Эта тема озвучена мной в видео, текст ниже:

Ссылка на видео: https://youtu.be/IFAeo9zXIVI

* * *

По низкому левому берегу Волги с испокон веков, раскинулись, напоминая клушек, растопырившихся над цыплятами, тысячи деревень. Кто и когда строил их впервые, никому не известно. 

Сотни лет их обитатели кланялись в ноги батюшке барину, ложились на конюшнях под свистящие бичи, а потом, после порки, одни снова кланялись, благодаря за «науку», а другие, отлежавшись, пускали «красного петуха» на усадьбы своих мучителей и бежали куда глаза глядят. 

Об этом страшном времени часто рассказывает правнукам дед Евсей, старожил приволжского села Камышинки.

— Так-то, детушки, жили мы когдась, — шамкает он беззубым ртом.

Зрачки юных слушателей расширяются от ужаса.

Старше Евсея в Камышинке никого нет, но и он не помнит времен основания своего села.

Посредине его стоит деревянная церковь, по обеим сторонам которой расположились лавка сельского богача Лукьянова, «мирская» изба, поповский особняк…

На концах села живет беднота; с рождества бегают хозяйки по соседям в поисках мучицы взаймы, а потом берутся за мякину и полову.

Растет село. С каждым переделом прибавляются «мужские души», а земля — все те же отрезки, какие получили за выкуп при отмене крепостного права. 

Не велики и сразу были подушные наделы, хоть плате за них и конца не предвидится, теперь же земельный клин на душу что бабий платок, как хочешь на нем разворачивайся — коль нет сил взять в аренду землицы, и паши, и коси, и коровенку паси…

Немало кругом земли, да беднякам от того пользы нет. Видит око, да зуб неймет. 

Прямо за селом начинаются и тянутся до самых песчаных берегов Волги заливные луга. С весны, как сойдет вода, покрываются они сочной, мягкой травой, яркими душистыми цветами, только не на радость, а на печаль. Того и гляди, корова или лошадь заберется — и плати штраф хозяину лугов или арендаторам, что еще хуже — зол старик Лукьянов, а Кузьмичев и того пуще. 

Как пауки, опутали они все село: рубль в долг дадут, а десять вытянут. Мало кто им не должен на селе. Амбары ломятся от хлеба, сено на зиму батраки стогами мечут, а все им мало — за копейку с человека крест снимут, не постесняются.

Особенно трудно жилось тем семьям, где живых душ было много, а мужских — всего одна. К таким принадлежала семья Федора Карпова. Его избенка третья от околицы. В нее перешли Карповы после раздела.

Три года назад вышел Федор в отдел, вернувшись из солдатчины. Крепкий, умный, старательный мужик Федор, а из нужды выбиться не может. Только и счастья, что ни разу богачам не кланялся, взаймы не брал: то с неводишком на Волгу сходит, то поплотничает и какой ни есть кусок для семьи заработает. 

Да и жена со старшей дочерью Татьяной ему помогают — работают они на кроснах, двенадцатилетнюю Аксюту и ту мать начинает к стану приваживать. Скатерти браные, полотенца камчатые, нарядные пояса ткут мать с дочерью для богатых невест села — мастерицы! Только ведь плата-то какая? Каравай хлеба иль крынка молока…

Федор в солдатах научился грамоте. Возвратясь домой, он не бросил читать и частенько ходил к батюшке за книгами, часами просиживая потом, уткнувшись в евангелие или какое-нибудь житие святых. Других книг у попа не было.

Чтение божественных книг не давало Федору ответа на мучивший его вопрос: почему так неладно все устроено на свете?

Вот он, Федор, хочет пахать землю, а у него земли-то и нет. Барин же и глаз на пашню никогда не кажет, а имеет тысячи десятин. Или вот взять другое. Он с женой и дочерьми работают не переставая, а все ж на вольный хлеб заработать не могут. Лукьяновы да Кузьмичевы совсем не работают, как баре живут, везде батраки и батрачки у них, а им всего хватает вволю.

Один раз, возвращая книгу, федор рассказал о своих мыслях попу и попросил пояснить, отчего все так происходит. Тот поглядел сурово.

— От бога порядок установлен, не нам о том судить. Каждый несет свой крест. Зря ты думаешь о том, что не твоего ума дело. В церковь почаще ходи, — ответил он.

Больше Федор за книгами не пошел, а в церковь стал ходить все реже и реже.

Он сделался неразговорчивым, угрюмым, особенно после того, как узнал, что поп рассказал об их разговоре Кузьмичеву и вместе с ним высмеивал его. Если с кем Федор еще иногда и говорил откровенно, то только со своей матерью Татьяной, бывшей крепостной, за красоту взятой на барский двор.

Не раз обсуждали мать с сыном: что же делать дальше? Уехать, что ли, Федору куда из села? Говорят, многие сейчас переселяются в Сибирь, на вольные земли. Тяжело было матери давать такой совет любимому сыну — разлука вечная раньше смерти, — но изболелось сердце, на тяжелую жизнь его глядючи. А тут еще начали коситься на него, что в церкви редко бывает.

Но ведь один не поедешь, попутчики нужны, из села же ехать никто не собирается, хоть и не один Федор бедует. И вдруг Федору нашлись попутчики.

