Отправляет email-рассылки с помощью сервиса Sendsay

Политика в Русском Журнале

  Все выпуски  

Политика в Русском Журнале Политика в Русском Журнале


Политика в Русском Журнале


Сегодня в выпуске
26.02.2006

Послесловие-предисловие к политической философии

Русский летчик, бросающий бомбы на Чечню, или американский - на Ирак не только точно знают, что, делая это, они занимаются только политикой, но и совершенно точно знают, что кроме политики во всем этом просто ничего нет.

Книгу с рабочим названием "Политическая философия" издательство "Европа" планирует издать в первой половине 2007 года. Ее основная задача - формирование философского фундамента современного политического мышления, которое, в свою очередь, невозможно без проблематизации ключевых понятий политической философии.


Это одновременно послесловие к нашим разработкам последнего года и предисловие к попытке другого (не нового, а другого) осмысления нами нынешней ситуации как политической. Именно как политической, то есть включающей в себя политику как позицию, искусственно нами выбранную точку зрения. Таким образом, осмысливаемая ситуация для нас никоим образом сама не является изначальным "природным" политическим объектом. Современная ситуация может рассматриваться и осмысливаться нами как политическая никак не в силу каких-то онтологических предпосылок политики, лежащих в основе нашей позиции, а в силу того, что эта си! туация сама себя может осознавать только как вытекающую из таких предпосылок. Политические онтологии будут являться единственным реальным содержанием современной ситуации. Отсюда для нас - необходимость рефлексии над политическими онтологиями сегодняшнего дня.

Современная ситуация приглашает феноменолога к ее осмыслению как ситуации политической прежде всего потому, что она сама считает себя таковой. Однако "сама себя считает" нуждается в особом рассмотрении по содержанию, к каковому мы сейчас и приступаем. Это будет первым шагом в феноменологической критике современных политических онтологий. В основе любого нынешнего обыденного политического мышления лежат два элементарных постулата. Первый. Политика - это все. Второй. Все - это политика. Второй постулат не просто устанавливает предел универсальности, поскольку он читается как "любая мыслимая ситуация есть ситуация политическая", но гораздо более того - он фактически о! тменяет любую рефлексию, считая ее либо опять же политической,! либо не имеющей, не могущей иметь никакого отношения "к делу", то есть к любой актуальной или мыслимой ситуации. Однако оба постулата, которые я бы условно назвал "менее сильный и более сильный", предполагают наличие онтологий, высказываемых или подразумеваемых.

Исторически можно было бы заметить, что в своем абсолютизме и универсализме в отношении политики современность берет весьма запоздалый реванш у марксизма. Не удивительно ли, что марксизм воспринимался в двадцатом веке и упорно продолжает восприниматься как политическая теория, в то время как уже самое элементарное знакомство с текстами Маркса (а не с тем, что уже лет сто пятьдесят фигурирует как "марксизм вообще") показывает читателю, что марксизм возник и полвека разрабатывался как экономическое учение. В отношении прямых политических выводов Маркс и Энгельс были крайне осторожны. Более того, центральное философское понятие марксизма - "способ производства" -имплицировал! о политику, но при этом категорически исключало концептуальный переход от экономического учения к учению политическому. И в этом смысле можно утверждать, что концепция борьбы классов была и остается единственным по своему содержанию политическим элементом того, что условно называется "философией Маркса".

У ортодоксального марксиста, каких, правда, в нынешней ситуации днем с огнем не сыщешь, волосы встали бы дыбом от самого поверхностного знакомства с современным левым политическим мышлением. Бедняга бы заорал, что это не марксизм, а откровенный политический субъективизм, какая-то делитантская смесь Штирнера, Карлейля и Карла Поппера! На самом деле сущность этого запоздалого реванша в том, что политика становится не просто "всем" или "чем угодно", а в том, что не только в обыденном, но и во вполне научном политическом мышлении (допустим, что такое тоже имеется) политика оказывается именно в своем универсализме и абсолютизме изолированной о! т всех условий человеческого существования и тем самым не може! т более мыслиться как явление или параметр общественной жизни, а политическое мышление - как явление или параметр социального мышления. Теперь попробуем перейти к основным онтологиям современного политического мышления.

Первую онтологию мы условно называем "пространственной". В ней постулируется абстрактное пространство, в котором нет и не может быть места, где нет политики. Или, скажем так, постулируется непрерыность политического пространства. Это феноменологически очень важно, поскольку отсюда следует, что любая любым образом пространственно локализируемая нами ситуация будет политической по определению. Вторая онтология относится ко времени: время любой ситуации является временем политического действия или политических действий, совершающихся или совершавшихся в этой ситуации. Более того, любая ситуация мыслится как продолжающаяся во времени предшествовавших ей ситуаций, содержанием которых являлась или могла бы являться политическая деятельность. О! тходя на шаг в сторону - хотя это потребовало бы других феноменологических операций, пока еще нами не совершенных, - мы могли бы, пусть сколь угодно условно, полагать любую ситуацию уже принадлежащей политической истории, о которой мы могли бы знать или не знать. Третья онтология субъектная. Любое лицо, наблюдавшееся или могущее быть наблюдаемым в данной ситуации, является субъектом политической деятельности уже в силу того, что мы наблюдаем его в данной (в принципе какой угодно) ситуации. При этом деятельность, действование данного лица может быть как активным, то есть направленным на развитие, поддержание либо изменение ситуации, так и пассивным, то есть замыкающимся в перцепции данной ситуации или ситуации такого рода. Четвертая отнология - перцептивная: она предполагает, что, сколь бы ни различны были типы, модусы и способы политической перцепции данной ситуации, эта перцепция будет у всех неизменно политической. Такой тип перцепции Гуссерль называл! апперцепцией. Апперцепция исходит из преобладающе одно! типных в осприятий, реализующихся во временных и пространственных рамках ситуации.

Здесь было бы интересно заметить, что эти четыре онтологии, пришедшие на смену четырем традиционным онтологиям политики предшествующего периода: онтологиям абсолютного государства, абсолютной власти, абсолютного этноса и абсолютной войны, - можно было бы с таким же успехом назвать четырьмя онтологическими иллюзиями современного политического мышления. Однако здесь необходима крайняя методологическая осторожность. Говоря строго исторически, политические онтологии прошлого стали иллюзорными уже по крайней мере полвека назад, но должно было пройти несколько десятилетий, чтобы произошли какие-то радикальные изменения в политическом мышлении, с точки зрения которых прежние онтологии стали переосмысляться как иллюзорные.

