Политика в Русском Журнале / ЛекцииПолитика

1.

Приятно сесть на кухне, когда уже ночь и голова устала от конкретных мыслей. "Чайные интеллектуалы" ставят чайник на огонь и устраивают "треп за Высшее": о Боге, о Душе, об Истине... "Треп за Высшее" отличается от остальных трепов тем, что никогда не заходит в тупик: тупика нет, и вообще - нет никаких ограничений. Мысль вихляется по произвольной траектории в полной пустоте.

Вот древние греки так не могли или, во всяком случае, не слишком любили: они боялись актуальной бесконечности, именно этой пустоты, которая приятна "чайным интеллектуалам". Неприязнь древних греков, да и всех прочих "древних" к актуальной бесконечности является школьной истиной, хоть некоторые исследователи (например, сторонники концепции "прамонотеизма") и пытаются отыскать в архаичных культурах корни странной "любви к пустоте". Странность этой любви заключается в том, что актуальную бесконечность, вообще-то, невозможно себе представить на "телесном" уровне, и поэтому разговор о ней требует определенных усилий, приводя к сомнительным результатам. Сегодня, однако, люди охотно прилагают эти усилия и идут на этот риск. Значит, у людей есть к тому определенные основания...

Но прежде чем искать основания рискованного мазохизма "чайных интеллектуалов", мы разберемся с другой школьной истиной, согласно которой древние иудеи, в отличие от древних греков, не просто любили актуальную бесконечность, но даже обожествляли ее. Запредельность, абсолютность иудейского Бога как-то сама собой разумеется в большинстве исследований. Хотя достаточно взглянуть на тексты Ветхого Завета, чтобы понять: иудейский Бог вовсе не абсолютен - ни в смысле полноты, ни в смысле этимологии слова "Абсолют" (от латинского "Absolutus" - "отделенный"). Во-первых, Бог евреев это Бог только евреев - и более ничей. В Иерусалиме, например, очень косо смотрели на практиковавшуюся у евреев эллинистической диаспоры религиозную пропаганду среди неевреев, "гоев" (см, например, Chadwick H. "The Early Church" L. 1973; "The Crucible of Christianity" L. 1969). В Пятикнижии нет никаких намеков на религиозную всеохватность, на религиозный синкретизм. Наоборот, вполне здоровая ксенофобия: ! "Да не будет у тебя других богов пред лицем Моим" (Исх. 20. 3) - именно "не будет", "ло игье", в будущем времени. За другими богами признается существование "вообще", как и признается возможность им служить, но с момента произнесения Богом этой фразы евреи лишаются такой возможности: "Не поклоняйся им и не служи им: потому что Я Господь Бог твой, наказывающий детей до третьего и четвертого рода, ненавидящих Меня" (Исх. 20.5). Ненавидеть этого Бога можно, как можно служить другим богам. Но тогда воспоследует наказание от могучего еврейского божества, победившего своих противников в битве богов.

То есть, речь идет о силе, о победе, о гневе, а вовсе не об онтологической уникальности. Уникальности тут и вовсе нет: свои боги всегда "быстрее, выше, сильнее" чужих богов. Уникальность в другом: у евреев весь языческий пантеон свелся к одному-единственному Богу. Нормальному, языческому, но оставшемуся в одиночестве. Что это за бог?

Ответ следует из самого факта одиночества. Кто последовал за Моиссеем? Скорее всего - не жрецы, не "профессионалы религиозности", но обычные люди, которые искали божественности не в абстрактных построениях, но в окружавшем их мире. А что окружало еврея, оставившего в Египте свой дом, работу, оставившего все - и оказавшегося в пустыне? В пустыне еврея окружали только другие евреи. То есть, мир сжался для еврея до размеров еврейского народа, а пантеон - до одного Бога Племени.

