Здравствуйте, уважемые читатели!

В первом в новом году выпуске рассылки "Наука и эзотерическая традиция" я познакомлю вас со статьёй заместителя директора Института психологии РАН, доктора психологических наук Андрея Владиславовича Юревича, которая называется "Наука и пара-наука: критерии демаркации".

Статья любезно предоставлена автором.

Юревич А. В.

НАУКА И ПАРА-НАУКА: КРИТЕРИИ ДЕМАРКАЦИИ

Юревич Андрей Владиславович – доктор психологических наук, заместитель директора Института психологии РАН. В 1979 г. окончил факультет психологии МГУ им. М. В. Ломоносова, в 1984 г. там же защитил  кандидатскую, а в 1993 г. - докторскую диссертацию по специальности «Социальная психология». С 1979 по 2004 гг. проработал в Институте истории и естествознания и техники РАН, где с 1990 г. возглавлял Сектор социальной психологии науки, а с 2000 г. – Центр науковедения. С 2004 г. работает в Институте психологии РАН. Опубликовал 9 монографий и 174 научных статей по психологии и науковедению. Статья «Наука и пара-наука: критерии демаркации»  подготовлена при финансовой поддержке РФФИ, проект № 03-06-80171

Проблема демаркации науки и пара-науки неожиданно встала с новой остротой в начале XXI века, когда человечество, успешно покорив природу,  окружив себя компьютерами и другими техническими изобретениями, обеспечило себе комфортный быт на основе научного знания, и, казалось бы, давно оставило во мраке веков всевозможные формы мракобесия.

Пара-наука сейчас переживает подлинный ренессанс, причем и в тех культурах, которые традиционно славились рационализмом. В конце 70-х гг. прошлого века известный канадский физик К. Саган писал: «Сейчас на Западе (но не на Востоке) наблюдается возрождающийся интерес к туманным, анекдотичным, а иногда и подчеркнуто ложным доктринам, которые, если бы были правдивыми, создали бы более интересную картину вселенной, но, будучи ложными, выражают интеллектуальную неаккуратность, отсутствие здравомыслия и траты энергии в ненужных направлениях» [14, р. 247].[1] По его мнению, их популярность выражает активность наиболее примитивных – лимбических – структур мозга, находящую выражение в «стремлении заменить эксперименты желаниями» [Ibid., р. 248]. В конце 80-х гг. прошлого века в цитадели Силиконовой долины и, соответственно, компьютерной революции – в штате Калифорния – профессиональных астрологов было больше, чем профессиональных физиков [10]. А сейчас астрологические прогнозы печатают 90 % американских газет, в то время как материалы, посвященные науке и технике, - лишь 10 % [там же]. Да и вообще современное западное общество переживает состояние, которое, перефразируя известное высказывание М. Вебера, можно назвать «иррационализацией всей общественной жизни» (напомним, что именно, говоря словами М. Вебера, “рационализация всей общественной жизни” стала одной из главных предпосылок формирования науки Нового времени [1]). Гонорары спортсменов, в десятки раз превышающие Нобелевскую премию, – одно из ее ярких проявлений. 

Еще больше преуспела в этой иррационализации современная Россия, что выглядело абсолютно невозможным еще совсем недавно, когда на ее пути стояли твердый и казавшийся незыблемым материализм советского обывателя и неусыпная бдительность советских идеологов, а любой возомнивший себя колдуном или прорицателем рисковал оказаться если не на костре, как его средневековые предшественники, то, как минимум, в учреждении для психически больных. Колдунов, гадалок, астрологов, хиромантов, прорицателей и т. п.,  у нас сейчас насчитывается более 300 тыс. и становится все больше, в то время как ученых – все меньше. К услугам этой публики прибегают даже государственные мужи и политики. Их гонорары совершенно несопоставимы с доходами ученых, разве что с Нобелевской премией. Наши газеты пестрят рекламой центров парапсихологии, услуг магистров белой и черной магии, объявлениями типа «Приворожу любовника», «Верну мужа за полчаса» и т. д. На одну программу, посвященную на нашем телевидении науке, приходится несколько, посвященных магам и экстрасенсам. А в солидных книжных магазинах напротив секций философской или социологической литературы располагаются секции литературы астрологической.

