3. Религии

Б. Б. Барадийн

Путешествие в Лавран
(Буддийский монастырь на Северо-Восточной окраине Тибета)
1905-1907 гг.

(Предварительное сообщение в Годовом общем собрании
и в Отделении этнографии ИРГО 30 января и 15 февраля 1908 г.)

Доклад Б. Б. Барадийна о результатах путешествия в Тибет в 1905-1907 гг., сделанный им в 1908 г. в Географическом обществе, представляет безусловный интерес не только подробным воссозданием жизненных реалий монастыря - центра буддийской учености - Лаврана, но и продуманностью структуры изложения. Типологически сообщение Барадийна примыкает к работе Г. Ц. Цыбикова "Буддист-паломник у святынь Тибета", притом налицо отход от описательности, стремление анализировать результаты своих наблюдений, а не только фиксировать наблюдаемое. Предпринятая Б. Барадийном попытка разомкнуть рамки узкорелигиоведческого анализа и найти социально-экономические факторы явлений буддийской религиозной жизни (например, экономические факторы формирования института "перерожденцев" в тибетском буддизме), несомненно, делает эту работу интересной в концептуальном плане.
Принципы структурирования наблюдаемого материала, заложенные в этом докладе, нашли развитие в более поздней работе Б. Б. Барадийна "Буддийские монастыри".

Настоящий доклад посвящается описанию путешествия моего, предпринятого в 1905 г. в северо-восточную окраину Тибета - в Амдо по поручению Русского комитета для изучения Средней и Восточной Азии.

Главною целью моего путешествия было изучить на месте жизнь большого буддийского монастыря и составить подробный очерк как самого монастыря, так и жизни его обитателей - монахов.

Исполнением этой задачи я имел в виду по возможности выяснить основу духовной культуры всех современных нам монголо-тибетских народностей, так как эта сторона их жизни, по нашему мнению, была до сих пор мало исследована.

Местом исследования был избран тангутский монастырь Лавран который по своему духовному влиянию на всю Монголию и на наше Забайкалье является крупнейшим из современных рассадников буддизма, нисколько не уступая в этом отношении самому центру тибетского буддизма - Лхасе. Таким образом, главное мое внимание было обращено на фактическую основу духовной культуры данной местности - на ее религию, язык и литературу, и в мои задачи входило лишь попутное исследование местности в географическом или иных отношениях: это было бы не в моих силах как простого паломника, под видом которого я должен был работать, да и выходило за круг моей специальности.

Прежде чем приступить к главной теме моего сообщения, считаю не лишним поделиться некоторыми сведениями о моем путешествии.

Ближайшим моим спутником был мой брат. По обычаю бурят, наши родители за несколько дней до нашего отъезда с родины - Забайкалья - обратились к ламе-астрологу, который должен был назначить нам удачный день выезда. Наш выезд был назначен на 9 сентября. Поэтому в этот день к нам был приглашен лама, который должен был совершить небольшое напутственное молебствие и указать еще удачный час дня и сторону выезда из дома. После молебствия мы выехали из дома, соблюдая со всей строгостью предписания наших родителей и ламы. При этом в самый момент выезда лама выбрасывал разные жертвенные комки из теста, а мать брызгала молоко на все четыре стороны света, дабы охранить нас от разных несчастий и чтобы во время всего пути нам покровительствовали земные и небесные духи.

Наши домашние провожали нас в путь с большою радостью: они были счастливы тем, что мы, люди одного с ними семейного очага, отправляемся в божественную страну Тибет, чтоб поклониться его .святыням и принести оттуда с собой счастье в семью.

Сев на поезд на ст. Могойтуй, мы из Верхнеудинска перебрались в Кяхту, а 30 сентября мы были в монгольской столице Урге.

Как известно, период между 1904-1906 гг. был ознаменован посещением Монголии Верховным буддийским первосвященником Далай-ламой, который за 2 недели раньше нас покинул Ургу и жил со своей свитой в Халхаском монастыре Ван-хурэ (в 300 в. на С.-З. от Урги).

Здесь я должен заметить, что в связи с этим важным событием первоначальная моя командировка имела в виду поездку в центральный Тибет в свите Далай-ламы. Поэтому сначала я должен был поехать из Урги вслед за Далай-ламой в Ван-хурэ и провести там зиму в свите Его Святейшества. Я решился отправиться в Лавран только после окончательного выяснения, что Далай-лама решил остаться еще в пределах Монголии на неопределенное время.