Произошло это так.

Зимой поехал Федор на заработки в соседнее староверское село Родионовку — рубить богатым мужикам амбары. Работать пришлось месяца три. Там Федор познакомился, а потом и подружился с начетчиком Петром Андреевичем Мурашевым, умным, грамотным мужиком.

— Эх, Федор Палыч! Ни при чем бог в наших порядках. Доля людская зависит от людей, — ответил он Федору, когда тот случайно рассказал ему про свою беседу с попом.

С этого и пошла их дружба. Начетчик сумел убедить Федора, что староверы справедливее живут, чем православные, дал почитать обличительную речь протопопа Аввакума против патриарха Никона, и Федор перешел в новую веру.

Прасковья вначале плакала, не хотела идти в староверы. «Ведь все село начнет смеяться — на старости лет вновь будут креститься. И девок за собой потащат. Татьяна-то почти невеста», — говорила она. Но когда Федор свозил жену в Родионовку и Мурашев с ней побеседовал, она поверила, что душу можно спасти, только будучи староверкой, и согласилась.

Измена вере отцов окончательно рассорила братьев Карповых, они перестали встречаться, лишь Татьяна по-прежнему ходила в дом старшего сына.

«Отец духовный» и убеждал и ругал Федора за впадение в ересь, но безуспешно. Тогда он попытался использовать влияние матери.

— Коли душу сына хочешь спасти, пригрози ему проклятием родительским, — говорил он Татьяне.

— Что ты, батюшка, бог с тобой! Да разве родительским проклятием шутить можно? А насчет души… староверы тому же богу молятся, что и мы, — спокойно ответила Татьяна.

Мурашев также заботился о новом «истинно верующем брате» — он-то и предложил Федору переселиться в далекий край вместе с родионовцами.

— Освободимся на новом месте от гонения нечестивых никонианцев, брат, да и земли там вольные, — сказал он ласково.

Родионовцы предварительно посылали ходоков, только что вернувшихся обратно, посмотреть землю и теперь смело поднимались в дальнюю дорогу. Выезжать собирались осенью, после уборки хлебов. Ехать решили на своих лошадях, обозом. Из села уезжало тридцать семей, в том числе и Мурашевы.

Вся горькая жизнь в родном селе встала перед глазами Прасковьи, темная, тяжелая. «О чем плакать-то? Может, и правда, уедем — лучше будет», — подумала она и начала торопливо вытирать заплаканное лицо концом головного платка.

* * *

Из Родионовки обоз переселенцев, подвод пятьдесят, выезжал в последних числах августа.

Карповы сняли со своего клина урожай, намололи муки, насушили сухарей, продали избу, корову и за день до общего выезда переехали в Родионовку.

Кроме муки да сундука с одеждой, уложил на воз Федор плотницкий инструмент и не один раз чиненный невод. Ехать долго, хлеба не хватит — надежда на свои руки. Будут по пути и речки и озера — рыба тоже пища. На самом дне повозки лежал мешок с зерном, заветный! Хотелось на новой землице родную пшеницу посеять.

Сухо простились родные с Карповыми: ломоть отрезанный, да и чужеверцы.

Родионовцы до больших морозов подтянулись к уральским горам. Здесь они соединились с обозом переселенцев, ехавших с Украины, тоже староверов, и решили зазимовать.

Федор Карпов сколотил артель плотников и работал с ней всю зиму в окрестных уральских селах. Они валили лес, рубили срубы. Уральцы — народ кряжистый, неразговорчивый, но за работу расплачивались честно, хотя и смеялись над староверами за то, что те отказывались есть из хозяйской посуды.

…Отшумели весенние горные ручьи, подсохли дороги — и снова тронулись переселенцы в путь на отдохнувших за зиму лошадях. Хребет перевалили возле воскресенского казенного завода.

Жителей равнины горы испугали причудливыми вершинами, глубокими пропастями. Мужики шли возле своих подвод, настороженно поглядывая по сторонам, готовые в любую минуту поддержать крепким плечом телегу, если гнедуха или серко попятятся назад. Женщины несли в руках камни — вдруг под колесо надо будет подложить… а молодежь и ребятишек притягивали березки, по-весеннему нарядные, радостные, то группами, то по одной-две тянувшиеся к перевалу. Ребята аукались, звонко перекликаясь среди зелени, девушки плели венки.

Огромный обоз, больше ста подвод, держал путь на город Петропавловск. Старшим по-прежнему был Мурашев. Его мужики уважали за духовное звание и за богатство: шутка ли, шестерку лошадей ведет! Среди украинцев две семьи также вели по шестерику — Павла Коробченко да Никиты Дубняка. Но Павло и Никита были неграмотны и не пытались оспаривать старшинства Мурашева.

Длинны версты немереные, особенно когда их надо мерить своими ногами. Похудели, оборвались люди. У хозяев, которые победнее, лошади еле двигались. Многим пришлось во встречных деревнях ходить под окнами с протянутой рукой — кто калач подаст, а кто и выругает, всяко приходилось…

Среди украинцев выделялись две красивые смуглянки, сестры Железновы — Галька да Параська. Каждый вечер их звонкие голоса первыми затягивали родные украинские песни. Красотой и голосом спорить с ними могла только Аксюта Карпова, но она еще девчонка, ей всего тринадцать лет.

