Политика в Русском Журнале / События Политика

Николая Кавалерова в замечательной повести Юрия Олеши "Зависть" до крайности волновало то, что человека окружают маленькие надписи. Разбредшийся муравейник маленьких надписей. Никто не замечает их. Они ведут борьбу за существование, восстают - класс против класса. Буквы табличек с названиями улиц воюют с буквами афиш. Аналогичное наблюдение я сделал относительно маленьких теорий: мы живем в их плотном кольце. В их осином гнезде. Из которого почти невозможно вырваться. Чтобы не спеша взглянуть на мир свежими, хорошо промытыми очами. Маленькие теории - одна из разновидностей катаракты, ведущая к полной утрате умственного зрения.

Простой вопрос, сервированный мной специально к 7 ноября: а по поводу чего, собственно, мы, россияне, ликуем, что отмечаем? Молодой Гегель так видел праздники Древней Греции: "Народные празднества у греков, вероятно, все были религиозными празднествами, посвященными какому-либо богу или же человеку, имеющему заслуги перед государством и обожествленному вследствие этого. Все, даже оргии вакханок, было посвящено какому-нибудь богу - даже их публичные зрелища имели религиозное происхождение". Какому богу или человеку мы молимся 7 ноября? Чему посвящены наши доморощенные оргии? Какие на сей счет существуют маленькие теории?

Согласно одной, самоновейшей, маленькой теории, в конце первой седмицы ноября в России отмечается не что иное, как День Согласия и Примирения (все начальные буквы прописные, кроме "и"; и это мне, человеку, который до дыр зачитал частотный словарь русского языка, до глубины души обидно: "и" есть главное слово в нашем могучем и не шершавом). Но что такое Примирение и Согласие в современной России, которая, согласно афоризму президента Путина, есть одна большая воюющая Чечня? Ответ неправильный. Согласно другой маленькой теории, популярной и поныне, 7 ноября (25 октября по старому стилю) - это день, когда в 1917 году свершились не Согласие и Примирение, а совсем наоборот: свершились классовая борьба и Великая Октябрьская социалистическая революция. Поборники этой теории пьют и гуляют об эту пору вот уже девятое десятилетие; она придает их застольям если не религиозный, то квазирелигиозный, стало быть, надличный смысл.

Я от всего сердца, безо всякой иронии, поздравляю всех, кому этот день дорог, с 7 ноября. А что до маленькой теории... Она неверна. В подтверждение своего чуть ли не подрывного, по оценкам моих друзей и недругов, тезиса приведу размышления человека, который был прикосновенен к событиям холодного октября 1917 года, чье имя неотделимо от наступающего российского праздника. Во-первых, он признавал некоторую условность, лабильность хронологического приурочения самой даты: "Мы определяем день праздника и чествуем его. Как же можно отрицать, что именно 25 октября [по старому стилю - С.З.] власть взята? Если вы это попробуете изменить как-нибудь, то это будет искусственно. Если вы назовете революцию Октябрьско-Ноябрьской, то тем самым дадите возможность сказать, что дело сделано не в один день. Но, конечно, она происходила в более долгий период - не за октябрь, не за ноябрь и даже не в год" (выделено мной - С.З.). Когда я ознакомился с этими словами, во мне ! все переворотилось: это же надо, такую глупость допустить! Вместо того, чтобы праздновать круглый год, мы с коллегами, сплошь профессиональными революционерами и матерыми подпольщиками, ежегодно торжествовали кряду лишь какие-то два ноябрьских дня! Но и это еще не все.

О какой революции идет речь? Об Октябрьской 1917 года в России. Но - отнюдь не о социалистической. А - о буржуазной. Судите сами. "Нам победа далась легче, - заявлял тот же автор, - потому, что в октябре 1917 года мы шли с крестьянством, со всем крестьянством. В этом смысле наша революция тогда была буржуазной. Первый шаг нашего пролетарского правительства заключался в том, что старые требования всего крестьянства, выраженные еще при Керенском крестьянскими Советами и сходами, были признаны в законе, изданном нашим правительством 26 октября (старого стиля) 1917 года, на другой день после революции. В этом заключалась наша сила, поэтому-то нам так легко было завоевать подавляющее большинство. Для деревни наша революция еще продолжала быть буржуазной, и лишь позже, через полгода, мы были вынуждены в рамках государственной организации положить в деревнях начало классовой борьбе, учреждать в каждой деревне комитеты бедноты полупролетариев и систематически боротьс! я с деревенской буржуазией". Приведенные высказывания, как, несомненно, догадались проницательные читатели, принадлежат вождю Октября Владимиру Ленину. Его тезка Владимир Маяковский рассматривал это иначе, примерно так, как многие сегодня: "Дул, как всегда, октябрь ветрами. // Рельсы по мосту вызмеив, // гонку свою продолжали трамы // уже - при социализме" ("Хорошо"). Маяковский - понятно, он поэт, у него поэтические вольности.

Но я-то - я ведь не поэт, и меня невольно терзало и терзает раскаяние. Мог бы проявить здоровый скепсис в отношении маленьких теорий. Вполне мог. Нет, уважаемые читатели, придется еще раз по свежим следам раскаяния во всеуслышание повторить то, о чем мне уже доводилось втихомолку писать в НГ: главным культурным героем современности, истинным протагонистом писаной истории отечественной общественно-политической мысли ХХ века, ее "парубком моторным" (Иван Котляревский) является Смердяков. Да, Смердяков. С его не подлежащим обжалованию приговором изящной и особенно неизящной словесности: "Про неправду все написано". И ни о ком не написано больше неправды, чем о Ленине. Это не значит, что о нем написано мало правды: просто правды не бывает слишком много.

Предвидя неизбежные возражения и возмущенные возгласы защитников советских святынь, отвечу на них заранее и разом. Не спорю, я заострил ленинскую позицию. Да, я сгустил краски. Да, я необычно расставил акценты. Однако. Заострять, сгущать, акцентировать можно лишь то, что есть. Иного не дано.

С тех до боли памятных лет, когда Горбачевым, Яковлевым, Медведевым и Ко была со всех кровель возвещена благая весть об освобождении, немало плодовитых и просвещенных авторов посвятило себя глубоким изысканиям относительно того, болел ли Ленин сифилисом; сколько капель еврейской крови текло в его жилах; собирался ли Свердлов поделиться с Лениным бриллиантами, найденными после смерти человека в кожаной тужурке в сейфе его кабинета; над какими именно страницами Горького плакал больной Ленин, когда ему вслух читали очерк писателя о нем самом и какими словами Сталин обругал Крупскую, узнав о том, что Ленин продиктовал "Письмо к съезду". Снимаю кепку перед этими благородными людьми. Усердие все превозмогает. Их труд наверняка пропадет недаром. Жаль, конечно, что я не смогу в моем скромном повествовании о Ленине вкусить от плодов их трудов. Не сподобил меня Господь такой благодатью. Не сподобил.

Меня здесь абсолютно не интересует, был ли Ленин хорошим или плохим человеком, примерным семьянином или ровно напротив, и исправно ли он возвращал долги товарищам. Я буду руководствоваться более мелким масштабом, который я позаимствовал у Бертрана Рассела, из его короткой заметки, опубликованной в феврале 1924 года, после получения известия о кончине лидера Советской России: "Смерть Ленина лишает мир единственного действительно великого человека, которого породила война. Можно полагать, что наш век войдет в историю веком Ленина и Эйнштейна, которым удалось завершить огромную работу синтеза, одному - в области науки, другому - в действии". Примерно так. Подобно тому как истинной гносеологией литератора является само письмо, точно так же истинной гносеологией политика является его практическая деятельность. В ленинской практике, в синтезе посредством действия - ключ к ленинской теории. В противном случае последняя либо становится бессмысленной, либо выр! ождается в вульгарный ленинизм, этот идеологический кошмар ХХ века. Ленин - это тот, кто мыслил как человек, который возглавил "октябрьский переворот" (термин Ленина) и захват государственной власти большевиками с целью повернуть развитие России в иное русло, добившись этого в действительности. И опознание этого мыслителя - не того, который писал в графе "Специальность, род занятий", заполняя партийные анкеты, "литератор", а этого - его опознание только-только начинается.

