Николай Николаевич Миклухо-Маклай.

Эта тема озвучена мной в видео, текст ниже:

Ссылка на видео: https://youtu.be/mV6JmZdrE9w

* * *

Обладавшая удивительными для непосвящённого свойствами книга, открытая передо мной Зораном, была одной из наших обычных дохристианских книг, которые крестившие Русь христиане сжигали как дьявольское «чернокнижие» , хотя никакого отношения к чертовшине они не имели. Весь их секрет заключался в умении наших пращуров пользоваться биоэнергетикой.

(Далее идёт описание процесса изготовления таких книг, в которых непосвящённый видит только малую часть содержания, а посвящённый всю информацию. прим. Веб Рассказ.)

Такие книги мастерились на века.

Именно мастерились, и с большой тщательностью, ибо для сохранности той информации, которую в неё заложат, каждая деталь её материала должна была обладать определёнными физическими качествами.

Наши глаза не могут расшифровывать картины, закодированные в биотоках. Почему - я не знаю.

Мне самому кажется, что также как я, видят все, для меня это обыкновенно, но все говорят, что такая врождённая способность встречается у людей не часто. Потому Зоран и приехал в нашу Мисайловку аж с Памира, специально, чтобы учить меня. 

Моя повивальная бабка Даромирка сообщила ему обо мне вскоре после моего рождения, и он приехал на два года к нам, когда я созрел для учёбы. Но мне ничего об этом не сказали, просто познакомили с очень интересным дедушкой, к которому я должен был приходить каждый день заниматься. Он поселился у Даромирки.

Высокий, суровый, с клином ниспадавшей на грудь льняного цвета бородой, Зоран держался со мной так, будто я был для него вовсе не мальчик, а ровня. Сегодня и мне с трудом верится, о каких материях он вёл со мной беседы, когда мне от роду было всего-то 4–5 лет.

(Сейчас, с вершины теперешнего своего возраста, мне любопытно взглянуть на того человечка, который был одновременно и обычным мальчиком, не чуравшимся ничего, что свойственно детству, и этаким маленьким босоногим мудрецом в коротких штанишках, рубашонке-разлетайке и чрезмерно широкополом клетчатом картузе, которого я терпеть не мог, но Зоран, заказавший его для меня в Богуславе, сказал, чтобы летом в солнечный день я без него на улицу не показывался, так, мол, необходимо. И до морозов со снегом велел ходить босым, хотя для лета у меня были распрекрасные парусиновые туфельки, а для осени – ботиночки. Однако я обязан был-де набираться силы земли. Попробуй ещё не в морозы, а в заморозки появиться обутым. Зоран так глянет, будто иголками в тебя кинет.)

Ровней-то, ровней он держался со мной, но слова суетного не ронял.

* * *

Зоран с первого дня говорил со мной только по-древнерусски и я, всё прекрасно понимая, отвечал ему точно так же, хотя раньше никогда древнерусского не слышал. 

В Мисайловке все говорили по-украински, но от украинского и современного русского, на котором, кстати, я говорить ещё не умел, он отличается очень значительно. 

Видимо, академик Николай Петрович Дубинин прав, называя такое явление генетической памятью. Оказалось, я «помнил» многие языки и наречия, которыми пользовались наши пращуры, кроме болгарского, из него я «помнил» только его иллирийскую часть. 

А когда мы с Зораном принялись за древнегреческий и латынь, то для меня это было словно повторение. У моей памяти, однако, есть одно свойство, к которому я никак не привыкну. Часто кажется, что многое я напрочь забыл. Но если мне что-то нужно, оно откуда-то всплывает, будто при нажатии кнопки в теперешних компьютерах. Никогда ничего специально удерживать в памяти я не стараюсь, в необходимый момент оно вспоминается само собой. 

Может быть, так у всех людей, и это свойство человеческой памяти обычное, но я вот сколько живу сознательной жизнью, не перестаю ему удивляться.

В августе 1940 года он уехал к себе на Памир.

* * *

... российская нравственность, человеколюбие, сострадательность, веротерпимость, или, я бы сказал, уважение к совести других, иноплеменных народов, – черты в характере Русичей, ибо нравственная основа Русичей, предопределившая поступательное движение всего их жизненного уклада, всегда резко отличалась от коммерческой первоосновы, с библейских времён служившей рычагом развития в большей части остального мира.

