Актриса Катерина Васильева и ее мужчины.

(Глазами брата – Антона Васильева)

Мы с Катей часто вспоминаем наше детство. Сестра постоянно твердит, как меня любит, а я ей ехидно напоминаю: «Как же любишь? Ты ж меня чуть не убила!»

Мама привезла меня из роддома на дачу в Переделкино. Только она вышла с кулечком из машины, как 8-летняя Катя тут же выхватывает младенца из рук мамы и бежит по участку. Она же главная! Мол, все смотрите, какая она счастливая, теперь у нее есть братик. Но вдруг спотыкается и падает. Мама тут же влепляет дочке пощечину, та рыдает, мама плачет, я ору. Такая вот у нас была первая встреча...

Катя, смеясь, перебивает: «Перестань, я сама упала, а тебя держала наверху!»

Я помню, как Катя возила меня на «Букашке» (так называется троллейбус с буквой «Б» вместо номера) в писательский детский сад за американским посольством. Как-то по дороге поднял ржавый гвоздь с земли. Катя на меня прикрикнула:

— Ну что ты как Плюшкин!

— А кто такой Плюшкин?

И Катя всю дорогу увлекательно пересказывала мне гоголевские «Мертвые души».

А вот еще воспоминание. Я лежу с температурой, а Катя мне устраивает кукольный спектакль с игрушками. Резиновый слон говорит почему-то Катиным голосом, а я, не отрываясь, смотрю на это диво дивное...

Говорят, когда я только появился на свет, родители переругались из-за моего будущего имени. «Назовем его Сашкой в честь моего деда!» — кипятился отец. «Нет, в честь моего — Антоном!» — возражала мама.

Помню, однажды, уже будучи взрослым, я пытался дать совет одному знакомому, как воспитывать сына, он возмутился: «Тоже мне, Макаренко нашелся!» Каково же было его удивление, когда он услышал от меня: «Я и есть Макаренко!»

До 9 лет я был уверен, что Антон Семенович Макаренко — мой родной дед. А оказалось, это не так. Мой настоящий дед, младший брат Антона, Виталий, поручик царской армии, бежал в 20-м году от расстрела вместе с Врангелем. Когда он уплыл последним пароходом из Крыма в Константинополь, моя мама была еще в животе у бабушки.

Она так никогда и не увидела своего родного отца. Он жил в эмиграции во Франции. Антон Семенович взял маленькую Олимпиаду, свою племянницу, к себе на воспитание. У Макаренко своих детей не было, Лилю (так звали в семье маму) он считал своей дочкой. А она всю жизнь называла его дядей.

Антон Семенович умер в поезде от разрыва сердца, когда маме исполнилось 18. Незадолго до этого дядя подарил ей первое издание своей знаменитой на весь мир книги «Педагогическая поэма» с дарственной надписью: «Моей единственной наследнице». Но наследство досталось его жене и ее родственникам, и даже книжка эта исчезла...

А потом началась война. Мама, которой едва исполнилось 20, пошла на фронт медсестрой. Два года спустя весь ее зенитный полк погиб в бою на Курской дуге. Спас ее мой отец, он приехал за ней в действующую армию и забрал.

А было это так. Кто-то сообщил отцу, что Лиля попала в плен. А он, известный поэт Сергей Васильев, только написал слова для «Марша артиллерии» и благодаря этому подружился с маршалом Николаем Николаевичем Вороновым. Однажды отец, пользуясь таким знакомством, попросил:

— У меня невеста под Курском... Можно я за ней съезжу?

— Ну забирай, раз невеста.

И отец бросился разыскивать Лилю. Слава богу, слухи о том, что она в плену; не подтвердились. В конце концов отец вывез ее в Москву. Когда они ссорились, он, бывало, говорил маме: «Я тебя спас от смерти», а она в ответ: «Лузине бы я там погибла, чем теперь с тобой столько лет мучаюсь!»

Родители познакомились давно, матери едва 17 стукнуло. Папа был женат и растил двух дочерей: одну родную, другую приемную. Но он был несчастлив в семейной жизни, и об этом многие догадывались. Как-то поэт Сергей Островой при встрече ему посоветовал: «Сережа, есть такая Лиля Макаренко, не то дочь, не то племянница Макаренко, красавица в твоем вкусе. Не хочешь с ней познакомиться? Это не фигура, это — гитара!» И изобразил руками очертания Лилиной фигуры.

Отец в тот же день полетел в Симферополь. Потом на такси — в Коктебель, где в Доме творчества отдыхала Лиля Макаренко с дядей. На мостике, переброшенном через ручей от столовой к спальному корпусу, папа впервые увидел маму и сразу же влюбился.

Тут же принялся ухаживать. Однажды, уже в Москве, она строго ему сказала:

— А что это вы за мной ходите, Сергей Александрович? Вы же женатый человек!

— Я с женой не живу давно...

— Вы мне паспорт покажите со штампом о разводе, тогда и поговорим.

А это было воскресенье. Часа через два отец пришел к Лиле со штампом о разводе. Никто не мог понять, как ему это удалось. Но и печать не помогла, разведенному^ отцу пришлось потом долго ухаживать за мамой. Все время звал ее замуж, но она не соглашалась.