Эллины оказались в худшем положении, чем иудеи: во времена Александра они испытывали религиозный кризис и готовы были принять помощь от любых чужих богов. Вообще, империя - это своего рода плод всенародной истерики, попытка искусственным образом вернуть утерянное чувство смысла. У предшествовавших грекам персов имперская "компенсаторная машина" работала спокойно и уверенно: персам удалось создать мир, в котором человек мог посвятить себя принципиально нерелигиозному занятию - служению империи. Греки, сменив персов, привнесли в этот мир две вещи: нервный светский интерес к религии и эллинизацию. "Как и современные жители Запада, греки полагали, что возникающая общечеловеческая цивилизация должна быть, несомненно, их собственной" (Toynbee A. J. "The Mediterranean World's Age of Agony, The Historical Antecedents", in "The Crucible of Cristianity", стр 44), - причем полагали столь искренне, что эллинизация, в отличие от европеизации, проводилась ненасильственно. Многие! действительно восприняли эллинизацию с большим энтузиазмом, особенно - евреи диаспоры. Но это сильно подмыло их религиозные основания: еврейский Бог присутствует среди евреев, а не среди "безродных космополитов". К тому же в большинстве они говорили только по-гречески. Таким образом, для эллинизированных евреев потребовалась эллинизированная Тора. И вот 72 мудреца перевели Ветхий Завет на греческий язык, а Филон Александрийский произвел требуемую эллинизацию понятий. Он скомбинировал греческое употребление термина "Логос" (в том числе - в значении "Мир"), "думающую душу" в интерпретации Аристотеля ("думающая душа" как обиталище форм, т.е. идей, De Anima III 4, 429 a), добавил положение Платона о том, что все люди, животные, растения и неодушевленные предметы "созданы Логосом и божественным знанием, которое приходит от Бога" (Sophist 265 c) - и полил это спагетти псалмом ХХХIII в версии Септуагинты: "С помощью Логоса Бога были установлены небеса". Последнюю фр! азу можно понимать в духе "телесной" космогонии, взяв для сравнения ин дийскую модель "изготовления" мира из тела Пуруши или германский вариант: "Из мяса Имира \ сделаны земли, \ из косточек - горы, \ небо из черепа \ льдистого йотуна, \ из крови - море." (Речи Вафтруднира, 21. Перевод В.Тихомирова, в кн. "Скандинавия. Литературная панорама. М. 1989). Но Филон, к сожалению, не был культурологом. Таким образом, Логос описывается Филоном 1) как демиург; 2) как связанный с небесами; 3) как мир идей. Добавим сюда и то, что Филон стоит на грани окончательного отождествления Логоса и иудейского Бога. И еще следует добавить, что "отцы" христианской церкви сознательно воспользовались, вслед за Филоном, платоновской теорией "идей" и концепцией Логоса - не надо далеко ходить, достаточно прочесть начало Евангелия от Иоанна.

И тогда мы поймем весь сокрушительный, мертвящий ужас христианского словосочетания: "Отец наш небесный". Ужас - в греческом контексте. Кто такой "Отец небесный"? Уран. Что с ним сделал неблагодарный сын? Кастрировал! Кастрация Урана, на самом деле, вовсе не скандал, а вполне солидный акт - отделение неба от земли. От нас с вами. Урана кастрировали, прервали его связь с миром - прервали в принципе. Уран отлетел к себе наверх, теперь о нем можно забыть. Но если к этому пониманию неба привить монотеизм, кастрация из обессмысливания становится основным смыслом. И дело не только в христианской идиосинкразии на секс. Дело в том, что Бога разлучили с паствой. Бог покинул Свой народ, потому что уже не понятно, какой народ имеется в виду: то ли эллины, то ли иудеи, то ли просто - "цивилизованные люди". Этот непонятно какой народ стал поклоняться непонятно какому Богу. Богу кастрированному. Богу трансцендентному. А неопределенность паствы обернулась беспредельн! остью трансцендентного Бога, превратив Его в Абсолют.

Чтобы осознать кастрированность Бога на более строгом уровне, обратимся к доказательству бытия Божьего, предложенному Ансельмом Кентерберийским. Ансельм искал безусловный довод в пользу существования Бога - "такой, который не будет нуждаться для своего обоснования ни в чем, кроме самого себя" (Прослогион, 93), то есть довод в том числе и априорный.

По Ансельму, Бог есть Абсолют - "нечто, больше чего нельзя ничего себе представить" (Прослогион, 101). Помыслить о том, "больше чего ничего нельзя себе представить", может каждый, включая "безумца", отрицающего существование Бога. Мало того: раз оный "безумец" такое говорит, значит он уже точно помыслил о предмете разговора (Прослогион, 101).

