но неумолимо, как рок.
     Как я уже сказал, он был весь в белом. Белая накидка, белый камзол, белые штаны, белые сапоги, белая борода, а на боку длинный меч в белых ножнах.
     Я открыл окно настежь и высунул голову, чтобы лучше видеть и слышать. Пристально вглядевшись, я узнал во всаднике Сим Симыча. Лицо его было одухотворенным и строгим.
     Симыч приблизился к часовому Саксофон и барабан смолкли. Симыч вдруг как-то перегнулся, сделал движение рукой, и в солнечных лучах сверкнул длинный и узкий Меч. Похоже было, что он собирается снести несчастному солдату голову.
     Я зажмурился. Открыв глаза снова, я увидел, что солдат стоит с поднятыми руками, автомат его лежит на земле, но Симыч все еще держит меч над его головою.
     - Отвечай, услышал я звонкий голос, - зачем служил заглотной власти? Отвечай, против кого держал оружие?
     - Прости, батюшка, - отвечал солдат голосом Зильберовича. Не по своему желанию служил, а был приневолен к тому сатанинскими заглотчиками.
     - Клянешься ли впредь служить только мне и стойчиво сражаться спроть заглотных коммунистов и прихлебных плюралистов?
     - Так точно, батюшка, обещаю служить тебе супротив всех твоих врагов, бречь границы российские от всех ненавистников народа нашего.
     - Целуй меч! - приказал батюшка.
     Опустившись на колена, Зильберович приложил меч к губам, а Симыч пересек воображаемую линию границы, после чего две красные девицы (теперь у меня уже не было сомнений, что их изображали Жанета и Клеопатра Казимировна) поднесли ему хлеб да соль.
     Симыч принял хлеб-соль, протянул девицам руку для поцелуя и, пришпорив коня, быстро удалился по одной из боковых аллей.
     На этом церемония, видимо, закончилась Все участники разошлись.
     Пока я натягивал штаны, Зильберович, как был, в форме и с автоматом, заглянул ко мне в келью.
     - Все спишь, старик! - сказал он с упреком. И даже репетиции нашей не видел.
     - Видел, - сказал я. - Все видел. Только не понял, что все это значит.
     - Чего ж тут не понимать? - сказал Зильберович. - Тут и понимать нечего Симыч тренируется.
     - Неужто надеется вернуться на белом коне? - спросил я насмешливо.
     - Надеется, старик. Конечно, надеется.
     - Но это же смешно даже думать.
     - Видишь ли, старик, - выбирая слова, сказал Зильберович. Когда-то ты встретил Симыча в подвале, нищего и голодного, с сундуком, набитым никому не нужными глыбами. Тогда тебе его планы тоже казались смешными. А теперь ты видишь, что прав был он, а не ты. Так почему бы тебе не предположить, что он и сейчас видит дальше тебя? Гении всегда видят то, что нам, простым смертным, видеть не дано. Нам остается только доверяться им или не доверяться.
     Признаюсь, его слова меня почти не задели Его прежнее высокое мнение обо мне давно уже развеялось в прах Он Симыча ставил под облака, а меня на один уровень с собой или даже ниже Потому что он все же состоял при гении, а я болтался сам по себе. Но я, понимая, что Лео человек пустой, не обиделся. Я глянул на часы и спросил Зильберовича, как он думает, получу я место на шестичасовой рейс прямо в аэропорту или стоит забронировать его заранее по телефону.
     Зильберович посмотрел на меня не то удивленно, не то смущенно (я точно не понял) и сказал, что улететь сегодня мне никак не удастся.
     - Почему? спросил я.
     - Потому что Симыч с тобой еще не говорил.
     - Ну так у нас еще есть достаточно времени.
     - Это у тебя есть достаточно времени, заметил Зильберович. А у него нет. Он хотел тебя принять во время завтрака, но ты спал. А у него все время расписано по минутам В семь он встает. Полчаса бег трусцой вокруг озера, десять минут - душ, пятнадцать минут - молитва, двадцать минут - завтрак. В восемь пятнадцать он садится за стол Без четверти двенадцать седлает Глагола...
     - Кого?
     - Ну, это его конь. Глагол. Ровно в двенадцать - репетиция въезда в Россию. Потом опять работа до двух. С двух до половины третьего он обедает.
     - Вот очень хорошо, - закричал я. - Пусть меня во время обеда и примет.
     - Не может, - вздохнул Зильберович. - Во время обеда он просматривает читалку.
     - Чего просматривает?
     - Ну, газету, - сказал раздраженно Лео. - Ты же знаешь, что он борется против иностранных слов.
     - Но после обеда у него, я надеюсь, есть свободное время?
     - После обеда он сорок минут занимается со Степанидой русским языком, потом полчаса спит, потому что ему нужно восстанавливать силы.
     - Ну после сна.
     - После сна у него опять маленькая зарядка, душ, чай и работа до семи. Потом ужин.
     - Опять с газетами?
     - Нет, с гляделкой.
     - Понятно, - сказал я. - Значит, телевизор смотрит. Развлекается. А я его ждать буду!
     - Да что ты! - замахал руками Зильберович. - Какие там развлечения! Он смотрит только новости и только полчаса. А потом опять работает до десяти тридцати.
     - Ну хорошо, пусть примет меня после десяти тридцати. Тогда я по крайней мере уеду завтра утром.
     - От десяти тридцати до одиннадцати тридцати он читает словарь Даля, потом у него остается полчаса на Баха и пора спать. Да ты, старик, не волнуйся. Завтра он тебя наверняка примет. Только ты уж к завтраку не проспи.
     - Все-таки вы нахалы! - сказал я в сердцах.
     - Кто это мы?
     - Ну, я не буду говорить об остальных, но ты нахал, а твой Симыч нахал трижды. Мало того, что заставил меня через полмира переть, так еще тут выдрючивается. У него расписание, у него времени нет. Мне мое время, в конце концов, тоже для чего-то нужно.
     - Вот именно, - оживился Зильберович. - Твое время нужно тебе, а его время нужно всем, всему человечеству.
     Тут я совершенно взбесился. Я, между прочим, эти ссылки на народ и человечество просто не выношу. И я сказал Зильберовичу, что если Симыч нужен человечеству, то пусть он к человечеству прямо и обращается. А я немедленно еду на аэродром. И, кстати, надеюсь, что все мои транспортные издержки будут возмещены.
     - Об этом, старик, можешь совершенно не беспокоиться, он все знает и все оплатит. Но ты дурака не валяй. Если ты уедешь, он так рассердится, ты даже не представляешь.
     В конце концов он меня уговорил, я остался.