Я знаю, что до папы у нее был тайный роман с приемным сыном Макаренко, Левой. Получается, они формально были братом и сестрой. Вскоре Лиля забеременела, но Галина Стахиевна, жена Макаренко, заставила 17-летнюю Лилю сделать аборт. Антон Семенович работал круглые сутки без всяких отпусков, писал ночами свою «Педагогическую поэму» и не подозревал, какие страсти бушуют в его семье. Удивительно: всех учил, а трагедию, которая происходила под крышей его дома в Лаврушинском переулке, проморгал. Лева всю жизнь сходил с ума по Лиле и в итоге покончил жизнь самоубийством. Он лежит на Новодевичьем кладбище в одной могиле со своим отчимом Антоном Макаренко...

Мама долго не могла отойти от этой травмы. Несколько лет она сопротивлялась ухаживаниям папы, но в итоге сдалась. В конце войны им выделили комнату в гостинице «Москва». Там в августе 45-го и родилась Катя, но мама все равно не торопилась выходить замуж за отца. Не хотела. Только когда Катя в школу пошла, мать разрешила отвести себя в загс. Она и фамилию не меняла, так и осталась Макаренко. Очень гордая была...

Крутой Катин характер проявился довольно рано. Уже на первых фотографиях можно увидеть на ней слюнявчик с вышитой теткиной рукой надписью: «Прошу меня не целовать!» Первыми ее словами были: «Надо купить!» Однажды мама попробовала возразить подрастающей звезде: «Катенька, на это у нас нет денег». «Надо купить!» — топала ножкой Катя.

Наша мама всегда мечтала стать актрисой, но Макаренко ей не разрешил. А Кате даже в голову не приходило у кого-нибудь спрашивать разрешения. В пять лет она забиралась на табуретку и объявляла гостям: «Выступает заслуженная артистка Украинской Эс Эс Эр Екатерина Макаренко» — и читала стишок Макаренко она себя называла в пику папе, в его ссорах с матерью Катя всегда вставала на ее сторону

Катя с детства росла свободолюбивой. Мать с ней не справлялась, а отцу было не до детей — он занимался творчеством.

Отец — известный поэт, лауреат Госпремии имени Горького, получал большие гонорары, у нас была государственная дача в «Мичуринце», рядом с Переделкино, домработница и шофер. Мама очень хотела учиться, пошла опять в иняз на французское отделение (она мечтала поехать во Францию, чтобы увидеть своего настоящего отца Виталия Макаренко). Папа патологически ревновал маму и после занятий каждый вечер встречал ее. И не дай бог кому-нибудь из лиц мужского пола находиться в радиусе 10 метров от его красавицы Олимпиады!

В итоге мама отца полюбила. Но это оказалась трудная любовь... Характер у него был тяжелый. Мало того что ревнивый, так еще и вдобавок любил погусарить. Бил морды постоянно, столы переворачивал. Даже Борис Пастернак подрался единственный раз в своей жизни, и то... с моим отцом.

Как-то поэты встретились в ресторане ЦДЛ. О чем-то поспорили, и вдруг папа, который не особо ценил творчество Пастернака, сказал ему: «А ты молчи, тебя вообще никто не читает». Он искренне так думал и писал в своей пародии на Пастернака: «Принципиально я надел на космос коромысло, чтоб отличить никто не смел бессмыслицу от смысла». Взбешенный Пастернак полез в драку. Но силы были неравные...

Когда отец получал очередной большой гонорар, он шел в ресторан ЦДЛ и всем, кто встречался у него на пути, раздавал деньги. На следующий день маме звонил директор ресторана:

— Лиля, придите возьмите у меня деньги.

— Какие деньги?

— Вчера Сережа их всем раздавал. Я подошел и попросил у него взаймы большую сумму, слава богу, он отдал все, что у него осталось...

А эту историю мне рассказала Лена Глебова, дочка Петра Глебова. Как-то мой отец пригласил на танец ее маму Марину Алексеевну. Решил приударить за красавицей, а та отказалась. И он в ярости перевернув их стол. Марина Алексеевна в испуге спряталась за портьеру, а папа бегал по всему ЦДЛ, ее искал. Думаю, так было принято себя вести всем безумцам-поэтам, вот он имидж и поддерживал.

Но мама «поддерживать его имидж» устала и в итоге ушла от него с двумя детьми. Последней каплей стало то, что он изменил ей с домработницей. Как-то Олимпиада Витальевна вернулась на дачу и застала их вдвоем. Мама, может, и закрыла бы глаза на интрижку, но больше всего ее возмутило то, что домработница облачилась в ее ночнушку. Этого мама простить никак не могла! И немедленно подала на развод. Отец не ожидал от жены такого решительного шага, умолял простить его, хотел покончить с собой, даже попал в психушку. Он-то ведь был уверен: «Да куда она от меня с двумя детьми денется?»

Мне не было четырех, а Кате — 12, когда родители развелись.

Отец сказал на суде: «Я буду давать двести рублей на Антона и Катю до их совершеннолетия». И исправно носил эти деньги маме каждый месяц, пока был жив. Катя успела выйти замуж за Соловьева, развестись с ним, расписаться с Рощиным, а папа продолжал давать деньги. Были еще и щедрые подарки. Велосипед, часы, пишущая машинка — стоило только попросить.

Уход отца из семьи я по малости лет не осознавал, но перемену почувствовал. Меня сразу же определили на «пятидневку», летом стали отправлять на все три месяца с садиком во Внуково и Малеевку. Я помню, так обиделся на маму за это, что когда она приехала меня проведать, даже не подошел к ней.

А Катя сразу же пустилась во все тяжкие! Маму она моментально скрутила в бараний рог. Я-то всегда был под ее мощнейшим влиянием. Чуть что не так — сестра прикрикнет, притопнет. Я ее побаивался, хотя и понимал, что она меня любит.