К сожалению, довольно скверным подспорьем в этом предприятии являются тексты соратников и современников Ленина, за немногими исключениями. К примеру, яркой, очень журналистской, но до изумления поверхностной является известная статья Льва Троцкого "О пятидесятилетнем. Национальное в Ленине" из цикла "Вокруг Октября", нашумевшая в свое время. Эпатажно прозвучали такие строки: "Литературный и ораторский стиль Ленина страшно прост, утилитарен, аскетичен, как и весь его уклад. Но в этом могучем аскетизме нет и тени моралистики <...> Он похож на крепко умного мужика, которого словами не проймешь и фразами не обманешь. Это - мужицкая сметка, только с высоким потенциалом, развернувшаяся до гениальности, вооруженная последним словом научной мысли". Начитанный Троцкий, помимо всего прочего, с даровитым упрощенчеством переложил в прозе великие стихи Николая Клюева: "Есть в Ленине керженский дух, // Игуменский окрик в декретах, // Как будто истоки разрух // Он ищет ! в Поморских Ответах. // Мужицкая ныне земля // И церковь - не наймит казенный, // Народный испод шевеля, // Несется глагол краснозвонный. // Нам красная молвь по уму, - // В ней пламя, цветенье сафьяна; // То Черной Неволи басму // Попрала стопа Иоанна. // Борис - златоордный мурза, // Трезвонит Иваном Великим, // А Лениным - вихрь и гроза // Причислены к ангельским ликам. // Есть в Смольном потемки трущоб // И привкус хвои с костяникой, // Там нищий колодовый гроб // С останками Руси великой" ("Ленин").

Умеренную продуктивность для понимания политического мышления Ленина имеют и дерзкие декадентские параллели Анатолия Луначарского: "У Сократа, Верлена и Ленина борода росла одинаково, несколько запущенно и беспорядочно. И у всех троих нижняя часть лица несколько бесформенна, сделана грубо, как бы кое-как" ("Владимир Ильич Ленин"). Ленин как "фантастический сатир" - это сильно. Как в Париже. Это стильно. Приходится с прискорбием признать, что и Николай Бухарин в своих лучших в партийной лениниане работах "Ленин как марксист", "Ленин и проблема культурной революции", "Политическое завещание Ленина" обошел вниманием (или все же стороной?) российские корни, русскую специфику политического мышления своего учителя. Старика.

Как ни странно, гораздо больше в этом плане дает его, Бухарина, непрограммный биографический эскиз "Памяти Ильича": "Знал ли Ленин себе цену? Понимал ли он все свое значение? Я не сомневаюсь ни одной секунды, что да. Но он никогда не смотрелся в историческое зеркало: он был слишком прост для этого, и он был слишком для этого прост потому, что был слишком велик. Характерная черточка: Ильич часто притворялся, что он чего-либо не знает, тогда как он отлично это знал. Ему нужно было узнать от своего собеседника что-нибудь дополнительное, быть может, другую сторону вопроса, другой подход, другое освещение, а заодно и прощупать этого собеседника, отложив где-нибудь в клеточках своего извилистого мозга крепкую и плотную характеристику. Ему, Ильичу, Ленину, ведь важно было дело, с которым он крепко-накрепко сросся, которое стало его главной потребностью. Так причем же тут какая-нибудь фальшь или рисовка, когда речь идет о деле, деле и еще раз деле?" И далее: "Быть может! , причиной Ильичевой скромности была его огромная культурность. Ведь это только шавки всесветного мещанства до сих пор не могут понять, почему Ильич мог сделать так много. А он мог сделать так много потому, что выжал все ценное, что давал капиталистический мир, и, мобилизовав эти знания, оплодотворив их учением Маркса, развив это учение дальше, все это поставил на службу пролетарской революции. Он знал колоссально много. Но именно поэтому он понимал, как это еще мало, если мерить другими масштабами миллионами и десятилетиями". Тут важно одно: простота Ленина носит эзотерический характер. Он говорил далеко не все, что думал; а думал зачастую не совсем то, что говорил. "Грабь награбленное!" - это Ленин, но не весь. На 99% не весь.

С учетом приведенных выше высказываний Ленина об Октябре и факта провала величественных планов мировой революции, ставшего очевидным уже в 1921 году, можно, при желании, вычислить размах фальсификации политического мышления Ленина, предпринятой Иосифом Сталиным в его апрельских (1924 года) лекциях "Об основах ленинизма", ставших Библией вульгарного ленинизма: "Что же такое в конце концов ленинизм? Ленинизм есть марксизм эпохи империализма и пролетарской революции. Точнее: ленинизм есть теория и тактика пролетарской революции вообще, теория и тактика диктатуры пролетариата в особенности. Маркс и Энгельс подвизались в период предреволюционный (мы имеем в виду пролетарскую революцию), когда не было еще развитого империализма, в период подготовки пролетариев к революции, в тот период, когда пролетарская революция не являлась еще прямой практической неизбежностью. Ленин же, ученик Маркса и Энгельса, подвизался в период развитого империализма, в период развертывающейся проле! тарской революции, когда пролетарская революция уже победила в одной стране, разбила буржуазную демократию и открыла эру пролетарской демократии, эру советов".

Из работ, в которых проблема российского своеобразия политического мышления Ленина поставлена expressis verbis, я бы - в первую очередь, в силу ограниченности моего кругозора - отметил три. Как наиболее концептуальные. Назову их в хронологическом порядке публикации: Георг Лукач, "Ленин. Опыт о взаимосвязи его мыслей" (1924); Николай Бердяев, "Истоки и смысл русского коммунизма" (1937); Михаил Гефтер, "Россия и Маркс" (1977). Между ними есть и известная преемственность: Бердяев дважды назвал Лукача в своей книге "самым умным из коммунистических писателей", а Гефтер в своем эссе прямо указал на книгу Бердяева ("Фактом моей биографии, хотя, полагаю, и не чисто индивидуальным, является то, что я прочитал "Истоки и смысл русского коммунизма" сравнительно недавно; для меня это свежее слово, в чем-то созвучное тому, к чему я пришел, идучи в совсем другой колее").

В чем же ценность названных произведений для постижения Ленина как политического мыслителя? Лукач наметил принципиальный подход к краеугольно важной для такого постижения теме, в которой безнадежно запутался Сталин. Теме совмещения, взаимопереплетения в ленинском мышлении особенного (российского, русского) и общего (эпохального, мирового): "Сегодня лишь немногие знают о том, что Ленин сделал в отношении нашей эпохи то же, что сделал Маркс в отношении развития капитализма в целом. Он неизменно видел в проблемах развития современной России (от вопросов возникновения капитализма в условиях полуфеодального абсолютизма до проблем претворения в жизнь социализма в отсталой крестьянской стране) проблемы всей (современной ему) эпохи <...> Подобно Марксу, Ленин никогда не обобщал ограниченный в пространстве или времени локально российский опыт. Напротив, взглядом гения он распознал коренную проблему нашей эпохи там и тогда, где и когда она впервые обнаружила свою действен! ность, - проблему надвигающейся революции. И уже вслед за тем он понимал и делал понятными все явления, будь то российские или интернациональные, исходя из этой перспективы".