В критике современных политических онтологий мы исходим из общей феноменологической интуиции о том, что любая политическая онтология является по преимуществу иллюзорной. М! ы думаем, что нынешняя "новая" онтологизация политики является показателем отсутствия рефлексии в политическом мышлении, хотя если мы обратимся к конкретностям современной политики, то можно было бы принять гипотезу, что эти иллюзорные онтологии просто соответствуют этим конкретностям и напрямую от них зависят. В целом, однако, я все же более склоняюсь к гипотезе о том, что именно иллюзорность, методологическая ошибочность и теоретическая недостаточность современного политического мышления сами определяют характер современной политической жизни.

Обратимся к "теоретической недостаточности". Здесь, прежде всего, заметим, что исторически политическая жизнь предшествующего периода все же смогла себя теоретически сформулировать в середине и второй половине двадцатого века. Это формулирование произошло, во-первых, в терминах универсальной смены научных парадигм Томаса Куна, а во-вторых, в терминах универсальной теории систем, предложенной Людвигом! фон Берталанфи. В настоящее время в нашем распоряжении не име! ется при нципиально новых теорий, на основе которых была бы возможна сколько-нибудь серьезная научная и философская критика теоретически несостоятельных онтологий современной политики. Это обстоятельство мы считаем не только существенным в нашем подходе к современной политике, но и чрезвычайно важным в отношении конкретностей современной политической жизни. Почему же тогда крах практически всех политических идеологий предшествующего периода оставил нас столь беспомощными в наших попытках критики сколь угодно слабых теоретических иллюзий политики нынешнего дня? Или позволим себе спросить так: откуда возможен приход какой-то другой критической теории политики и почему такая теория к нам до сих пор не приходит?

Ответ прост и не прост. Попытаемся его дать, опираясь на тех же Берталанфи и Куна. Дело в том, что возникновение такой критической теории обязательно требует полного, не оставляющего камня на камне от привычного подхода кризиса исходных положений и установок п! редшествующего знания, иначе говоря, требует когнитивного кризиса. Такого рода кризис, пример которого мы видим в гигантских научных сдвигах начала и середины двадцатого века, может произойти только как событие радикального переосознания нами нашего политического мышления и той политической действительности, которая конструируется и воспроизводится в нашем политическом мышлении. А это, в свою очередь, ставит под угрозу не только политический, но и многие другие аспекты нашего обыденного мышления и каждодневного существования именно сейчас, когда политика стала универсальной и превратилась в "общий деноминатор" любой осознанной человеческой деятельности. Именно в критике этой нынешней ситуации политического мышления - в ситуации, которая характеризуется, во-первых, идеей универсальности политики, а во-вторых, набором онтологий, следующих из этой универсальности, в ситуации, которую мы называем "слепой апперцепцией", - мы считаем необходимым ! введение центрального понятия классической феноменологии, поня! тия и нтенциональности.

Политическая интенциональность, понимаемая как уже готовая направленность индивидуального мышления на все как на политику и на себя самое как политическое, здесь оказывается господствующим и определяющим фактором также и в мышлении не индивидуальном, интерсубъективном (интерсубъективность как понятие здесь покрывает всю сумму не-индивидуального, все то, что мы условно называем социальным, коллективным и т.д.). Попытаемся произвести хотя бы самую элементарную феноменологическую редукцию понятия политической интенциональности:

1. Первым шагом редукции будет представление об индивиде, которому мы абстрактно приписываем любую другую интенциональность, нежели та, к рассмотрению которой мы приступаем (в данном случае - политическая). В качестве примера обратимся к одному из поистине гениальных пассажей из "Капитала". Маркс приглашает нас вообразить, каким был бы психологический шок древнегреческого пахаря, обмакивающего горячую утреннюю ! лепешку в оливкое масло, если бы он знал, что сейчас будет занят не своим обычным завтраком, а поглощением возможной прибавочной стоимости. Разумеется, такого рода осознание если бы и пришло к нему, то только позднее, постепенно, и в порядке чисто практической и никак не теоретической деятельности. И это никто так хорошо не понимал, как сам Маркс. Однако тот же Маркс, пиша "Коммунистический манифест", приписывал пока еще молодому рабочему классу Европы такое мышление, которое тогда, разумеется, не было политическим, но должно было стать таковым, в чем манифесту и предстояло сыграть свою роль.

Далее в порядке произвольной исторической перспективы позволим себе сказать, что русский летчик, бросающий бомбы на Чечню, или американский - на Ирак не только точно знают, что, делая это, они занимаются только политикой, но и совершенно точно знают, что кроме политики во всем этом просто ничего нет - ни в Кремле, ни в Белом Доме, ни в Вестминстере.

Хорошо, а как,! скажем, быть со здравым смыслом? Не будем здесь говорить о лю! бви к бл ижнему, гуманизме и всем таком прочем. Но на этом витке нашего рассуждения мы вынуждены иметь дело с усложняющейся в процессе нашего рассуждения эпистемологией рассматриваемой проблемы. И здесь-то было бы не дурно поучиться у Маркса. Тот, по крайней мере, точно знал, что политика всей так называемой третьей империи - это чистая экономика. Иными словами (не Марксовыми, а нашими), экономика и была-то для него здравым смыслом, пусть в сколь угодно превращенной, извращенной или иллюзорной форме политической манифестации. Исторически будет очень интересно заметить, что полное ниспровержение экономики в тоталитаристских идеологиях двадцатого века, по своей социальной природе чисто политических, уже означало выбрасывание здравого смысле из политики - политики как тоталитаристской, так и антитоталитаристской. Это, безусловно, подготовило универсальное политическое мышление конца двадцатого и начала двадцать первого века и универсализацию любого смысла как политического. Именн! о этот момент оказывается сейчас решающим в неразвитом, нерефлексивном мышлении среднего, то есть нормально не думающего, политического индивида.

И наконец, последний момент: оказывается чрезвычайно трудным переход от политического мышления индивида, отдельного субъекта к интерсубъективному политическому мышлению. Самое важное здесь то, что этот переход труден объективно, а не только для нашего рассмотрения. Ибо переход в мышлении от политической субъективности к интерсубъективности практически не заметен, не наблюдаем и происходит по чрезвычайно сложным правилам перехода одного состояния сознания в другое, одной практической ситуации в другую, а иногда даже одного типа мышления в другой. Пожалуй, самым интересным в этом переходе является как бы его обратность - это не столько переход от индивидуальной субъективности с интерсубъективности, сколько переход от интерсубъективности к индивидуальной уникальной особости твоего собственного мышления. Ты сам этого уже ! наверняка не заметишь, а оттого и не осознаешь. Осознание прид! ет к теб е со стороны других, будь то двое, трое, город, страна, Европа, весь мир. При этом вполне допускаем какие-то крайние случаи, когда это осознание никогда не станет индивидуальным, а если и станет, то с таким запозданием, что не будет иметь никакого психологического, экономического, социального или, наконец, политического эффекта.