Разумеется, кричать об этом везде и повсюду, колотя себя в грудь, мол, вот мы какие хорошие, было бы для нас постыдным чванством, однако и не показать миру сей нашей народной особенности, граничило бы тоже с не менее непривлекательным национальным самоуничижением.

Ужели ж скромность – обязательное ряжение в схиму? Целой нации! Оттого-то в Европах вся наша великая страна многими и поныне именуется не иначе, как «русским медведем».

* * *

В войнах, то есть худшем из всех зол, Ницше видел могучий возбудитель творческих сил человечества и тем их оправдывал, считая международные человекоистребительные баталии необходимой предпосылкой для обновления и ещё более бурного расцвета цивилизаций.

В противоположность этому в записных книжках Н. Н. Миклухо-Маклая мы находим замечательную аллегорию:

«Если смотреть на жизнь людей, абстрагируясь, она вся состоит из непрерывной гонки добра и зла. Бегут они, стараясь опередить друг друга, предположим, по одной садовой дорожке. И вот на их пути большая цветочная клумба, во всю ширину дорожки.

Добро, зная, что цветы – прекрасное и потому ломать их кощунственно, замедлит бег и найдёт способ клумбу обойти. Зла же, безнравственное по своей сути, прекрасное не остановит, оно помчится прямиком через клумбу, круша цветы, и добро окажется позади, отстанет.

Но только на какое-то время.

Первенство зла в беге наперегонки иллюзорно, точнее скоротечно. Будь иначе, жизнь рано или поздно прекратилась бы. Однако ж она продолжается, всё совершенствуясь, уже многие-многие тысячелетия, и пределы её вряд ли можно предугадать, поскольку побеждает всегда изначально целесообразное, то есть, как свидетельствует вся история человечества, не разрушение, а созидание, любовь, олицетворяемая в прекрасном и лежащая в основе всего живого.

Надолго утвердиться вместо добра зло не может потому, что у него нет естественного начала, нет той целесообразности, какой наполнены все законы движения во Вселенной»

В этом мне представляется в сжатом виде главная философская концепция учения Н. Н. Микулухо-Маклая о человеке.

* * *

Из записных книжек Николая Николаевича Микулухо-Маклая, в которых он приводит выдержку из речи профессора Михаила Александровича Максимовича при вступлении его в должность ректора Киевского университета в 1834 году:

«Нелегко взохотить Русь вздохнуть разом и полной грудью, поелику миротворная по своей изначальной природе и умудрённая тысячелетиями накопленным опытом, она, исполинская, извечно сознавала, что заединный вздох её подобен всесокрушающему урагану, и потому привыкла дышать с осторожностью.

Но в роковую ошибку впадут те, кто спокойное её дыхание примет за смиренность лишённого главнейшего жизненного инстинкта вола, чувствительного лишь к собственному желудку и бичу. 

Долго докучала Русичам иудейская Хазария, долго прощали терпеливые Русичи даже поругание своих святынь. Однако ж донаскучили хазарины. И тогда заедино крякнули досадливо, садясь на борзых коней, дружинники СвЕтослава. 

Хоробре... С той поры о Великой Хазарии и хазарах смутное предание осталось».

Замечательный знаток Древней Руси М. А. Максимович не мог назвать киевского князя - язычника СвЕтослава Игоревича СвЯтославом, как у нас перекручивают его имя на христианский лад.

Александр Сергеевич Пушкин сказал Михаилу Александровичу: «Мы давно знаем вас, Максимович, и считаем литератором. Вы одарили нас малороссийскими песнями».

Тогда ещё Максимович жил в Москве и больше был известен как ботаник. Потом он, совмещая в Киевском университете ректорство с заведованием кафедрой российской словесности, первым наиболее точно перевёл на русский и украинский языки Слово о полку Игореве и написал о нём историко-филологические исследование, не утратившее своё значение и теперь.