Помню, как обожал слушать ее рассказы и, главное, верил всему, что она говорила, безоговорочно. Катя возвращалась из школы или института и принималась в красках описывать все, что там видела: в ее рассказах это выглядело смешно, весело и интересно. Совсем не так, как в жизни...

Мы с мамой и сестрой оказались в коммуналке. Наши с мамой две большие комнаты соединялись в одну, а Катя жила в бывшей комнате для домработницы. Она была крохотной, метра три. Катины друзья в шутку назвали эту каморку «Два восемьдесят семь» (в честь бутылки водки за 2 рубля 8 копеек). В этой легендарной комнатке собиралась московская богема, все сидели друг у друга на головах, спали, не раздеваясь, поперек кровати.

Летом мама уезжала в санаторий и поручала все заботы обо мне Кате. Но деньги, которые мама оставляла на мое пропитание, Катина компания пропивала в первый же день.

Чтобы я не умер с голоду, сестра покупала готовые котлеты в кулинарии. По-моему, кроме хлеба, в них больше ничего не было. Да и котлет не хватало. Тогда Катя пускалась на хитрость: разрезала их вдоль и жарила три половинки вместо трех котлет.

— Кать, я еще хочу!

— Хватит! Да ты уже и так три котлеты съел!

Мне становилось стыдно, что я такой прожорливый...

Под влиянием сестры и ее окружения я уже в 10 лет был диссидентом. В пионерлагере под моим командованием ночью мы портили плакаты с портретами дяденек из Политбюро. Ничего специально для этого Катя не делала, но я все время был рядом, в ее компании, и слышал песни, анекдоты, разговоры. У нас постоянно собиралась молодежь, они выпивали, курили, слушали запрещенную музыку. На кухне общаться было нельзя — она была общая, вот все и «кучковались» в Катиной каморке. А если мама была в отъезде, гуляли в большой комнате. Туда-то набивалось много народу. Там и танцевали, и пели, и кричали, и дрались.

Помню, как-то прихожу из школы. Вдруг вижу, на краешке буфета, опершись на гриф гитары, дремлет какой-то дядька.

— Это кто? — спрашиваю у сестры, стягивая пионерский галстук.

— Да Володя Высоцкий, — отвечает Катя, затягиваясь «Шипкой».

Высоцкий только-только стал популярным. Его песни все слушали на магнитофонах. Вот Катя его и пригласила. Все, что было запрещено, немедленно появлялось у нас дома. Она увлекалась и гонимым тогда авангардным искусством. На стенах у нас висели картины доморощенных абстракционистов. Катя от руки переписывала в тетрадку стихи запрещенной Цветаевой. А я, наивный, думал: «Надо же, какие прекрасные стихи сочиняет моя сестра!»

Все соседские холодильники, в том числе и наш, рядком стояли в общем коридоре. Этим пользовались Катины друзья, совершая на них набеги. Они, нимало не стесняясь, их мигом опустошали. Катя потом соседям все съеденное возмещала, да еще и презенты дарила: «Вот вам торт, вот цветы. Простите, пожалуйста!» Помню, как один артист из этой буйной компании проколол иголкой чужие яйца и все выпил. Соседка решила яичницу пожарить и долго потом не могла прийти в себя от удивления: «Надо же, какой сорт яиц вывели», снаружи целые, а внутри пустые!»

Пирушки, как по команде, заканчивались перед маминым приездом. Мы бросались наводить порядок. На подмогу вызывался сосед-столяр. Он полировал наш залитый вином стол денатуратом (его он, кстати, с удовольствием употреблял и вовнутрь). А еще мы с Катей дня два проветривали квартиру от стойкого сигаретного дыма. Помню, была жуткая холодина от настежь открытых окон. Бутылки из-под спиртного, батареей стоявшие у стенки, отдавали мне, я их сдавал. Сумок набивалось две-три. На эти деньги потом долго шиковал. Опыт, накопленный за несколько лет сдачи посуды, в будущем мне очень пригодился. Свой первый репортаж во ВГИКе я посвятил приему стеклотары. Все говорили, что получилось очень жизненно...

Катя, конечно, воспитывала меня, но очень своеобразно. Помню, читаю с упоением «Лунный камень». Вдруг она подходит, резко выхватывает книгу и больно бьет по голове. «Вот, читай Паустовского! И не что написано, а КАК написано!» Я послушно читаю ее любимого Паустовского, хотя мне совершенно неинтересно. Но приказ сестры не обсуждался!

Катя всегда была хулиганкой, в ней так мало было от примерной советской школьницы! Например, однажды она из пионерского галстука сделала себе первый в своей жизни лифчик. Посягнула на святыню! Бежала на пионерскую линейку в лагере, вдруг споткнулась и упала, этот «лифчик» выскочил у нее наружу.

Но в комсомол она все же вступила. Ее напугали, что иначе не возьмут в институт, и в десятом классе она написала заявление: «Прошу принять меня в ряды членов ЦК ВЛКСМ». Для нее этот набор букв был полной абракадаброй!

В ту пору наша мама стала часто болеть — сказались фронтовая контузия и переживания из-за развода. Отцовских алиментов нам не хватало, деньги в нашей семье не задерживались никогда. В этом мы с Катей оба пошли в отца — совершенно не умеем копить. У нас всегда был полон дом гостей, двери нараспашку, всех надо поить и кормить. Катя, помню, постоянно ходила с судками на домовую кухню. Между прочим, такой стиль жизни остался у Кати до сих пор, у них с ее сыном Митей входная дверь не запирается. Как-то из прихожей ее квартиры на Маросейке стали пропадать вещи. И тогда решили все-таки запирать двери...

