Александр Гордон, Хайфа

Падение с Владимирской горки

В 1982 году тель-авивский журнал «Сион» опубликовал мою статью «Парадоксы национального стереотипа», которая начиналась так: «Отношение к личности со стороны государства, вероятно, записывается в адресе на почтовом конверте. Запад начинает с имени человека и кончает городом или страной. Россия начинает со страны, города, продолжает улицей, подъездом, номером дома, квартиры и, наконец, завершает самым малозначащим – человеком». А если этот человек - еврей, его значение ешё меньше. Духовно я жил в Израиле задолго до того, как переселился сюда. Радиостанция "Голос Израиля" была моим воображаемым адресом, единственной ниточкой, связывавшей меня со страной физически. "Голос" усиленно заглушался по нигде не опубликованному решению властей. Когда я сидел у радиоприёмника, напряжённо вслушиваясь в голос страны евреев, я не мог себе представить, что годы спустя дам несколько десятков интервью сотруднице этой радиостанции Шали Рожанской. Я хотел иметь собственный герб и собственные почтовые марки. Это коллекционное чувство и привело меня 21 октября 1979 года к поезду Киев-Чоп, на котором я покинул город моего детства и юности. На мне были ярлыки изменника родины, врага народа и контрабандиста. Через пять дней я прибыл в Израиль. Я скатился с Владимирской горки, выскользнул из тени святого Владимира и взошёл на гору Сион. Я вышел из Золотых ворот Киева и ступил на дорогу, ведущую в Золотой Иерусалим. Так начался мой путь в страну ограниченных возможностей и неограниченных опасностей, в страну с неопределёнными границами и определёнными врагами, в страну трёх морей и трёх пустынь, стоящую на перекрёстке трёх континентов, в страну, текущую молоком, мёдом, нефтью и кровью.

На исходе эмиграции


Я репатриант конца 1979 года, выпущен из Киева на исходе исхода евреев из доперестроечного СССР. Мне удалось выскочить перед опусканием железного занавеса. Мне достались часы перед закатом. Репатриации не было. Евреи, совершившие три русские революции, создавали третью русскую эмиграцию. Прекращения эмиграции ждали всегда, ибо она была непозволительной роскошью, разгулом свободы, опасным прецедентом для нееврейских граждан. Но именно перед концом было утрачено ощущение конца. В год, когда уехало 54000 человек, в Киеве царила атмосфера отъезда: все ехали, готовились к отъезду, планировали его в уверенности, что так будет продолжаться всегда. Откладывали отъезд, пока сын окончит вуз, пока отец выйдет на пенсию, пока пройдёт московская олимпиада, пока родственник устроится Там и напишет правду.

На бульваре Шевченко, где находился городской ОВИР, толпы евреев дважды в неделю прогуливались по улице, подпирали здание, сидели на садовых скамейках тополиной аллеи. Летом, в период наплыва иностранных туристов, евреев загоняли во двор между зданиями ОВИРа и обменного квартирного бюро и маленькими порциями пускали внутрь. Там, в небольшой комнате ожидания, собиралось около ста человек, и в ужасной тесноте, почти не касаясь пола, евреи созерцали друг друга в сладостном предвкушении римских каникул. В овировском дворе советские служащие из обменного бюро смотрели в окна на спрятанных от иностранцев евреев, которые постепенно исчезали в здании ОВИРа. Диковинное зрелище ошарашивало. Евреи меняли драгоценные киевские квартиры с пропиской на нью-йоркские без оной! Наяву киевляне видели людей, уезжавших за границу, по ту сторону добра и зла. Они созерцали людей, ускользавших из рядов очередей, из шеренг первомайских демонстраций, из залов собраний. Евреи уезжали от коммунистического крещения туда, где было материальное благополучие. Киевляне не сомневались в этом, несмотря на пропаганду. Они знали, что евреи умеют устраиваться, что неспроста они толпятся во дворе ОВИРа, безработные и счастливые. В душах киевлян рождались чувства тридцативосьмилетней давности. Они вновь видели евреев с вещами. Те шли по улице, почти параллельной дороге в Бабий Яр, затем спускались на площадь Победы, к бывшему евбазу (еврейскому базару). Именно туда, на тихую улицу имени еврейского большевика Володарского перекочует вскоре городской ОВИР, чтобы вдали от иностранцев и роскошных проспектов матери городов русских выдавать отказы.