* * *

Даже примерно обозначить весь круг научных и других занятий Н. Н. Микулухо-Маклая пока затруднительно, так как по свидетельству тесно с ним общавшихся Габриэля Моно и Отто Финша, по отношению к своим делам, а порой и теоретическим построениям в той или иной области науки, имевших, как можно судить потому, что мы знаем, ценность непреходящую, он был на редкость расточительным, зачастую подробно излагая их в письмах к друзьям и знакомым, но совсем не заботясь об их сохранении.

Поэтому неведомо, сколько всего этого добра, которое по праву должно принадлежать нашему Отечеству и входить в сокровищницу того, что является предметами нашей общенациональной гордости, и по сей день рассеяно по всему свету и пылится где-то в архивах, государственных и частных.

Нет сомнения, что со временем то другое будут из архивов извлекать, и найдутся ловкачи, которые станут выдавать чужое за своё, а мы по привычному расейскому обычаю будем смотреть на будто бы заморское чудо, изумляться и ахать, не подозревая, что чудо сие наше, рассейское.

Поэтому в ходе будущих торжеств, если провести их нам всё же позволят, надо приложить все усилия к тому, чтобы добиться организации экспедиции в места пребывания Н. Н. Миклухо-Маклая, особенно в те, которые более или менее длительное время служили ему центрами его деятельности (Ява, Австралия, Сингапур, не исключая и города Европы, в которых он учился и которые посещал с теми или иными целями, связанными с его научными интересами), выявить его бывших корреспондентов или их родственников, списаться с ними и таким образом собрать из его недостающего нам наследия всё, что только посчастливится разыскать и затем издать всё вместе как подобает...

* * *

Первые три месяца после Якутии я не выходил из большого рубленого дома Зорана, потом только он позволил мне съездить в Сталинабад (ныне Душамбе) в туберкулёзный диспансер. Чахотки не обнаружили, правое лёгкое лишь на рентгеновском снимке, будто из пулёмёта беспорядочно прострочили – все каверны закальцинировались.

Из Сталинабада махнул в Ташкент, надо было решать вопрос с работой. Сразу удалось устроиться собкором детского радиовещания Всесоюзного радио по Средней Азии (к тому времени у меня вышло в свет несколько детских книг). Работа самая подходящая, два с лишним года ещё я больше проводил время в горах у Зорана, чем разъезжал по своим собкоровским делам.

Мы много занимались, и по тому, как ко мне стали относиться в селении, я скоро понял, ЧТО мне назначено, хотя усилием воли и подавлял об этом всякую мысль. Но что творилось в моей душе, для Зорана тайной, конечно, не осталось. 

Уже с белыми, как молоко волосами, и бородой, старчески опущенными плечами и утратившими прежнюю голубизну глазами, однако вовсе не согбенный, он клал мне на затылок свою жестковатую ладонь, всё ещё не перестававшую излучать колкие и в то же время умиротворяющие токи. 

Произносить какие-то слова вслух при этом было излишним. Сейчас я слышал его мысли также, как он мои. Он знал это без моего признания. Мы могли беседовать даже на расстоянии, не видя друг друга глазами.

* * *

В ту звёздную ночь на Памире я был приобщён к хранителям знаний наших пращуров, и на меня легла великая ответственность передать их дальше. Это, однако, было очень непросто. Я не сомневался, что достойных учеников мне найдут, и я выберу из них своего преемника.

Но не знаю, может ли кто представить себе, как унизительно и горько скрывать в подполье знания, когда они доступны лишь узкому кругу посвящённых вместо того, чтобы работать к практической пользе и духовному возвышению Отечества.

Но совсем нетрудно понять, что было бы со мной ещё совсем недавно, если бы просто в кругу людей я повторил бы некоторые слова моего Учителя: (здесь приводится небольшой отрывок из слов Учителя) 

«...А какая сила вращает Землю вокруг своей оси? И каким образом она сохраняет порядок движения? В том-то и дело, что в организации всякой материи участвуют не два полюса, а не менее восьми. 

Восемь полюсов имеет и Земля: четыре экваториальных, которые мы называем точками равноденствия и солнцестояния, два полуночных и два полуденных. Взаимодействиями между всеми этими полюсами, между разнородными парами и одновременно между каждыми из четырёх пар, и обуславливаются все движения нашей планеты в пространстве. 