     После обеда мы с Зильберовичем ходили по грибы, потом мылись в настоящей русской бане с парилкой и деревянными шайками. Войдя в предбанник, я увидел в углу на лавке дюжину свежих березовых веников, выбрал какой получше и спросил Зильберовича, взять и ему или нам хватит одного на двоих.
     - Мне не нужно, - странно ухмыльнулся Лео, - меня уже попарили.
     Я не понял, что это значит, но, когда Лео разделся, я увидел, что вся его сутулая спина вкривь и вкось исполосована малиновыми рубцами.
     - Что это? - спросил я изумленно.
     - Том, собака, - сказал Лео беззлобно. - Если уж за что берется, так силы не жалеет.
     - Не понимаю, - сказал я. - Вы дрались, что ли?
     - Нет, - печально улыбнулся Лео. - Не мы дрались, а он драл меня розгами.
     - Как это? - удивился я. - Как это он мог драть тебя розгами? И как это ты позволил?
     - Но не сам же он драл. Это Симыч назначил мне пятьдесят ударов.
     Я как раз снял с себя левый ботинок да так с этим ботинком в руке и застыл.
     - Да, - с вызовом сказал Зильберович, - Симыч ввел у нас телесные наказания. Ну, конечно, я сам виноват. Он послал меня на почту отправить издателю рукопись. А я по дороге заехал в ресторанчик, там приложился и рукопись забыл. А когда возле самой почты вспомнил, вернулся, ее уже не было.
     - А что ж, она была только в единственном экземпляре? - спросил я.
     - Ха! - сказал Зильберович. - Если б в единственном, он бы меня вообще убил.
     Ошарашенный таким сообщением, я молчал. А потом вдруг трахнул ботинком по лавке.
     - Лео! - сказал я. Я не могу в эту дикость поверить. Я не могу представить, чтобы в наши дни в свободной стране такого большого, тонкого, думающего человека, интеллектуала секли на конюшне, как крепостного. Ведь за этим не только физическая боль, но и оскорбление человеческого достоинства. Неужели ты даже не протестовал?
     - Еще как протестовал! - сказал Лео, волнуясь. - Я стоял перед ним на коленях. Я его умолял "Симыч, говорю, - это же первый и последний раз. Я тебе клянусь своей честью, это никогда не повторится"
     - И что же он? - спросил я. Неужели не пожалел? Неужели его сердце не дрогнуло?
     Как же, у него дрогнет, сказал Зильберович и смахнул выкатившуюся из левого глаза слезу.
     Я так разволновался, что вскочил и стал бегать по предбаннику с ботинком в руке.
     - Лео! - сказал я. - Так больше быть не должно. С этим надо покончить немедленно. Ты не должен никому позволять обращаться с собой как с бессловесной скотиной. Вот что, друг мой, давай одевайся, пойдем. - Я сел на лавку и стал обратно натягивать свой ботинок. Куда пойдем? - не понял Лео.
     - Не пойдем, а поедем, - сказал я. В аэропорт поедем. А оттуда махнем в Мюнхен. Насчет денег не волнуйся, их у меня до хрена. Привезу тебя в Мюнхен, устрою на радио "Свобода", будешь там нести какую-нибудь антисоветчину, зато пороть тебя никто уже не посмеет.
     Лео посмотрел на меня и улыбнулся печально.
     - Нет, старик, какая уж там "Свобода"! Мой долг оставаться здесь. Видишь ли, Симыч, конечно, человек своенравный, но ты же знаешь, гении все склонны к чудачествам, а мы должны их терпеливо сносить. Я знаю, знаю, - заторопился он, как бы предупреждая мое возражение. - Тебе не нравится, когда я говорю "мы" и тем самым ставлю тебя на одну доску с собой. Но я не ставлю. Я понимаю, какой-то талант у тебя есть. Но ты тоже должен понять, что между талантом и гением пропасть. Не зря же на него молится вся Россия.
     - Россия на него молится? - сказал я. Ха-ха-ха. Да его уже там давно все забыли.
     Лео посмотрел на меня внимательно и покачал головой.
     - Нет, старик, ошибаешься. Его не только не забыли, но, наоборот, его влияние на умы растет с каждым днем. Его книги не просто читают. Есть тайные кружки, где их изучают. У него есть сторонники не только среди интеллигенции, а среди рабочих и в партии, и в КГБ, и в Генеральном штабе. Да если хочешь знать, - Лео оглянулся на дверь и прильнул к моему уху, - к нему на прошлой неделе приезжал...
     И уже совсем понизив голос до шелеста, Лео назвал мне фамилию недавно побывавшего в Америке члена Политбюро.
     - Ну это уж ты врешь! - сказал я.
     - Падло буду, не вру, - сказал Лео и по-блатному ковырнул ногтем зуб.
     На следующее утро я встал пораньше. Выходя из дому, я увидел две здоровые машины с вашингтонскими номерами. Одна легковая, другая автобус с надписью "AMERICAN TELEVISION NEWS". Какие-то люди раскручивали кабель и втаскивали оборудование в дом. Только один стоял, ничего не делая, курил сигару.
     - Джон? удивился я. - Это вы? Что вы здесь делаете? Разве вы и для телевидения работаете?
     О да, - сказал Джон. - Я для всех работаю. А вы что здесь делаете? Я думал, вы уже очень далеко отсюда. Если вы решил передумывать, вам придется платить очень многочисленная неустойка.
     - Не беспокойтесь, - сказал я. - У меня еще до отлета неделя.
     - Я не беспокоиваюсь, - улыбнулся Джон. - Я знаю, что вы покупили билет. Я приехал сюда не для вас, а для небольшой интервью у господин Карнавалов.
     С этими словами он ушел в дом руководить установкой обрудования, а я решил прогуляться вдоль озера.
     Здесь мне попался бежавший трусцой Симыч, он со мной поздоровался на ходу так, как будто мы каждый день встречаемся с ним на этой дорожке.
     Когда я пришел на завтрак, там уже под руководством Джона суетилась вся команда операторов, осветителей и звукотехников.
     В столовой за столом собрались все домочадцы: Клеопатра Казимировна, Жанета, Зильберович, Том и Степанида. Все они были чем-то взволнованы, а при моем появлении даже выразили некоторое смущение, которое, впрочем, тут же прояснилось.
     Дело в том, что, как очень вежливо сказала мне Жанета, сейчас Сим Симыча будут снимать в характерной домашней обстановке за завтраком, среди самых близких, а поскольку я к самым близким не отношусь, то не буду ли я столь любезен и не соглашусь ли позавтракать у себя в комнате.
     Я обиделся и хотел тут же уйти. В конце концов, из-за чего я здесь сижу? Жду, чтобы мне оплатили мою поездку? Я теперь сам достаточно обеспечен, чтобы от такой ничтожной суммы никак не зависеть.