2. Вторым шагом политической интенциональности современного мышления будет анализ когнитивного содержания политики, но политики именно в том смысле, в котором последняя выводится из сформулированных выше онтологий. Здесь самыми важными являются два момента. Первый момент - это множественность политик, их принципиальная несводимость к одной общей политической концепции или к двум противоположным концепциям. Отсюда - невозможность политики, которая осознавала бы себя сегодня в качестве единственной оппозиции. Этим обусловливается и воспроизводится своего рода "когнитивная недостаточность", выражающаяся в "нужде! " в политической оппозиции. Тогда последнюю приходится искать вовне данной конкретной политической ситуации и включать в эту ситуацию в качестве необходимого для ее сушествования дополнительного элемента, который одновременно служит и как способ разрешения любых актуальных или могущих возникнуть внутренних напряжений. Более того, брать извне приходится не только оппозиционные политические идеи, но и любые другие, которые, будучи включенными в наличную ситуацию, как бы "сойдут" за политические в мире политической множественности и тем самым окажутся элементом когнитивного содержания данного конкретного акта политического мышления. Отсюда может следовать, что множественность политик будет воспроизводить произвольность формирования когнитивного содержания политического мышления, с одной стороны, и "мотивационный хаос" в практической политической деятельности, с другой.

3. Второй момент - это механистичность генерирования когнитивного содер! жания. Механистичность в буквальном, чуть ли не физическом смы! сле этог о слова. Политически отмеченными оказываются вещи, слова и действия, материальные свойства которых искусственно, чисто механически вносятся в когнитивное содержание политического мышления и включаются в это содержание в качестве его равноправных элементов. Это, разумеется, уже само по себе означает полную деиерархизацию когнитивного содержания, делает невозможным его систематизацию и крайне затрудняет и усложняет рефлексию над этим содержанием. Среднемыслящему, слабополитизированному обитателю земли приходится разбираться в том, что же важнее - проблема безработицы или стандартизация сыров в нынешней Европе. Либо что же опаснее - мировое потепление, терроризм или курение в общественных помещениях. Либо, как недавно вопрошал один политически дезориентированный британский консервативный журналист: что хуже для страны - война в Ираке или когда глава государства врет насчет войны в Ираке? Подытоживая сказанное о когнитивном содержании, опять заметим, что оно не может быть структ! урировано из-за своей аморфности и не может быть радикально переосмыслено без исторически предшествующего такому переосмыслению когнитивного кризиса.

4. Третий шаг редукции основной интенциональности современного политического мышления является не более чем попыткой обнаружить источники когнитивного содержания этого мышления. Сначала две методологические оговорки. Во-первых, источник здесь - это не столько исторически предшествующее знание, сколько настоящее, нынешнее знание, которое не может себя осознать как знание без осознания себя в своем генезисе, без осознания себя как того, что актуализирует свой генезис. Генезис для феноменолога - это и настоящее, и будущее любого данного знания. Во-вторых, когнитивное содержание современного политического мышления предстает наблюдающему его феноменологу уже в столь редуцированном, обедненном виде, что наблюдателю приходится, рассуждая о когнитивных источниках, искусственно "обогащать" когнитивное содержание ! этих источников посредством гипотез и экстраполяций относитель! но генез иса.

5. И все же будет вполне методологически допустимо говорить о трех возможных когнитивных источниках. Первым из них оказываются, пусть сколь угодно размытые, политические концепции социалистов (не коммунистов и не нацистов) начала и первой половины двадцатого века. Мы условно назовем эти концепции социал-демократическими. Когнитивная размытость этих концепций была предопределена промежуточной позицией их авторов и носителей в двадцатых-тридцатых годах. Правильнее было бы сказать, что теоретически их позиция объективно оказалась определенной не ими самими, а их левыми и правыми врагами и критиками. Слабая попытка "регенерации" социал-демократии в послевоенной Германии оказалась тщетной из-за сверхсильного агрессивного противодействия официального германо-советского коммунизма. "Холодная война" и студенческая революция шестидесятых навсегда покончили с социал-демократической политической перспективой и окончательно скомпрометировали социал-демокра! тию как политическую концепцию. Исторический опыт социал-демократической политики сейчас видится не более чем чистая абстракция, частичная актуализация которой оказывается возможной только в чрезвычайно "слабых" политических ситуациях, одной из которых является сегодняшняя мировая политическая ситуация.

Вторым когнитивным источником служат не оформившиеся в виде концепции (но не будем забывать, что само современное политическое мышление еще далеко не оформилось в виде одной или нескольких концепций) антигосударственные и антицентралистские идеи и настроения, спорадически возникающие в Европе и особенно в Америке (заметьте, что все крайне правые движения в Штатах идейно сфокусированы не на усилении, а на ослаблении государства и федерального правительства). Здесь не исключены и пережиточные анархистские влияния, вполне созвучные как современному американскому, так и нынешнему британскому антицентрализму.

Третьим когнитивным источником, безусловно, являю! тся глобалистские концепции середины двадцатого века, развитие! которых было замедлено "холодной войной", но уже с конца восьмидесятых пошло ускоренными темпами. Общим для этих концепций является синтез трех важнейших содержательных элементов: сциентизма, технократизма и гуманизма (правда, крайне абстрактного). Вообще синтетичность этих концепций - их главная черта. Синтез научной экологии, генетики и патологически недоразвитой социологии дополняется синтезом еше не сформулированной глобальной политической экономики и компьютерных наук. Но именно то обстоятельство, что ни одна из этих синтетических концепций, ни все они вместе взятые не заметили, что они - политические, и сделало их политическими. Все их конкретное неполитическое содержание оказалось спонтанно нейтрализованным и превратилось в аморфный сырой материал для апроприации современной универсальной политикой.

6. И наконец, четвертым шагом в нашей редукции политической интенциональности современного мышления будет попытка рассмотрения субъекта политики как особог! о, важнейшего элемента редукции. Выше мы говорили о политическом индивиде как об одной из исходных точек в нашем понимании политической ситуации и осознании этой ситуации. Теперь же речь будет идти не только о субъекте, а о своего рода эпистемологическом треугольнике "субъект - индивид - личность", в котором первичность субъекта является чисто номинальной, поскольку мы начинаем с субъекта как с субъекта пусть сколь угодной абстрактной деятельности, уже названной нами "политика". Разумеется, этот шаг уже сам себя выделил тематически, поскольку здесь мы имеем дело с конкретным человеком политики, и эта конкретность, в зависимости от угла нашего рассмотрения, будет фигурировать то как "субъект", то как "индивид", то как "личность".