Не двумя полюсами, а восемью, согласно определяющему всякую соразмерность закону осьмавы, которая по- латыни стала звучать как октава, и многие думают, что она – изобретение римлян; так наше понятие превратилось в гармонию, поскольку эллины имели обыкновение всё переводить на греческий язык и только на этом основании чужое выдавали за своё. 

Русичи же, открывшие законы осьмавы и многое другие, со стороны только посмеивались, щедрыми горстями рассыпали плоды своего ума кому ни попадя, нисколько не заботясь о своём первенстве, оттого и виноваты немало, что та же Эллада, черпавшая из нашего Отечества больше всех, с тщеславным высокомерием его варварским называла, да с той поры так и повелось... 

Беда ныне, однако, наша не в этом. 

Несчастье в том, что двухцветная лженаука, для пущей важности названная диалектическим материализмом, возвысилась над всеми прочими науками, что неуклонно ведёт к их оскудению, либо торможению их развития, а это, в свою очередь, пагубой уже сказалось и неизбежно ещё более разрушительно скажется на всём нашем Отечестве, если на Руси, как при Владимире Мономахе, не восторжествует в конце концов здравый смысл. 

Тоже и в нравственном отношении. 

Нива, засеянная Мономахом, пусть и не сразу, ибо страшно сказать, как много разрушили предшественники Мономаха, но всё же взрастила таких людей, как Сергий Радонежский, Пересвет, Ослябя, неистовый Аввакум – хоть и заблуждался он, но по-своему за Отечество всё же радел. 

А кого ждать от этих, которые в академических чинах от всевозможных общественных лженаук? Ни подлинных знаний, ни боли за Отечество у большинства из них...»

Повтори я прилюдно эти слова совсем ещё недавно, и в лучшем случае оказался бы в психушке.

Здесь не место рассказывать о всех преградах на моём пути, их, как говорится, хватало, но все они теперь позади. В общей сложности двадцать два года продолжались мои путешествия по следам Миклухо-Маклая, всевозможные изыскания и работа над романом- исследованием «Путями великого россиянина» в двух книгах. 

Под великим россиянином я разумею не только Миклухо-Маклая, для меня это образ также собирательный, и вся впервые предлагаемая читателю первая книга посвящена не столько Маклаю, сколько возникновению и противоборству различных идеологий, в центре которых потом окажется Маклай и его учение о человеке. 

Придётся нам по ходу повествования, совершать путешествия и в куда более отдалённые времена, чем та эпоха, в которую жил Маклай, поскольку мировоззрение любого из народов вырабатывалось тысячелетиями, и надо знать причины, чтобы судить о следствиях.

1990 г. Малеевка.

На этом заканчивается первая книга - В ДЕТСТВЕ К НЕМУ ПРИШЁЛ РУССКИЙ МУДРЕЦ С ПАМИРА. 

Этими строками начинается вторая книга - ТАЛИСМАН АНДИ:

«Пройдёт время, и жертвы, приносимые г-ном Миклухо-Маклаем ради науки и человеколюбия, воссияют ещё одной звездой в созвездии гуманистических деяний России. Было бы поэтому непростительно и позорно оставить труды его без внимания и надлежащего содействия. Должно помнить, что слава, добытая для Отечества разумом и добротой, возвышает оное не меньше славы ратной, воздействием же своим на умы и сердца людей её превосходит.»

К. Н. ПОСЬЕТ, адмирал, 1882 г., Санкт-Петербург.

«В Индонезии вы услышите его имя в самых неожиданных местах и от самых простых людей. Каждый расскажет о нём что - то своё, часто фантастическое, и вы, может быть, посмеётесь, но не смейтесь слишком откровенно, – большинство индонезийцев верят легендам, как мы с вами верим историческим фактам. Многие обижаются, когда их рассказы не воспринимаются всерьёз, даже если повторяют вам слышанное из десятых уст.»

ДЖАЙЕТ СУРОТО, д-p естественных наук, 1962 г., Богор, о-в Ява.

Это были избранные мной отрывки из книги - Путями великого россиянина. Автор Александр Иванченко.

ИСТОЧНИК

Две книги вышли в одном томе - Путями великого россиянина.

На этом всё, всего хорошего, читайте книги - с ними интересней жить, канал Веб Рассказ, Юрий Шатохин, Новосибирск.

До свидания.