В общем пара-наука сейчас пронизывает все сферы нашей жизни, причем и те, которые традиционно считались наиболее рационалистическими. А слабое сопротивление научного сообщества, вроде создания Комиссии при Президиуме РАН по борьбе с лженаукой, не в силах остановить ее экспансию. Равно как и продекларированное, но ушедшее в песок стремление депутатов Госдумы бороться с засильем колдунов.   

Причины экспансии пара-науки сами по себе заслуживают научного осмысления и сопряжены с такими обстоятельствами, как  ослабление в западной культуре традиционных протестантских ценностей, на которые традиционно опирался рационализм, «здесь-и-теперь-психология» современного  обывателя, имеющая своими проявлениями нежелание ждать, пока рациональная наука решит его проблемы, массовая вера в чудеса и т. п. (см.: [11]).  

Парадоксально, что и наука невольно внесла свой вклад в возрождение, казалось бы, давно побежденных ею иррациональных верований. Она породила гипотезы – о существовании биополей, о возможности экстрасенсорного восприятия, о влиянии космоса на организм человека и т. д., которые уверенно используются астрологами и экстрасенсами в качестве объяснительных принципов. Она подала им пример социальной организации: сообщества магов и колдунов явно моделируют основные способы организации и иерархизации научного сообщества, создавая свои институты (здесь трудно не вспомнить НИИЧАВО – Научно-исследовательский институт чародейства и волшебства, прозорливо описанный братьями Стругацкими в романе «Понедельник начинается в субботу"), ассоциации и академии, присваивая себе ученые степени докторов парапсихологии или магистров белой и черной магии и прибегая к другим формам самоорганизации, характерным для ученых. А, главное, именно наука своими открытиями, регулярно разрушающими привычное мировосприятие, внушила массовому сознанию, что в принципе все возможно – даже то, что совсем недавно казалось абсолютно нереальным. И один из парадоксов современной цивилизации состоит в том, что чем быстрее и успешнее развивается наука, тем чаще ломаются привычные схемы мировосприятия, тем меньше у массового сознания остается стабильных  точек опоры и, соответственно, тем большие возможности открываются перед пара-наукой.

Сыграли ей на руку и события, происходящие в самом научном сообществе. В частности, либерализация некогда очень строгих правил производства научного знания и распространение идеологии постмодернизма, который принес с собой легализацию самых разнообразных систем познания, в том числе и непохожих на традиционную науку, и толерантное отношение к ним, чем, естественно, не преминула воспользоваться пара-наука.

Следует отметить и то, наша российская культура, при всем кондовом материализме его советского варианта, никогда не была подлинно рационалистической, подчас довольно воинственно отторгала рационализм западного общества и поэтому представляла собой потенциально благодатную среду для пара-науки. «Нам навязали чужеземную традицию, нам швырнули  науку», - сетовал А. И. Герцен [2, с. 124]. «Для нас это (западная рациональность – А. Ю.) – чужое платье, которое мы продолжаем носить по недоразумению», - негодовал Н. И. Кареев [4, с. 176]. Aксакова не устраивало то, что в рамках западного рационализма «все формулируется», «сознание формальное и логическое» не удовлетворяло Хомякова, «торжество рационализма над преданием», «самовластвующий рассудок», «логический разум», «формальное развитие разума и внешних познаний» гневно порицались Киреевским [6, с. 70]. А И. А. Ильин усматривал в рационалистической западной науке «чуждый нам дух иудаизма, пропитывающий католическую культуру, и далее – дух римского права, дух умственного и волевого формализма и, наконец, дух мировой власти, столь характерный для католиков»[2] [3, с. 440].