7. Субъект в данном случае - это не более чем условное место, тот минимум политического пространства, в котором локализуется весь сложнейший комплекс действий, слов и мыслей, кото! рые мы рассматриваем как политику. Субъектом может быть отдель! ный чело век, семья, партия, религиозная община, народ, город, страна. Однако феноменологически субъект остается производным его собственного политического самосознания, при отсутствии которого он - чистая фикция, вторичная иллюзия политического мышления. Индивид - это качество субъекта, обозначающее его условное физическое единство в данном политическом пространстве и при данном рассмотрении его наблюдателем. Тогда личность будет дополнительным качеством субъекта, характеризующим его особенность или уникальность его мышления, речи и действования уже не только в данном политическом пространстве, но и в пространстве и времени всякой другой наблюдаемой политической ситуации.

Подробнее
"Главное - это разговор"

Человек политического действия - это тот, кто не только рефлексирует над политикой, не только философствует, но и в своем внешнем поведении реализует идеи. То, что не манифестируется, просто не существует.

Спустя тридцать лет философ и писатель впервые в Москве прочитал курс, посвященный осмыслению современной политической ситуации. Для многих это событие стало острой интеллектуальной провокацией. Интервью "Русскому журналу" – это биографический путеводитель, "некрополь", куда вошли точные портретные зарисовки тех, кто составил ядро русской культуры второй половины двадцатого века - Лотман, Аверинцев, Бибихин, Андрей Сергеев, Мераб Мамардашвили; это и конспект ключевых тем, над которыми думает Пятигорский последние годы.

"Русский журнал": Говорят, вы были очень плохим учеником…

Александр Пятигорский: Я учился в 43-й школе, которую и сейчас с закрытыми глазами найду. Это прямо рядом с Домом ученых, на Пречистенке. Потом началась война, эвакуация. Отец работал тогда металлургом, и его с семьей направили на снарядный завод, один из самых больших в Союзе, на Урале. После возвращения в Москву я посту! пил в 9-й класс. Меня дважды выгоняли из двух школ за полную неуспеваемость практически по всем негуманитарным предметам.

"РЖ": Но из советской школы за неуспеваемость не так уж часто выгоняли…

А.П.: Выгнали. Один раз из 9-го класса в одной школе, в другой - из 10-го. Скандал был. С тех пор выработалась устойчивая идеологическая ненависть к экзаменам. Ужас перед всякими школьно-университетскими испытаниями сохранился в зрелом возрасте, когда я, уже давно профессор Лондонского университета, должен готовить к экзаменам, принимать свои, чужие…

"РЖ": В школу тем не менее вы вернулись…

А.П.: Я учительствовал четыре года в средней школе на Волге, в Сталинграде, где отец получил металлургическую кафедру. Преподавал историю от шестого класса до десятого. Там я стал на всю жизнь учителем.

"РЖ": Но тогда это считалось просто несчастьем. Способный столи! чный мальчик едет учителем в среднюю школу. Вы ведь прекрасно ! закончил и Московский университет?

А.П.: Философский факультет Московского университета.

"РЖ": Об университете и факультете того времени теперь известно многое. И все же - ваш студенческий опыт?

А.П.: Представьте самое страшное сталинское время. Но вот один из парадоксов: на нашем факультете было намного легче, чем на многих других. Гораздо свободнее, чем историкам и филологам. Нам везло. На философском факультете я понял одну вещь, без которой не было бы ничего в моей жизни: самое главное - это разговор. А там было с кем разговаривать и о чем разговаривать.

"РЖ": Кто были ваши собеседники, преподаватели и не только?

А.П.: Страшный ультрамарксист, который у нас читал лекции по истории марксистской философии (он жив), Теодор Ильич Ойзерман, автор учебника, говорил блестяще, и мы просто не могли, даже сдавая ему экзамен, избежать этой атмосферы разговора. С тех пор я при! нимаю экзамены по всем предметам, только как бы разговаривая. И учил этому студентов всю жизнь. Это умение изложить свою мысль, создавая разговор. Так возникала беседа, во время которой не произносилось ни одной некультурной русской фразы. Без этой культуры беседы не было ни Древней Греции, ни Рима, ни Просвещения.

Были сгинувшие, "без вести пропавшие". Гениальный Ахманов, например, оказавшийся где-то на задворках. Но умели говорить все, даже самые негодные. Помню, к нам пришел с филфака Геннадий Поспелов, которого напрасно подозревали в сродстве с секретарем ЦК, однофамильцем. Нам тогда навязали курс советской литературы. Через двадцать пять лет мне пришлось поневоле выступать в Оксфорде на конференции по русской литературе. А моя специальность, знаете ли, совсем другая - индийская философия. И один английский профессор в изумлении спросил: слушайте, откуда у вас такая готовая лекция по русской литературе начала ХХ века? А я просто повторил то, что нам когд! а-то рассказывал Поспелов, в 1946 году. Да, люди умели говорит! ь.

"РЖ": Были ли вы знакомы с Александром Зиновьевым? Он ведь тоже слыл уникальным собеседником?

А.П.: Когда я учился, Александр Александрович, аспирант и младший преподаватель, "открывал" ряд виртуозов следующего поколения, "послепреподавательского". К нему же принадлежал Эвальд Ильенков. Или мой ровесник и друг покойный Георгий Петрович Щедровицкий. Я не соглашался с ними ни в едином слове. Меня отвращало все, что говорили оба. Но как они говорили! Многих я потерял. Валя Коровиков, еще один мой друг на всю жизнь Анатолий Ракитов. Все они: больные, здоровые, молодые, старые, пьяные, трезвые (всё бывало) - как они говорили! В них уже была речь. И объяснять это только русской интеллигентской традицией я не могу, потому что 95 процентов людей оказались вне традиции.

Еще два человека, блестяще владеющие речью, - это покойные Юрий Лотман, заика, и Мераб Мамардашвили, наделенный отвратительной дикцией. В них жила! сама речь, в них было желание речи, желание выразить себя. Как когда-то об этом сказал еще один необыкновенный человек (мы никогда не были друзьями, не совпали, но всегда на расстоянии друг друга любили), Сергей Сергеевич Аверинцев: что поделаешь, лучше всего на русском языке говорят и пишут либо иноземцы, либо заики.

Мой ближайший друг и крестный отец в писательстве, увы, покойный, - Андрей Сергеев. Он жил профессионально в русском языке. Я помню, как он мне читал выдержки, еще за десятилетия, ненаписанного. И я решил, что первый роман никогда не опубликую, не дав его на прочтение Андрею.

Он меня познакомил со своим учеником - Иосифом Бродским, о котором говорят много, а о том, что Андрей был единственным реальным учителем Бродского, молчат. Вы не можете себе представить, каков изначально был его культурный уровень. Мальчишка. После Ахматовой он попал к Андрею Сергееву. Андрей его учил технике и чувству языка. Об этом же никто сейчас не помнит.

&qu! ot;РЖ": Но как же вы, человек, воспитанный в т! радиции устной культуры, смогли так органично принять другую, англосаксонскую, работать в ней?