Нормальную школу Катя закончить не могла, у нее были сплошные двойки. Например, выходит Катя к доске.

— Васильева, как вы думаете, сколько будет семью семь?

— Не знаю...

— Я знаю, что вы не знаете, но думать-то вы должны!

А о чем тут думать-то? Катя с пеленок знала, что будет артисткой. Но для поступления нужен был аттестат, она и пошла в школу рабочей молодежи.

Работать Катя начала довольно рано. Маме надо было помогать. И днем сестра трудилась на почте Дома ученых на Пречистенке. Я заходил к ней туда после школы. Она мне вырезала марки с конвертов, которые присылали со всего света. А вечерами она занималась в театральной студии. С 15 лет переиграла все главные роли на сцене Дома ученых. Помню, как маленьким сидел в зале и с ужасом смотрел на седую старуху с палочкой. Неужели это моя сестра Катя?!

Потом, когда много лет спустя у нее бывали тяжелые периоды в жизни, она, закрыв глаза, часто повторяла: «На почту на почту, на почту...» Чтобы никого из своих «мучителей» не видеть: ни Ефремова, ни Табакова...

В 62-м Катя поступила на актерский во ВГИК. Можно сказать, что я в свои 10 лет поступил туда вместе с Катей. Целыми днями пропадал с ней в институте, она меня постоянно таскала на репетиции, показы, спектакли.

Именно во ВГИКе Катя встретилась с Сергеем Соловьевым, своим будущим мужем. Обоих набирал Михаил Ромм. Старший курс — режиссерский, младший — актерский между собой сотрудничали. Сережа даже утверждает, что он сидел рядом с Роммом на приемных экзаменах, когда принимали Катю.

К тому моменту уже все в киношном мире знали, что есть такая начинающая талантливая артистка — Катя Васильева. Ей все двери творческих вузов были открыты. Но ее... не захотели допускать к экзаменам: Катя пришла на медкомиссию с католическим крестиком на шее, и ее выгнали. Злополучный крестик папа привез ей из Германии. Она тогда была неверующей, надела крестик как талисман. А это же был идеологический вуз! Но, к счастью, за абитуриентку вступился известный режиссер Герасимов.

Кстати, Сергей Аполлинариевич не раз впоследствии спасал Катю. Однажды она прямо на лекции надерзила педагогу Якову Свердлину. Тот часто по каким-то причинам пропускал лекции. Вот она и крикнула ему с места: «Яков Михайлович, вы будете наконец нас учить или только зарплату получать?» Он раскипятился, аж задохнулся от возмущения и побежал к ректору строчить жалобу на студентку. В конце заявления опрометчиво приписал: «Или я, или она!»

Возвращается из поездки Сергей Герасимов, читает жалобу и, погладив себя по лысой голове, говорит: «Васильева — самая талантливая студентка на курсе. Ну что ж.. Надо уважить просьбу народного артиста» и написал размашистым почерком: «Просьбу Свердлина удовлетворить». И его уволили.

И так было всегда! С теми, кто выше ее, она была смелой, а с теми, кто ниже — милосердной. Она могла послать куда подальше министра, а с человеком простым была терпимой и заботливой...

На кафедре о ней говорили так: мол, девушка способная, но с внешними данными беда. Однажды Михаил Ильич Ромм, просматривая студенческие работы, вдруг увидел, как на экране появился нос его студентки. И он поинтересовался: «Это кто, Гоголь?» Как писал в своей книжке Сережа Соловьев: «Дураки говорили, что ей надо поправить нос, глаза, уши. На мой взгляд, она была первой красавицей на курсе». И все-таки Катя, к сожалению, себе нос впоследствии переделала.

Первой красавицей курса Катю считал не только Соловьев, но и все ее однокурсники. Они напропалую ухаживали за этой длинной, худой, с медной челкой и вечной «Шипкой» в зубах Васильевой.

А Кате всегда нужен был не просто мужчина, а кумир. Талант, а лучше гений! Она должна быть самой, а ее избранник — самым-самым!

Первой ее любовью стал режиссер Илья Авербах. Он был чем-то похож на Ива Монтана. Авербах ходил в какую-то компанию в нашем доме, только на другом этаже, вот там они и пересеклись. Это было первое серьезное чувство в ее жизни. Илья был много старше, женат на сценаристке Рязанцевой и не принял Катиных ухаживаний. Конечно, он боялся: ей было всего 15 лет. Как-то Илья очень остроумно сказал о моей сестре: «Катя — не человек, она — субстанция!»

Помню, как Катя ездила к Авербаху в Питер, ревела в его подъезде. Она очень страдала из-за несчастной любви. Конечно, покончить с собой не пыталась, но делала такое трагическое лицо, что, казалось, уже раз десять на себя руки накладывала. Самая несчастная на свете! Но проходило время — и ее настроение менялось...

Катя и сама искренне считала себя некрасивой, это уже потом, когда в нее стали очень многие влюбляться, поняла, что лучше всяких красавиц. В ту пору ее беззаветно полюбил сын Ольги Ивинской, у которой был длительный роман с Пастернаком. «Митичка» писал моей сестре стихи, посвящал поэмы. Катя на короткий период даже вышла за него замуж, чтобы сделать ему приятное.