Вечером 10 октября мы выехали из Урги в Ван-хурэ: при любезном содействии нашего ургинского консульства мы ехали бесплатно по монгольским уртонам (что значит станции).

Все время мы держали путь на С.-З. Ехали по холмистой степи, населенной одиночными кочевниками. Местные жители - те же халха-чонголы тушету-хановского и цэцэн-хановского аймаков. Они менее испорчены, чем притрактовые монголы, и сравнительно зажиточны, хотя дни жаловались нам, что у них из года в год идет прогрессирующее обеднение из-за тяжелых податей и повинностей: раньше всякий имел по тысяче штук скота, а теперь редко кто имеет и сотню, говорили они.

По дороге нам часто встречались монгольские рассыльные "эльчи" с казенными пакетами между Ургой и Ван-хурэ туда и обратно. При этом они делали удивительные переходы по 300 в. в сутки. Присматриваясь к этому, да и вообще ко всей организации первобытной кочевой жизни халха-монголов, можно было заметить, насколько у них - непонятная для нас - простая и легкая организация передвижений. На 5-е сутки мы прибыли в монастырь Ван-хурэ, который служит в то же время и ставкой местного хошунного князя Хандо-вана. Мы остановились у своего сородича г. Дылыкова, состоявшего в то время в свите Далай-ламы. На другой день я удостоился приема и поклонения Далай-ламе, который, будучи предупрежденным уже накануне о моем приезде, принял меня чрезвычайно мило среди весьма простой обстановки его походной жизни.

Дальнейшая моя жизнь при дворе Далай-ламы подробно занесена в мой дневник, здесь же ограничусь лишь несколькими заметками о Далай-ламе и его свите.

Далай-лама на вид - молодой тибетец среднего роста с энергичным сухощавым лицом, с небольшими черными усиками и замечательно красивыми большими глазами. На светло-желтой коже его лица слегка заметны следы бывшей оспы. Он несколько сутуловат и сухощав; во всей его фигуре, выражении лица и жестах проглядывает смесь живости и молодости - Далай-ламе во время моего посещения было 29 лет. В обыкновенное время он одевался в желтый ламский костюм халха-монгольского покроя, а при торжественных случаях - в темно-коричневый монашеский костюм тибетского покроя.

Далай-лама вел себя очень просто, по-походному. Даже можно было заметить, что он испытывал большое нравственное удовольствие в этой свободе простой походной жизни, на время вырвавшись из замуравленной придворной атмосферы своего таинственного лхасского дворца - Поталы.

Далай-лама обыкновенно вставал очень рано, между 5-6 ч. утра, а затем до 9-10 ч. проводил время в утренних молитвах, после чего ему подавали чай обыкновенного тибетского завара с небольшим завтраком в виде супа. После этого времени он обыкновенно принимал доклады своих приближенных. В полдень ему подавали обед, который состоял исключительно из рисового или иного супа с некоторыми приправами.

Конечно, этим далеко не исчерпывается стол Далай-ламы, но мы говорим здесь только о том, относительно чего удалось добыть точные сведения. Нужно заметить, что вообще тибетский стол гораздо сложнее и разнообразнее, чем стол кочевых монголов, довольствующихся исключительно мясной пищей и молочными продуктами.

Послеобеденное время Далай-лама до 5-6 ч. вечера или проводил у себя, или иногда выходил пешком на коро, т. е. на молитвенный обход монастыря, как простой богомолец. Это, конечно, служило ему в то же время и прогулкой. Он ходил в сопровождении 2-3 человек низших прислуг, а иногда в обществе своих ближайших лиц, причем я всегда замечал, что он шел один, а его приближенные - на некотором расстоянии спереди или сзади. Он иногда посещал здешнего ученого старца Дандар Аграмбу для религиозных бесед как обыкновенный гость. Помню 2-3 раза заглянул он и в юрту здешнего князя - даже раз не предупредив об этом, в сопровождении двух лиц. Это произвело страшный переполох в застигнутой врасплох княжеской семье; он успокоил их, посидел несколько минут, милостиво разговаривая с членами княжеской семьи, употребляя при этом несколько известных ему монгольских слов. Но вся эта простота его жизни сразу нарушалась, когда Его Святейшество давал торжественное благословение народу - в таких случаях требовался строгий этикет.