Железновы ехали вчетвером — мать, две сестры и младший брат Кирюшка, мальчонка лет пятнадцати. Собственно, они не ехали, а шли, лошади у них не было. Вещи их лежали на телегах у брата Евдохи Железновой Кондрата Юрченко, ехавшего с женой и сыном на двух подводах, запряженных парами. Иногда к ним присаживалась и старая Евдоха. Молодежь все время шла пешком. При остановках тетка покрикивала на племянниц, чтобы скорей варили обед, а Кирюшка отпрягал лошадей и вел их пасти, не дожидаясь напоминания дяди.

К первому сентября обоз переселенцев дотянулся к Петропавловску. Переселенческий пункт находился в пристанционном поселке — «выселке». Здесь стояли два деревянных барака и десятка полтора войлочных юрт. Все помещения были забиты переселенцами, безлошадными, привезенными на «чугунке». Многие из них тут же ютились в дерюжных шалашах, а то и просто под открытым небом. Обозы останавливались перед выселками.

На пункте была и кухня, но в день она выдавала всего восемьсот порций, а переселенцев скопились тысячи. Возле кухни не прекращаясь слышалась ругань, а иногда и драки вспыхивали.

Мурашев, отведя свой обоз в сторону, велел остановиться на постой, а сам вместе с Кондратом Юрченко, Коробченко Павлом и Дубняком Никитой пошел в город искать переселенческое начальство. В последнее время дюжие украинцы сдружились с начетчиком и на остановках подолгу тихо беседовали с ним. Вначале к их группе присаживался и Федор Карпов, считавший Мурашева своим другом, но затем он стал подходить к ним все реже и реже. Пустив пастись Серка, Федор садился возле своей повозки и, нахмурившись, о чем-то раздумывал или шел рыбачить.

Из города Мурашев с друзьями вернулись поздно, а наутро собрали всех мужиков в круг.

— Вот что, мужички! — заговорил Петр Андреевич, разглаживая длинную, с проседью бороду. — от начальства толку скоро не добьешься, расспросили мы здешних старожилов. Кругом города на сотни верст леса вырублены, озера пересыхают. Летом здесь засуха, а зимой морозы лютые. Плохо и с землей. Всю ближнюю станичные казачки захватили и теперь сдают в аренду по два-три рубля за десятину, а дальше от них податься — киргизцы балуют…

Мужики, слушая своего вожака, посуровели, бабы запричитали в голос.

— А ну, замолчите! — громко прикрикнул на них Федор, вставая.

Когда смолк бабий плач, он сурово спросил Мурашева:

— Что же ты, Петр Андреевич, предлагаешь дале делать? За тобой шли. — в голосе его прозвучал укор.

Мужики зашевелились. Мурашев мягко улыбнулся.

— А ты, Федор Палыч, не спеши. Скажем сейчас, что мы обмозговали на пользу обчеству. Пахомушка, поди сюда поближе, — позвал он.

Из толпы выдвинулся юркий рыжий мужичонко с хитро прищуренными, узкими глазками.

— Расскажи, Пахомушка, тут ли те земли, о которых нам говорил! — твердо приказал Мурашев. — ты ведь ходоком был от нас.

Пахом оглянулся на толпу, снял шапку и истово перекрестился.

— Вот те крест, мужики! Наша земля впереди вольная да хорошая. Были мы в маленьком городке, Акмолы прозывается, за ним и присмотрели хорошее местечко для нашего села, — произнес он торжественно.

Люди стали успокаиваться.

— А далеко ли ехать до него? — осведомился Федор.

— Пятьсот верст осталось. Больше ехали… доедем до морозов, — вперед Пахома ответил Мурашев.

— Доедут, да не все. У многих лошади уже не идут, — вновь нахмурился Карпов.

За ним зашумели такие же, как он, однолошадники. Никита Дубняк, скривив усмешкой рот, хотел что-то ответить, но Мурашев, остановив его взглядом, заговорил сам:

— И об этом думали, Федор Палыч. Все мы братья во Христе, обо всех надо заботиться. Послушайте, мужички, наши думки.

Человек двадцать шагнули ближе к Мурашеву. Он неторопливо продолжал:

— Были мы и у начальства переселенческого. Двадцать рублей дают ссуду на лошадку. Только ждать придется, ой, долго, мужички! Тысячи ждут. Приценялись и на базаре. Хорошую лошадь здесь дешевле, чем за полсотни, не купишь. Чтоб до морозов доехать, надо верст по сорок в день проходить. Придется всем по паре лошадок в повозку впрягать. Грузу теперь меньше, можно рысцой идти. Вот и удумали мы — разделить обоз!

Мурашев замолк. Молчали и все. Однолошадники, у которых не было денег на вторую лошадь, горько усмехались в бороды.

«Завел людей за тыщи верст и бросает на произвол судьбы. Вот те и „брат во Христе“!» — озлобленно думал Федор, уткнув глаза в землю.