Для российских мыслителей «рационализм был ассоциирован с эгоизмом, с безразличием к общественной жизни и невключенностью в нее [13, р. 12]. И поэтому закономерно, что «бунт против картезианства» [Ibid., р. 303] – основы и выражения западного рационализма – состоялся именно в России, породив противопоставленный ему «мистический прагматизм» - «взгляд на вещи, основными атрибутами которого служат неразделение мысли и действия, когнитивного и эмоционального, священного и земного» [Ibid., р. 304].

В общем, российская интеллектуальная культура никогда не была подлинно рационалистической, а историческая последовательность - 1) русская (досоветская) философия, поставившая во главу угла нравственные, а не материальные проблемы, характерные для философии западной, 2) марксистская философия, при всей ее декларативной материалистичности, основанная на не-онтологическом мышлении, создававшая откровенно искаженные образы реальности и нашедшая органичное продолжение в мифе о коммунизме, 3) пара-наука – выражает три последовательные и взаимосвязанные проявления нерационалистичности этой культуры и заключенного в ней скрытого (а иногда и открытого) мистицизма. Еще более иррациональны мы в своем поведении – как в политическом, то ввязываясь в нелепые войны и устраивая революции, то голосуя за личностей, за которых истинно рациональный человек не проголосовал бы ни при каких обстоятельствах, так и в обыденном, совершая поступки, непонятные для представителей других культур. И неудивительно, что, как только были сняты прежние запреты, иррационализм расцвел у нас пышным  цветом, создав благодатную среду и для пара-науки.        

В сложившихся условиях неудивительна повышенная озабоченность критериями демаркации науки и пара-науки, которую проявляют представители самых разных научных дисциплин.

На вопрос о критериях демаркации, поставленный в самом общем виде, даются два прямо противоположных ответа. Один состоит в том, что между наукой и пара-наукой вообще не существует сколь-либо четких границ, и то, что на одном этапе развития познания считается пара-наукой, может, как отдельные элементы алхимии или изучение «падающих с неба камней», быть признано наукой на этапах последующих. Второй ответ заключается в том, что  демаркационные критерии между ними не только возможны, но и необходимы, а их отсутствие чревато не только эрозией науки, но и внесением полного хаоса в систему познания.

Основная часть научного сообщества, естественно, предпочитает второй вариант ответа. Но при этом демаркационная линия между наукой и пара-наукой обычно прочерчивается интуитивно, а анафема пара-науке выносится в соответствии с принципом: “этого не может быть, потому что этого не может быть никогда”. Соответствующая позиция, в общем, выражает вполне здравое материалистическое сознание представителей научного сообщества, но при этом сама выглядит не вполне «научно», делая критерии демаркации крайне не определенными и не выходящими за пределы интуитивных представлений о том, что «научно», а что – нет. Эти критерии при любом способе их выстраивания едва ли могут быть абсолютно строгими, однако при перенесении вопроса из области интуитивных ощущений в более характерные для науковедческого анализа когнитивную и социальную плоскости научной деятельности становятся более ясными.   

Поиск критерия демаркации в когнитивной плоскости эквивалентен поиску наиболее общего основания знания – критерия его рациональности, который позволил бы отличить науку от пара-науки. Следует отметить, что, как правило, границу между наукой и пара-наукой пытаются прочертить именно данным способом, при этом сталкиваясь с целым рядом трудноразрешимых проблем.