Чтобы попасть в городской ОВИР, нужно было пройти чистилище районного. Туда же вела очередь, неразрешённая, желанная, не запланированная социалистическим хозяйством очередь жаждущих эмигрировать. Наиболее энергичные вели списки. Милиция разгоняла подполье, но очередь возрождалась. Вдали от районных ОВИРов в садах, парках и на пустырях Киева возникали еврейские сходки. И там, на перекличках, может быть, впервые в жизни евреи в полный голос произносили свои «постыдные» фамилии. Это была высшая точка освобождения, ренессанса. Ещё меньше стеснялись признаться в своём выборе – конечно, не Израиль. Он был слишком мал, восточен, тесен, жарок, воинствен, религиозен, пересыщен евреями. Киевские евреи привыкли к крупным масштабам, к большим возможностям, к западным чертам, к прохладному климату, устали от милитаризма, боялись идеологии. Вопрос «Куда вы едете?» почти всегда означал, в какой город США. Принималась сказочная Австралия и поэтическая Германия. Большинство отрицало Израиль. Законным стал вопрос «Почему вы едете в Израиль? Ведь большинство едет мимо».

Большинство, правда, оставалось в Киеве под покровительском каменного гетмана Богдана Хмельницкого, вот уже сто лет стоявшего на центральной площади города. Через эту площадь киевские евреи шли в Бабий Яр. Из Бабьего Яра раздавалось эхо очередей.

Очередь

Что в очередях нужно стоять, мы все знали с детства. Что очередь иногда можно купить, тоже было известно. Что можно купить очередь на свободу, поражало. До сих пор мы знали, что социализм – это совокупность очередей, или одна бесконечная очередь, ведущая, конечно, к светлой цели – к коммунизму. У нас, таким образом, был безошибочный критерий: общество, в котором есть очереди, - это общество, у которого есть цель. Страны, в которых очереди ликвидированы, совершенно бесперспективны.

Сизиф в трактовке Альбера Камю преодолел распространённый предрассудок. Он снял с себя наказание, увидев смысл в абсурде. Камень, который сваливается перед самой вершиной, очередь, которая кончается перед самым носом, нескончаемая работа по поднятию камня, нескончаемое стояние в очередях – в этом есть глубокий потаённый смысл, не понятный бесперспективному обществу. Смысл в том, что поднятие камня, стояние в очередях – и есть сама жизнь, способ жизни, modus vivendi. В повестях и рассказах социалистического романтизма нас неверно приучили к тому, что очереди могут прекратить существование, что мы переживаем временные трудности. Но, как и миф о загробной жизни, миф о конце очередей, - был религиозным предрассудком развитого социализма. Никогда очередь не должна была окончиться, ибо вместе с очередью окончился бы и социализм. Очередь казалась социалистической экзистенцией и играла руководящую роль в жизни советского человека. Она была первичной ячейкой советского общества. Не партийные, профсоюзные ячейки составляли основу общества, а очередь. Несмотря на видимые разногласия между её членами, очередь была единой и патриотичной. Она могла покритиковать отдельные недостатки, но по существу она была глубоко за. Основной закон очереди – справедливость в соблюдении очерёдности. Очередь была продолжением собрания другими средствами. Явка всюду обязательна. В очередях люди стоя отдыхали от собраний, а на собраниях сидя отдыхали от очередей. Социалистическая сознательность заключалась в глаголах очередей. Советские люди вместо «продаются» говорили «дают», вместо «покупаю» - «беру». Капиталистическая купля-продажа заменялась социалистическим взятием-даванием. «Дают – спасибо, берём. Не дают – обойдёмся – значит, не могут дать. Во время войны было хуже». Несмотря на то, что газета «Известия» ежемесячно сообщала о неизменном курсе рубля, язык очереди свидетельствовал об инфляции: ведь важно, что дают, но не важно, почём, ведь уже нельзя купить, а можно лишь достать, то есть купить за любые деньги.

Об очередях не сообщали в газетах и не передавали по радио. То, о чём не сообщали, в сущности, не существовало. При социализме не было автомобильных катастроф, обвалов в шахтах, пожаров на заводах, крушений поездов, трамваев и самолётов, землетрясений и наводнений. При социализме не было ни стихийных бедствий, ни бедствий запланированных. Если в СССР дули холодные ветры, то они приходили с Запада. Оттуда же шли импортные холодные течения и циклоны. Если дули горячие ветры, их называли афганцами. Если случались организованные хищения социалистической собственности, то их авторы оказывались носителями еврейских фамилий. Насколько легче жить человеку, на которого не сваливаются постоянно и со всех сторон сообщения о катастрофах и преступлениях. Его жизнь была спокойной и эпичной и была упорядочена в очередях. Когда советские люди пели «Мы наш, мы новый мир построим!», то имелся в виду мир справедливых очередей. Очередь же на свободу была несправедливой, ибо вела к свободе от очередей. Эта очередь отрицала самоё себя. Её надо было упразднить. И эмиграцию прекратили.