Бердяев в своей книге вписал фигуру Ленина в философско-политический контекст российской истории, сделал шаг к метафизическому отождествлению Ленина, хотя и не усвоил себе его политической эзотерики, не проследил те тайные нити, которые связывали его со всей русской культурой: "Русский мессианизм родствен еврейскому мессианизму. Ленин был типически русский человек. В его характерном, выразительном лице было что-то русско-монгольское. В характере Ленина были типически русские черты, и не специально интеллигенции, а русского народа: простота, цельность, грубоватость, нелюбовь к прикрасам и к риторике, практичность мысли, склонность к нигилистическому цинизму на моральной основе. По некоторым чертам своим он напоминает тот же русский тип, который нашел себе гениальное выражение в Л.Толстом, хотя он не обладал сложностью внутренней жизни Толстого. Ленин сделан из одного куска, он монолитен". И далее: "Роль Ленина есть замечательная демонстрация роли личности ! в исторических событиях. Ленин потому мог стать вождем революции и реализовать свой давно выработанный план, что он не был типическим русским интеллигентом. В нем черты русского интеллигента-сектанта сочетались с чертами русских людей, собиравших и строивших русское государство. Он соединял в себе черты Чернышевского, Нечаева, Ткачева, Желябова с чертами великих князей московских, Петра Великого и русских государственных деятелей деспотического типа. В этом оригинальность его физиономии. Ленин был революционер-максималист и государственный человек. Он соединял в себе предельный максимализм революционной идеи, тоталитарного революционного миросозерцания с гибкостью и оппортунизмом в средствах борьбы, в практической политике. Только такие люди успевают и побеждают. Он соединял в себе простоту, прямоту и нигилистический аскетизм с хитростью, почти с коварством. В Ленине не было ничего от революционной богемы, которой он терпеть не мог. В этом он противоположен таким людям, как! Троцкий или Мартов, лидер левого крыла меньшевиков".

Гефтер своим эссе впервые внес ясность в диалектику всеобщности и всемирности в политическом мышлении Ленина, сфокусировав его на вопросе об особом историческом пути России, разгадывавшемся им вслед за плеядой русских мыслителей - от Пушкина и Чаадаева до Струве и Милюкова. В результате чего Ленин далеко отошел от марксизма самого Маркса, хотя тот себя марксистом, впрочем, отнюдь не считал. Как отмечал Гефтер, на указанную диалектическую проблематику он вышел, отталкиваясь от "генезиса ленинской мысли, от предыстории рождения идеи "двух путей" ("американского" и "прусского"), - идеи, которая завершила движение Владимира Ульянова к Ленину, продолжая и внутри Ленина жить как проблема: с "забываниями" и возобновлениями, притом не непременно в изначальной форме. "Мне представляется, - продолжал Гефтер, - что всю духовную одиссею Ленина можно представить в виде превращений этой главной его идеи, и самые превращения эти объясняют, быть может, больше всего друго! го взлеты и падения действия, в центр которого ввел себя Ленин, сделав "своим" и это действие. Чем больше углублялся я в тему, тем больше раздвигались ее рамки и тем больше сомнений вызывали у меня возможность сколько-нибудь однозначно соотнести данную концепцию, как и создателя ее, с классическим марксизмом. <...> От рождения [идеи - С.З.] "двух путей" я заново шел к Ленину, будто неизменно тождественному самому себе, и от преодоления этого огосударственного мифа шел к загадке действительной цельности: к его, Ленина, закрытой постороннему глазу тяжбе с собой; а от его внутреннего мира шел к Миру по тем мосткам, чье безусловное и условное имя - Россия. Россия, безусловная своими пределами и судьбой, своими исканиями и поражениями ищущих; условная - несводимостью (прежней и новой) к чему-то одному, единоосновному: не страна, а мир в Мире, существованием своим запрашивающий человечество: быть ему иль не быть?"

Тех, кто интересуется глубокими и оригинальными концепциями данных авторов, отсылаю непосредственно к их трудам, переизданным и доступным уже не только в спецхранах. А я вернусь к самому Ленину. И начну с сюжета, по поводу которого я, робея и стушевываясь, коренным образом разошелся с Бердяевым.

Более конкретно: я попытаюсь взглянуть на идейно-политическое наследие Ленина через призму великого спора, определившего судьбы отечественной литературы, философии и культуры в XIX-XX веках и вспыхнувшего сегодня с новой силой: спора между западниками и почвенниками об историческом пути и выборе России. И той роли, которую сыграл в этом споре российский марксизм. Который после смерти Ленина, как уже было указано, выродился в вульгарный ленинизм, ставший официальной идеологией СССР и мирового коммунистического движения. (Одно добавление личного свойства. Когда эта статья была впервые положена на бумагу в 1989 году, она была направлена своим критическим острием против вульгарного ленинизма. Когда она дорабатывалась в 2000 году с целью публикации, ее задачей стало еще и решительное размежевание с вульгарным антиленинизмом. Но полемизм ее - латентный.)

Во избежание недоразумений хочу с самого начала оговорить следующее. Путь, который прозревал для России Ленин, понимается здесь как третий в сравнении с простой "вестернизацией" страны или же упованием исключительно на самобытные начала российской общественности и культуры, на экономическую автаркию. К великому прискорбию, по сию пору предпринималось слишком мало серьезных попыток взглянуть, например, на так называемое "политическое завещание" Ленина под углом зрения двухвекового идейного противоборства об историческом пути России и его выборе, выявить и концептуально развернуть пронизывающую последние ленинские произведения мощную творческую интуицию. В ином случае нынешние дебаты о России не оставляли бы впечатления полной абстрактной заданности (в который раз разыгрывается все та же шахматная партия), а кристаллизация или выработка нового отношения к философско-политическому наследию Ленина не упирались бы в небескорыстно созданные преграды. К слов! у сказать, грамотные люди, возможно, испытывали бы при этом несколько большую неловкость, если бы им вдруг заблагорассудилось делать достоянием публики откровенные нелепости о Ленине. Итак.

Озарения не посещают случайные головы. Слабые неподготовленные плечи не выдерживают груза роковых проблем. К своему итоговому представлению об историческом пути и выборе России Ленин шел и готовился всю жизнь, отдавая силу своего ума коренным проблемам развития страны, которые волновали отечественную интеллигенцию начала века, без различия партийных цветов и оттенков. Один исторический штрих.

Из своего краковского эмигрантского убежища Ленин втолковывал Горькому в письме от 1 августа 1912 года: "Сопоставьте все это в целом, всю сумму идейных течений 1908-1912 годов у с.-р., трудовиков, беззаглавцев, кадетов с тем, что было и есть у социал-демократов (кто-нибудь когда-нибудь - историк, вероятно, сделает эту работу непременно). Вы увидите, что все, буквально все вне социал-демократов решали те же самые, буквально те же самые вопросы, из-за которых откололись у нас группки от партии в сторону ликвидаторства и отзовизма". Со своей партийной вышки Ленин подметил сквозное проблемное единство российской общественно-политической мысли, исходя из которого, добавлю от себя, только и может быть корректно понят ленинизм. Суть дела, однако, к этому не сводится. Общественно-политическая мысль в России не была чем отдельным или инородным в теле отечественной культуры. Об этом глубоко и интересно размышлял А.Блок: "Так же, как нера! злучны в России живопись, музыка, проза, поэзия, неотлучимы от них и друг от друга - философия, религия, общественность, даже - политика. Вместе они и образуют единый мощный поток, который несет на себе драгоценную ношу национальной культуры".

От этой исторической полосы, от Золотого и Серебряного веков, даже от левых "Золотых 20-х" нас, сегодняшних, отделяет бездна. Бездна исторического беспамятства. Мы позабыли вопросы, ответом на которые был ленинизм, от нас ускользает предмет контроверсий, которые приковывали к себе лучшие головы России, мы расслышали только одну реплику одного в долгом собеседовании многих. И теперь, когда перед нами встали примерно те же вопросы, мы не знаем, что делать с ленинскими ответами. Нас доводит до истерики их определенность, жесткость выводов и недвусмысленность целеустановок.

Ленинизм, между тем, что бы ни выдумывали на сей счет ревнители уваровской триады, является органичной и неотъемлемой частью великой русской культуры, которая без него неполна и не представима. А эта культура предстает сегодня как одно из самых гениальных духовных начинаний человечества, как явление одного калибра с греческой и римской античностью, европейским Возрождением и Просвещением, мировыми религиями. Определение, которое дал этой культуре, прежде всего - литературе Сумбатов-Южин - "строительство новой России" - правильно, но недостаточно. На временном отстоянии становится все очевиднее, что классическая культура России XIX-XX веков своими вершинными достижениями приуготавливала и предвосхищала нынешний день и нынешние устремления общечеловеческой цивилизации: от преодоления индустриального типа прогресса и дилеммы "индивидуализм - коллективизм" до постижения планетарной миссии и космических измерений бытия человечества. Культурный взлет Советской России 20-! х годов, общепризнанный ныне вклад в мировую культуру российской эмиграции и диаспоры - это в большой мере исполнение культурного завета и морального обетования отечественной классики.