А во ВГИКе за ней все приударяли. Настойчивее всех оказался Эдик Володарский со сценарного курса. Они с Соловьевым не только дружили, но и были отчаянно влюблены в Катю. Правда, Эдик, мне кажется, был ближе к Кате в смысле широты натуры. Однажды он даже совершил ради нее подвиг. Как- то собрался поехать к ней в Минск, не имея денег на билет. Но проводница вытолкала его из вагона. Тогда он уцепился за поручни и поехал «зайцем» с огромным риском для жизни. На какой-то станции его все-таки сняли с поезда.

Сережа Соловьев долго не решался открыться Кате, ему совершенно случайно помог Володарский. Можно сказать, он сделал ей предложение за друга. Как-то Эдик пришел к Кате свататься и когда услышал в ответ категоричное «нет», выпалил от отчаяния: «Тогда выходи за Сережу Соловьева, он тоже в тебя влюблен. Пойдешь?» И вдруг она ответила: «А вот и пойду!» Тогда они тут же позвонили Сереже в Ленинград и сообщили эту радостную весть. Почему Катя выбрала Соловьева? Думаю, талант Сережи в ее глазах перевесил талант Володарского. Она же всегда искала самого-самого...

Сережа был питерский и жил в Москве в общежитии. Ей 20, а ему —21. Свадьбу справляли у нас дома, гости плясали до утра под баян. Наш сосед Петров Александр Петрович, столяр, пришел, как полагается, с музыкальным инструментом. Мы жили в нашей коммуналке одной большой семьей, вот всей семьей свадьбу и гуляли. Из Питера приехали Сережины родственники. Сережина мама работала заместителем директора ресторана и из Питера постоянно с «Красной стрелой» присылала продуктовые посылки молодоженам. Чего там только не было: икра, балык, осетрина.

Какое-то время Сережа жил у нас, а так они с Катей вечно болтались где-то по друзьям. Помню, как он шутливо поинтересовался у Кати: «Ты пропишешь меня на свою площадь?» Шутить-то он шутил, но сразу после загса в нашей квартире прописался. Одно время молодожены снимали жилье, потом папа им выхлопотал квартиру на «Юго-Западной». Там перебывали все знаменитые операторы, режиссеры и актеры. Дым стоял коромыслом! После развода Катя оставила Сереже эту квартиру. Она всегда, уходя от мужей, все им оставляла. Теперь там живет вторая жена Соловьева Марианна Кушнирова...

Как только Катя с Соловьевым съехали от нас, в каморке сестры поселился я. И очень гордился, что у меня своя комната. Там уже гудела моя богема...

Их союз был не только по любви, но и творческий. Оба — яркие лидеры. Катя любила Сережу, уважала и ценила его талант. Он ее боготворил, ласково называл Катюнчик, а она его — Серёня. У них было одно отличие: Сережа любил нести все в дом, а Катя — из дома. Она терпеть не могла мещанства! Борщи, фикусы, вязание — это все не ее.

У них даже даты их рождения стояли рядом: у нее 15 августа, а у него 25-го. Катя и Сережа справляли свои дни рождения в один день — 20 августа. Они были равновеликие по таланту, правда, только ростом Соловьев не вышел. Если бы он был высокого роста, думаю, они не развелись бы. А так они шли на расстоянии: он — по тротуару, она — по мостовой, чтоб уравняться. Катя немного комплексовала по поводу этого, каблучки не носила, вечно ходила в лодочках, хотя по нынешним меркам ее рост почти стандарт — 1.72.

Есть смешная история о Сережином росте. Помню, как однажды мы с ним и его другом Станиславом Говорухиным зимой отправились в открытый бассейн «Москва». Стоим в воде, разговариваем. Чувствуем — прохладно. Мы со Стасиком встали на колени, чтобы согреться: бассейн-то теплый, одни головы торчат, а Сережа стал на колени... и ушел под воду.

Катя всегда держала меня при себе, даже когда вышла замуж. Я ездил к ним с Сережей на съемки, приезжал к сестре на гастроли. В их первой с Соловьевым картине по чеховскому «Предложению» ее партнером был Жора Бурков. Тогда они все горели искусством, самоотверженно ему служили. Например, Катя с Бурковым снимались осенью в холодной воде. И не роптали. Пили водку потому и не заболели.

Помню, как Катя устроила мужу скандал, требуя, чтобы тот объяснил ей до съемок, о чем ее роль. А Сережа отмахивался, мол, скажу потом. Он где-то вычитал у Федерико Феллини (Сережа любил брать пример с великих), что актеров надо обманывать и ничего не говорить до съемок. А Катя раскипятилась не на шутку: «Что это я за тебя замуж пошла, если ты не можешь мне объяснить?!» Разразился жуткий скандал. Закончилось все тем, что Сережа в сердцах пытался облить потолок их квартиры пивом из кружки. Но не достал и... облил лишь стену.

Сережа такой обаятельный, я его сразу полюбил. Он оказал на меня очень большое влияние. В отличие от Кати деликатно подсовывал мне интересные книжки, например, «Над пропастью во ржи», «Маленького принца»...

Я помню, как мы с ним, оставшись одни без Кати, питались: шли в магазин, покупали батон за 13 копеек и банку его любимой фасоли в томатном соусе. Все это мигом и с удовольствием съедалось. А при этом он напевал: «Ах, этот соус южный, соус благородный...» Когда были деньги, все тут же шли шиковать в ресторан.

Катя у Соловьева всегда, к сожалению, снималась в эпизодах. Сергей предложил Кате роль в его «Егоре Булычеве». Кстати, как ни смешно это звучит, горьковская пьеса явилась косвенной причиной их развода. Пока Соловьев снимал Чехова, все было нормально, как только взялся за пролетарского Горького — все, это был позор для богемы!