Вечером с 7 ч. после своей вечерней молитвы он проводил время в чтении книг и ложился спать в 12 - 1 ч. ночи, что возвещалось протяжным монотонным звуком религиозного духового инструмента из придворной его церкви намгьэра-дацана.

Он был очень требователен и строг к окружающим, но в то же время можно было заметить, что он был очень ласков, мил и весел в кругу ближайших к нему лиц, хотя последние при посторонних лицах выказывали рабское поклонение своему владыке.

В заключение отметим, что нынешний, по тибетскому счету XIII Далай-лама Тубдан чжямцо (род. в 1876 г.), несомненно выдающаяся в своем роде личность. Он заслуженно пользуется на своей родине громадной популярностью в народе за свой независимый и доброжелательный характер, и народ считает его подлинным воплощением V Великого Далай-ламы.

Так, например, ему приписывают отмену смертной казни, преследование казнокрадов и взяточников и т[ому] п[одобного] произвола, царившего в Тибете при многих его предшественниках. Кроме этого, нами еще был констатирован в Ван-хурэ факт, что Далай-лама имел широкие планы обновления и возрождения тибетского буддизма и коренной реформы современного дамского строя, недостатки которого он ясно сознавал.

Заканчивая этим свои заметки относительно личности энергичного, деловитого Далай-ламы, нам приходится теперь только приветствовать вполне для него благоприятный оборот дела со времени подписания англо-русского соглашения по тибетскому вопросу, потому что Его Святейшеству отныне вполне представляется возможность продолжить свои благие начинания на родине и тем ввести даровитый по природе тибетский народ в круг культурных народов. Жалеем, что не могли получить разрешения Далай-ламы снять его портрет. Нам пришлось ограничиться снятием портретов двух близких ему людей: лейб-медика и секретаря, этих двух задушевных его советников.

В Ван-хурэ при мне жило до 150 тибетцев, составлявших свиту Далай-ламы. Высшая свита - до 30 ч[еловек] со своей челядью, монахов по 50, а остальные - низшая придворная прислуга, в том числе штат иконописцев, переписчиков, музыкантов, поваров и т. д. В числе высшей свиты Далай-ламы во главе были Правитель дел Далай-ламы ("Жэжшаб-хамбо"). Государственный оракул ("Чойкьон-чэмо"), Главный секретарь ("Дуниг-чен мо"). Церемониймейстер ("Чобон-хамбо"), Придворный повар ("Жама-хамбо") и др.

Самым интересным человеком в свите Далай-ламы был Государственный оракул Тибета "Чойкьон-чэмо". Он на вид красивый статный тибетец, лама лет 35. Он по рангу сидел ниже только самого Правителя дел Далай-ламы.

Как известно, в буддизме существует культ чойкьонов, т. е. гениев-хранителей святого учения. Позднее тибетский буддизм прибавил к этим гениям и богов своей национальной мифологии и стал делить всех чойкьонов на две категории: на "ушедших из мира сего" и на "не ушедших из мира сего". Первые считаются чойкьонами высшего порядка, и все они исключительно индийского происхождения, а вторые - чойкьонами низшего порядка, все исключительно тибетского происхождения. Божества второй категории, в противоположность первой, имеют способность снисходить в душу особенных людей, расположенных по своему организму и настроению к восприятию данного божеского духа; затем этот дух прорицает чрез уста данного человека и отвечает на все вопросы жизни. Человек, имеющий способность воспринимать божеский дух, т. е. прийти в исступленное ненормальное состояние, произнося неясные слова на заданные вопросы, называется "куртэном", и он может во всякое время привести себя в состояние прорицателя путем как внутреннего самовнушения, так и путем возбуждающих средств - воскурений, музыки и т. п. Таких людей чрезвычайно много в Тибете и Монголии, отчасти даже есть и среди бурят. К числу подобных лиц принадлежит и упомянутый "Государственный оракул" Тибета, который воспринимает в себе дух главного из 5 божеств древне-тибетской мифологии. Этот оракул - самый главный из всех тибетских оракулов, и только он имеет санкцию от Богдохана, приравниваясь к князьям 4-й степени "гун".

После смерти каждого оракула отыскивается другой.