Помянутое выше сквозное проблемное единство отечественной культуры, объемлющее собой и ленинизм, великолепно просматривается на примере отношения Владимира Ленина к Льву Толстому. Эти имена не случайно поставлены рядом: Толстой для Ленина был, по многим свидетельствам, примерно тем же, чем Пушкин был для Гоголя и Достоевского, - предельно русским человеком, воплощенной и олицетворенной Россией. Символично, что Толстого Ленин назвал зеркалом самого главного, чему он отдал свою жизнь, - русской революции. По моему глубокому убеждению, ленинское понимание и осуществление этой революции не вызывали бы у части общественности той реакции отторжения, которая сейчас наблюдается, если бы мы научились видеть его в соотношении с пониманием русской революции Толстым, во взаимном отталкивании-притяжении двух этих полюсов русской мысли. И если Ленину с Толстым их позиции казались взаимоисключающими, то нам сегодня проще заметить их взаимодополнительность √ при том, что многим позиция н! епротивления злу насилием сейчас кажется предпочтительней. Многим, но, конечно, - не Владимиру Путину с его государственнической командой.

Как виделась позиция одного с позиции другого? По Ленину, Толстой "допускает только точку зрения "вечных" начал нравственности, вечных истин религии", он же, Ленин, противопоставляет ей классовую точку зрения "социал-демократического пролетариата". По Толстому, "насильническая революция отжила свое время", у ратующих за нее революционеров "нет никаких новых основ жизни", он же, Толстой, усматривает "главное и великое значение совершающейся теперь в России революции" в том, чтобы "не ходить по гибельному пути" западных народов, привести в сознание русских людей вечный закон Бога, "отрицательное отношение к власти и любовное отношение к земледелию".

И это - все? Безусловно, нет. При всей принципиальности расхождений, при всей резкости неприятия известных сторон учения Толстого Ленин не отказывает ему ни в том, что оно является социалистическим, ни в том, что отстаиваемая им программа преобразования общественных порядков в России является прогрессивной: "...Создать на место полицейски-классового государства общежитие свободных и равноправных мелких крестьян". Как бы скептически ни относился Ленин (до Октября) к предлагаемым Толстым методам борьбы за претворение в жизнь этого идеала (непротивление злу насилием, апелляция к духовности, нравственное самоусовершенствование, призывы к жизни по совести и к всеобщей любви, проповедь аскетизма), он не мог и не хотел отвергать с порога общественный идеал Толстого, вобравший в себя "мужицкую утопию". Какими-то чертами - например, идеей ненасильственности - этот идеал был близок представлениям Ленина о будущем. Он сам так зафиксировал это схождение в идеалах! и расхождение в методах их осуществления с Толстым: "Социализм вообще против насилия над людьми. Однако, кроме христианских анархистов и толстовцев, никто еще не выводил отсюда, что социализм против революционного насилия".

Я счел необходимым несколько дальше, чем это позволяют законы жанра, углубиться в сравнительный анализ позиций Ленина и Толстого, поскольку это дает возможность более конкретно осветить отношение Ленина к различным версиям "русской идеи", к вырабатывавшимся в рамках проведенной российской культурой "поверки цивилизации идеей народа" (Николай Михайловский) проектам справедливого и счастливого жизнеустройства. Главная моя мысль здесь такая: какими бы острыми ни были партийные распри в социалистической среде по поводу методов борьбы за новое общество, какой бы жесткой ни была полемика Ленина против народнических, эсеровских и т.д. концепций "крестьянского социализма", против "общинности" как панацеи от всех язв капитализма - все это не отменяет факта, что на уровне общественного идеала несогласия Ленина с другими российскими социалистами были несравненно меньшими - более того, преодолимыми. Ленин, между прочим, никому из социалистов и никакому из социалистических учен! ий не отказывал в праве участвовать в проектировании и формировании социализма.

Считаю необходимым сказать об этом еще и потому, что в нашей печати широкое распространение получили публикации, в которых Ленин выдается за фанатичного поборника пахнущего иностранщиной представления об обществе как одной огромной фабрике, которое он силой навязывал России. Что правда, то правда: немалую дань примерно таким идеям Ленин отдал. Но это был лишь один из образов социализма, которые можно найти в его произведениях, - и ни в коем случае не обобщающий, финальный. Но самое главное состоит в том, что социализм Ленин понимал в конечном счете не как "готовую систему, которой будет облагодетельствовано человечество", а как процесс, как движение "от одной цели сегодня к другой цели завтра во имя своей коренной цели, приближаясь к ней с каждым днем". Стало быть, нет и не может быть никаких априорных критериев. Которые позволяли бы однозначно определить "правильность" или "неправильность" какого-то образа социализма. Если за кем-то и остается право ! расставить все по местам, то лишь за историей в целом. Если угодно, за Страшным Судом.

Я бы прочел именно под этим углом зрения слова Ленина о том, что "инженер придет к признанию коммунизма не так, как пришел подпольщик-пропагандист, литератор, а через данные своей науки, что по-своему придет к признанию коммунизма агроном, по-своему лесовод и т.д.". Подобно лесоводам, агрономам, инженерам и т.д., в понятии Ленина, целые классы, социальные группы и слои должны были по-своему, через свои жизненные данные, на собственном опыте прийти к социализму. А "цельный" социализм станет результатом - подытожением и увенчанием - всех этих поисков и опытов.

В этой связи стоило бы сказать несколько слов об отношении Ленина и марксизма в целом к общественному идеалу, вырабатывавшемуся в лоне идеологий особого пути России. Хочу подчеркнуть со всей возможной резкостью: марксизм не был враждебен - ни в лице Маркса с Энгельсом, ни в лице Ленина - идее своеобразия исторических судеб России. Как известно, в письме Засулич Маркс высказал мысль о том, что - при наличии соответствующей социальной среды - "община является точкой опоры социального возрождения России", что нет исторической неизбежности для России следовать дорогой Запада. Правда, российский марксизм, в той мере, в какой он не сводился к пропаганде работ Маркса и Энгельса, начинался с полемики против народников по вопросу о том, суждено ли России пройти дорогой капитализма или она сумеет миновать ее за счет развития общины. В этой полемике с марксистской стороны поначалу задавали тон Плеханов и Струве - оба, кстати, ставшие авторами первых программных ! документов российской социал-демократии. Общественным сознанием, интеллигенцией России марксизм был воспринят как своеобразная детерминистская версия западничества: лозунг Струве о необходимости пойти на выучку к капиталистической Европе прозвучал как боевой клич новой генерации западников.

Отчасти продолжая, при всех критических отмежеваниях, эту идейную линию в своих первых работах, в том числе в книге "Развитие капитализма в России" (1899), Ленин вместе с тем исподволь нащупывал проблемы и нарабатывал идеи, которые невозможно было уместить в форму западничества, даже марксистски инспирированного. Эти проблемы были связаны с осмыслением специфики российского капитализма, но прежде всего и в особенности - с проблемой глубокого преобразования аграрного строя России, без которого было невозможно ее динамичное развитие. Такое преобразование, как все больше понимал Ленин, допускало два варианта в соответствии с двумя классовыми доминантами: помещичьей и крестьянской - менее прогрессивный прусский, юнкерский вариант и вариант американский, фермерский, открывавший наибольший простор развитию.