Та же история случилась и со мной. Катя, узнав, что я собираюсь снимать фильм по рассказу писателя из «Огонька», в ярости швырнула в меня вилкой.

Однажды ей позвонил режиссер с «Мосфильма»: «Екатерина Сергеевна, мы хотим вам предложить роль Землячки». «Чьей землячки?» — спрашивает она, не понимая. Когда ей объяснили, кто такая Землячка, она тут же отказалась. А сыграть тогда роль пламенной революционерки означало автоматически получить Госпремию. Но идти на компромисс для нее было совершенно неприемлемо! По Катиному мнению, честный художник должен был сидеть в тюрьме или умереть под забором, на худой конец — повеситься. Как Гена Шпаликов. «Конъюнктурщик!» — вынесла непримиримая Катя приговор Соловьеву, «изменившему» ее идеалам с Горьким, и ушла... к Гене Шпаликову.

Они с Сережей прожили вместе лет пять. Молодые, легкомысленные, бурно ссорились, бурно мирились. Разрыв у них был долгим и болезненным. От Сережи она уходила несколько раз. Первый раз ушла в 69-м. Я учился тогда в десятом классе, собирался поступать во ВГИК. Помню, как Катя однажды заявилась домой в компании Гены Шпаликова.

Шпаликов проснулся знаменитым после фильма Данелии «Я шагаю по Москве». Гена не только написал сценарий этого фильма, но и, говорят, прямо на съемочной площадке чуть ли не на коленке сочинил шлягер «А я иду, шагаю по Москве». Одним словом, гений! А Катя любила только очень талантливых мужчин...

Когда она объявила, что Шпаликов — ее новый муж, мама упала в обморок. Пережить такую новость ей было тяжело, хотя она, как всегда, покорно промолчала. Гена уже в первый свой визит к нам домой был абсолютно невменяемый. И тут же занял у меня, как у будущего родственника, три рубля на опохмелку. Я ему отдал свои «кровные», заработанные на сдаче стеклотары. Долг он, кстати, так и не вернул...

Помню, едем куда-то с Катей и Шпаликовым в такси. Он вдруг заметил на ее пальце обручальное кольцо.

— А ты что, до сих пор его носишь? — спросил он.

— Ой, я и забыла!

Катя тут же сняла и швырнула кольцо в окно. Я выскочил из машины, долго пытался найти кольцо на проезжей части, мне возмущенно гудели проезжающие машины, чуть не задавили. Я почему-то наивно думал: вот найду кольцо — и Катя с Сережей не разведутся. Я очень этого не хотел. Но увы, так и не нашел...

Это странное «замужество» Кати продолжалось недолго. Полгода она самоотверженно таскала вечно пьяного Шпаликова на себе по всей Москве, пока, думаю, он сам куда-то от нее не делся. Он тогда и в стихах про нее написал так:

Была бы ты, Катя, хоть сука!

Но ты, к сожалению, нет!

Не в ее характере было бросать сирых и убогих. Когда спустя годы Гена повесился, Катя взяла шефство над его дочерью от Инны Гулая. И до сих пор тащит на себе Дашу Шпаликову. Та живет уже много лет в психушке, а Катя на пару с Никитой Михалковым оплачивает ее содержание, возит ей передачи.

Катя после неудачного «похода замуж» за Шпаликова вновь вернулась к Соловьеву. А потом снова от него ушла — на сей раз к Михаилу Рощину. Это был 71-й год.

Сережа очень на нее обижался, безумно переживал, что она его бросила. Помню, как-то приезжаю к нему на «Юго-Западную». Дверь открыта, он сидит в прихожей, одетый в дубленку, и ревет.

Но все же они с Сережей и после развода сумели сохранить хорошие отношения. Катя снялась в его «Анне Карениной» в роли матери Вронского. Многие говорят, что она с годами только набирает в мастерстве, а по мне — куда уж еще? Она всегда была гениальна! И мы с Сережей по-прежнему дружны. Он меня при встрече всегда родственником называет. Помню, как-то встретились с Соловьевым, он со мною расцеловался, сказав своей дочке: «Аня, познакомься, это наш родственник».

Потом, уже после развода Кати и Сережи, я работал на его картине «Сто дней после детства» ассистентом по актерам и помогал ему искать ребят по московским школам.

Рощина Катя полюбила за то, что он диссидент. Он написал повесть «Бунин в Ялте», что в то время было подвигом. «Вот это человек!» — восхищалась сестра.

Михаил писал пьесы для МХАТа, как когда-то Чехов. Он был очень дружен с Олегом Николаевичем Ефремовым. Его пьесу «Старый Новый год» всем театром репетировали в... бане. Веселое было время!

А познакомились они при следующих обстоятельствах. Как-то три друга — Михаил Рощин, Александр Вампилов и некто Влад Вишневский — созвонились с тремя знакомыми барышнями. Это были Катя, Наташа Архангельская, актриса Театра имени Ермоловой, и Кита Сокольская, художница по костюмам. Большой компанией поехали в ресторан. Все шестеро были несвободны, но тем не менее переженились по новой. В один вечер все и решилось! Влад женился на Наташе, Михаил расписался с Катей, а Кита стала московской женой Вампилова.

Это была необычная коллективная свадьба в Катином стиле. Вшестером неделю гуляли по всей Москве.

Мне кажется, что Сережа был Катиной детской любовью, а Рощина она любила больше всех. Это было уже серьезно. Через год у них родился сын Митя.