А.П.: Когда я попал в Лондонский университет, я действительно встретился с противоположным явлением, трудно привыкал: все экзамены проходят только в письменной форме. И у тех, кто учит и учится, я обнаружил феноменальное умение выражать свои мысли изысканным, отточенным стилем. Способный студент владеет языком на таком уровне, который недостижим для кандидата наук в Москве. Культура письма несравненно выше культуры речи. И только уяснив это, я смог всерьез прочитать классическую английскую литературу. Понять философию.

Ко мне с моего разрешения ходил на лекции один слушатель. Потом он мне звонил: Александр, но вы же профессиональный актер. Англия - это же актерская страна. Я говорю: вы знаете, и да и нет. Когда я читал уже записанные разговоры людей пушкинского периода, меня не покидало ощущение, что это профессиональные актеры, которые собрались выпить и поговорить,! и на них уже смотрят из зала. Никто на них не смотрел. В них жила культура разговора.

"РЖ": А что, на ваш взгляд, произошло с этой утраченной российской ценностью - живой интеллектуальной беседой?

А.П.: Когда гораздо позднее, году в 1970-м, уже перед отъездом, я встретился с новым философским факультетом, я был потрясен: какой провал, почти полная немота, отсутствие диалога! Разрыв всего лишь в три десятка лет. В 1973 году говорить могли два человека из тридцати пяти. Совсем недавно я встречался с нынешними философами, ко мне очень часто приезжают в Лондон из Москвы. Очень образованные люди, начитанность которых несравнима с тогдашней полуграмотностью. Но с ними я не могу ничего обсудить, у них нет культуры разговора.

"РЖ": А причины местные, российские?

А.П.: Провал произошел не только в России. Он повсеместен. В Англии, в Штатах это началось давно. И точка отсчета - 1970-е! годы. Пропало желание, пропал тот энергетический импульс, кот! орого бе з желания не существует.

И вот, вы знаете, в этом есть какая-то крутая безнадежность. Когда я уже работал в Америке, однажды зашел разговор об одном профессоре. И кто-то, не то вице-президент университета, не то декан, вдруг сказал: о, Джонс, а разве он способен на что-нибудь, кроме умения красиво излагать свои мысли? Я заорал: а что, у вас много таких "говорящих" людей? Сам он запутывался в любом элементарном придаточном предложении.

Я спросил тогда у секретарши: можно прийти на лекцию Джонса, если он позволит? Она говорит: знаете, это проблема. Студенты заполняют все места у него в аудитории, а у других пусто. Его ненавидели. Джонс говорил о самых сухих полуматематических вещах, которыми я никогда не занимался, - о современных логических теориях. А студенты к нему валили. И тут же ненависть коллег, к которым по три-четыре человека ходят. В университете феноменально снизился культурный уровень преподавателей, во всех странах. Единственная страна, где д! ержится культура языка, - это Франция, потому что слишком сильна риторическая французская традиция.

"РЖ": Связано ли это с политикой?

А.П.: Напрямую. Вот вам пример. Возьму трех премьер-министров, трех глав государств. Буш гораздо более культурный, чем премьер Англии Тони Блэр. Ширак. И Путин. Ни один из них не может говорить. Ширак, правда, сохранил какое-то французское краснобайство. Блэр отделывается десятками общих фраз. Я думаю, что главная проблема здесь - потеря мыслительного содержания разговора.

Дело в том, что надо иметь, во-первых, реальное содержание мысли. А во-вторых, выражать его языком, адекватным этому содержанию. Вы понимаете? И выражение ведь никогда не может ограничиться одним содержанием. Для того чтобы хорошо выразить какую-то техническую мысль, профессор-металлург, специалист по мартеновским печам, должен говорить на отменном русском литературном языке. Это один из важнейших принципов культуры. О! б этом писал Лотман и говорил Мамардашвили. Культура - это все! гда изли шек, это всегда выход. Если нет этого излишка, нет культуры.

"РЖ": Как вы создаете этот язык? Как философией можно объяснять текущую политику?

А.П.: Безумно трудно показать человеку на лекции, например, что политическая рефлексия Адольфа Гитлера невероятно четко объясняется его невежеством, Гитлер был просто очаровательно невежествен. Его рефлексия на три четверти вырастала из гениальной интуиции. Это не только моя мысль. Даже очень перехваленная Ханна Арендт тоже так считает. Кстати, крупнейшими европейскими политическими философами считаю двух женщин - Ханну Арендт и Лидию Гинзбург. Гитлер - это объект, так сказать, сумасшедший в клетке. Арендт удалось показать, что крошечная политическая рефлексия невежественного Гитлера, целиком сориентированная на почти нулевую политическую рефлексию Ганса и Фрица, обусловила не только характер фашизма, но и характер фашистского государства, которое не было тоталитарным. И вот когда вы п! ереходите к тоталитаризму Сталина с его феноменально четкой политической рефлексией, не сравнимой с гитлеровской, происходит это на другом уровне.

Гитлер по сравнению со Сталиным - ребенок. Но ребенок, обладающий феноменальной осведомленностью. А для природы тоталитаризма чрезвычайно важна роль знания, информации, уже ставшей знанием. Такого уровня не было в гитлеровской Германии.

"РЖ": Получается, что Адольф Гитлер не имел ни малейшего представления о многих вещах? Как в таком случае он умело вел сложную политическую игру?

А.П.: Гитлер был гениальный оратор. Политическая риторика его на несколько порядков превосходила сталинскую. Сталин же, если помните, не был оратором. И более того, природа тоталитаризма не нуждается в ораторстве.

Более того, тоталитаризм исключает ораторство. Ораторов Сталин называл болтунами и краснобаями еще до того, как их расстреливали.

"РЖ": Почему все-та! ки аскетизм речи и тоталитаризм так необходимы друг другу?!

< b>А.П.: Да, это одно из условий тоталитаризма. Конечно, при всех выпадах вождя в сторону дам или чего другого, по природе он был полный аскет. А фюрер был нормальный буржуа. Нет, тоже аскет в каком-то смысле, но с элементами гедонизма: он обожал комфорт, но в своей, гитлеровской трактовке. Но вернемся к самому главному, к тому, что отличает гитлеровскую Германию от тоталитаристской страны и обнаруживается в ключевом различии двух лозунгов. Гитлеровский: государство и народ едины. Сталинский: партия и народ едины. Сталин ведь никогда не говорил "я - это народ". Он ведь на самом-то деле терпеть не мог народ. А Гитлер это говорил, и он любил свой народ. Правда, потом разочаровался. Какая любовь бывает без разочарования? Сталин не любил ничего, он был… тоталитаристом.