     Я уже двинулся к выходу, но тут дверь растворилась и сначала на тележке ввезли Джона, который, выпятив обтянутый джинсами зад, приник к камере, а вслед за Джоном появился и сам Сим Симыч в тренировочном костюме. Он шел быстро, как бы не замечая никаких камер и вынашивая на ходу свои великие мысли.
     Впрочем, приблизившись к столу, он тут же преобразился и повел себя как настоящий денди, поцеловал жену, затем поцеловал руку Клеопатре Казимировне, пожал руку Степаниде, Тома похлопал по плечу, Зильберовичу кивнул, а мне сказал:
     - Мы уже виделись.
     Затем он сел во главе стола, предложил помолиться Господу и закричал таким тонким голосом: "Господи, иже еси на небеси..."
     - Это о'кей, - перебил Джон, - это достаточно, мы все равно будем перевести по английский. Теперь вы немножко кушаете и разговариваете. И если можно, делайте немного улыбка.
     - Никаких улыбок, сердито сказал Симыч. - Мир гибнет. Запад отдает заглотчикам страну за страной, железные челюсти коммунизма уже подступили к самому нашему горлу и скоро вырвут кадык, а вы все лыбитесь. Вы живете слишком благополучно, вы разнежились, вы не понимаете, что за свободу нужно бороться, что нужно жертвовать собой.
     - Каким образом мы должны бороться? - вежливо спросил Джон.
     - Прежде всего вы должны отказаться от всего лишнего. Каждый должен иметь только то, что ему крайне необходимо. Вот посмотрите на меня. Я всемирно известный писатель, но я живу скромно. У меня есть только один дом, два коттеджа, баня, конюшня и маленькая церквушка.
     - Скажите, а это озеро ваше?
     - Да, у меня есть одно маленькое скромное озеро.
     - Мистер Карнавалов, как вы считаете, кто сейчас самый лучший в мире писатель?
     - А вы не знаете?
     - Я догадываюсь, но я хотел бы сделать этот вопрос вам.
     - Видите ли, - сказал, подумав, Симыч. Если я скажу, что лучший в мире писатель - я, это будет нескромно. А если скажу, что не я, это будет неправда.
     - Мистер Карнавалов, всем известно, что у вас есть миллионы читателей. Но есть люди, которые не читают ваших книг...
     - Дело не в том, что не читают, - нахмурился Симыч, а в том, что не дочитывают. А иные, не дочитав, облыгают.
     - Но есть люди, которые дочитывают, но не разделяют ваши идеи.
     - Чепуха! - нервно воскликнул Симыч и стукнул по столу вилкой. Чепуха и безмыслие. Что значит, разделяют идеи или не разделяют? Для того чтобы разделять мои идеи, нужно иметь мозг немножко больше куриного. У заглотчиков мозг заплеван идеологией, а у плюралистов никакого мозга и вовсе нету. И те и другие не понимают, что я говорю истину и только истину и что вижу на много десятилетий вперед. Вот возьмите, например, его. - Симыч ткнул в меня пальцем. Он тоже считается вроде как бы писатель. Но он ничего дальше сегодняшнего дня не видит. И он вместо того, чтобы сидеть и работать, едет куда-то туда, в так называемое будущее. Хочет узнать, что там произойдет через шестьдесят лет. А мне никуда ездить не надо. Я и так знаю, что там будет.
     - Очень интересно! закричал Джон. - Очень интересно. И что же именно там будет?
     Симыч помрачнел, отодвинул миску и стал стряхивать с бороды крошки.
     - Если мир не вникнет в то, что я говорю, - сказал он, глядя прямо в камеру, - ничего хорошего там не будет. Ни там и нигде. Заглотчики пожрут весь мир и самих себя. Все будет захвачено китайцами
     - А если мир вас все же послушает?
     - О, тогда, - оживился и вопреки своим принципам заулыбался Симыч. - Тогда все будет хорошо. Тогда начнется всеобщее выздоровление, и начнется прежде всего в России.
     - Какой вы видите Россию будущего? Надеетесь ли вы, что там восторжествует демократическая форма правления?
     - Ни в коем случае! - горячо запротестовал Симыч. Ваша хваленая демократия нам, русским, не личит. Это положение, когда каждый дурак может высказывать свое мнение и указывать властям, что они должны или не должны делать, нам не подходит. Нам нужен один правитель, который пользуется безусловным авторитетом и точно знает, куда идти и зачем.
     - А вы думаете, такие правители бывают?
     - Может быть, и не бывают, но могут быть, сказал Симыч многозначительно и переглянулся с Жанетой.
     - Я ужасно извиняю, - сказал Джон, подумав. - Вы имеете в виду кого-то конкретно или это только теория?
     - Ах, черт! - вдруг возбудился Симыч. Он хлопнул себя по колену, встал и нервно заходил по комнате. - Вот видите, если я вам скажу то, что я думаю, то тут же поднимется ужасный вой, плюралисты всего мира на меня накинутся, как собаки. Скажут: Карнавалов хочет стать царем. А я быть царем не хочу. Я художник. Я думаю художественно. Я мыслю образами. Я беру образ, обмысливаю его и кладу на бумагу. Понятно?
     - О да, - сказал неуверенно Джон. В общем, понятно.
     - Ну так вот. Я царем быть не хочу. Я еще не все свои художественные задачи выполнил. Но иногда исторические обстоятельства складываются так, что человек вынужден взять на себя миссию, которую ему Господь предназначает. Если другого такого человека не находится в мире, то он должен это взять на себя.
     - Если бы вам выпала такая миссия, вы бы не отказался?
     - Я бы отказался, если бы был хотя бы один человек, которому можно было б доверить. Но никого вокруг нет. Вокруг все одна мелочь. И только поэтому, если Господь восхочет написать страницу истории этой рукой, - Симыч поднял вверх руку с вилкой, - тогда что ж...
     Симыч, не договорив, погрустнел, видимо, усомнился, что Господь изберет именно эту руку.
     - Ну да ладно, - произнес он со смирением, тут же, впрочем, переходя на повелительный тон. - Как уж будет, так будет, а пока завтрак окончен, пора работать.
     Джон спросил Симыча, можно ли будет снять его за работой. Симыч сказал, что, конечно, он будет работать, а они его могут снимать, он привык работать в трудных условиях, и телевидение его не отвлекает.
     - Симыч! кинулся я к нему. - Но пока то да се, может, мы все же поговорим?
     - Не могу, - сказал Симыч. -Я и так потерял уже слишком много времени.
     На другой день меня вообще не допустили к завтраку, потому что к Симычу приехал конгрессмен Питер Блох и они провели за завтраком короткие переговоры о ядерном разоружении.
     Я не выдержал, вспылил и заявил Зильберовичу, что в любом случае уезжаю.
     - Ну подожди, подожди, - попросил Зильберович. - Я постараюсь все уладить.