Существующее "и в уме, и в действительности" больше того, что существует только в уме; и наоборот - то, без чего мы можем себе представить мир, очевидно, меньше того, без чего мы мир представить не можем (Прослогион, 102). Проще говоря, давайте сравним два Абсолюта: первый обладает свойством "существование", второй - не обладает. Значит, первый "абсолютнее" второго, а второй в связи с этим и вовсе не является Абсолютом (раз он в чем-то ущербен).

Ergo - о Боге мы можем мыслить только как о существующем. Абсолют обладает свойством "существование".

А теперь вспомним о разнице между безусловным Бытием и условным существованием. По поводу Бытия, действительно, можно выразиться только словами Парменида: "Бытие есть". Именно это Бытие имел в виду Кант, когда утверждал, что бытие не может выступать предикатом. А какое бытие имел в виду Ансельм? То самое, которое в принципе можно отрицать, то есть условное! Но условное существование накладывает на свой субъект те или иные рамки - и "супербольшой" Бог Ансельма обязан вписываться в любые из этих рамок! Очертим, к примеру, следующие рамки: будем считать предмет существующим, если он - табуретка...

Иными словами, рассуждение Ансельма Кентерберийского остается корректным и для какого угодно другого свойства - помимо "голого" существования. Наиболее жестокий пример - свойство "несуществование". Используем тот же самый ход, только вместо предиката "существует" возьмем предикат "не существует". Ансельм косвенно боролся с этой трудностью, решая проблему теодицеи: "Каким образом Он всемогущ, если многого не может" (Прослогион, 105). Всемогущество Бога вдвойне ценно для Ансельма - не только как общепризнанное божественное качество, но и как проявление божественной широты: ведь тот, кто чего-то не может, оказывается меньше Того, Кто может все. Тут Ансельму приходится проявлять схоластическую изворотливость, помноженную на платоновское понятие "меона": как Платон полагал материю чем-то вроде "отрицательного Бытия", так и Ансельм объявил разного рода негативные умения - "повреждаться, лгать, делать истинное ложным" и т.п. - формами немощи. Такая оценочность однозначно ! привела его к отождествлению Бытия и блага. Применительно к безусловному Бытию эта позиция по меньшей мере безвредна. Но Ансельм говорит о бытии условном - и оказывается в неудобном положении воспетого Вольтером философа Панглоса, который в течение своих приключений терял то ногу, то руку, однако, следуя своей доктрине, упорно повторял, что "все идет к лучшему в этом лучшем из миров".

Чтобы не разделить судьбу Панглоса, нам придется отказаться от насилия над природой своего восприятия: в жизни мы что-то считаем хорошим, что-то - плохим, что-то - существующим, что-то - несуществующим. Таким образом, примененное к жизни, построение Ансельма приводит нас к выводу, что Бог не только существует, а еще и не существует, а еще Он... что угодно. Ансельм, как и свойственно католику, опирался на принцип непротиворечия. А ведь противоречивость тоже можно вставить как одно из качеств Бога! Стоит нам сказать о Едином Боге, будто Он - нечто, мы сразу вынуждены добавить, что Он же - нечто другое, и Он же - нечто противоположное. Он - все, причем не только в совокупности (с чем Ансельм был согласен), но и по отдельности. Представьте себе предмет, не включенный в божественную полноту. Пусть этот предмет - лично Вы. Если Вас лично недостает Абсолюту, значит Он - не Абсолют. Так же - обо всем. Получается, что Бог - это метауниверсум, включающий в Себя любой универсум, люб! ое Свое творение, существующее или не существующее.

А с другой стороны - Бог не есть все, наоборот, Он - ноль, пустота. Или, например, Бог - это Вы лично.

Что еще можно сказать об Абсолюте? Да: Он вовсе не есть Абсолют.

И еще: "Религия, следовательно, это своего рода логика абсурда" (Кассирер).

Ergo - единобожие в форме "абсолютоверия" логически абсурдно, и доказал это Ансельм Кентерберийский.

2.