"РЖ": Если тоталитаризм еще как-то поддается политическому осмыслению, то терроризм, похоже, окончательно обрушил все подходы, обнаружив полную беспомощность пере! д сегодняшней реальностью традиционного политического мышления.

А.П.: То, что говорят о терроризме, - это чушь собачья. Полная мура, невежество. Всерьез о терроризме можно думать, когда мы отдадим себе отчет, что этот феномен не имеет отношения к политике, к какой бы то ни было политической партии, нации, религии. На самом деле терроризм - это не политическое, а, скорее, я бы сказал, субъективно-психологическое явление, которое началось очень давно и становится универсальным, неразрывно связанным с культурными условиями реального бытия. И даже быта. Но послушайте, если пять десятиклассников в любой стране могут сделать атомную бомбу, если к тому же два их приятеля будут на двух заводах работать, то это все. Сегодня в политическом анализе нет инструментов, чтоб хотя бы приблизиться к пониманию нашего бессилия.

Это эпистомологическое знание, знание средств уничтожения оказалось предельно доступным в начале двадцатого века, эсеры могли бомбу взорвать. В ! эсеровском терроризме уже настолько отчетливо обнаружились суб! ъективно психологические черты, что со стороны далеко не безграмотного Владимира Ильича Ленина называть это чистой политикой было большой ошибкой.

"РЖ": Нам известно, что к вам как к эксперту обращались американцы. Сотрудничество закончилось тем, что Пятигорского объявили врагом Америки. Что в вашей концепции показалось наиболее опасным и неприемлемым для сегодняшней американской политической идеологии?

А.П.: Думаю, речь идет о моей теории сотрудничества нашего сознания с терроризмом. Дело в том, что наше сознание подготовлено к терроризму. В каком-то смысле оно его хочет, ждет. Единственный реальный и феноменально репрезентируемый уровень, бытовой, устроен так, что всегда стремится к редукции. Получается, страх всегда должен редуцироваться. Чем он среди московских интеллигентов редуцировался? ГБ. Страх был целью ГБ. Вы понимаете? Ведь они работали вместе с ГБ. Арестованные сотрудничали с палачами. Так сейчас американское и другое ме! щанство работает рука об руку с террористами. Страх - это один из фундаментов такого сотрудничества. Но нужен источник страха. Нужен враг. Иногда два источника совпадают, детонируя на уровне идейного вакуума. Чтобы исчезло то, что мы называем терроризмом, нужна перестройка нашего сознания. А это безумно трудно.

И еще американцев оскорбила идея терроризма как альтернативы войне.

Потому что война - это миллионы жертв, ночные налеты и так далее. Привычка человечества к войне, угасая после конца Второй мировой, ищет нового негативного курсирования. Итак, терроризм начинает фигурировать как альтернатива войне. Вот так. А что вы хотите? Выбирайте. Чтобы вас бомбили, как Лондон и Дрезден? Но вы понимаете, во время четвертой бомбардировки Лондона за одну ночь погибло семьдесят тысяч человек. Без всякой атомной бомбы.

"РЖ": Наверное, в вашей концепции предложено какое-то совсем другое измерение. Может быть, оно-то и показалось американски! м "заказчикам" таким взрывоопасным, приравнявшим мыс! ль к раз рушительному политическому действию? Какой-то другой уровень?

А.П.: Уровень не может меняться всерьез или не всерьез. История знает примеры, когда политик вынужден вообще радикально сменить все координаты - социальные, культурные. Накануне первого президентства Рузвельта в самой богатой стране мира, Америке, был полный кризис: миллионы безработных, нарастание революционной агитации, голод, очереди за супом с пяти утра, люди замерзали, финансы в кошмарном состоянии. И вот тогда Рузвельт понял: придется не по-новому править, а по-новому думать. А после этого он произнес свою зловещую фразу: но для меня, как для политика, это означает, что и я вас заставлю думать по-новому. Он сумел убедить главу калифорнийской мафии, страшного бандита. Тот дал денег. Много денег. Через восемь месяцев - но это темпы Америки! - миллионы безработных получили места, зарплату. И уже через два года Америка стала другой страной. А почему? Из-за одного человека. Второго не было. ! Рузвельт был абсолютный одиночка.

Его ненавидели и "левые", и "правые". "Правые" его считали коммунистом, а "левые" фашистом. А он был просто гений американской политики. Это первое.

И второй момент, который нельзя ни выдумать, ни сконструировать, - Рузвельт любил свой народ.

"РЖ": Такие одиночки - это какая-то особая порода? Откуда они берутся?

А.П.: Человек политического действия - это тот, кто не только рефлексирует над политикой, не только философствует, но и в своем внешнем поведении реализует идеи. Говорит с людьми. То, что не манифестируется, просто не существует.

Таким человеком в полной мере был мой ближайший друг, покойный философ Бибихин. Не могу не вспомнить об одном случае. Вы знаете, что Бибихин был яростным политиком. Когда началась вторая путинская война с Чечней, он пошел на Тверскую агитировать всех встречных офицеров против войны. И вот идет ему нав! стречу полковник в новенькой с иголки шинели, с портфельчиком ! в руке. Бибихин к нему: "Вы извините, пожалуйста, полковник…" - "Да, пожалуйста". - "Можно вас отвлечь на два слова?" Он говорит: "Простите, я сегодня уезжаю". - "Не в Чечню ли?" Полковник остановился и стал креститься: "Что вы, мой дорогой, что вы! Господи, спаси! Господи, спаси!" Оказалось, что агитировать не пришлось. Но что он мог еще? Он и сам хотел его перекрестить и сказать: "Господи, спаси!" А полковник это сделал вместо него. Понимаете? Но это и есть манифестированное политическое действие.

"РЖ": Считаете ли вы вашу программу выступлений в Москве, организованную издательством «Европа» при участии ФЭП, политическим действием?

А.П.: Безусловно.

Беседовала Елена Пенская

Подробнее
Хроника истерии

Любая ситуация имеет предел прочности, и по интуитивному ощущению этот предел недавно перейден. Назад дороги нет, поскольку Грузия не откажется от спорного региона, а последний не откажется от самопровозглашенной, кровью и потом вырванной независимости.

В последнее время внимание общественности привлекло обострение грузинско-осетинского конфликта; можно даже утверждать, что наряду с туринскими медалями (и перемежающимся птичьим гриппом) - это одна из наиболее цитируемых тем последней недели.

Так что, собственно, происходит?

Итак, 15 февраля парламент Грузии проголосовал за "замену" российских миротворцев в Южной Осетии международным контингентом. Согласно постановлению депутатов "О создавшемся положении и ходе миротворческой операции на территории бывшей Юго-Осетинской автономной области" от 15.02.2006г. парламент "крайне негативно оценивает исполнение своих обязанностей российскими миротворцами и считает действия Российской Федерации попыткой аннексировать этот регион". Понятно, что ни о какой демилитаризации не может быть и речи, пока российские "миротворцы" присутствуют в Цхинвальском регионе.