Разумеется, имелись в виду не только две возможности развития сельского хозяйства и даже всей экономики: речь шла о возможностях развития российского общества в целом, о двух путях решения общенациональных проблем. Акцентируя внимание на классовом подходе в ленинских трудах, его толкователи сплошь и рядом рассматривали его как узкоклассовый, плебейски-пролетарский; между тем, отправным пунктом наиболее проницательных анализов российской действительности у Ленина неизменно было общество в целом; исходя из него, он оценивал историческую роль классов, их интересы, характер их идеологии и политики. Тезис Ленина о том, что интересы общественного развития выше интересов пролетариата, получивший широкое пропагандистское хождение в годы горбачевской перестройки, - не обмолвка или случайная фраза. Это фундаментальная посылка ленинской диалектической методологии политического мышления и действия.

Именно исходя из приоритета интересов общества в целом, если угодно, из приоритета общенациональных задач Ленин мог прийти к выводу, что для рабочего класса лучше сильный, передовой капитализм, чем слабый, отсталый, что "кроме как в росте капитализма нет залога победы над ним", что классовая борьба "не задерживает развитие капитализма, а ускоряет его, заставляя прибегать к более культурным, более технически высоким приемам капитализма".

Фактически в начале века Россия находилась на распутье, на развилке дорог, и ей предстояло сделать выбор: "Есть капитализм и капитализм. Есть черносотенно-октябристский капитализм и народнический ("реалистический, демократический, активности полный") капитализм. Чем больше мы будем обличать перед рабочими капитализм за "жадность", тем труднее держаться капитализму первого сорта, тем обязательнее переход его в капитализм второго сорта". Ленин тем самым очерчивает социальную среду, поле возможностей и альтернатив общенационального развития, поприще политической борьбы, на котором развивалось и утверждало себя социалистическое движение. Чем дальше, тем больше он сознавал, что народнические, неонароднические, эсеровские концепции "самобытного развития России", "русского социализма" и т.д. были идеологиями, отвечавшими его собственной кардинальной идее победы над капитализмом в России путем максимального развития его потенций.

Именно это сознание впоследствии дало Ленину поразительную для многих смелость включить в "Декрет о земле" без всяких изменений эсеровскую аграрную программу, поддержанную громадным большинством крестьянства. Дальше нитка тянется отсюда к ленинскому кооперативному плану, впитавшему в себя мысли и предложения Чаянова и других теоретиков, к плодотворнейшей идее строя цивилизованных кооператоров в российской деревне как принципиально важной предпосылки утверждения социализма. И тем не менее ленинскую ориентацию ни западнической, ни почвенническо-самобытнической не назовешь: тут что-то иное, более сложное, как бы переводящее предмет дискуссии в иную идейно-политическую плоскость. Как бы там ни было, Ленин оказал "русской идее" величайшую услугу: он демифологизировал ее, раскрыл ее конкретное социально-историческое содержание, избавил от мессианства. "Мессианизм? - поставил он как-то вопрос вроде бы перед самим собой. - Нет, учет 1905-1917...".

Из всего сказанного можно заключить, что Ленин не только оставлял открытой дверь для диалога с "русским социализмом", "мужицкой утопией" и другими выработанными российской культурой формами выражения общественного идеала, но делал такой диалог неизбежным. Вместе с тем главным, труднопреодолимым препятствием для развертывания такого диалога стали, во-первых, чрезмерный уклон большевистской партии к применению методов насилия, диктатуры, подавления, террора в борьбе за социализм и, во-вторых, преувеличенные упования на мировую революцию и торжество интернационалистской солидарности трудящихся. Это оттолкнуло от пришедших к правительственному рулю большевиков многих искренних социалистов, привело в лагерь контрреволюции меньшевиков и эсеров, вбило клин между Советской властью и интеллигенцией: "У Советской власти нет на службе преданной интеллигенции", - говорил Ленин в 1918 году.

Что касается первого момента, то в рядах российской социал-демократии - и прежде всего, среди большевиков - очень сильно развилось некритическое восхваление якобинской тактики и средств борьбы: "Якобинец, неразрывно связанный с организацией пролетариата, сознавшего свои классовые интересы, - это и есть революционный социал-демократ". Эти слова принадлежат Ленину. В свете того, что мы знаем сегодня о Французской революции и якобинцах, об Октябрьской революции и большевиках, о способности однажды запущенного аппарата насилия обращаться против его создателей и их благих намерений, - в свете всего этого такое прямое отождествление нельзя не назвать ошибочным. Плата за эту ошибку была огромной, непомерной.

Другой такой иллюзией был характерный для большевиков идейный комплекс "петрограндизма" (термин Александра Герцена, калькированный с французского обозначения имени Петра Великого). К этому комплексу, выливавшемуся в апологетику и практику поглощения государством общества и личности, крутых мер при осуществлении общественных преобразований, метода "большой крови" и беспощадной расправы с оппозицией, был причастен и Ленин. В этом плане весьма показательны его высказывания, относящиеся к маю 1918 года, разгару "военного коммунизма", и задевающие еще одну больную тему, к которой я обращусь позже: "Пока в Германии революция еще медлит "разродиться", наша задача - учиться государственному капитализму немцев, всеми силами перенимать его, не жалеть диктаторских приемов для того, чтобы ускорить это перенимание еще больше, чем Петр ускорял перенимание западничества варварской Русью, не останавливаясь перед варварскими средствами борьбы против варварства".

Ленин здесь вновь, на новом витке истории, ставит жгучий вопрос, расколовший русскую интеллигенцию на два стана, - вопрос о благодетельности или пагубности такого насильственного вмешательства в ход общественной эволюции, каким была петровская "революция сверху", поднявшая Россию на дыбы. Ленин был склонен - во всяком случае, когда формулировал эти положения - видеть в Петре пример для политического подражания.

И последнее, о чем хотелось бы сказать в этой связи. Большевики шли на революцию, на захват власти, в немалой степени рассчитывая на поддержку и помощь революций в других странах - прежде всего, в Германии, но не только в ней. С этим были связаны некоторые их политические шаги, понятные в перспективе стоящей при дверях мировой революции, но закономерно приведшие их в состояние конфронтации с глубоко сидящими в русском - по преимуществу, крестьянском - народе и других народах России патриотическими чувствами.

Сегодня нет оснований вуалировать факт, о котором Ленин говорил с не терпящей никаких недомолвок откровенностью, - в частности, в связи с "несчастным" Брестским миром: "Патриотизм - это такое чувство, которое связано с экономическими условиями жизни именно мелких собственников. Буржуазия более интернациональна, чем мелкий собственник. Нам пришлось с этим столкнуться в эпоху Брестского мира, когда Советская власть поставила всемирную диктатуру пролетариата и всемирную революцию выше всяких национальных жертв, как бы тяжелы они ни были. При этом нам пришлось прийти в самое резкое и беспощадное столкновение с мелкобуржуазными элементами". Это значит: с подавляющим большинством населения России - с крестьянством. Именно для него, как сознавал Ленин, имел абсолютную значимость вопрос: "за патриотизм или против патриотизма?".

Не хочу быть неверно понятым: у меня нет желания бередить старые раны. Я говорю об иллюзиях, ошибках, политических срывах и падениях Ленина - а с тем, что это были иллюзии, ошибки, срывы, падения, спорить сейчас трудно и не нужно, именно потому, что Ленин не остановился на них, а встал и пошел дальше. Преодолел или попытался преодолеть их корни - прежде всего, в самом себе, - извлек уроки. Очень многое переоценил и переосмыслил. И сумел отыскать некую путеводную политическую нить в лабиринте противоречий жизни. Какую?

Октябрь 1917 года и последовавшие за ним драматические события, вплоть до восстания в Кронштадте и тамбовского мятежа, знаменуют собой тот этап в политической и мыслительной биографии Ленина, когда суровую проверку на прочность прошли все выношенные и воспринятые им истины и выводы. В том числе - ленинские идеи об историческом пути России. Ленинский диалог с российской культурой и ведущими умственными течениями не прервался, но под него была подведена совершенно новая жизненная и концептуальная основа.