   18. Секс-бочка

     Через пять минут он вернулся с опечаленным лицом. Нет, сегодня Симыч принять меня не может никак. У него отняли столько времени, что он написал всего лишь четыре страницы. Возможно, ему придется отказаться даже от дневного отдыха и урока со Степанидой. Единственное удовольствие, которое он себе оставляет, это Бах, да и то потому только, что без Баха он не может заснуть. А если он не заснет, то и следующий день испорчен.
     Выслушав эту информацию, я ничего не ответил и пошел к себе в келью собирать вещи.
     "Сволочи и мерзавцы! - восклицал я мысленно, швыряя в чемодан грязные носки и мятые рубашки. Ему его время дорого, а мое недорого. Они думают, что я здесь буду сидеть в ожидании, пока они мне оплатят билет. Дудки! Не нужен мне ваш билет. Сам заплачу, не бедный. Но здесь не останусь больше ни одной секунды Дураков нет! Хватит!"
     Я уже хотел закрыть чемодан, но обнаружил, что в нем не хватает моих домашних шлепанцев. Куда же они запропастились?
     Я стал шарить глазами по углам, когда дверь открылась и на пороге с веником и совком в руках появилась Степанида.
     - Ой, барин! - воскликнула она. - Вы здеся!
     - Чего тебе нужно? - спросил я.
     - Да чего ж, прибраться немного хотела. Я-то думала, вы тама, а вы, гляди, здеся. Так я тогда, может быть, опосля?
     На лице ее блуждала свойственная ей идиотическая улыбка.
     - Погоди, - сказал я, ты моих тапок случайно не видела?
     - Тапок? - переспросила она и стала думать, как будто я задал ей доказывать теорему Пифагора - А как же! - сообразила она наконец. - Это ваши эти слиперы . Такие рыжие, без каблуков. Как же, как же, видала. Я их туды под кровать сунула, чтоб не воняли. Джаст э момент .
     Она стала на коленки и полезла под кровать, нацелившись на меня своим неописуемым задом. Короткая юбка ее задралась, обнажив полупрозрачные трусики с тонкими кружевами.
     О, Боже! Я всегда был неравнодушен к этой части женской конструкции, но такого соблазна никогда в жизни еще не испытывал. Эти два наполненных загадочной энергией полушария притягивали меня, как магнит.
     Борясь с соблазном, я попытался отвести глаза и раздраженно спросил, что она так долго возится.
     - Сейчас, барин! - донесся ее певучий голос из-под кровати. - Минуточку, только глаза к темноте привыкнут.
     - Да какая там темнота! - сказал я и, нагнувшись, хотел сам заглянуть под кровать, но потерял равновесие и вцепился руками в обе ее половинки, которые тут же затрепетали.
     - Ой, барин! - донесся ее испуганный голос. - Да что это вы такое делаете?
     - Ничего, ничего, - исступленно бормотал я, ощущая, как нежные кружева сползают с нее, словно пена. - Ты так и стой. Ты привыкай к темноте. Сейчас будет хорошо! Сейчас ты все увидишь! По-моему, ты уже что-то видишь! - задыхаясь, шептал я, чувствуя, как под моим сумасшедшим напором она слабеет и плавится, как масло.
     Должен сказать, что я человек твердых нравственных принципов. И все мои знакомые знают меня как образцового семьянина. Но в тот момент я просто сошел с ума и совладать с собою не мог.
     Потом мы кувыркались на широченной кровати, перина лопнула, пух летал по всей комнате и прилипал к потному телу. Я потерял над собой всякий контроль, стонал, выл, скрежетал зубами. И она тоже лепетала мне всякие нежности, называя меня и миленьким, и золотеньким, и разбойником, и охальником, и тешила мою гордость утверждениями, что такого мужчины она в жизни своей не встречала.
     Мы отлипли друг от друга только к обеду, на который я, помятый и обессилевший, еле приволок ноги. У меня был такой вид, что Жанета даже спросила, не заболел ли я, а ее проницательный братец не сказал ничего, но по его ухмыляющейся роже я видел, что он обо всем догадался.
     Мне было неприятно, что он догадался, и я хотел уехать после обеда, но, во-первых, не было сил, а во-вторых, она обещала прийти ко мне ночью. И пришла, как только ее Том заснул, накачавшись "Бурбоном".
     Это была настоящая секс-бомба. Или, учитывая особенности ее сложения, секс-бочка. Бочка, начиненная сексом, как динамитом, без малейшего признака какого бы то ни было интеллекта. Но она потрясла меня так, что я потерял рассудок и готов был, забыв и семью, и все свои планы, остаться здесь и, впившись пауком в Степаниду, умереть от истощения сил.
     Я даже обрадовался, узнав, что во время следующего завтрака Симыч опять поговорить со мною не сможет, потому что из издательства пришла верстка, а другого времени для чтения ее, кроме завтрака, у него нет.
     Но перед обедом, когда я только-только отпустил Степаниду, прибежал взволнованный Зильберович и сказал, что Симыч требует меня к себе немедленно.