Подобно пифии в Древней Греции, этот оракул имеет громадное решающее влияние не только на обыденную, но и на всю политическую жизнь страны. Так, нынешний Далай-лама после смерти старого Государственного оракула был озадачен вопросом о том, каков будет новый. Далай-лама, желая иметь под рукой оракула своей партии, избрал нынешнего оракула, заставив его научиться способности восприятия божеского Духа. Он вполне научился своему делу, но сделался таким оракулом, что потом сам Далай-лама и его партия стали не рады ему. Говорят, он в исступлении, т. е. во время снисхождения в него божеского духа, был всегда молчалив и не отвечал на заданные ему вопросы. Но когда англо-индийский отряд вторгся в 1904 г. в пределы Тибета, Далай-лама, придя в гнев на своего Государственного оракула за его безучастное отношение к взволновавшему всех событию, стал бить его кнутом и заставил его говорить. Оракул впервые в яростном исступлении стал отвечать на заданные ему вопросы в нежелательном для Далай-ламы и его партии смысле, говоря, что все потеряно, нет спасения от англичан, что вы (по адресу партии Далай-ламы) всякими неправдами ввергли страну в несчастие и большинство ваших чойкьонов и земных духов изменило вам и предалось англичанам, которые теперь идут против вас войной в союзе с чойкьонами. Насколько все это правда - сказать трудно; мы передаем то, что слышали от тибетцев, во всяком случае достоверно известно, что этот оракул ныне уже не пользуется расположением Далай-ламы и его партии, которая относится к нему чуть ли не враждебно, говоря, что "в нашего оракула вместо божеского духа снизошел злой дух". Тем не менее Далай-ламе и его партии приходится считаться со своим оракулом который сопровождает теперь Далай-ламу в качестве одного из высших членов его свиты.

Все тибетцы в Ван-хурэ, начиная с самого Далай-ламы и кончая низшими служащими, представляли достаточный материал для составления некоторого понятия о тибетцах вообще, хотя, правда, для этого не хватало одного существенного элемента: женщин не было, как и, естественно, ни одной в свите Далай-ламы.

Тибетец сперва поражает вас своей льстивостью и явно фальшивой вежливостью; он нисколько, впрочем, не старается скрыть от вас этой несимпатичной черты. И ваше первое впечатление о тибетцах будет далеко не в пользу их. Эта их черта объясняется тем, что в силу создавшихся у них политических и социально-экономических условий тибетцы строго руководствуются житейским правилом: "не показывать себя людям в настоящем свете". Но зато если вы сумели заслужить чем-нибудь доверие тибетца, он обращается в хорошего, до наивности искреннего приятеля вашего. Тогда он выкажет вам настоящую природу характера своего народа: большую впечатлительность, суеверие, веселый сангвинический темперамент. По складу ума тибетец весьма богато одарен воображением и фантазией, но думает медленно и тяжело, хотя и основательно.

В то же время тибетец чрезвычайно настойчив и упорен в достижении своих стремлений; он способен перенести любое телесное страдание и презирать смерть. Благодаря такому характеру, при богатстве воображения и фантазии и при тяжеловатом уме, тибетцы обнаруживают способность к отвлеченному мышлению. Доказательством этому служат появление из среды тибетцев многих крупных религиозных талантов и основание природными тибетцами многих оригинальных буддийских философских сект и школ, изучение которых в будущем, может быть, прольет яркий свет на многие темные стороны истории духовной жизни самого очага арийской культуры - Индии. Тибетцы весьма здоровый и крепкий народ, они большею частью среднего роста. Волосы у них черные и жесткие, и в противоположность монголам они довольно богаты растительностью на лице. По цвету кожи высший класс резко отличается от низшего своим светло-желтым цветом кожи, нередко доходящим до европейской белизны, тогда как низший класс имеет темно-желтый или смуглый цыганский цвет кожи. Нужно заметить, что тибетцы довольно строго придерживаются сословных предрассудков. У них есть довольно замкнутое высшее дворянство, которое якобы ведет свое происхождение от знаменитого царя Сронцзан-Гамбо (VII в. по Р. Хр.).В типе тибетцев резко замечаются следы расовой их связи с арийцами: овальная форма лица, большой высокий нос, большие глаза. В типах тибетцев в Ван-хурэ я не замечал резких признаков монголоидности, и они несомненно по расовому происхождению стоят гораздо ближе к арийцам, чем к монголоидам, хотя язык их говорит противное, относя их к индо-китайской группе.