Положим, логическая абсурдность не обязательно мешает вере. Иногда - даже помогает. Сам Ансельм в конце-концов пришел к выводу, что сфера божественного - "это есть неприступный свет, в котором Он обитает" (Прослогион, 112). Еще более точен эпитет, предложенный Дионисием Ареопагитом: "Божественный Мрак". По логике вещей, "Послание к Тимофею святого Дионисия Ареопагита" должно было бы стать последней богословской книгой христианства: "Пусть не думают они, что отрицательные и положительные суждения о Нем - самой высшей Причине, превосходящей даже отсутствие бытия - исключают друг друга, поскольку Он превосходит любое отрицание и любое утверждение" (1000 В). Сначала это выглядит как оправдание всякого богословия - катафатического и апофатического. Но в конце "Послания..." Дионисий делает однозначный вывод: "По отношению к Нему совершенно невозможны (курсив мой - К. Я.) ни положительные, ни отрицательные суждения, и когда мы что-либо отрицаем или утверждаем о Нем по ана! логии с тем, что Им создано, мы, собственно, ничего не опровергаем и не определяем..." (1048 В).

А как же постичь Бога? Только через мистический "Божественный Мрак". Мистические переживания христиан к настоящему времени описаны весьма широко и подробно, но я еще раз ткну в главную подробность: Бог воспринимается мистиками как "мистическое Ничто". Благодаря Дионисию, мы уже поняли, что логического парадокса здесь нет... Остается, однако, парадокс собственно религиозный. Ведь рассуждения Ансельма Кентерберийского, доведенные до абсурдного конца, можно рассматривать не только как невольное оправдание мистики, но и целиком - как имя. Имя непреодолимой пропасти, разверзшейся между человеком и Богом. Судите сами: какое нам дело до геометрических точек, составляющих фигуру нашего тела? Вовсе никакого. Эти точки для нас - не более чем абстракция. А какое дело до нас актуально-бесконечному Богу? Тоже никакого: мы для Него - абстракция. И Он для нас - такая же абстракция. "Логос". Но и на уровне абстракции, как мы уже заметили, Он достоин лишь кухонного тр! епа.

Получается, что верить в Кастрированного Бога невозможно: отношения веры - это отношения между хоть и неравными, но соизмеримыми величинами. Просто потому, что любые отношения требуют какой-то соизмеримости. А в данном случае отношения невозможны. Видимо, адепты религии Кастрированного Бога почувствовали: чтобы религия осталась религией, связью, необходимо Богу, выражаясь языком Бокаччо, "пришить хвост" - наладить мостик между Богом и человеком. То есть, необходим богочеловек. В греческой мифологии есть сюжеты, где людей берут на Олимп, так что ничего нового изобретать не пришлось. И надо отдавать себе отчет в том, что здесь вообще никто ничего не изобретал. Просто образовалась "экологическая ниша" для богочеловека, и вероучитель из Назарета эту нишу занял - скорее всего, неосознанно.

Теологическую схему богочеловека доходчивей всех начертил Николай Кузанский ("Об ученом незнании"). Человек Иисус доходит до максимально возможной вершины. Дальше - только небо. Совершить прыжок в небо невозможно, Николай это признает. Но как католик Николай не может сомневаться в том, что Иисус-таки совершил прыжок в небо и познал Абсолют. Чтобы познать Абсолют - надо стать Абсолютом. Поскольку Абсолют только один, Иисус стал именно этим Абсолютом. И поскольку Абсолют - вне времени, получается, что с момента обожествления слово "стал" - неуместно. Иисус распространился на все время, то есть "задним числом" он и был Богом с самого начала.

Иисус, таким образом, проторил для людей дорогу на небеса, указал способ "обожения". А Дионисий отсек все прочие пути связи с Ним: приобщение к Божеству "не иначе может быть для спасающихся, как разве уже по их обожении". Это действительно так - достаточно изучить схему Николая Кузанского, чтобы стало ясно: богочеловек, на самом-то деле, не разрешает религиозного парадокса. Человеческая жизнь Иисуса остается человеческой, божественная - божественной, а прыжок из первой во вторую продолжает скрываться в Божественном Мраке. Либо ты всего лишь человек, либо - уже Бог, промежуточные стадии отсутствуют. А вместе с промежуточными стадиями отсутствуют и конкретные ориентиры. Николай Кузанский рекомендовал поступать в человеческой жизни строго так же, как поступал Иисус, и тогда-де появится возможность достичь того же результата. Но что означает "точно так же"? С абсолютной точностью повторить действия Иисуса невозможно, приходится выбирать главное. Главным же событием в ч! еловеческой жизни Иисуса была Его смерть на кресте. Так что же, все на крест?