Во-первых, в современной методологии науки хорошо известно, что нормативные основания построения знания и общие критерии его рациональности исторически изменчивы и релятивны. В частности, говоря слова Ст. Тулмина, «никакой единственный идеал объяснения … не применим универсально ко всем наукам и во все времена» [8, с. 163]. Критерии рациональности обладают как “пространственной”, так и “временной” изменчивостью. Их «пространственная» (или «географическая») изменчивость проявляется в том, что разные культуры вырабатывают разные критерии рациональности, наиболее яркой иллюстрацией чему могут служить западная и традиционная восточная наука. А «временная» релятивность этих критериев проступает, например, в том, что и в истории самой западной науки отчетливо обозначаются три последовательно сменявших друг друга типа рациональности, которые В. С. Степин называет классической, неклассической и постнеклассической наукой [7]. А. Кромби, объединив два “измерения” рациональности, выделил в истории человечества ее шесть основных типов [12]. Видимо, их можно насчитать еще больше, или меньше, в зависимости от того, каким способом, на основе какого критерия выделять сами эти критерии. Но при любом способе их вычленения очевидным неизменным остается одно – невозможность обозначить некий неизменный и универсальный критерий рациональности, общий для всех времен и народов.

Во-вторых, если для науки прежних времен была характерной смена критериев рациональности, то для современной науки, переживающей, вместе со всем современным миром, интенсивный процесс глобализации, характерны их сосуществование и достаточная толерантность друг к другу. Так, например, для западных ученых единственно возможным видом науки долгое время была западная наука, а в конце XIX в. М. Вебер писал: "только на Западе существует наука на той стадии развития, "значимость" которой мы признаем в настоящее время" [1, с. 44]. Однако в следующем веке западная наука признала восточную – причем именно в качестве науки, а не в качестве полезной, но ненаучной системы познания, и вообще в концу XX столетия сложилась подлинно интернациональная система познания, хотя и построенная, в основном, по западному образцу, но впитавший в себя и многие «восточные» элементы. Все это и привело к формированию постмодернистской методологии научного познания, одним из ключевых атрибутов которой служит толерантность науки к самым различным системам познания, сколь бы непохожими они не были на нее.

В условиях характерной для современной цивилизации размытости границ между научным и ненаучным, рациональным и иррациональным пара-наука, естественно, чувствует себя очень вольготно. А когнитивная толерантность этой цивилизации – толерантность к самым различным формам познания (или тому, что считается таковым) органически дополняет ее социальную толерантность, выражающуюся, например, в том, что современных колдунов не сжигают на кострах, как некогда делали на Западе, и не подвергают принудительному лечению, как когда-то поступали в нашей стране.     

Сосуществование и легитимность различных критериев рациональности открывают перед пара-наукой возможность выбора среди этих критериев, а также возможность считаться рациональной системой познания, но только «иной», нежели официальная наука. В частности, активное использование таких «сырых» понятий, как биополе, позволяет пара-науке помещать в свои основания хотя и недоказанные и весьма сомнительные, но вполне материалистические представления и, в результате, выглядеть вполне рационалистически. А отчетливо наблюдающийся процесс рационализации пара-науки, т. е. использование ею понятий и объяснительных принципов, весьма напоминающих понятийный аппарат рациональной науки (и, как отмечалось выше, подобно понятию биополя, порожденных ею) – закономерный результат плюрализма критериев рациональности, на «ярмарке» которых всегда найдется критерий, в рамках которых предстанет рациональной даже самая экзотичная система представлений.     

В результате кредо “годится все” (everything goes), сформулированное П. Фейерабендом [9] в качестве одного из главных принципов «методологического анархизма», было применено не только для «внутреннего пользования» - самими учеными, но и вышло за пределы науки и было использовано в качестве оправдания самых различных ненаучных, в том числе и пара-научных, воззрений. Это породило естественную защитную реакцию научного сообщества, выразившуюся в настойчивом поиске разделительных барьеров  между наукой и пара-наукой.  И с сожалением приходится констатировать, что  установить эти барьеры на когнитивном поле науки пока не удалось, что неудивительно, поскольку, как свидетельствует история мысли, предельно либерализованные системы познания  можно запретить извне, но их, как правило, уже не удается «ужесточить» изнутри.            