Изменник родины

Мой бывший сотрудник, доктор физико-математических наук С. Р., будущий член-корреспондент АН УССР, будущий депутат Верховного Совета СССР, будущий председатель Комитета по науке и технике Украины, пытавшийся в восьмичасовой беседе отговорить меня от отъезда в Израиль, добился обратного эффекта. Он поведал мне, что процентная норма для евреев – не дискриминация, а правильная политика регулирования отношений между национальностями в многонациональной стране: процент поступивших в вузы евреев не должен превышать их процент среди населения. С. Р. подпадал под определение "умеренного антисемита" Жана-Поля Сартра, данного в его "Размышлениях о еврейском вопросе" (1944): "Умеренный" антисемит - это вежливый человек, мягко говорящий вам: "Лично я совсем не испытываю ненависти к евреям. Просто я считаю, что в силу таких-то и таких-то причин следовало бы ограничить их участие в жизни страны".

И это он сообщил мне после того, как я рассказал ему историю преследований моего отца и моей тёти как евреев в качестве одной из причин моего отъезда. Он говорил, что советские евреи не воевали и не гибли во Второй мировой войне. Это он сообщал мне, дядя которого погиб в 1941 году в боях в Эстонии. По его рассказу, после войны евреи были в голодном Киеве заместителями директоров продуктовых магазинах и были всем обеспечены тогда, как украинцы жили впроголодь. Интересно, обращал ли он когда-нибудь внимание на доску с фамилиями сотрудников нашего института, погибших на фронте, стоявшую рядом с актовым залом. Он увидел бы там процент погибших евреев, сотрудников института, значительно превышавший их процент среди населения, хотя процент этот сильно снизился после казней в Бабьем Яру. Многие киевские евреи не смогли попасть в замдиректоры продуктовых магазинов, так как им не требовалась еда – они были убиты нацистами и их украинскими сотрудниками.

Директор института физики член-корреспондент Академии наук Украины Марат Терентьевич Шпак вызвал меня на беседу по поводу моего заявления об отъезде в Израиль и сообщил, что я изменник родины. Как заместитель главного редактора «Украинского физического журнала» он принял решение изъять из подготовливаемого номера журнала принятую туда в печать мою статью. Директор объяснил, что статьи предателей родины не могут быть опубликованы в отечественных журналах. С. Р. сказал мне, что своим отъездом я наношу вред и евреям, ибо ни один из них не будет принят теперь даже им, прогрессивным человеком, на работу. Он воспринимал евреев как заложников, несущих коллективную вину друг за друга, а меня представил врагом евреев, навредившим им своим отъездом. Он говорил, что СССР находится в сложном положении и что мой шаг он воспринимает как дезертирство, как вражеский поступок. Я почувствовал, что вполне вписываюсь в его видение евреев во время и после войны: евреи избегали фронта, евреи - антипатриоты. Он инкриминировал мне именно то, что было статьёй обвинения моего отца и моей тёти за тридцать лет до этого. Круг замкнулся.

Я рассказал, как оказался врагом народа и изменником родины. Осталось описать, как я стал контрабандистом, некоторое время побывав в шпионах.

Контрабандист

«Вы нас задерживаете. Вашим книгам нет конца!» - сказал мне недовольный таможенник. – «Что Вы будете делать с таким количеством книг за границей? Топить ими квартиру?» - «Он действительно едет в Израиль: у него нет тёплой одежды. Все эти едут в Америку» - сказал он офицеру милиции. «Сионистов надо проверять особенно тщательно» - ответил тот. Таможенники разбирали мой радиоприёмник – очевидно, искали бриллианты. Прошло уже четыре часа. Досмотр подходил к концу. Свобода приближалась.