Именно! В более откровенном виде эта рекомендация звучит у Дионисия: "Ведь истинное познание... Сверхъестественного - это именно неведение и невидение, достигаемое отстранением от всего сущего, наподобие того, как ваятели, вырубая из цельного камня статую и устраняя все лишнее... выявляют ее утаенную даже от самой себя красоту".

Божественный ориентир утаен, скрыт, и для его достижения приходится совершать "неантизацию", устранять "все лишнее". А все лишнее - это все сущее! Вот и приехали: "Друзья, давайте все умрем!" При жизни достичь Абсолюта невозможно, надо умереть, да не так, как обычно умирают, а "по-большому" - целиком сойти с Колеса жизни. Такая смерть соответствует буддистской "Нирване", потому я и употребил слово "колесо". И еще потому, что "колесо" - это ограничение, это циклическое время, это - "люди нашего круга", это - диск Земли, это - змея, свернувшаяся вокруг конкретного, конечного мира. Колесо - это все конкретное, определенное. Чтобы приобщиться к Абсолютной бесконечности, полной беспредельности и неопределенности, необходимо уничтожить в себе и вокруг себя все определенное, все конкретное. Чтобы достичь Града Божия - Крест должен победить Колесо.

И тут мы утыкаемся в другой парадокс, исторический. Если религия Отца Небесного - не что иное, как культ смерти, то почему этот культ столь живуч? Почему адепты культа не покончат честно со своей жизнью? Или - если ставить вопрос более мягко - почему не все христиане ушли в монахи ? Разрешение этого парадокса, видимо, лежит на взрывоопасном пересечении ненависти к жизни и инстинкта самосохранения. Разумеется, человек должен ощущать сильный дискомфорт для того, чтобы питать неприязнь не к отдельным сторонам окружающего мира, а ко всему миру в целом. Эллинизированные евреи, остро переживавшие потерю корней, или римские рабы - эти люди, пусть и по разным причинам, имели основания для ненависти к окружающей жизни - но не своей собственной! Эллинизированный еврей ощущал себя евреем среди греков и греком среди евреев, но это вовсе не означало заниженной самооценки. Тем более - римский раб...

Чтобы стать мистиком типа Дионисия, надо ненавидеть весь мир, не выделяя себя из мира. Но лозунг "Обожествляйтесь!" распространился далеко за пределы узкого круга мистиков. В пространстве богословия это проявилось в форме компромисса: мир объявили благим "по природе" (как и всякое творение Божие), но погрязшим во зле. А значит - требующим очищения, преобразования. В обычном же быту конфликт между taedium vitae и инстинктом самосохранения породил двойной стандарт - онтологический (да и не только онтологический) индивидуализм, противопоставляющий человека окружающему миру.

"Спасение" в этом случае может идти по двум путям. Путь первый - банальное бегство в различные "виртуальные сферы", самая популярная из которых - сфера "кухонного трепа". Этот треп, конечно же, не ограничивается кухней, порождая тома богословской литературы и многоэтажные громады метафизических построений. Если бы псевдо-Дионисий был реальным человеком, он бы вертелся в гробу, как пропеллер, созерцая море суесловия, в котором тонет религия "Бога бессловесного". Это и понятно: мистический опыт общения с "мистическим Ничем" едва ли можно воспринять как полноценную верификацию. Поэтому в качестве "опыта" выступает священный текст, обросший густой шерстью комментариев. Любой культ смерти, ведущий борьбу с чувственной реальностью, неизбежно превращается в книговерие.