   19. Хорошо

     Симыч так увлеченно работал, что не слышал, как я вошел. Склонившись над столом, он что-то писал, между прочим, вовсе не конторской ручкой, а шариковой фирмы "Паркер". Конторская же, та самая, с обкусанным концом, которая когда-то произвела на меня впечатление, вместе с другими ручками и карандашами торчала из алюминиевой кружки с выцарапанными на ней инициалами "С. К.".
     Симыч держал "паркер", зажав в кулаке, как резец, и писал, налегая на ручку плечом и раздирая бумагу. Я не видел, что именно он сочинял, но, начертав какой- то кусок или фразу, он, замахнувшись ручкой, замирал, шевелил губами, перечитывая. Дочитав до конца, встряхивал головой, восклицал:
     - Хорошо!
     И резким ударом, словно заколачивал гвоздь, ставил точку.
     Потом еще фраза и опять:
     - Хорошо!
     И опять точка.
     Я смотрел на него с завистью. Видно было, что работает уверенный в себе мастер. Мне было неловко его прерывать, но и стоять за его спиной тоже было как-то глупо. Я покашлял раз, потом другой. Наконец он меня услышал, вздрогнул, повернулся:
     - А, это ты! - И сказал нетерпеливо: - Что тебе нужно?
     Я сказал, что мне ничего не нужно, я пришел проститься и выслушать его пожелания.
     - Хорошо, - сказал он и взглянул на часы. - У меня для тебя есть семь с половиной минут.
     - Симыч! - закричал я вне себя от негодования. - Ты меня извини, но это просто нахальство. Я тут из-за тебя сутками околачиваюсь, а у тебя для меня только семь с половиной минут.
     - Было семь с половиной, а теперь, - он опять взглянул на часы, - только семь. Но этого достаточно. И напрасно кипятишься. Для тебя наша встреча тоже будет полезной. Возьмешь с собой "Большую зону".
     - "Большую зону"? - удивился я. - С собой в Мюнхен?
     - Да не в Мюнхен, а в Москву две тысячи... какого года? Сорок второго? Вот туда и возьмешь.
     - Как? Все шестьдесят глыб?
     - Шестьдесят, - помрачнел Симыч, - я еще не написал. Меня слишком часто отрывают. Я написал только тридцать шесть.
     - И ты хочешь, чтобы я туда в будущее тащил тридцать шесть глыб. Зачем? Неужели ты не веришь, что они к тому времени будут уже напечатаны?
     - Конечно, будут, - подтвердил Симыч. - Но я боюсь, что они там что-нибудь исказят или поправят. А я хочу, чтобы все было точно.
     - Это я понимаю, - сказал я Но тридцать шесть глыб я просто не дотащу. У меня грыжа, и я больше пяти никак не осилю.
     - Ясное дело, - усмехнулся Симыч самодовольно. - То что мне под силу, другим невпотяг. Но вот это ты, надеюсь, все же осилишь.
     Он открыл пластмассовую коробочку и вынул из нее гонкую, размером в ладонь черную пластинку. Это был обыкновенный флоппи-диск от домашнего компьютера, но, видимо, с очень большими возможностями.
     - Вот, сказал, усмехаясь, Симыч. Все тридцать шесть глыб. Не надорвешься.
     - И что я с этим буду делать там?
     - Это я не знаю, - вздохнул Симыч. Это зависит от того, что там. Если все это опубликовано, вычитаешь и сверишь ошибки...
     "Хрен тебе! - подумал я про себя - Вычитывать тридцать шесть глыб для меня (я читаю медленно) - это год работы, а я еду не больше, чем на месяц.
     - Если ошибок нет, сдай диск в музей Карнавалова...
     - А если музея нет? - спросил я с осторожным ехидством.
     - А если нет, - рассердился он то ли на меня, то ли на неблагодарных потомков, - значит, там все еще правят заглотчики. Тогда ты... - Тут он прямо весь задрожал, заходил по комнате... - Тогда вот что. Найди какой-нибудь будущий компьютер, вставь в него эту штуку, напечатай как можно больше экземпляров и распространяй, распространяй это и чем шире, тем лучше. Прямо раздавай всем направо и налево. Пусть люди читают, пусть знают, что собой представляют прожорные их правители.
     - Симыч, - сказал я тихо. - Ну а как же я буду распространять-то? Ведь ежели там все еще правят заглотчики, так они ж меня арестуют, а может, даже и расстреляют.
     Это я высказал крайне неосторожно. Я еще не закончил фразы, а он уже побагровел, сжал кулаки и затрясся.
     - Молодой человек! - загремел он так, что даже стекла задребезжали. - Стыдно, молодой человек! Россия гибнет! Прожорные заглотчики уже хрустят костями половины мира, нужны жертвы, а вы все беспокоитесь о себе.
     Впрочем, видя мое смущение, он быстро сменил гнев на милость.
     - Ну ладно, - сказал он, - ладно. Слабость духа это порок, который свойствен многим людям. А у тебя это потому, что в Бога не веруешь. Если б верил в Бога, то ты бы знал, что страдания укрепляют наш дух и очищают от скверны. И ты бы знал, что земная наша жизнь только временная прогулка, зато там отдохновение от всего и вечное блаженство. Подумай об этом. А сейчас езжай... Да, совсем забыл. Вот тебе записка. Возьми ее с собой тоже и там передашь кому нужно из рук в руки. Но не вздумай открывать и читать.
     С этими словами он вручил мне плотный конверт с сургучной печатью. На конверте крупными буквами было написано:

БУДУЩИМ ПРАВИТЕЛЯМ РОССИИ

     - Лео! - закричал он.
     Тут же дверь отворилась, явился Лео, одетый попросту, в джинсах и в майке, которую американцы называют "ти-шерт". На майке был изображен Симыч.
     - Лео, - сказал Сим Симыч, кивнул на меня. - Он уезжает. Проводишь его до монреальского большака.
     - Симыч, - сказал Лео довольно развязным тоном, а может, он пообедает с нами и потом поедет?
     - Это не нужно, - решительно возразил Симыч. Пообедает в леталке. - Незачем время попусту тратить.
     Утром следующего дня я вернулся в Мюнхен и письмо будущим правителям опустил в мусорный ящик. Но флоппи-диск оставил, сам не знаю зачем.


   20. Долгие проводы

     Не знаю, как у других, а у нас, у русских, принято прощаться долго и всерьез. Уходит ли человек на войну, отправляется ли в кругосветное путешествие, едет ли в соседний город в несколькодневную командировку или, наоборот, в деревню к родственникам, его провожают долго и обстоятельно.
     Поэт сказал: "...и каждый раз навек прощайтесь, когда уходите на миг".
     Именно так мы и делаем. Созываем гостей, пьем, произносим тосты за отъезжающих, за остающихся. Перед выходом из дома принято на минутку присесть и помолчать. А потом на вокзале, на пристани или в аэропорту мы долго целуемся, плачем, произносим глупые напутствия и машем руками.
     У нас в доме было принято, что, когда кто-нибудь уезжал, мать не подметала полы до тех пор, пока от уехавшего не приходила телеграмма о благополучном прибытии на место.
     Может, кто-то считает это дикостью, но мне весь этот ритуал, замешенный на вековых традициях и привычках, нравится и кажется исполненным высокого смысла. Потому что мы никогда не знаем, какое из наших прощаний окажется последним.
     "...И каждый раз навек прощайтесь, когда уходите на миг."
     Короче говоря, проводы мы устроили честь по чести. С блинами, икрой, шампанским и водкой. Народу всякого, русского и нерусского, скопилось столько, что сидели чуть ли не по двое на одном стуле. Понятно, мы нашим гостям ничего ни о сроках, ни о направлении моего путешествия не говорили, но вели себя при этом так глупо, загадочно и многозначительно, что пришедшие невольно стали строить догадки, что я то ли собираюсь пересечь на воздушном шаре Атлантический океан, то ли провести какое-то время среди афганских повстанцев.
     Все эти домыслы я не отрицал и не опровергал, что вызвало еще более нелепые предположения, включая даже и такое, что я хочу просто запереться дома и, сказавшись отсутствующим, писать новый роман.
     Среди гостей был и Руди, который (я должен это отметить особо) вел себя самым деликатным образом, не выдав ни словом, ни намеком своей осведомленности.
     Надо сказать, что проводы прошли хорошо, хотя несколько затянулись. Последнего гостя мы вытолкали без четверти три ночи, а четверть седьмого утра жена уже подняла меня на ноги.
     Можете себе представить мое состояние, когда я, нисколько еще не протрезвевший, страдая от головной боли, изжоги и отрыжки, волок к машине чемодан, набитый подарками моим предполагаемым друзьям-потомкам.
     Жена забегала вперед, проклиная меня, что я иду слишком медленно, и мне показалось несколько странным, что она так торопится меня спровадить. Хорошо ей было говорить, если у нее в руках был только маленький чемоданчик типа "дипломат", в который я наспех покидал то, что нужно в самое первое время: майки, трусы, носки и всякие вещи, которыми бреются, причесываются, стригут ногти и чистят зубы.
     Собственно говоря, времени у нас было достаточно, но, когда мы дотащились до машины, выяснилось, что накануне я забыл выключить фары и аккумулятор сдох. Вызвали такси, но у самого аэропорта влипли в пробку: полиция перекрыла дорогу из-за двух столкнувшихся автобусов.
     Короче, в аэропорт мы попали, когда посадка уже кончалась.
     Меня так мутило, что, поднимая чемодан на весы, я чуть не упал. А когда работница "Люфтганзы" спросила меня, какое мне выписать место, "раухен одер нихт раухен" , я сказал "раухен" и при этом так дыхнул на нее, что она, по-моему, на какое-то время впала в коматозное состояние. Полицейскому, который меня общупывал, тоже, как мне показалось, стало немного не по себе, потому что он, исполняя свой служебный долг, очень усердно от меня отворачивался.


