"...Будь верен до смерти, и дам тебе венец жизни" (Откр. 2:10).
"...Будь верен до смерти, и дам тебе венец жизни"
(Откр. 2:10).
Продолжение.
На одном из очередных допросов в кабинете
присут-ствовали все три следователя и еще два незнакомых мне лица. Один
из них вынул из папки какую-то бумагу и стал читать вслух. Это был
приговор моему мужу, которого приговорили к высшей мере наказания... Мне
стало плохо, и меня в полуобморочном состоянии отволокли в камеру. Не
знаю, как я могла выжить двести шестнадцать дней в одиночке, на голодном
пайке, будучи в положении, изну-ренная частыми допросами... Но со мною
был Бог.
9 августа 1940 года меня перевели в общую камеру. А
через две недели состоялся суд. Я была приговорена к пяти годам
тюремного заключения без права переписки и передач. Каждые два-три
месяца меня перевозили из одной тюрьмы в другую. И так продолжалось все
пять лет. Через десять дней после суда в ночь на 5-е сентября 1940 года у
меня родилась дочь Руфочка. Не было ни воды, чтобы обмыть ребенка, ни
пеленок. Одна из заключенных, которую в камере звали "мамой", проявила
особую заботу обо мне и ребенке. Она порвала мое платье на пеленки,
спеленала Руфочку и положила ее у моей груди. С появлением ребенка
поведение женщин в камере резко изменилось. Прекратилась брань, которая
иногда переходила в драки. И если кто-нибудь ронял нецензурное слово,
другие тут же пресекали виновницу.
Прошел месяц. Администрация тюрьмы
заинтересо-валась моей Руфочкой. Вызвали в санчасть; осмотрев ре-бенка,
признали девочку вполне здоровой. На следующий день меня с моей малюткой
перевели в Краснодарскую тюрьму и поместили в камеру чесоточных. Там
было тесно и душно. Полунагие женщины разного возраста до крови
раздирали свои тела, от раздражения извергая брань и проклятия. Втолкнув
меня в камеру, надзиратель сказал с ухмылкой:
- До святости чесотка не пристанет, - и захлопнул
дверь. Слышавшие эти слова женщины с любопытством смотрели на меня. С
верхних нар раздался хриплый голос:
- Обследуйте новеньких насчет чесотки...
В один миг меня окружили и "обследовали". Не видя
признаков чесотки ни у меня, ни у ребенка, они с удивле-нием доложили
старшей: "Чистые!" Началось знакомство. На вопрос, за что меня посадили,
я рассказала им о своей вере во Христа. Они так поглощены были
рассказом о Христе, Его жизни, распятии, воскресении и вознесении на
небо, что забыли о своей чесотке. Кто-то с другого конца камеры сказал:
- Видать, грамотная... Рассказываешь хорошо.
По-смотрим, что ты скажешь через несколько дней, когда бу-дешь рвать
когтями свои бока...
Некоторые не могли удержаться от смеха. Женщина с
хриплым голосом, которая была у них за "старшую", при-гласила меня с
Руфочкой спать рядом с собой. Свободных нар не было. Перед сном я слезла
на пол и, обратившись к женщинам, сказала, что хочу помолиться Богу за
них и за себя. Никто не возразил. Я стала на колени и громко по-молилась
Господу за себя, мою малютку, за каждую душу в камере и за
начальствующих мира. Во время и после мо-литвы стояла полная тишина,
хотя никто не спал. Когда я снова взобралась на нары, моя
покровительница, которую звали Натальей, спросила, сколько мне лет.
- С 9-го мая двадцать шестой пошел, - ответила я.
- Я на два года старше тебя.
Она поймала мой удивленный взгляд и сказала:
- Что, не похоже? Наверно, думала, что мне за
сорок? Да, промотала я свою молодость, рано сожгла ее в беспут-ной
жизни; сама затоптала ее в грязь, как не распустив-шийся цветочек...
Наташа замолчала. Я видела, как вздрагивали ее
плечи. Она плакала. Мне хотелось ее как-то утешить, рас-сказать ей о
Божьей благодати, о Его прощении. Я тихонь-ко дотронулась до ее руки, но
она отклонила руку и про-должала рассказывать с глубоким сожалением о
том, сколько страданий она принесла своей матери, о своей
безнравственной жизни, которая убила ее совесть и лиши-ла ее
человеческого лица перед обществом.
- Бог тебя любит, Наташа, - сказала я. - Он готов
все простить тебе, если ты Его об этом попросишь.
- Нет, не простит меня Бог. Даже если бы Он меня
простил, моя совесть не простит мне смерть моей мамы. Как она горько
плакала, как просила остановиться, вер-нуться к чистой, честной жизни...
Но я ничего не хотела слушать... Ее любящее сердце не выдержало, и она
умер-ла... И вот она теперь похоронена в могиле, а я в стенах этой
тюрьмы...
Тут она разразилась неудержимыми
рыданиями. Слышны были всхлипывания других женщин. Я тихо мо-лилась о
Наташе и о тех, которых коснулась пробуждаю-щая сила Святого Духа.
Рыдание Наташи начало затихать, я снова коснулась ее руки и сказала:
- Это хорошо, Наташа... Я рада за тебя.
Она резко повернулась ко мне и не то с гневом, не
то с недоумением спросила:
- Ты радуешься моему горю?!
- Нет, я радуюсь тому, что слезами глубокого
сожале-ния ты размягчила свое сердце и приготовила его к новой жизни.
Бог не оставит тебя.