"Октябрьская революция, - писал Г.Манн, - осуществила все, что выносила в себе русская литература целого столетия. Это факт. Его подтверждает вся интеллигенция нашего времени". Может быть, это и верно, но с одним добавлением: осуществила парадоксально, осуществила в такой форме, которая загородила от многих сам феномен этого осуществления. Сейчас приходится немало читать и слышать всяческих рассуждений по поводу "незакономерности" Октября, который был чуть ли не вырван у отечественной истории демонической волей Ленина, по поводу навязывания стране заимствованных откуда-то извне схем, которые и стали причиной ее теперешнего кризиса и т.п.

Сдается, однако, что такие рассуждения навеяны неумением или нежеланием понять: ни Ленин, ни Октябрь в России не случайны. Не окказиональны. Сошлюсь на Горького, который, сравнивая себя с Лениным, пришел к выводу: "...Грубо "эмпирически", в деле знания действительности, я был, наверное, "опытнее" его, но он - "теоретик" - оказался неизмеримо глубже и лучше знающим русскую действительность, хотя сам не однажды жаловался, что знает ее - "мало". Ленин только потому смог удержаться на гребне народной революции огромных масштабов, что сумел направить этот разбушевавшийся вал в русло назревших общенациональных проблем. Нельзя ни на секунду забывать, что Октябрьская революция вышла из горнила тяжелейшей империалистической войны, которая поставила Россию на грань национальной катастрофы с непоправимыми последствиями и до крайности расшатала глубинные основы общественности и правопорядка: "Страна гибнет оттого, что после войны в ней нет элементарнейших условий для! нормального существования", - заявлял Ленин.

Предотвратить грозную опасность совершенной дезорганизации общества можно было только мобилизацией всех его сил и ресурсов, а Россия переживала эрозию государственных структур, двоевластие, становилась неуправляемой, катилась в пропасть вседозволенности, кулачного права. Альтернативой революции была в 1917 году не буржуазная демократическая республика, а анархический бунт и кровавая диктатура военщины. Спасти положение могла только полноценная государственность, сильная власть, опирающаяся на доверие и поддержку большинства населения. В Октябре 1917 года такая власть была создана под руководством Ленина.

Ее первоочередной задачей было не "введение социализма", как тогда выражались, а принятие системы чрезвычайных мер, которые должны были стабилизировать обстановку, остановить разгул стихии, способной разрушить все до основания. В сущности говоря, именно такой системой мер и была политика "военного коммунизма". Ничего специфически социалистического, тем более коммунистического ни в карточной системе, ни в трудовой повинности, ни в принудительном синдицировании, ни в репрессиях и т.п. не было: это самые обыкновенные, классические элементы экономики военного времени, которые вводились тогда многими европейскими государствами.

В данном отношении заслуживает внимания наблюдение Фернандо де лос Риаса в его книге "Мое путешествие в Советскую Россию". На создание ВСНХ, пишет этот автор, как и "на всю экономико-административную структуру повлиял пример Германии периода войны с ее сырьевой диктатурой, продовольственными карточками и госкапитализмом". (Ленин даже формулировал свои мысли о "военном коммунизме" зачастую на языке архитектора германской военной экономики Вальтера Ратенау: "Неуклонные систематические меры к (переходу к Massenspeisung) замене индивидуального хозяйничанья отдельных семей общим кормлением групп семей". С российской фантазией и широтой к этому опыту было добавлено много самых причудливых мнимокоммунистических экспериментов, приводящих в восторг нынешних западных историков. Но для Советской России, как и для всех других стран, с окончанием мировой и гражданской войны, изгнанием интервентов, настало время переходить к гражданскому миру, заменять чрезвычайные! порядки - нормальным функционированием общественного организма.

Ленин глубже и основательнее, чем любой из его сподвижников, за исключением, может быть, Леонида Красина, вдумался в проблемы, которые такой переход ставил, в его политические и идеологические последствия. Это повело к перемене ленинского взгляда не только на социализм вообще, но на другие, также кардинальные вопросы, без решения которых нечем было бы фундировать и центральную перемену. В результате этих перемен ушло или уходило многое из того, что стало камнем преткновения для честных российских интеллигентов и патриотов.

Наметились перемены в отношении Ленина к российской государственности: лозунг поражения своего правительства в войне был заменен лозунгом революционного оборончества. То есть российского патриотизма. Революционно звучащие, но нежизненные декларации, вроде такой: "Мы защищаем не великодержавность; от России ничего не осталось, кроме Великороссии, - не национальные интересы, мы утверждаем, что интересы социализма, интересы мирового социализма выше интересов национальных, выше интересов государства", - мало-помалу стали уступать место трезвым констатациям того, что есть: "Мы живем не только в государстве, но в системе государств". С государственными интересами, которые надо в такой системе отстаивать.

Наметились перемены в отношении Ленина к российской общественности: издевательства и насмешки над людьми, которым представлялось "светопреставлением и бесповоротной гибелью всего" то, что "народ с плеча рубит крестьянским и рабочим топором буржуазию" (35, 283), - мало-помалу стали уступать место трезвым констатациям, что "главное своеобразие" момента состоит в переходе от завоевания власти и военного подавления контрреволюции к "мирным задачам управления всем населением без различия классов". В политическом мышлении Ленина после Октября постепенно восстанавливается приоритет интересов общества в целом в сравнении с интересами отдельного класса.

Ленин, которого только ленивый не упрекал и не упрекает в максимализме, в революционаристском "нетерпении", - Ленин публично занял охранительные позиции: "Это основная задача - сохранение человеческого общества". Он призывал приложить все силы к тому, чтобы решить "самые элементарные и элементарнейшие задачи сохранения общественности". Он выступал за общественный консенсус, "полное единение и полное соглашение". Необыкновенно интересное дело - наблюдать за тем, как Ленин обращал против своих политических оппонентов культурный арсенал, который они считали своим кровным достоянием: Ницше он использовал для критики "коммунистов-сверхчеловеков", мнящих себя Заратустрами революции; Шекспира и Тургенева - против "гамлетиков", то есть социалистов "по фразеологии и воспоминаниям", которые "говорили сегодня - "да", а завтра - "нет". И так далее.

Наметились коренные перемены в отношении Ленина к российской культуре: прежнее дихотомическое деление ее на "две культуры" мало-помалу стало уступать место трезвым констатациям необходимости воспринять в новом обществе "всю" культуру, все духовное достояние и подлинные ценности, созданные гением народов России. Обозначились изменения в отношении Ленина к выработанной российской интеллигенцией программе нравственной революции, нравственного самосовершенствования человека, культивирования духовности: уничтожающая критика выступлений социалистов в пользу завоевания большинства населения на свою сторону посредством убеждения стала сменяться публичными подтверждениями того, что и в самом деле "вместо насилия Ленин рекомендует моральное влияние".

Все эти частью подспудные, частью отчетливо выраженные тенденции в политическом мышлении Ленина свидетельствовали о том, что оно все тверже становилось на почву реальностей, какими они складывались в мире и в стране после окончания послевоенного периода революционной бури и революционного натиска. Конфигурацию этих реальностей с известным упрощением можно было бы представить себе так. Расчеты на мировую революцию не оправдались, международный капитализм вступил в стадию своей стабилизации и прогрессивного развития. Октябрьский переворот, будучи социалистическим по своим лозунгам, отчасти по движущим силам, по содержанию не выходил за рамки радикального буржуазно-демократического переворота, от которого более всего выиграло крестьянство. Как отмечал Ленин, "революционному крестьянству в России дальше идти некуда: ничего идеальнее, с этой точки зрения, как национализация земли и равенство землепользования, ничего "радикальнее" (с этой же точки зрения) быть не може! т". Надо только вдуматься: подавляющему большинству населения России дальше было идти некуда и незачем. И Ленин в это вдумался и врезался - нэпом, новой экономической политикой, введенной "всерьез и надолго". Фактически, на деле Октябрь заложил основы возможности движения России в соответствии с американским вариантом общенационального развития.

Осуществление этой возможности в чистом виде, однако, во-первых, возвращало страну в "дикий" капитализм, далекий от цивилизованности, от "игры по правилам"; во-вторых, наталкивалось на отсутствие общеэкономических предпосылок, что выразилось в отсталости или упадке промышленности, только и способной подвести передовую техническую базу под земледелие; в-третьих, вело к атомизации социальной структуры, грозило распадом самой ткани общественной жизни и государственности.