Однако задачу демаркации науки и паранауки вполне возможно решить в другой – социальной – плоскости научного познания. В социальном плане ученый – это субъект, принадлежащий к научному сообществу, т. е. в условиях современной, институционализированной науки, получивший соответствующее образование, работающий в одном из научно-исследовательских или образовательных учреждений, имеющий публикации в научных журналах и т. п. Не обладающего этими атрибутами человека мы вряд ли сочтем принадлежащим к научному сообществу вне зависимости от того, кем он сам себя ощущает, и что именно - принадлежность к каким мифическим академиям, например - обозначено на его визитке.

Пара-наука, как было отмечено выше, сейчас явно копирует институциональную организацию науки, обрастая своими собственными институтами и академиями, обнаруживая большую любовь к ученым степеням и званиям, но она произрастает как совершенно иной социальный институт, не пересекающийся с социальным институтом науки. И то, что представители пара-науки выступают от имени того или НИИ или академии (как правило,  имеющих очень экзотические названия), может ввести в заблуждение только обывателя, но не представителя научного сообщества, который знает, или без труда может узнать, что соответствующего НИИ или академии в науке не существует. Подобную же селективную функцию могут выполнять и публикации в научных журналах, выступления в научных конференциях и т. д., и никакие пара-научные суррогаты данных видов деятельности тоже не могут ввести в заблуждение. А наиболее естественной квинтэссенцией всего этого служат автобиографии (CV) людей, занимающихся наукой. По автобиографиям (их, конечно, можно сфальсифицировать, но можно и проверить) не всегда возможно оценить научный уровень ученого, - много публикаций, например, может иметь и бездарность. Но по ним можно безошибочно судить о том, принадлежит человек к научному сообществу или нет, и данный вид информации способен служить своего рода синтетическим социальным критерием принадлежности к науке. Кроме того, те, кто подвязается в сфере пара-науки, как правило, имеют весьма специфические биографии, отмеченные непрофильным для занятия наукой образованием или отсутствием  всякого образования, постоянной сменой самых разношерстных профессий, а нередко и парой-другой судимостей за мошенничество и ему подобное. Что еще больше облегчает демаркацию науки и пара-науки по социальным критериям.

В заключение следует отметить, что данный термин, особенно в его современном понимании, в которое включается деятельность хиромантов, колдунов и т. п., представляется неудачным. Возможно, все это пара-, но не наука. Пара-наукой[3] было бы уместнее именовать некую «обочину» научного познания, где находится всевозможная «научная экзотика», представляющая собой когнитивную (но не социальную) прослойку между наукой и околонаучными системами воззрений. Пара-наука же в ее нынешнем виде требует другого и, скорее всего, менее уважительного обозначения, не содержащего даже намеков на сходство с наукой.

ЛИТЕРАТУРА

1. Вебер М. Избранные произведения. М., 1990.

2. Герцен А. И. Prolegomena // Русская идея. М., 1992, с. 118-128.

3. Ильин И. А. О русской идее // Русская идея. М., 1992, с. 436-443.

4. Кареев Н. И. О духе русской науки // Русская идея. М., 1992, с. 171-18.

5. Кун. Т. Структура научных революций. М., 1975.

6. Россия и Германия: опыт философского диалога. М., 1993.

7. Степин В. С. От классической к постнеклассической науке (изменение оснований и ценностных ориентаций) Ценностные аспекты развития науки. М., 1990, с. 152-166.

8. Тулмин С. Человеческое понимание. М., 1984.

9. Фейерабенд П. Избранные труды по методологии науки. М., 1986.

10. Филатов В. П. Научное познание и мир человека. М., 1989.

11. Юревич А. В., Цапенко И. П. Нужны ли России ученые? М., 2001.

12. Crombie A. C. Of what is the history of science the history // History of European ideas. 1986. Vol. 7, N 1, pp. 21-31. 

13. Gavin W. J., Blakeley T. J. Russia and America: A philosophical comparison. Boston, 1976.

14. Sagan K. The Dragons of Eden. N. Y., 1977.              

С наилучшими пожеланиями,

Юрий Чёрный