   21. Лицо в иллюминаторе

     Летательный наш аппарат снаружи я разглядеть не успел. Не только потому, что не было времени, но и потому, что пассажиры входили в него через выдвижной коридор, какие бывают сейчас во всех современных аэропортах.
     Внутри же это был самолет как самолет: кресла, ремни, иллюминаторы и стюардессы.
     Пассажиров было немного. Человек десять-двенадцать или пять-шесть (у меня в глазах все двоилось).
     Я занял место у окна, перешагнув через колени прыщавого молодого человека. Лицо его, несмотря на то что он был в больших темных очках, мне показалось знакомым, но я не придал этому никакого значения. Когда я бываю надравшись, по крайней мере половина встречаемых мною людей кажутся мне знакомыми.
     Пристроив "дипломат" в ногах, я стал смотреть в окно. Там шли обычные предполетные приготовления. Люди в синих комбинезонах что-то там осматривали и заправляли, а один, с переносной рацией и в наушниках, с кем-то говорил в микрофон.
     Кажется, я задремал.
     Когда я первый раз очнулся, наш фантастический драндулет уже плыл, покачиваясь, по рулежной дорожке.
     Остановился, двинулся, снова остановился.
     Я глянул в иллюминатор и определил, что мы находимся в центре довольно длинной очереди самолетов, ожидающих разрешения занять свое место на взлетной полосе. Передняя половина очереди загнулась вправо, что давало мне возможность видеть машины, идущие впереди. Первыми шли два самолета "Люфтганзы", затем "Алиталия", за ним самолет израильской компании "Эль Аль", потом болгарский "Ту-154", английская "Каравелла" и еще один немецкий "Боинг". Когда же наконец и мы завернули, я увидел, что непосредственно за нами, припадая к земле дельфиньим носом и словно принюхиваясь к нашему следу, рулит гордость советского Аэрофлота "Ил-62", бортовой номер 38276.
     Несмотря на общее в результате алкоголизма ухудшение памяти, я этот номер запомнил без труда. Первая часть числа умножается на серединную цифру, получается простое произведение: 38 х 2 = 76. Чтобы не запомнить такое, надо уж быть совсем маразматиком, а я им, слава Богу, еще не стал.
     Конечно, разглядеть, что находилось внутри "Ила", было просто немыслимо, да я к этому и не стремился. Я просто разглядывал сам самолет, общие его очертания, когда увидел или мне показалось, что увидел, за одним из иллюминаторов прилипшее к стеклу и расплывшееся лицо... ну кого бы вы думали? Ну, конечно, Лешки Букашева.
     Глядя на него, я невольно усмехнулся. Я вспомнил то время, когда в Москве меня постоянно сопровождали машины, набитые агентами КГБ. У них были мощные форсированные моторы, и мне почти никогда не удавалось от них оторваться.
     Но теперь ситуация изменилась. Теперь, если бы даже Букашев и захотел следить за мной, это ему вряд ли бы удалось. Он еще будет озирать окрестности Мюнхена, когда наш летательный аппарат уже выйдет за пределы Солнечной системы.
     Мои мысли прервало сообщение по радио. Капитан корабля херр Отто Шмидт, поприветствовав пассажиров, просил пристегнуться и воздержаться временно от курения. Он пожелал пассажирам и самому себе счастливого полета и выразил надежду, что там, куда мы вскоре прибудем, нас вместе с нашим замечательным космопланом не сожрут какие-нибудь динозавры или чудовищные мутанты, расплодившиеся на земле после всеобщей ядерной катастрофы. Все пассажиры, само собой, похихикали, и я тоже, но, честно признаюсь, мне от этой шутки стало немного не по себе.
     Тем временем пришло разрешение на взлет. Наш аппарат загудел на месте, раскручивая крыльчатки своих турбин, затем тяжело тронулся с места и с ужасным воем и скрежетом начал подминать под себя взлетную полосу.
     Проплыла мимо очередь самолетов, промелькнули аэродромные постройки, ухнула, провалилась забитая разноцветными машинами автострада. Я увидел излучину реки Изар, четырехцилиндровое здание фирмы БМВ, двуглавую церковь Фрауэн Кирхе, а дальше подробности размывались, смазывались, очертания лесов и озер сжимались, словно я смотрел в перевернутый бинокль, быстро увеличивая фокусное расстояние.
     Прощай, Мюнхен! Прощай, Германия! Прощай, моя прошлая жизнь! Прощай, проклятый двадцатый век!

Продолжение следует...


     1 Внимание!!! Частная собственность! Проход строго воспрещен! Нарушители будут наказаны! (англ.)  >>>


  


Уважаемые подписчики!

     В последующих выпусках рассылки планируется публикация следующих произведений:
    Джон Роналд Руэл ТОЛКИЕН
    "Властелин колец"

    Летопись вторая
    "Две башни"