Стихийно складывавшуюся крестьянскую, антоновскую модель устроения социального общежития в соответствии со своим разумением не без сатирических преувеличений, но, в сущности, довольно точно описал И.Эренбург в российских главах романа "Необычайные похождения Хулио Хуренито". Вот его запись "взглядов на религию, крышу, культуру и на многое другое", которыми делились с героями романа их попутчики из крестьян: "Им нельзя было отказать в своеобразии. Господа бога, по их словам, не имелось, и выдуман он попами для треб, но церкви оставить нужно - какое же это село без храма божьего? Еще лучше перерезать жидов. Которые против большевиков - князья и баре, их мало еще резали, снова придется. Но коммунистов тоже вырезать не мешает. Главное же - сжечь все города, потому что от них муть и свалка. Но перед этим следует все добро оттуда вывезти - пригодится: крыши, например, листы не вредные, пиджаки, еще пианино. Это - программа. Что касается тактики, то главное - иметь в деревне ! пушку и дюжину пулеметов, посторонних к себе не пускать, а товарообмен заменить гораздо более разумными нападениями на поезда и реквизицией багажа пассажиров". Кому не нравится ироничный "Хулио Хуренито", тот может перечесть "Тихий Дон": там тоже есть аналогичные сведения по программе и тактике. Или изучить историю махновщины.

В этом контексте понятно то постоянное, необычайно пристальное внимание, которое Ленин с первых дней Советской власти и до своей смерти уделял проблеме создания новой "общественной связи", нового строя социальных отношений, новой дисциплины и солидарности, социальной и моральной консолидации общества в целом. Собственно говоря, речь шла о возрождении на новой основе целостности общественной жизни. Ленин отмечал со всей возможной для государственного лидера самокритичностью: "В этом смысле на нашу долю легло много серьезных ошибок, которые мы совершили и не скрываем. Конечно, мы должны были стремиться к объединению всего населения, не производить никакой розни. Если мы не сделали этого до сих пор, то мы должны начать это делать". Причем считаю нужным подчеркнуть, что Ленину, в отличие от Троцкого или Сталина, претила сама мысль о том, чтобы объединить все население на принципах казарменной унификации, (национал-социалистской) Gleichschaltung; он искал именно ! "неказарменной" связи, неказарменной дисциплины. Каким образом Ленин планировал или предполагал обеспечить такое воссоединение общества, превратить его в жизнеспособное целое?

Первое, за что схватилась ленинская мысль, - это государство. В этом есть своя логика: государство, согласно хрестоматийному определению Ленина, - это надстройка над распыленностью обособленных товаропроизводителей, которые с заменой продразверстки продналогом и переходом к нэпу получили определенную свободу рук. Государство было неизбежно-необходимо для того, чтобы собрать вместе эти атомы, наладить какую-то взаимосвязь между ними, обручами регулирования стянуть их вместе. Без этого невозможно было решить ни одной общенациональной задачи: ни восстановления разрушенного хозяйства и системы коммуникаций, ни обеспечения "смычки" между городом и селом, ни укрепления обороны страны и т.п. Во многом поэтому, однако, государство уже в первые годы Советской власти стало приобретать жестко-централистский, громоздко-бюрократический характер: отсутствовали структуры гражданского общества, которые могли бы взять на себя выполнение тех или иных задач управления.

Труднейшую задачу государственного и общественного строительства составлял учет в нем национальных аспектов. Плодотворность ленинского подхода к этой задаче, проведение которого обеспечило нейтрализацию как центробежных, так и центростремительных тенденций, одинаково сильных и опасных (с чем не справился режим Ельцина, не говоря уже о Горбачеве), и создание базы для Союза ССР, была связана со следующей триипостасностью: этот подход построен на гибком сочетании безусловного признания права наций на самоопределение, федеративном принципе государственного устройства и централизме в государственном управлении. Делегирование местами четко определенных функций центру (четыре общесоюзные наркомата) было неразрывно связано с полной автономией мест в решении прочих вопросов, с развитием местного самоуправления.

Ленин, далее, полностью отдавал себе отчет в том, что основной организующей силой капиталистического общества является рынок. По отношению к рынку его позиция претерпела метаморфозу от полного отрицания роли рынка в новом обществе до признания его стимулирующего воздействия в эпоху нэпа. Острота нэповской постановки вопроса о рынке у Ленина видна уже хотя бы по тому, что дееспособность коммунистов он тогда вымерял их умением торговать. Разумеется, Ленин отнюдь не сводил рынок к торгашеству: речь шла об использовании рыночных механизмов во всей их сложности и во всем многообразии.

Следующее. В годы Советской власти перед Лениным все шире открывалась социально-интегрирующая роль культуры. В подъеме общей культуры, в повышении образовательного уровня населения, во всеобщем просвещении Ленин видел теперь главный залог закрепления политических завоеваний Октября. Более того: Ленин вспомнил даже о ругательски испепеленной большевиками философии "малых дел", которую исповедовала российская интеллигенция чеховского чекана. Вспомнил - и полностью ее реабилитировал политически и идейно: "Мелкие дела"? Да, в них теперь гвоздь".

В высшем нравственно-философском смысле это означало переориентацию Ленина с Толстого на Чехова как аутентичное воплощение русского национального характера. Повадке и жестам проповедника и обличителя Ленин предпочел незаметное подвижничество земского врача. Разница между этими этосами, нравственными стилями была внятна и для Толстого, и для Чехова. Сложись моя жизнь иначе, я не пожалел бы времени и сил для подготовки объемистого тома комментариев к следующему письму Антона Чехова своему брату: "11 августа 1895 года, Мелихово - Двуличновольнодумствующий Саша! Обращаюсь к тебе с предложением исполнить нижеследующую мою просьбу. Третьего дня утром, когда я был в Ясной Поляне, к Льву Толстому явился человек с котомкой за спиной. Он просил милостыни. Помутнение роговицы в обоих глазах, видит очень плохо, ходит ощупью. Не способен к труду. Лев Толстой попросил меня написать куда-нибудь: нельзя ли сего странника законопатить в какой-нибудь приют для слепых? Так как ты ! специалист по слепой части, то не откажи написать оному страннику, куда он должен обратиться с прошением и какого содержания должно быть последнее? Вот его status: отставной солдат Сергей Никифоров Киреев, 59 лет, ослеп на оба глаза 10 лет тому назад, живет в Кашире, в доме Киреева. Адресуйся в Каширу. Я говорил про тебя Толстому, и он остался очень недоволен и упрекал тебя за развратную жизнь. Хина родила сучку Селитру. Больше нет никаких новостей. Низко кланяюсь твоей супруге, а чад твоих мысленно секу и желаю, чтобы они не были умнее родителей. Тебе же желаю исправиться и утешать папашу. Твой благодетель А.Чехов".

Это далеко не все: для того, чтобы перейти к социализму, по Ленину, не нужны были никакие гарвардские премудрости; необходима была "целая полоса культурного развития всей народной массы". И Ленин беспощадно бичевал "юных литераторов и коммунистов", которые хотели посадить народную массу на голодный рацион "пролетарской культуры": для начала нам вполне хватило бы и настоящей буржуазной, говорил он с горьковатой улыбкой. Великую российскую культуру прошлого Ленин воспринимал как могучую силу сплочения новой России.

Особые надежды в воссоздание общественной связи Ленин возлагал на солидарность людей труда, на то моральное сплочение, которое вырастает из единства судеб, интересов и устремлений трудящихся. Вопреки расхожим упрекам прежних интерпретаторов, вроде Троцкого, и сегодняшних критиков Ленина, вроде Ципко, для него совсем не характерным было прагматическое или нигилистическое толкование морали: он просто не выносил морализаторства в политике, не любил припутывания к ней педагогики. Чрезвычайно показательно то, что себя и других Ленин оценивал народной меркой, даже если она прямиком происходила из Библии: "Не трудящийся, да не ест" - этот евангельский завет стал для атеиста "первым, основным, коренным началом социализма". Кстати сказать, в этом восприятии народного взгляда на вещи, народной оценки происходящего - решающее отличие Ленина от многих социалистов и радикальных реформаторов с их барственным отношением к простому люду. Предмет недоумений многих интеллиген! тов, которые просто не понимали, как может Ленин так думать.