Вдруг ко мне подошли таможенник и три милиционера: «Вы подозреваетесь в попытке незаконного провоза предметов старины и передачи секретной информации врагу» - «Что?» - выдохнул я. "Вам знаком этот предмет?». Таможенник показал мне мою статуэтку восьмирукого индийского божка. Она много лет стояла в одном из книжных шкафов моего покойного отчима. Бронзовая статуэтка имела в высоту сантиметров десять. «Статуэтка моя» - сказал я. «Она старинное произведение искусства и стоит дорого. Мы отдадим её в музей. Уже вызван эксперт для оценки значения и стоимости статуэтки» - объяснил таможенник – «Вы контрабандист, но это ещё не всё. В статуэтке записка». Он приблизил к моему лицу продолговатый листок бумаги: «Что здесь написано и с какой целью Вы положили это в статуэтку? Кому Вы должны были передать информацию в Израиле?» Несколько мгновений я рассматривал листок: «Я вижу его впервые и не знаю, что там написано». Таможенник рассмеялся: «Неужели Вы думаете, что кто-нибудь Вам поверит? Это секретный код или иврит. Мы всё равно узнаем его содержание. Лучше расскажите правду. Суд учтёт Ваше признание при вынесении наказания» - «Я сказал правду» - выдавил я. Прошло ещё несколько часов - ждали прибытия эксперта. Когда эксперт, наконец, появился, таможенник сказал: «Статуэтка стоит шестьсот рублей. Она конфискована. Вот справка об этом и о том, что Вы контрабандист. Пока Вы свободны». Таможенник усмехнулся, заметив моё удивление. «Записка в статуэтке написана на санскрите. Так принято для статуэток индийских богов».

Рукопожатие

Узкий коридор физического факультета хайфского Техниона был утыкан дверями с табличками на иврите с фамилиями профессоров. Я прошёлся вдоль него, всюду видя "профессор...". В самом конце коридора я заметил дверь с маленькой медной табличкой с фамилией без звания профессора. Дверь кабинета открылась, и из него вышел пожилой худощавый мужчина, вежливо поздоровавшийся со мной. Я видел его впервые. Очевидно, он не был профессором, может быть, то был завхоз, инженер или техник. Профессора, если здоровались, то значительно, важно, сознавая своё высокое положение в мировой науке. Владелец этого кабинета был слишком прост и приветлив, чтобы быть профессором. Когда он удалился от кабинета, я приблизился к двери, чтобы прочесть имя на маленькой табличке. Там было написано на иностранном языке: N. Rosen. Это имя было мне откуда-то знакомо, но вспомнить сразу не мог: иммиграционный шок заглушал прошлое.

В год моего отъезда институт физики АН УССР, где я работал, выпустил сборник к пятидесятилетию со времени его создания. Меня, как врага народа и изменника родины, из текста сборника исключили. В начале краткого исторического очерка было написано: "С 1932 г....на протяжении пяти лет отделом (теоретическим – А. Г.) руководил профессор Л. Я. Штрум...Затем около двух лет, во время пребывания в Советском Союзе, отдел теоретической физики возглавлял. Н. Розен. Он выполнил несколько работ по теории атома и элементарных частиц". Кто такой Н. Розен, не объяснялось ни в юбилейном сборнике, ни на табличке двери его кабинета.

Н. Розен - сотрудник и соавтор Альберта Эйнштейна по знаменитой статье "Может ли квантомеханическое описание физической реальности считаться полным?" (А. Эйнштейн, Б. Подольский и Н. Розен, 1935), более известной как парадокс Эйнштейна-Подольского-Розена, а также соавтор Эйнштейна в работе о мосте Эйнштейна-Розена в общей теории относительности. Он был членом Академии наук Израиля и заслуженным (не преподающим) профессором Техниона. Оказалось, что Розен был основателем того самого физического факультета Техниона, в коридоре которого я его встретил.

Натан Розен родился в Бруклине в 1909 году и опубликовал свою самую знаменитую статью с Эйнштейном во время работы в Принстоне, когда ему было двадцать шесть лет. Два года он преподавал в Киевском университете, который много лет спустя окончил я. Русского он не знал, его лекции переводили студентам с английского. Два года он работал в том самом институте физики, в котором много лет спустя работал я. Он рассказывал мне, как он, безработный американский учёный, нашёл работу в СССР, и как понял, что надо бежать, когда начались события 1937 года. Во время работы в СССР Розен научился немного читать по-русски. Я дал ему почитать юбилейный сборник нашего общего института физики Академии наук УССР, института, из которого он бежал от неизбежных репрессий и из которого меня выкинули как изменника родины. Мы встретились с ним вдали от Принстона и Киева его молодости и вдали от Киева, который я предал. Пятнадцать лет мы жили в Хайфе по соседству и часто виделись на факультете, который он создал. Он бережно взял тогда в руки юбилейный сборник, внимательно прочёл то место, где упоминали его, и пожал мне руку.