    Летопись третья
    "Возвращение короля"
     В этой книге речь идет главным образом о хоббитах, и на ее страницах читатель может многое узнать об их характерах, но мало - о их истории. Дальнейшие сведения могут быть найдены только в извлечениях из "Алой Книги Западных пределов", которая опубликована под названием "Хоббит". Этот рассказ основан на ранних главах "Алой Книги", составленной самим Бильбо, первым хоббитом, ставшим известным в Большом мире, и названных им "Туда и обратно", так как в них рассказывается о его путешествии на восток и о возвращении: это приключение позже вовлекло всех хоббитов в события эпохи, которые излагаются ниже.
     Многие, однако, пожелают больше узнать об этом народе с самого начала, а у некоторых нет первой книги. Для таких читателей излагаются основные сведения из "Сказаний о хоббитах" и кратко пересказывается первое приключение.
     Хоббиты - скромный, но очень древний народ, более многочисленный раньше, чем теперь; они любят мир, спокойствие и хорошо возделанную землю: содержащаяся в порядке и тщательно обработанная земля в сельской местности - их любимое место. Они не понимают и не любят машины, более сложные чем кузнечные меха, водяная мельница или ручной ткацкий станок, хотя они искусны в обращении с инструментами. Даже в древние времена они, как правило, сторонились "высокого народа", как они называют нас, а теперь они избегают нас со страхом, и их стало трудно отыскать. У них тонкий слух и острое зрение, и хотя они склонны к полноте и не торопятся без необходимости, тем не менее они проворны и ловки в движениях. Они обладают умением быстро и молча скрываться, когда не желают встречаться с неуклюже бредущим человеком; и они развили это умение до степени, которая может показаться людям волшебством. Но на самом деле хоббиты никогда не занимались волшебством, и их неуловимость - следствие искусства, унаследованного и развитого на практике, следствие их дружбы с природой, которая отплачивает им так, как не могут представить себе большие и более неуклюжие расы.
     Хоббиты - маленький народ, они меньше гномов: во всяком случае менее крепкие и приземистые, хотя ненамного меньше ростом. Их рост разнится от двух до четырех футов по нашим меркам. Теперь они редко достигают трех футов: но они утверждают, что становятся ниже и что в прошлые времена они были выше. В соответствии с "Алой книгой", Бандобрас Крол (по прозвищу Бычий Рык), сын Изенгрима Второго, был ростом в четыре фута пять дюймов, и мог ездить верхом на лошади. По преданием хоббитов его превосходят только два известных в древности хоббита, но об этом будет идти речь в этой книге.
     Что касается хоббитов из Удела, о которых рассказывается в этих сказаниях, то в дни мира и процветания они были веселым народом. Они одевались ярко, предпочитая желтый и зеленый цвета; но обувь они носили редко, так как на подошвах у них толстая прочная кожа, а ноги поросли густыми вьющимися волосами, похожими на волосы на их головах, чаще всего коричневого цвета. Поэтому единственным слабо распространенным среди них ремеслом было сапожное дело; но у них длинные и искусные пальцы, и они могут изготовлять множество полезных и красивых вещей. Лица их скорее добродушны, чем красивы, широкие, яркоглазые, краснощекие, со ртами, склонными к смеху, еде и питью. И они едят, пьют и смеются, часто и с охотой, любят простые незамысловатые шутки, не против поесть шесть раз в день, когда есть еда. Они гостеприимны и любят приемы и подарки, которые охотно дарят и с радостью получают.
     Ясно, что несмотря на позднейшее отчуждение, хоббиты наши родственники: они были гораздо ближе к нам, чем эльфы или даже гномы. С древних времен говорят они на человеческих языках, хотя и непонятных, и любят все то, что и люди. Но точно наши взаимоотношения не могут быть установлены. Происхождение хоббитов уходит далеко в древние времена, которые сейчас забыты. Только эльфы еще сохраняют легенды этого исчезнувшего времени, но в этих легендах говорится главным образом об истории самих эльфов, люди там упоминаются редко, а хоббиты совсем не упоминаются. Ясно, однако, что хоббиты долгое время жили спокойно в Средиземье до того, как мы узнали о них. А в то время когда мир был полон бессчетными странными существами, маленький народец казался совсем незаметен. Но в дни Бильбо и его наследника Фродо хоббиты, вопреки своему желанию, стали внезапно важными и известными и обеспокоили Советы мудрых и великих.
    Росс КИНГ
    "Домино"
     Роман-маскарад, роман-лабиринт, роман-матрешка; один из ярчайших дебютов в английской литературе последних лет. Ослепительной вереницей, растянувшейся на три эпохи, перед читателем проносятся в зажигательной пляске циничные шлюхи и наивные дебютанты, великосветские дамы и жертвы финансовых пирамид, модные живописцы, владеющие шпагой не менее искусно, чем кистью, и прославленные кастраты, чьей благосклонности наперебой добиваются европейские властители...
    Валентин Пикуль
    "Баязет"
     Это мой первый исторический роман.
     Первый - не значит лучший. Но для меня, для автора, он всегда останется дороже других, написанных позже. Двадцать лет назад наша страна впервые раскрыла тайну героической обороны Брестской крепости летом 1941 года.
     Невольно прикоснувшись к раскаленным камням Бреста, я испытал большое волнение... Да! Я вспомнил, что нечто подобное было свершено раньше. Наши деды завещали внукам своим лучшие традиции славного русского воинства.
     Отсюда и возник роман "Баязет" - от желания связать прошлое с настоящим. История, наверное, для того и существует, чтобы мы, читатель, не забывали о своих пращурах.
     В этом романе отражены подлинные события, но имена некоторых героев заменены вымышленными.

В.Пикуль

    Дэн Браун
    "Код да Винчи"
     Секретный код скрыт в работах Леонардо да Винчи...
     Только он поможет найти христианские святыни, дававшие немыслимые власть и могущество...
     Ключ к величайшей тайне, над которой человечество билось веками, может быть найден...
     В романе "Код да Винчи" автор собрал весь накопленный опыт расследований и вложил его в главного героя, гарвардского профессора иконографии и истории религии по имени Роберт Лэнгдон. Завязкой нынешней истории послужил ночной звонок, оповестивший Лэнгдона об убийстве в Лувре старого хранителя музея. Возле тела убитого найдена зашифрованная записка, ключи к которой сокрыты в работах Леонардо да Винчи...
    Диана Чемберлен
    "Огонь и дождь"
     Появление в маленьком калифорнийском городке загадочного "человека-дождя", специалиста по созданию дождевых туч, неожиданно повлияло на судьбу многих его жителей. Все попытки разгадать его таинственное прошлое заставляют обнаружить скрытые даже от себя самого стороны души.
    Аркадий и Георгий Вайнеры
    "Петля и камень в зеленой траве"
     "Место встречи изменить нельзя" "Визит к Минотавру", "Гонки по вертикали"... Детективы братьев Вайнеров, десятки лет имеющие культовый статус, знают и любят ВСЕ. Вот только... мало кто знает о другой стороне творчества братьев Вайнеров. Об их "нежанровом" творчестве. О гениальных и страшных книгах о нашем недавнем прошлом. О трагедии страны и народа, обесчещенных и искалеченных социалистическим режимом. О трагедии интеллигенции. О любви и смерти. О судьбе и роке, судьбу направляющем...
    Шон Хатсон
    "Жертвы"
     Существует мнение о том, что некоторые люди рождаются только для того, чтобы когда нибудь стать жертвами убийства. в романе "жертвы" Фрэнк Миллер, долгие годы проработавший специалистом по спецэффектам на съемках фильмов ужасов, на собственном опыте убедился в справедливости этого утверждения. По нелепой случайности лишившись зрения, он снова обретает его, когда ему трансплантируют глаза преступника, и в один из дней обнаруживает, что способен узнавать потенциальных жертв убийцы. Миллер решает помочь полиции, которая сбилась с ног в поисках кровавого маньяка, но сам Миллер становится мишенью для садиста. Удастся ли ему остановить кровопролитие или же он сам станет жертвой?..

Ждем ваших предложений.

Подпишитесь:

Рассылки Subscribe.Ru
Литературное чтиво


Ваши пожелания и предложения


Subscribe.Ru
Поддержка подписчиков
Другие рассылки этой тематики
Другие рассылки этого автора
Подписан адрес:
Код этой рассылки: lit.writer.worldliter
Архив рассылки
Отписаться Вебом Почтой
Вспомнить пароль

В избранное