Сказанного, думается, вполне достаточно, чтобы очертить направленность и специфику итоговой ленинской постановки вопроса об историческом пути России в статье "О нашей революции". Ключевой тезис Ленина состоит в том, что в силу своеобразия геополитического положения и внутренних условий России закономерный переход от обусловленного войной "чрезвычайного" порядка развития общества к "нормальным" отношениям - так сказать, возврат из милитаристского варварства в цивилизацию, - произошел в России в особой форме. Революция фактически решала именно эту задачу восстановления общественной "нормы", если понимать ее не "шаблонно и узко": народ, столкнувшийся с созданной первой империалистической войной кризисной ситуацией и под влиянием безвыходности своего положения бросился на борьбу, которая открывала ему известные шансы на завоевание "не совсем обычных условий для дальнейшего роста цивилизации".

Вследствие революции, в силу ее внутренней логики Россия не выпадала из общечеловеческой цивилизации: она получала возможность растить ее у себя, обустраивать свои общественные дела особым, отвечающим ее своеобразию образом. Не было речи о том, что новое общество может обойтись без "основных посылок цивилизации", имеющихся "во всех остальных западноевропейских государствах" (высота развития производительных сил, уровень культуры и др.). Речь шла о том, что оно в состоянии ускоренно создать данные предпосылки, убрав такую помеху прогрессу, как паразитарные слои, опираясь на твердую власть и советский строй. Но не только убрать помехи: оно должно было создать новую социальную среду, новую общественность, новую социальную ассоциацию, которая могла бы перевести эту абстрактную возможность в сферу живой социальной практики.

Особый - не западнический, не почвеннический - путь прогресса пореволюционной России, согласно Ленину, обеспечивался координированным действием известной комбинации движущих сил, факторов в развивающейся общественной целостности, для которой и в пределах которой они выступали в качестве условий ее генезиса. Некоторые из этих факторов имелись в наличии, какие-то предстояло впервые сформировать и привести в действие. Идя на риск определенного схематизма, я мог бы свести в такую политическую формулу ленинскую идею "третьего пути" России: сильное централизованное государство, опирающееся на развитое местное самоуправление и федеративное национально-государственное устройство; государственный капитализм и государственное регулирование в их самых передовых, германо-американских организационных формах в промышленности, торговле, финансах; строй цивилизованных кооператоров на селе, возрождающий жизнеспособные потенции российской общины; соединение и! нтеллигентского знания и культуры с энергией широких слоев трудящихся масс. "Ибо только такое соединение в состоянии создать мост, ведущий от старого, капиталистического, - к новому, социалистическому, обществу". Такая комбинация обеспечивала и согласование интересов всех основных классов и групп российского общества, платформу для общенационального консенсуса.

После смерти Ленина в руководстве ВКП(б) произошел раскол, причем линия водораздела прошла именно по проблематике исторического пути Советской России. Троцкий, а затем и "новая оппозиция" во главе с Каменевым и Зиновьевым отстаивали нечто вроде коммунистического западничества: дело, начатое в октябре 1917 года, могло победить, по мнению этих теоретиков, только при условии революции в передовых западных странах и помощи с их стороны Советской России. Сталин защищал какую-то версию коммунистического почвенничества: у Советской России достаточно сил и возможностей, чтобы построить социализм в одной стране. (Не исключено, что Ленин, выдвигая эту идею в годы первой мировой войны и вразрез с Марксом, имел в виду не Россию, а - Германию.)

Обе противоборствовавшие стороны, в особенности Сталин, не поднялись до ленинского видения "третьего пути" Советской России. В "Вопросах ленинизма" Сталин ужасающе вульгаризировал ленинскую постановку вопроса о необходимости черпать обеими руками передовые организационные формы производства и общежития в Америке и других цивилизованных передовых странах, свел ее до пропаганды "американской деловитости" как черты стиля работы, якобы свойственного приверженцам ленинизма. Это как небо от земли далеко от того, что стояло за "третьим путем" и "американизмом" в смысле Ленина: Советская власть плюс прусский порядок железных дорог, плюс американская техника и организация трестов, плюс американское народное образование и т.д., и т.д. в итоге равняются социализму. Равняются новой России.

В работах Бухарина конца 20-х годов была сделана попытка вернуть Россию к ленинскому политическому завещанию, восстановить и теоретически воссоздать логику размышлений Ленина о пути нашей страны в будущее. Но и в них не была достаточно выпукло выявлена общая философско-историческая устремленность ленинской концепции "третьего пути". Смазывались ее решающие акценты, имела место капитуляция перед "перед абстрактным противоположением "капитализма" "социализму". Ленинские мысли потом и вовсе были поглощены мерзостью запустения. Вытеснены и снивелированы Сталиным. И - не востребованы. По сей день.

Я бы, может, и не стал бы ворошить дела и мысли давно минувших дней, если бы не два обстоятельства. Первое. Затея оснащения ельцинской России "национальной идеей", доставшаяся в наследство президенту Путину, - затея выморочная. Ибо она генерировалась в кругу людей, больше всего - в духовно-нравственном плане - сделавших для добивания уже лежачей России. И нуждавшихся в идеологической операции прикрытия. Лично я ничего хорошего отсюда не ждал, не жду и ждать не буду: у этих людей никогда не было ни нации, ни идей - что не имеет, разумеется, никакого отношения к их конкретной национальной принадлежности.

Но возможно ли в сегодняшней России сформулировать общественный идеал? Возможно, но вот каким образом: "Если я скажу: новую Россию надо построить вот так-то с точки зрения, положим, истины, справедливости, трудовой уравнительности и т.п., - это будет субъективизм, который заведет меня в область химер. <...> Мои идеалы построения новой России будут нехимеричны лишь тогда, когда они выражают интересы действительно существующего класса, которого условия жизни заставляют действовать в определенном направлении". Это сказал не кто иной, как Ленин. А каким существующим классам служили и служат проектанты мертворожденной "национальной идеи", предлагаю ответить читателям.

И второе. Один мой старый недобрый знакомый, одинаково беспардонно на плечах других делавший партийную карьеру и при Брежневе, и при Андропове, и при Черненко, а при Горбачеве попавший в опалу, но остроумно переметнувшийся в стан Ельцина, деятельно способствовавший его переизбранию в 1996 году, лягавший в СМИ президента после очередной смены им команды, своевременно пропевший осанну Путину и включившийся в создание выпуклого монументального образа нового главы государства в отечественной и зарубежной печати, - этот самый знакомый, случайно узнав о том, что я готовлю статью о Ленине, сказал мне с принципиальным, хотя и инфернальным смешком: "Ты всегда был конформистом". Я просто опешил: ну, там, была бы о Соросе статья, о Гусинском, о Потанине, о Касьянове, о Путине, наконец, хвалебная статья - такая квалификация была бы уместна. Но о Ленине? Сегодня? И вдруг меня осенило. Он не то, чтобы уразумел, а учуял: политический ветер может подуть в другую сторону. Наверное, подан ! некий знак. Сигнал "сверху". Промедление смерти подобно. Другие, мол, пишут уже вовсю статьи о Ленине, покуда мы, испытанные кадры революции и контрреволюции, мешкаем. Всем этим доброхотам и недоброжелателям, которые ищут конформистское бревно в моих близоруких глазах, имею сказать от себя только одно: знаков и пакетов из Кремля и Белого дома я не получал. Не стоит беспокоиться. Бесплатный совет: отдайтесь всецело своему политическому призванию. Своему истинному амплуа, которое Леонид Леонов определил очень верно: "осенние перевертыши". И оставьте в покое Ленина. Оно для вас же лучше. Безопаснее. В любом случае. Даже крайнем. Тем более, что для потомков вы уже тут изрядно наследили.