— Не думайте, мужики, что кто останется здесь, так и от нашего обчества отстанет совсем, — заговорил вновь Мурашев, словно разгадав мысли Карпова. — за зиму ваши лошадушки отдохнут, а весной потихоньку и тронетесь. С вами останется Егорушка, он в Акмолах был. Работа в городе найдется, прокормитесь до весны, а в летнее время степь кормит. До Акмолов доедете, а там уж вам скажут, где наше село будет. Землю станут нарезать — мы и вас учтем. Приедете — жилье будет выстроено, найдется угол каждому до весны от стужи укрыться, — ласково ворковал он.

* * *

История города Петропавловска, в котором вместе с другими осталась на зиму семья Карповых, началась около двухсот лет назад.

Сразу после добровольного присоединения казахов, проживающих в степном крае, к России началось строительство укрепленной пресногорьковской линии, а затем в 1752 году была заложена крепость св. Петра — будущий Петропавловск.

Первоначальными обитателями крепости были казаки Сибирского казачьего войска и их семьи, образовавшие через полстолетия казачью станицу. Гражданское население стало оседать возле крепости с 1770 года. В первое время это были купцы и приписные мужики, насильно переселенные в новый край.

Крепость и укрепленная линия назначались для защиты новых подданных россии от набегов воинственных и диких джунгар и охраны караванного пути из России в Кульджу — караванная торговля имела тогда большое значение. К началу XIX столетия в Петропавловск ежегодно на верблюдах из Кульджи доставлялось товаров больше, чем на миллион рублей. С течением времени джунгары исчезли, и крепость превратилась в мирный город, крупный торговый центр края.

Торговля росла быстро, так как к крепости со всех сторон весной и осенью тянулись кочевники со своими стадами, нуждающиеся в промышленных товарах и хлебе; для них проводились ярмарки — весенняя и осенняя. Но население нового города прибавлялось медленно.

Ко времени уничтожения укрепленной линии и крепости — к 1876 году (город Петропавловск официально утвержден Александром II в 1862 году) в Петропавловске жителей насчитывалось всего около девяти тысяч.

Начиная с 1889 года, царское правительство стремилось оставить в центральных губерниях России только то количество бедноты, которое было нужно для батрацкого труда в крупных помещичьих усадьбах и у кулаков. 

Всех остальных маломощных крестьян старались выселить на Амур, в Сибирь и в Степной край, еще очень мало заселенный.

Переселенческое управление, обещавшее новоселам на новых местах ряд льгот и ссуды, перевозило переселенцев в битком набитых людьми, домашним скарбом и мешками с хлебом товарных вагонах и затем, высадив, предоставляло им самим заботиться о себе.

Не имея средств, чтобы обзавестись на новом месте крестьянским хозяйством, большинство переселенцев, приехавших в степной край, оставались в Петропавловске. 

Часть из них приписались в мещане, стали кустарями, ремесленниками, другие шли в батраки к станичникам, крепким кулакам, в ближайшие от города села. Те, кому не удавалось никуда пристроиться, не имея жилья, копали землянки в отрогах красного яра, за бывшей крепостью. 

В скученных, полутемных норах «копай-города» таких набилось тысячи. Они являлись постоянным резервом рабочей силы для купцов — предпринимателей, владельцев салотопенных, кожевенных, шерстобитных заводов (торговля с кочевниками велась меновая).

После окончания в 1895 году строительства железнодорожной линии между Омском и Петропавловском из переселенцев же набирались рабочие в железнодорожное депо станции.

К 1900 году, когда в Степной край хлынула вторая волна переселенцев, Петропавловск был большим торговым городом, с населением численностью до двадцати двух тысяч.

Большинство последних новоселов добирались до Петропавловска, подобно обозу Мурашева, собственными силами. Они пробивались в глубь края, селились деревнями и селами…

* * *

— Как же мы проживем зиму, Федор Палыч? Тканьё наше с Танюшкой тут никому не надобно, — растерянно говорила мужу Прасковья на второй день после отъезда односельчан, сидя на завалинке возле небольшого домишка на выселках.

Хозяин дома Григорий Потапов работал слесарем в железнодорожном депо уже пять лет. В прошлом году они с женой построили себе небольшую, как он говорил, «хоромину». Передняя часть домика, отгороженная перегородкой, считалась горницей, во второй половине, где стояла большая русская печь, была кухня, перед кухней сенки — вот и вся «хоромина». Но семья Потаповых не велика: сам Григорий, жена его Катерина да двое ребятишек — хватит места и останется, считали хозяева дома.

Карпов познакомился с Григорием в первый день, когда, проводив обоз, пошел по выселку, не зная зачем, лишь бы оглядеться, и случайно остановился возле домика Потапова.

Потапов первый заговорил с ним, и, как это бывает с неразговорчивыми людьми, Федор неожиданно рассказал этому незнакомому парню с пропитанными мазутом руками о себе все, о своих думах и обиде, не останавливаясь, и, дивуясь на себя, замолчал.

— Знаешь что, подъезжай-ка со своей подводой к моим хоромам, — после нескольких минут раздумья предложил Григорий. — у меня место есть, до морозов далеко, можно и в сенях спать, а там посмотрим, что тебе с семьей делать.

От слов Григория на измученного мужика повеяло теплом.

К вечеру Карповы были уже на квартире. Хозяйка, бойкая сибирячка, пышная, курносая, с румянцем во всю щеку, встретила гостей приветливо. 