В числе моих Ван-хурэнских приятелей был и ученый старец лама Дандар Аграмба, о котором я уже упомянул, говоря, что Далай-лама иногда посещал его для религиозных бесед. Этот ученый старец, уже автор многих философских сочинений по буддизму, изданных пока в четырех томах в Ван-хурэ, давно славится как выдающийся ученый не только у себя в Монголии и у бурят, но и в Тибете. Мы считаем нелишним рассказать об одной из наших бесед с этим выдающимся человеком.

Когда я вошел к нему, то заметил, что в юрте сидит седой, как лунь, 80-летний старец с замечательно свежим симпатичным открытым лицом и почти юношеским без дрожи звучным голосом. Лама еще читал свою утреннюю молитву. Со мной был один бурят, и мы поднесли ламе по хадаку и получили благословение книгой. Вскоре лама окончил свою молитву, и мы приветствовали его. Лама был осведомлен обо мне как об интересном для него бурятском знатоке санскрита и шепотом спросил своего прислужника: "Который из них?" Прислужник указал на меня - лама устремил на меня свой взор, а я не замедлил тут же выразить ему свое желание познакомиться с ним. Вскоре за этим мы вступили в непринужденный разговор.

Я вынул из-за пазухи санскритское сочинение учителя Чандракирти "Prasannapada" (издание Академии наук). Разговор наш еще больше оживился, когда он узнал, что эта книга - оригинал той знаменитой книги, которая в тибетском переводе под названием "Цигсал" изучается в высших классах цаннидской школы философии буддизма. Старец рассматривал книгу с большим любопытством, и особенно его интересовали тибетские примечания к тексту.

Он спросил, где напечатана книга? - В столице русского хана, ответил я. Затем он продолжал - много ли вообще издано санскритских книг и изучают ли их оросы (т. е. европейцы)? Я ответил ему, - издано очень много книг по мере их открытия в Индии и особенно в Балбе (т. е. Непале), и европейцы в последнее время усиленно стали заниматься буддизмом и исследованием санскритских памятников. Далее он задал мне вопрос, - открывают ли оросы такие санскритские книги, которые не переведены на тибетский язык? - иногда открывают, сказал я, на что он спросил, - не переводят ли они их на тибетский язык? Я пояснил ему, что они только издают тексты, чтоб интересующиеся изучали их в оригинальном виде, а если изредка переводят, то только на свои языки, потому что они не работают ради одних тибетцев. Тут старик понял неправильность своего вопроса и выразил сожаление, и сказал: "Как Интересно было бы перевести их на тибетский язык, без перевода они Навсегда недоступны тибетцам и монголам". Старик увлекся беседой и спросил меня, есть ли оросы, перешедшие в буддизм, и насколько они Понимают смысл его? Я сначала затруднялся, что ответить на это, но затем Заявил ему: - хотя нет среди оросов соблюдения буддизма с формальной с его стороны, но тем не менее среди них есть немало людей, не только интересующихся идеалом буддизма, но проникнутых самим духом нашего учения. У оросов существует чрезвычайное множество своих наук и религиозно-философских учений. Поэтому оросы не примут нашего буддизма с внешней его стороны, и в противоположность нам, монголам принявшим буддизм сначала только с внешней стороны, оросы, если примут когда-либо буддизм, то только с критико-философской точки зрения. После этих моих слов он со своей старческой искренностью сказал про себя: "Действительно теперь начинает исполняться предсказание Будды, что его религия распространится с юга на север, и неспроста эти люди потратили труд издать эту сокровенную книгу. Да, они действительно добродетельные люди!" - заключил знаменитый монгольский ученый и спросил меня, - но, как они (европейцы) относятся к вопросам о буддийской теории справедливости, воплощения (т. е. теория, утверждающая, что всякое живое существо не имеет начала жизни и будет иметь после смерти бесконечную жизнь в бесконечных перерождениях, пока оно не достигнет состояния Будды, воплощая и приспособляя свой психический мир согласно закону справедливости), ведь они, как я слышал, ничего не признают, кроме опыта? Очевидно, кто-то ему передал в таком тенденциозном освещении европейские методы исследования, и он был убежден, что европейцы признают только то, что видят воочию, восприятием чувства. На это я должен был сделать разъяснение: "Много занимался я науками оросов и положительно могу утверждать, что мнение, будто оросы руководствуются при своих исследованиях только восприятием, совершенно не соответствует действительности. Разные науки самостоятельно созданы оросами в течение веков на основании не только опыта, но и умозаключения. Благодаря этому они признают закон причинности и следствия, а также закон относительности, условности существования вещей. Что же касается буддийской теории справедливости, воплощения, то они не решили этих вопросов, т. к. эти вопросы, по мнению их, - не разрешимы непосредственным умозаключением, которое главным образом и признается оросами". Этим моим разъяснением старец был вполне удовлетворен и сказал: "Да, сам Будда признавал, что закон справедливости "карма" - самая трудная область познания".