А второй путь "спасения" - нападение. Речь идет не только об очевидной агрессивности "мировых" религий, стремящихся не убеждением, так силой превратить весь мир в свою паству. Я имею в виду глубинную религиозность, подпадающую под определение Тойнби: "тотальная забота о предельной реальности, которая есть почва бытия", - ту самую религиозность, которую исследовали Шпенглер, Юнг и Элиаде. Любой человек обладает этой религиозностью независимо от своей осознанной религиозной позиции. "Почва бытия" - шпенглеровский "прасимвол" - это та базовая очевидность, над которой надстраивается все восприятие человека и благодаря которой оно вообще возможно. На стыке "эллинства" и "иудейства" вызрел новый "прасимвол", новая "почва бытия" - пустота, вечное-бесконечное пространство-время с единственной точкой - началом декартовых координат, расположенным на Голгофе.

Но пустота, даже священная, не может держаться долго: человек заполняет ее своим Я, агрессивно навязывая миру черты "воздушных замков" собственной постройки. Безудержный прозелитизм "мировых религий" - лишь верхушка общего айсберга: нагло навязывает себя всему миру "европейская наука", Декалог с "категоричной императивностью" вытесняет естественные стереотипы человеческого поведения, государство разрушает неформальные иерархические связи, города победно давят природный ландшафт. С момента победы Креста над Колесом - с момента возникновения "линейного времени" - начался "прогресс".

3.

Не стоит, конечно, считать, что современная цивилизация коренится в религиозном модернизме двухтысячелетней давности. "Мировые" религии лишь вербализуют глубинную ситуацию, связанную с "прасимволом", поэтому никакие теологические изыски не в состоянии приспособить культ смерти для жизненных нужд. Показателен в этом смысле пример протестантизма. "Мирское призвание" обернулось рабочим местом на производстве, а "предопределенность к спасению" объединилась с традиционным европейским отождествлением золота и священной силы, удачи. Как древний германец прятал в болото свой клад, имевший для него сакральную, а не экономическую ценность, так и протестант "делает" деньги вовсе не для того, чтобы их тратить: деньги - мера его праведности, мера его соответствия своему "мирскому призванию". Деньги священны. "Капитализм" в устах Макса Вебера звучит примерно так же, как "тотемизм". Как название религии. Капитал - это деньги, которые делают деньги. Узнали? Правильно! Causa Sui! О! безличенная, абстрактная ценность. Знак (денежный знак). Логос. Труд оказывается не источником жизни, а жертвенным ритуалом: жизнь жертвуется Капиталу. Внеся христианство в жизнь, Лютер и Кальвин не смогли (и никто бы не смог!) вдохнуть жизнь в христианство - в культ смерти. Лучше всех христианское смертолюбие описал Розанов в своей "Метафизике христианства". Аутентичный христианин по Розанову - это монах, аскет, уходящий от жизни; это сектант, заживо закопавший всех своих домашних; это скопец. Это мертвец. "Христианская семья", "христианская жизнь" с точки зрения Розанова - абсурдные словосочетания.

Религиозное оправдание "прогресса" выглядит достаточно просто: человек "совершенствует" мир, являясь связующим звеном между миром и Богом. Прокол этого оправдания очевиден: человек, независимо от своих амбиций, является частью мира, а связующим звеном (если бы связь на самом деле существовала) должен выступать богочеловек. Висеть на кресте, однако, никому не хочется, и человек стремится почувствовать себя Абсолютом, не совершая мистического прыжка - "своею собственной рукой" сломать границы делимого Я, отрастив с помощью "технических средств" делимое Я до размеров Я абсолютного.

Но как только мы ломаем свою границу, мы попадаем в мир иллюзорный, искусственный. Слепой Фауст думает, что лемуры работают под его руководством, - а они-то работают под руководством Мефистофеля! И роют Фаусту могилу. Чем больше "деятельность Я" выходит за естественные пределы, тем больше она сводится к изготовлению иллюзий. Европейская, "фаустовская" культура растет, словно миома, превращая весь мир в собственную галлюцинацию. И над этим иллюзорным миром царит иллюзорный Бог, который "велеречив и вместе с тем немногословен и даже бессловесен" (Дионисий). Велеречив - за счет словесных упражнений "чайных интеллектуалов", а бессловесен - поскольку говорить здесь фактически не о чем.