Для девушек устроила из досок и ящиков, постель в сенях, старшим разобрала «парадную» кровать в горнице — сами они спали на нарах за печкой, — а Машу с трехлетним Мишуткой и пятилетним Сашей положила на полатях.

— Девки-то у тебя как приглядны, ничего не скажешь, — весело говорила Катерина, расплетая длинную косу Аксюты. — А ты не бойся! — утешала она Прасковью. — В городе работа найдется всем. Хозяин да Таня с Ксеней робить будут, а мы с тобой по хозяйству, Машутка с ребятами играть станет — всем дело найдется, не увидим, как и зима пролетит, а там и поедете…

С утра Катерина ушла на огород копать картошку. Девушки вызвались помогать, детвора побежала вслед за ними, хозяин еще с работы не вернулся, и Прасковья с мужем в доме остались вдвоем. Федор вечером хотел с хозяином посоветоваться — где найти работу так, чтобы и лошадь прокормить. Может, он и сам с ним сходит — завтра день воскресный.

— А ведь они, Федя, никонианцы, — после долгого молчания робко заговорила снова Прасковья.

Тяжелая жизнь для нее скрашивалась надеждой на загробное блаженство. Поверив, что Никон был еретик, Прасковья стала фанатичной старообрядкой: хмурилась, если какая из дочерей, по старой привычке, крестилась трехперстным крестом, с отвращением смотрела на православные иконы и не хотела с иноверцами есть-пить из одной чашки. Хозяева дома ей понравились. Добрые они, даже за квартиру с них не хотят брать, а из-за веры брезговала она ими.

— Не суть важно, — посмотрев рассеянно на жену, ответил Федор. — Видно, дело не в вере, а в людях, — больше для себя, чем для жены, добавил он, отводя взгляд в сторону.

Прасковья с испугом посмотрела на опущенную голову мужа. «грешит Палыч ересью. Беда-то какая!» — подумала она и молча, осторожно перекрестилась большим крестом.

На другой день сразу же после завтрака Федор с слесарем собрались идти в город. Григорий побрился, расчесал русые кудрявые волосы и надел новую рубаху.

— Гляди-ка ты, как разнарядился, еще какая влюбится. А че? — смеялась Катерина, оправляя складки рубахи на спине мужа.

Аксюта смотрела на них во все глаза: веселые какие! У них в селе жены так с мужьями не разговаривали.

От редких домишек поселка до города Григорий с Федором шли пустошью. День был ветреный, и пыль то и дело поднималась столбом по дороге. Первые городские домики, деревянные, с резными наличниками и ставнями, начались возле городского сада. От него потянулся, как объяснил Потапов Федору, главный проспект Вознесенского. От сада же пошла и булыжная мостовая.

— Больно хорошо! — с одобрением заметил Федор. — В дожди-то! Город — он и есть город.

Григорий рассмеялся. Петропавловцы только и могли этой улицей похвастаться — на весь город одна мощеная.

Вдоль мостовой тянулись с обеих сторон канавы, заполненные местами водой, затянутой зеленой ряской. В центре города, возле каменного здания, от канавы несло таким зловоньем, что Федор отвернулся.

— Ну и смердит! Как только живут тут? — сказал он.

— Это магазин купца Черёмухина, а вон и дом его, рядом, — ответил равнодушно Григорий, привычный к зловонью города.

«Это еще что! Повести бы тебя в солдатскую слободу аль в „копай-город“ — там совсем дышать нечем, а тысячи людей живут. Переселенцы вроде тебя, приехали на вольную землю, а теперь бьются в городе…»

— Зайдем, Федор Палыч, к купцу Савину насчет девчат поговорить? — обрывая свои мысли, спросил Потапов. — Катя слыхала на базаре, что Савины ищут девок в горничные. Сама больно капризна, подай ей красивых, а так, говорят, у них жить можно: куском не обижают. Ваши девки обе приглядные, особенно меньшая, — может, и возьмет.

— Зайдем, Григорий Иваныч, без работы жить нельзя, — грустно ответил Карпов.

Тяжело ему дочерей в люди посылать — за этим ли ехал, — а делать нечего. Мука, что на Урале заработал, идет к концу. Есть еще мешок пшеницы, да ее решил не трогать до места, а денег гроши остались. «Спасибо добрым людям — приютили, хоть из-за угла биться не придется», — думал он, шагая рядом со спутником.

Богатый савинский особняк, двухэтажный, с вычурными колоннами у парадного крыльца, с серебристой крышей, режущей блеском глаза под лучами солнца, Григорий показал Федору еще издали. В дом вошли с черного хода. Посредине кухни рыжая толстуха месила на столе тесто и, видимо кем-то рассерженная, со злостью накинулась на них:

— Ну, чего пожаловали сюда? Пуд пыли притащили…

— Не сердись, молодушка! — с легкой насмешкой остановил ее Потапов, снимая картуз. Федор последовал его примеру. — слыхали мы, что ваша барыня горничных ищет, правда, что ли?

Толстуха усмехнулась.

— Ищет. Да все не по вкусу ей приходят. Чтоб молодые были да хорошенькие…

— А у нас такие и есть. Две дочки вот этого дяди, — перебил ее слесарь. — погляди на него хорошенько. Разве у такого молодца могут быть дочери некрасивые? — зубоскалил он.