Госдума двумя днями позднее отбила упомянутое постановление собственным заявлением, в котором, в частности, рекомендуется "принять все необходимые меры по обеспечению национальной безопасности РФ и международной безопасности в Кавказском регионе в связи с обострением ситуации вокруг Южной Осетии, вызванным действиями грузинской стороны".

В заявлении информационного отдела Юго-Осетинской части смешанной контрольной комиссии по урегулированию грузино-осетинского конфликта утверждается: вывод миротворческих сил в условиях неурегулированности конфликта, а также активных военных приготовлений Грузии приведет к новой войне; Южная Осетия обращает внимание международного сообщества на то, что такие требования будут расцениваться ею как прямая пропаганда войны. МИД Южной Осетии обвиняет Грузию в ненадежности! - ненадежностью именуется стремление грузинской стороны перес! мотреть Сочинское соглашение от 24.06.1992 г., устанавливающее квоту на число и государственную принадлежность миротворцев.

Россия поиграла с отзывом (неотзывом) своего посла в Грузии. Посла не отозвали. Вице-премьер и глава Минобороны РФ Сергей Иванов заверил общественность в том, что Россия не оставит своих миротворцев в беде. В ответ Грузия ввела для миротворцев визовый режим и запретила российским миротворцам находится на конфликтной территории без разрешения Минобороны Грузии. Международная ассоциация абхазо-абазинского народа обвинила Грузию в терроризме, а Южная Осетия попросила Россию не убирать своих миротворцев, которые усилили тем в! ременем режим службы и "повысили внимание". В ответ Грузия задержала двух несущих мир россиян, в недобрый час решивших покататься со снарядами для танков на грузовике близ Батуми и угнала грузовики с продуктами для миротворцев.

19 февраля, в воскресенье, в одиннадцать утра началась шестая за последний год ротация грузинских миротворцев в зоне конфликта (на смену 208 пришло 285 человек, силы военной полиции упраздняются и присоединяются к миротворцам). В ночь перед ротацией близ Хеити началась беспорядочная стрельба, которую МИД Южной Осетии определил следующим образом: "Сегодня у них ротация, напились, видимо, и начали беспорядочно стрелять"! . Естественно, МИД Южной Осетии считает данную ротацию незакон! ной (рот ацию, согласно ряду договоренностей, можно проводить раз в полгода). Проблема в том, что МИД Южной Осетии никто не спрашивает.

Глава МИД Южной Осетии Михаил Миндзаев предупреждает: "Мы войны не хотим, но если нас вынудят на это, что ж, всему бывает предел. Это столкновение с Грузией будет последним". Грузинская сторона никак не реагирует (в полном соответствии с исчерпанием хронологии, от повествовательного стили мы переходим к телеграфному), что полностью соответствует внутренней логике происходящих событий. Ротация грузинских миротворцев проходит за пределами территории Южной Осетии, однако когда миротворцы пытаются проехать на место прохождения "службы", власти Южной Осетии перекрывают им дорогу. Грузинские войска в ответ на действия другой стороны перекрывают участок Транскавказской магистрали (а позднее - и в! се крупные автодороги) и задерживают автобус с мирными жителями Южной Осетии. В конце концов, на требования России, Владикавказа и Цхинвали Южная Осетия открывает дорогу грузинским миротворцам... В ответ на это... В ответ на то... Завтра, послезавтра - сколько еще будет длится эта бесконечная нервотрепка?..

Теперь остановимся и попытаемся подумать.

На первый взгляд, ничего особенно странного не происходит: напряжение увеличивается (но вспомним, с какого года оно увеличивается), стороны предпринимают те или иные действия, Грузия все больше разрывает связи с Россией, Южная Осетия выступает в виде того самого "лакомого кусочка", который хочется "откусить" не ради его самого, а чтобы не дать другому... Арестовывают то тех, то других, все делают громкие заявления - в общем, текучка, не так ли? Очередное перетягивание политического каната?

Нет, неправда.

Любая ! ситуация имеет предел прочности, и по интуитивному ощущению эт! от преде л недавно перейден - решительно и бесповоротно. Назад дороги нет, поскольку Грузия не откажется от спорного региона, а последний не откажется от самопровозглашенной, кровью и потом вырванной независимости. Россия не в силах кардинально изменить ситуацию ("двое дерутся, третий не мешай").

Не следует бояться "нагнетания истерии", усложнения положения дел и т.д. Следует бояться иного.

Сегодня, "надцатого мартобря" сего года, между Грузией и Южной Осетией началась полномасштабная война?

Замирая перед экранами мониторов, телевизоров, прижавшись ухом к радио мы ждем новостей - и, как всегда, надеемся на лучшее. Иногда нам остается только надеяться.

Подробнее
Грузинский эндшпиль

Президент Грузии не умеет проводить взвешенную и грамотную политику: ситуация с Россией - лучшее тому подтверждение. Там, где необходимо спокойно договариваться, Саакашвили истерично произносит перед "мировым сообществом" пламенные речи о "коварном враге".

Недавно в автобусе я услышал примечательный диалог двух социально активных мужчин среднего возраста:

-Ну, чего там грузины эти? - хмуро спросил один.
-Да чего-то там опять придумывают все, мать их растак, - сумрачно ответил другой.

После короткого освещения международного положения речь зашла уже о чем-то совсем обыденном, а я вдруг поймал себя на мысли, что зацепился за две эти малозначительные, казалось бы, фразы. Вот ведь, "грузины придумывают" - поди скажи точнее.

Государства могут обманывать друг друга сколько угодно: такова уж дипломатия, что без обмана никуда. Но пассажиры автобуса - люди простые, их трудно обвести вокруг пальца, они обычно, сами того не понимая, проговаривают все действительно значимые изменения народного мировосприятия. И отношение к "чужим" - едва ли не важнейший фактор этого сложного сплава предрассудков, частных мнений и витающих в воздухе страхов, называемый в обыденности "мировосприятием".!

Сознание обывателя не склонно разделять население страны и ее правительство, поэтому между грузинами из услышанного мной разговора и Грузией можно смело ставить знак равенства. И это - очень плохой знак равенства, который означает только то, что в России меняется отношение к одному из немногих действительно симпатичных нам кавказских народов. Язык - его ведь тоже не обманешь, он всегда несет в себе множество разнообразных смыслов. И если для азербайджанцев и армян давно уже придумали обиходные именования ("азеры" и "хачики" соответственно), то грузины, как с советских пор повелось, всегда были просто грузинами, добродушными, искренними и слегка простоватыми героями фильма "Мимино". "Такую личную неприязнь я испытываю к потерпевшему, что даже кушать не могу" - квинтэссенция того "грузинского", что было воспринято в Советском Союзе как "свое".