Рощин не был конъюнктурщиком, зато был честным коммунистом. В этом-то и весь парадокс! Он мечтал о социализме с человеческим лицом и при этом дружил с Солженицыным. Как это в нем сочеталось? Однажды он дал мне почитать запрещенную книгу «Архипелаг ГУЛАГ». Я сидел у них дома и с увлечением читал. Очень скоро я был готов идти громить Лубянку. Миша, испугавшись, тут же книгу отобрал. Однажды мы с Мишей на идеологической почве даже подрались. В пылу ссоры я брякнул, что нынешних коммунистов надо вешать. Я помню, как он кричал мне: «Фашист!» А я ему в ответ: «Коммунист!»

Вначале у меня с Мишей были плохие отношения. Мне не нравилось его окружение. Самым приличным из всех был Роман Виктюк. Да и потом, мне было очень жалко сестру, я видел, как она там спивается. В молодости, пока есть здоровье, пьешь весело. А при Рощине это пристрастие к выпивке приобрело серьезную болезненную форму. Я хотел спасти сестру, возил ее в больницу. Скандалил с Мишей, пытался их остановить. Видел, что она погибает, ведь при такой жизни один путь — в петлю. И маленький Митя ее не спас бы. Она сама говорила: «Я от всех вас уйду! Ребенок меня не остановит!»

С Рощиным у них была бурная жизнь. Гости, рестораны, застолья. Помню, Катя, смеясь, рассказывала, как она, проснувшись утром, спросила Мишу: «Слушай, мы ночью на каком-то шикарном автомобиле домой возвращались. Это был не «Мерседес»?» Рощин захохотал: «А на мусорной машине не хочешь?»

Так было и при Сереже. Только в отличие от Соловьева Рощин мог засандалить и Кате, и мне. Он был драчливый. Однажды на Новый год Миша разбил о мою голову бутылку шампанского.

Катя рыдала, уходила, потом снова возвращалась. Она никогда Мише не отвечала. Молча терпела. Это не в ее характере. Помню, как она мучилась, оттого что ей надо кого-то на съемках ударить. Жаловалась: «Я не могу...» Она могла только словом ударить. В такой атмосфере жил маленький Митя. Катя была хорошей матерью, пока трезвая, но когда выпивала...

В какой-то момент эта проблема стала уже критической. Катя боролась с ней, как могла. У нее сильный характер, но сестру часто бросает в крайности. Не пила по году, потом опять принималась за старое. Она чудом спасла себя. И сотни других людей вокруг себя благодаря своему влиянию. Она пришла в церковь и привела за собой много заблудших душ...

С Катей произошло обыкновенное чудо. То, что она с нами сейчас, это невероятно...

С Мишей Рощиным они в итоге все же расстались. Однажды Катя застукала в своей постели другую женщину. Все осложнялось тем, что та была Катиной подругой. Ира помогала Кате по хозяйству, смотрела за ребенком. История нашей мамы с домработницей повторилась. Правда, Миша, в отличие от нашего папы, женился на Ирине...

Спустя годы, когда вся эта история перемололась, я с Мишей подружился. И стал его уважать. Заезжал к нему в гости, наведывался в Переделкино. Мы даже с ним пытались вместе написать сценарий «Роковая ошибка».

Сестра с Рощиным как-то умудрились при их безалаберном образе жизни совместно купить квартиру. Когда Катя ушла, опять все оставила мужу.

То, что она в прямом смысле (надеюсь, и я) бессребреница, я понял, когда временно поселился в общежитие МХАТа в Леонтьевском переулке. К деньгам у сестры отношение всегда было спокойное: есть они — хорошо, нет их — еще лучше. Катя ушла от Рощина, и ей от родного МХАТа дали комнату в подвале общежития. Катя переехала жить к маме, а я — вместо нее в эту комнатку. Так вот как-то Кама Гинкас, который тоже там жил, удивленно спросил меня: «А что это вы серебром разбрасываетесь?» И показал мне вилки и ножи, которые Катя притащила из дома в общежитие. А мы даже не задумывались, серебряные они или нет. Ложки и ложки...

С последним своим мужем, художником Андреем Ларионовым, Катя познакомилась на картине «Ключ без права передачи». Режиссер Динара Асанова где-то его нашла и уговорила сниматься. Он очень порядочный человек. Катя с Андреем венчались. А потом они, как водится, разошлись и много лет после развода не виделись. Но когда Андрей серьезно заболел, Катя бросилась ему помогать, лечить, укладывать в больницы. Он до сих пор периодически приезжает в Москву на обследование. Останавливается у меня, ездит в гости к Кате.

Она вообще такая — мать Тереза. Один наш общий друг, Зарий Хухим, назвал ее, простите, «говнособирательницей» — мол, вечно вокруг себя всякое собирает, кормит, одевает, лечит. И действительно, она до сих пор ищет убогих и им помогает. И сейчас с ней какой-то Веревкин ходит, она ему покровительствует. Катя обязательно должна всю себя отдать, пожертвовать, спасти кого-то!

А сколько Катиных крестников по всей Москве живет! Та же Катя Шукшина, старшая дочь Василия Макаровича от Вики Сафроновой. Катя крестила и Влада Галкина. Тоже, получается, наши родственники. Когда-то сестра очень была дружна с мамой Влада Леной Сухачевой. Они познакомились на съемках говорухинского «Тома Сойера». В этом фильме 9-летний Влад Галкин играл Гекльберри Финна, а Митя Рощин, Катин сын, снимался в эпизоде. Мальчики на съемках очень подружились. Помню, как Катя самоотверженно возила Лену после съемок чуть ли не каждый день в город Жуковский, где та жила. Лена притворялась, что больна, а моя сердобольная Катя ее жалела. Лена иной раз подмигивала мне за ее спиной: мол, ну и малахольная у тебя сестра!