Федор покраснел от смущения. Толстуха бесцеремонно разглядывала его. С правильным овалом лица, орлиным носом, большими темно-серыми глазами, небольшой русой бородкой, Карпов, несмотря на морщины, избороздившие высокий лоб, все еще был красив.

— Пойду покличу, — уже мягче сказала женщина.

Через несколько минут она вернулась в сопровождении хозяйки, высокой молодой женщины с красивым и капризным лицом. Савина внимательно оглядела мужчин и спросила Федора:

— А твои дочери не коротышки?

— Что вы, барыня! — опередив Карпова, заговорил Григорий. — Они как раз под стать вашему росту будут.

Барыня взглянула на него. Григорий почтительно склонил голову, пряча усмешку.

— Когда вы мне их покажете? Одна нужна для дома, а другая — лично для меня…

— Завтра приведу утром, — наклоняя все более красневшее лицо, ответил Федор. Ох, и не нравится ему эта голорукая!

Когда вышли от Савиных, Григорий, похлопывая его по плечу, задушевно заговорил:

— Ничего, Федор Палыч, терпи! Будет и на нашей улице праздник. У Савина хоть хозяин не пристает. Хозяйка баловница, от тысяч, что муж гребет, у нее голова кружится, но не скупа. Проживут девчата до весны, а там и уедете.

Федор слушал молча. «Праздник! Отчего ему быть-то? Беднякам и на пасху будни. Всякий, кто богаче, норовит над тобой поизгаляться», — думал он.

…Спустившись по косогору вниз, путники попали в казачью станицу. После пожара 1849 года, когда выгорело не меньше двух третей Подгорья, казаки стали строиться отдельной станицей, не допуская к себе мещан. Улицы здесь, хотя и немощеные, были прямы и широки. Деревянные дома, пятистенники и крестовые, выстроены из соснового кондового леса. Перед окнами у всех красовались узорные палисадники. За высокими деревянными заборами виднелись желто-зеленые акации.

Богато, хозяйственно жили станичные казаки. Заливные луга по Ишиму, лучшие пахотные земли вокруг города принадлежали им. Они были освобождены от податей, поставки рекрут и воинского постоя. Станичники в Подгорье имели базар, и сейчас на площади стояло множество подвод с продуктами, толпились покупатели…

Пройдя два квартала вдоль крайней улицы, Григорий подошел к калитке большого дома и постучал. Послышался злобный собачий лай, громыхание цепи, затем хлопнули двери.

— Кто там? — спросил низкий мужской голос за калиткой.

— Я, Степаныч! — ответил Григорий.

Калитка открылась. Хозяин закричал на огромного пса, и тот полез в конуру.

Плотный, высокий казак, прежде чем поздороваться, вопросительно взглянул на Григория.

— Хорошего тебе, Степаныч, человека привел в помощники, думающего, — ответил тот на немой вопрос.

— Коль так, милости просим, входите! — приветливо пробасил хозяин.

Из больших сеней внутрь дома вели две двери. Степаныч провел гостей прямо в горницу. В соседней комнате слышались женские голоса. Пригласив гостей садиться, хозяин вышел, но сейчас же вернулся и сел рядом с Григорием.

— Степаныч! Мой товарищ, переселенец из России, поживет у нас до весны и поедет дальше, за Акмолинск, — неторопливо заговорил Потапов, сделав лишь легкий нажим на слове «товарищ». — Федор Палыч мужик серьезный, в жизни справедливости ищет, как раз тебе в помощники подойдет. Лошадка у него есть. Будет на ней сено возить — вот и прокормится зиму. Жена его с младшей девчушкой у нас останутся жить. Платой ты не обидишь…

Степаныч выслушал не прерывая, потом расправил окладистую русую бороду и сказал:

— Что ж! Всем известно — работника ищу. Будем вместе робить и о правде разговаривать. Зима длинна. Когда заступишь, Палыч?

— Завтра девчонок отвезу к барыне да и приеду к тебе, — ответил Федор.

О плате он не стал говорить: коли хозяин дружит с Григорием — не обидит. «Знать, есть справедливые люди на свете», — подумал он.

— Чай пить, мужики, идите! — позвал женский голос из соседней комнаты.

* * *

В понедельник, забрав Таню и Аксюту, Карпов поехал к Савиным. Прасковья всю ночь проплакала и встала с опухшим лицом. Легче с жизнью расстаться, чем девчонок к еретикам отдавать. Если бы не привычная покорность мужу, ни за что бы не пустила души губить. Лучше христовым именем под чужим окном кормиться.

Она было хотела ехать с ними, но муж сказал: «Незачем!» — и Прасковья села молча на лавку.

Федор боялся, что жена, увидев барыню, заголосит и все испортит. Он поверил Григорию, что место хорошее для дочерей: вместе будут — уж одно то чего стоит, надо делать так, чтобы барыня взяла.

— Пусть сарафаны новые наденут, бабушкины, — приказал он Прасковье.

— А вы, девчата, ей пониже поклонитесь, как выйдет… — учила Катерина, прихорашивая девушек.

В купеческой кухне их встретила вчерашняя толстуха. Федосеевна служила в доме купцов поварихой уже третий год, и хозяйка ею дорожила. Оглядев девушек, она довольно улыбнулась.