С распадом Союза хуже в России стали относиться почти ко всем! бывшим соотечественникам, особенно, конечно, к прибалтам: к н! им и до этого относились не очень тепло. А вот грузины долгое время оставались "нашими людьми". Даже "революция роз" не смогла толком пошатнуть это убеждение. Революция - это одно, а Вахтанг Кикабидзе и Фрунзик Мкртчан - все же совсем другое.

Однако все, что произошло после воцарения Михаила Саакашвили, нашим добрососедским чувствам к грузинам не способствовало. Политики могут долго искать компромисс, но обыденным сознанием высказывание президента Грузии фактически приравнивалось и приравнивается к позиции его соотечественников. Надо ли говорить, что хуже всего от безответственности руководства Грузии приходится живущим в России грузинам? Они вовсе не так солидарны с Михаилом Саакашвили, как кажется обычным людям в автобусе. Однако попробуй теперь докажи, что ты не верблюд, попробуй объясни, что политическая демагогия президента - это не твоя личная точка зрения.

По данным переписи 2002 года! , грузин в России - 197934 человек. Официальная статистика почти четырехлетней давности может и ошибаться, и, скорее всего, этнических грузин, так или иначе связывающих или связавших с Россией свою судьбу, все-таки больше, но будем исходить из этой цифры, потому что других нет. Зачем президент Грузии усложняет жизнь более чем двумстам тысячам человек, не очень ясно. Какой толк и смысл в постоянной антироссийской риторике? Подставлять своих соотечественников, живущих за границей, всегда считалось моветоном. В случае с Грузией этот дурной тон приобретает все более параноидальный характер. А хуже от бравурных заявлений пока что становится явно не России.

Михаила Саакашвили вроде бы можно понять: американские друзья сулят вступлением в НАТО, друзья европейские - в ЕС (правда, уже все неохотней), как тут не загнуть сгоряча что-нибудь военно-патетическое, что-нибудь эдакое антироссийское, чтобы сразу всем стало ясно, что Грузия - это вам не шиш с маком.

Шиш, конечно ж! е. Даже без мака, к сожалению. Одно дело "вступать в ЕС&q! uot;, а другое - строить экономику, привлекать иностранные инвестиции и заниматься прочими нудными проблемами пусть и маленького, но все же независимого государства. С проблемами у Грузии все в порядке: их достаточно - экономика находится сейчас явно не на подъеме, население режимом Саакашвили недовольно все больше, политическая система также переживает не лучшие времена (чего стоят хотя бы периодически возникающие потасовки то в парламенте, то вовсе на улице).

На этом фоне и разворачивается грузинская кампания по инициированию вывода российских миротворцев из Южной Осетии, которую Грузия считает "своей" территорией. Логический парадокс грузинского руководства - зачем слабому и крайне нестабильному государству лишние территории - решается довольно просто. Южная Осетия Грузии сейчас фактически не нужна: преобладание русского населения не позволит Саакашвили проводить взвешенную и грамотную политику по отношению к "сепаратному региону". Дело в том, что презид! ент Грузии просто не умеет проводить политику такого рода: ситуация с Россией - лучшее тому доказательство. Там, где необходимо спокойно договариваться, Саакашвили истерично произносит перед "мировым сообществом" пламенные речи о "коварном враге".

Меж тем, "коварный враг" у Грузии и вправду есть. Это - сам Саакашвили, от которого США - пока что полунамеками - добиваются согласия на размещение американских военных баз. Для этого-то и требуется в срочном порядке "уйти" российских миротворцев из Южной Осетии: на их место придут миротворцы "натовские". Вместе с теми самими военными базами. Логика американцев проста и понятна: для готовящейся войны с Ираном нужен "кавказский плацдарм". Азербайджан, как может, от этой роли открещивается, прекрасно понимая, что Иран, скорее всего, станет вторым Ираком. И это - в лучшем случае. Что будет в худшем, мало кто беретс! я загадывать: настолько непредсказуем сегодняшний Иран. Грузия! же, где не так мало мусульман, военные базы США разместит просто потому, что деваться ей некуда. Слишком много Саакашвили должен Бушу (революцию сделать - дело недешевое): при таких долгах отказ неминуемо повлечет за собой расплату по всем счетам. Грузия американских счетов не выдержит, поэтому соглашаться придется.

При этом раскладе положение Грузии выглядит и вовсе плачевным. Для того чтобы российские миротворцы остались в Южной Осетии, нужно только одно - воля Владимира Путина. Есть все основания предполагать, что президент России волю проявит. Южная Осетия, чье согласие на вывод контингента еще никто не отменял, справедливо полагает, что уход миротворцев только усугубит ситуацию на всем Северном Кавказе.

Американцам придется дислоцироваться в самой Грузии: война с Ираном долгого промедления не потерпит, потому что и у самих Соединенных Штатов не все ладно. Это только Михаилу Саакашвили новый "Большой брат" кажется всемогущим. На деле все - куда как сложнее.

После начала войны (а все идет именно к этому), кроме неизбежного внутригрузинского конфликта между мусульманами и государством, Грузия в конечном итоге получит на свою голову полный комплект иранских ракет. До США Иран, может быть, и не дотянется, но вот до Грузии - всенепременно. Не так и далеко. Почему Саакашвили закупает сейчас тяжелое сухопутное вооружение, одной царице Тамаре известно: понадобятся ему разве что системы ПВО. Страна "победивших роз" обретет только одну преференцию - долгожданное вступление в НАТО. Кто-то же должен воевать в Ираке.

К сожалению, если в будущей войне между США и Ираном кто-то и проиграет, то этим проигравшим станет именно Грузия, чья армия будет сражаться за демократию, а "раскрученная" на войну экономика - биться за каждую лишнюю копейку. Многим самым обыкновенным гражданам Грузии останется только под шумок перебраться к родственникам в Россию. Там - ! после столь явной и провокационной демагогии Саакашвили - встр! ечать их с распростертыми объятиями будет попросту некому. В любом случае судьбе грузинского народа завидовать трудно. Стать разменной монетой в большой игре - слишком мало радости.

Так легко бросить на первую попавшуюся амбразуру дота целый народ, бросить ради сиюминутной личной политической выгоды, не думая о последствиях и не желая соизмерять свои возможности со своими амбициями - в новейшей истории это нонсенс. И зовут этот нонсенс Михаилом Саакашвили.

Подробнее

Поиск по РЖ
Приглашаем Вас принять участие в дискуссиях РЖ
© Русский Журнал. Перепечатка только по согласованию с редакцией. Подписывайтесь на регулярное получение материалов Русского Журнала по e-mail.
Пишите в Русский Журнал.

В избранное