Мы с Катей сейчас редко видимся. Жизнь такая! Ведь не в деревне живем, а в Москве. Катя снимает трехкомнатную квартиру в Доме отдыха администрации президента в Архангельском. Две речки, парк, охрана. С одной своей привычкой она так и не рассталась — ее дверь по-прежнему не запирается...

Слава богу, там, в Архангельском, нет такого проходного двора, как в Москве. Сын мудро ее оградил. У него, правда, тоже все нараспашку. Однажды у отца Дмитрия из алтаря украли телефон. Он говорит: «Ничего, скоро Страшный суд, и я наконец-то узнаю, кто украл мой любимый мобильник!»

В церковь я пришел первым. Катя — лет через пять после меня. В каком-то смысле здесь я стал для нее примером. Она крестилась в 80-м, времена уже изменились. Но она пошла дальше меня, потому что у нее характер крутой. Она готова была бросить театр и кино совершенно, уйти из профессии!

А ведь было время — она называла меня «святошей» и материла, когда я приходил с церковной службы домой. Ей религию заменяло искусство, песни Окуджавы, Достоевский, театр Чехова, живопись импрессионистов...

Ее сын Митя, как и мы когда-то с Катей, поступил во ВГИК. Учился там на курсе Соловьева. Мы же все родственники! Попал он к нему случайно, для него и так все вузы были открыты: еще бы — сын драматурга и знаменитой актрисы.

Первой Митиной любовью была Лена Корикова, они сокурсники. С ними учился и Ваня Охлобыстин. Митя женился на дочке скульптора Клыкова Любе, нарожал семерых детей. Ушел из профессии.

Дмитрий уже протоирей, у себя в приходе он главный. Что-то его в эту сторону повело, он оказался глубоким человеком. Представить невозможно, чтобы Митя одновременно снимался в кино и служил в храме. Тот же Ваня Охлобыстин снял все-таки рясу ради съемок... Мой сын Василий — совсем другой. Он — единственный из нашей семьи, кто пожертвовал своими творческими генами. Вася строит сейчас экологически чистую энергетику и собирается заняться сельским хозяйством.

Катя и у меня снималась — в фильме по рассказу Чехова вместе с Георгием Бурковым. Но у меня ведь в основном документальное кино. Фильм «Земля в беде» о переброске северных рек — это самое значительное, что я совершил в жизни. До сих пор мечтаю снять картину, где главную роль будет играть моя сестра. Работая с Катей, я обратил внимание, как добросовестно она относится к работе. Сидит и все послушно записывает в тетрадочку. Не как звезда, а как пролетарий от искусства. Она себя заводит перед съемкой, звереет просто. Я даже близко боялся подойти к ней в таком состоянии. Она словно в транс себя вводит. А как только съемки закончились — снова милейшее создание.

Катя хоть и соглашается сниматься, но делает это из-за денег и если не очень стыдно. До недавнего времени она играла в антрепризном спектакле, который поставил Кшиштоф Занусси, вместе с Валерой Золотухиным. Не знаю, с кем она теперь будет играть.

Катя продолжает работать, потому что всех — и своих, и чужих, кто к ней заходит, — надо кормить. И благотворительностью заниматься. Я знаю, что она деньги раздает, иногда ругаю ее за это, но все бесполезно...

Да и никем, кроме актрисы, Катя быть не может. Ее казначейство в храме — тоже роль. И здесь талант сестры пригодился. Катю иногда посылают выбивать деньги для храма священномученика Антипы, что за Пушкинским музеем. Этот храм для нас как второй дом. Мы здесь собираемся на праздники всей семьей.

Там раньше был архив. Ирина Антонова долго его не отдавала, несмотря на постановление правительства. Катя ходила к ней на прием много раз. А однажды Катю послали к Березовскому просить денег на храм. Она сидела у него полдня и наблюдала за тем, как Березовский из своего кабинета руководит телевидением, а значит, и страной. У него стояло несколько телевизоров, которые транслировали разные каналы, подведомственные ему. Если что-то было не так, тут же поднимал трубку, и начинался разнос: «Как вы смели сказать то, а не это!» Спустя время он наконец обратился к просительнице: «Катенька, я сам верующий. Мне лично два раза являлся Николай Угодник...» В конце беседы обещал дать денег, но так и не дал ни копейки.

Она просила деньги и у Чубайса. Когда он наконец появился в приемной, кинулась к нему так, что он от неожиданности в стену вжался. «Я — Екатерина Васильева!» — «Вот этого вы могли бы и не говорить!» Но денег тоже не дал...

Катя всегда была особенной, ни на кого не похожей. Лет десять назад, помню, я сказал ее подруге детства Наташе Яшиной: «Ты знаешь, моя сестра Катя — самая несчастная...» Она ответила: «Но ведь все равно... опять самая!»

Это она только на вид такая грозная. На самом деле Катя нежная, добрая и ранимая. В ее богемную молодость это было не так видно, зато сейчас совершенно очевидно. Она очень сильно с тех пор изменилась, стала совсем другим человеком. Богемная молодость прошла. Теперь Катя живет в полной гармонии с собой. Она бабушка семерых внуков. Только иногда огонек вспыхнет в ее глазах под медной челкой и она вздохнет: «На почту... на почту... на почту...»

Записала Ирина Зайчик