— Как бог свят, возьмет! — сказала и, ущипнув Аксюту за подбородок, добавила: — Тебя, сероглазая, в личные. Будешь с барыней вечерами в коляске кататься. Только ни в чем не перечь ей. — и пошла в комнаты.

Аксюта растерянно смотрела на отца.

— Не беда, Окся! — успокоил ее отец, вспомнив, как катались в колясках барыни в Самаре, когда он там в солдатах был.

Савина вышла в белом, отделанном кружевами халатике, с папильотками на голове. Едва кивнув в ответ на низкие поклоны Карповых, она внимательно осмотрела девушек и улыбнулась.

— Красивые у тебя дочки, мужичок! Младшая вся в тебя, — сказала она Федору и подошла вплотную к Аксюте, даже потрогала белыми пальчиками ее длинную косу. — Как тебя звать?

— Аксютой, барыня!

— Я буду звать тебя Ксана. Ты будешь моя камеристка.

Аксюта, помня совет тети Кати, в ответ низко поклонилась.

— О, да ты, я вижу, быстро научишься правильно вести себя, большеглазая! — совсем довольно рассмеялась Савина. — А тебя как зовут?

— Таней, барыня! — тоже кланяясь, ответила старшая сестра.

— Ты, Таня, будешь у стола прислуживать и комнаты убирать. Федосеевна научит… надо вас сегодня же переодеть. Какие смешные платья! — говорила Савина, опустившись на подставленный Федосеевной стул. — Платить я им буду, мужичок, по три рубля, одену и обую по заслугам. Домой могут ходить каждая по воскресеньям. В одно воскресенье — одна, в другое — вторая. Ты доволен?

— Доволен, барыня, благодарствуйте! — ответил Федор.

— Тогда иди! Постой! Федосеевна, пошли гостинец матери моих горничных, — приказала вставая хозяйка. — Пойдемте, я сама выберу вам платья, — позвала она Аксюту и Таню.

Дочери, взглянув на отца, пошли вслед за Савиной. У Тани блеснули слезы. Когда они ушли, Федосеевна взяла большой платок, положила в него белый хлеб, головку сахару, плитку чаю, всыпала горсти две конфет и, завязав узел, подала его Федору.

— За дочек не беспокойся, — заговорила она, подперев рукой щеку. — Таню поучу, что делать, а с Аксютой барыня как с куклой начнет играться. Понравилась она ей. Детей нет — вот и вытворяет с жиру. Теперь месяца два ее от себя не отпустит. Старшую с подарками будет домой посылать.

Федор поблагодарил добродушную женщину и пошел. «Отвезу-ка я Прасковье да Маше подарки. Они ведь конфет-то и не держали в руках еще. Да и успокою. Плачет, поди. Степаныч, видать, такой человек, что не обидится за задержку», — решил он, подходя к повозке.

* * *

До Акмолов обоз родионовцев докатил за семнадцать суток. Подвод в обозе всего полсотни, все парные, а иные и тройками запряжены. По распоряжению Мурашева, лишние телеги продали в Петропавловске, добро разместили кучнее, а пустяковые вещи отставшим землякам отдали. Пешком теперь никто не шел. Евдоху да Кирюшку Железновых Кондрат на свои подводы посадил, а Гальку с Параськой нарасхват приглашали и к Дубнякам и к Мурашевым — все, у кого ребята холостые были. Девок ехало мало, Карповы отстали. Хоть бедны невесты Железновы, да собой красивы, послушны и рабочие вон какие!

Ехали по тридцать-сорок верст в день.

— Спешить надо, зима на носу, — говорил Петр Андреевич.

— Вестимо, сентябрь к концу движется, — соглашались с ним мужики.

Сел по пути встречали мало. Вольно кругом, простор! Где-где на горизонте виднеются юрты киргизов. Один раз подъехали несколько верховых, улыбаются приветливо, что-то говорят по-своему. Бабы сначала испугались, а потом обступили кругом.

— Чтой-то у них шапки-то какие смешные? С хвостами да ушами! — показывая пальцем, дивилась Горпина Юрченко.

Когда всадники отъехали, Петр Андреевич, сидя со «стариками» возле костра, задумчиво произнес:

— Они, киргизы, не вредные, только что басурманы, общаться-то с ними — душу запоганишь. А так — ничего. Вишь, какие ласковые. — и, поглядев на сидящих рядом сыновей, внушительно заключил: — Языку их учиться надо!

Как миновали большое озеро — встречный мужик его Щучьим назвал, — так и пошел сосновый бор. «Ай, и хорош!» — восхищались переселенцы. Желтые стволы, словно свечи стоят перед престолом, ровные, неохватные; захочешь на вершины взглянуть — шапка наземь летит. А под ногами ковер из хвои, костяника алеет, груздочки шляпки кажут…

На стоянках бабы бегали груздей собрать. У краешка походят — дальше боятся, — а полны подолы да ведра принесут. И варили, и жарили, Мурашевы даже насолили, кадушечку везут с собой. Хозяйственные!

Исчезли сосёнушки, когда проехали Ак-Куль, Бело Озеро — по-русски сказать, зато колки березовые да осиновые пошли. И то не плохо. А на матушку-землицу взглянешь — сердце птицей запоет: лежит, ковыльными узорами расшитая, от века не тревоженная, — паши, знай, да сей, а за урожаем дело не станет… так думали и говорили новоселы, радостно оглядывая леса и степи, мелькающие вдоль дороги день за днем. Не видали, как и до города добрались.