При нашей беседе сидело до десяти человек лам, в том числе молодой халхасский хубилган, ученик старца, - по имени "Дараб Бандида", - один из важнейших хубилганов (т. е. святых) в Хапхе. Этот хубилган, молчаливо выслушав до конца нашу беседу, горячо выразил свою уверенность, что оросы далеки от понимания буддизма, особенно его антиномической философии "тангьурви-думта", которую развивает упомянутая нами выше санскритская книга. На это я возразил ему: "Я не говорю относительно кяхтинских оросов, которых вы только и знаете, а говорю о тех оросах, которых вы не знаете и которые изучают и знают нашу веру". Он мне ответил с резкостью: "Я не лягушка, которая знает только свой колодец", - и страшно был, видимо, рассержен моим возражением в присутствии обоготворяющих его монголов. Конфликт наш этим был вполне исчерпан, и я, конечно, не стал втягиваться в дальнейшее пререкание с этим монгольским "официальным святым".

Старец не хотел прерывать нашей беседы, но я, не желая утомлять его Излишком, встал с места и простился с ним до следующего раза. При Прощании со старцем я заметил, что все присутствующие ламы - слушатели наших бесед - почтительно встали одновременно со мной, между тем они, как и сам хубилган, сначала относились ко мне свысока, благодаря моему невзрачному монгольскому костюму.

Такое неожиданное ко мне внимание явилось результатом наших бесед, в особенности с хубилганом.

Переходя к обозрению социально-политического состояния современной Халхи (Северной Монголии), скажем, что нынешние халхасцы, я занимая громадную площадь, - часть плоскогория Центральной Азии и в силу создавшихся у них неблагоприятных политических и социально-экономических условий, переживают быстрый упадок своей жизненной силы. Этот факт в связи с культурным подъемом Китая и его всепоглощающей жизненной энергией ставит халхасцев, да и всех монголов, подвластных Китаю, в тяжелое положение, - будущее их, как отдельной нации, весьма мрачно.

Как самая характерная черта кочевой культуры халхасцев нами ; отмечено чисто степное скотоводство, которое я назвал бы "произвольной формой скотоводства" в отличие от пастбищной или более интенсивной формы. Скотоводство халхасцев, обусловленное характером их страны, находится в полной зависимости от прихоти погоды. Как-то раз халхасский князь Хандо-ван очень метко охарактеризовал форму халхасского скотоводства словами: "Нужно, чтоб баран ухаживал за овечкой, а козел за козлицей, а наше дело только пожинать плоды!" Этими словами он хотел выразить преимущество своего хозяйства над бурятским, когда я доказывал ему обратное, что пастбищное бурятское хозяйство, хотя требует от человека много труда и умения, гораздо надежнее халхасского скотоводства.

Рано или поздно монголам придется иметь дело с европейской культурой. Тогда в их бывших привольных степях будет одно из двух: или смерть слабого дикаря, или жизнь культурного человека. Быть может, они с достоинством жизнеспособной нации воспримут лучшие силы культуры, освободятся от нынешнего своего политического рабства, от гнилой маньчжурщины, от своих лам-хубилганов и князей, выроют в своих нынешних пустынных степях артезианские колодцы и тем освободятся от прихоти стихии, превратя свои степи в цветущие поля для обращения нынешнего своего "произвольного скотоводства" в форму усовершенствованного хозяйства. Тогда им для приобщения к цивилизации вовсе нет необходимости переходить к земледельческому или промышленному образу жизни, наоборот, тут дело в интенсировании, усовершенствовании всякой данной формы хозяйства, потому что земледелец может быть дикарем, а скотовод - культурным человеком, или наоборот. Между тем казавшаяся эта столь простою истина, к сожалению, многими еще теперь не признается.