К Акмолам подъехали вечером. Мурашев остановил обоз за полверсты от города, чтоб было где лошадей попасти.

Наутро Петр Андреевич велел сыновьям собрать мужиков к своим подводам. Собрались живо. За дорогу свои и чужие привыкли беспрекословно слушаться Мурашева.

— Вот что, мужики! — строго заговорил он. — В город мы пойдем с Никитой Онуфриичем — с начальством говорить. От него зависит дать нам получше да поскорей местечко для села. Сами понимаете, «сухая ложка рот дерет». Надо рублишек по пять собрать с подводы. Прохлаждаться будем — больше потеряем. Землемерам тож придется подсунуть, чтоб мерили не скупо да без воды не оставили. Сказывали мне дорогой — и так бывает, коль вовремя за ум не возьмутся которые…

Собрав деньги Мурашев и Дубняк ходко направились к городу.

Куда меньше Петропавловска! Возле берега реки виднелась деревянная башенка. «Тоже, знать, крепость раньше была, — размышлял Мурашев, зорко осматривая все встречное. — А купеческих лавок-то сколько! Видно, с киргизами торгуют…»

Пока ходил начетчик по Петропавловску, много наслушался о том, как некоторые приехали ни с чем, а теперь знатнеющими купцами стали. И запала ему одна думка в голову, но он пока не делился ею ни с кем из семьи.

«А почему бы мне с сыновьями тоже купцами не стать? — рассуждал он сам с собою. — Маленькая толика деньжат есть, лошадок шестерка. Можно сначала к обчеству приписаться, побольше посеять, с киргизами познакомиться, а потом лавчонку в селе завести…»

Что будет дальше, об этом он сейчас думать не хотел.

В центре города им указали уездную управу, а оттуда послали к переселенческому начальнику. Начальник, полный, представительный, на их поклон не ответил и продолжал молча писать.

— Выдь-ко, Никита Онуфриич, — шепотом предложил Мурашев своему спутнику. — Я с ним с глазу на глаз побеседую…

Дубняк недовольно посмотрел на Мурашева. Ловкий тоже! Узнай потом, сколько он начальству дал, а сколько себе оставил… но вид важного начальника, по-прежнему не смотревшего на них, испугал его, и он покорно вышел.

— Ваше благородие! — смело заговорил Мурашев. — Мы приехали сюда на переселение, мужики все стоящие, таких, чтоб меньше двух коней имели, нет, а есть — и по шестерику привели. Люди у нас не без понятия…

— А? Что ты сказал, мужичок? — прервал его начальник, поднимая голову.

Он видел, как ушел один из мужиков, и слышал Мурашева с первых слов, но не спешил заговаривать. Теперь же сразу стал любезным, предложил Мурашеву сесть и начал подробно обо всем расспрашивать. Когда Мурашев ловко подсунул под бумажку толстую пачку рублёвиков и трёшниц, начальник спросил, как его зовут, и перешел на «вы».

— Так вы, Петр Андреевич, позовите своего спутника, — ласково предложил он, будто невзначай смахивая в ящик стола деньги вместе с бумагами. — Хорошим хозяевам мы рады помочь. Нынче и строиться начнете. Лесу вам отведем вдоволь. Сегодня все оформим, а завтра с землемером поедете всем обозом место для села выбирать. Не хочу вас в старое направлять, там гольтепы много, — заботливо говорил начальник.

— К нам, ваше благородие, летом еще земляки приедут, тоже хорошие мужики. Так уж и на них заодно сейчас бы землицу нарезать…

— Можно, можно! Землемера не обидите?

— Как можно, ваше благородие! Уж как водится… а вас мы еще поблагодарим, как устроимся, — пообещал Мурашев, направляясь за Дубняком.

За один день были выполнены все формальности. 

Утром обоз тронулся через город и казачью станицу, мимо белого кладбища, которому был обязан Акмолинск своим названием, на восток.

На подводе Мурашева сидел землемер, разбитной, веселый. С ним Петр Андреевич не чинился, прямо в руки полусотню дал.

— Вы уж сразу нас на хорошее место ведите, чтобы и речка и лесок были и киргизцы жили недалече. Что до города не близко, то ничего, лошади у нас хорошие, — сказал Мурашев, передавая деньги.

Мужики больше не жалели свои пятерки — ловко Петр Андреевич обделал дела. Даже Дубняк больше не сердился.

«Може, какую полусотню и притаил, — беззлобно думал он, — Зато ловкач-то какой! Надо дружбы не терять с ним да себе от него уму-разуму учиться…»

* * *

«Недаром взял деньги землемер», — рассуждали довольно новоселы. Благодать-то какая! Речка безыменная серебром на солнце светится, бойкая да веселая. Один берег низкий, от него глазом не окинешь — заливные луга. На другом, высоком, село строить можно, а дальше ширь необъятная — и пашни, и выпасы, и лески в обрез попали. 

Всем вдосталь земли, отвели и на будущих новоселов, не двадцать, а на полсотни хозяйств.

Не обидел и себя Петр Андреевич, на шесть внуков надел взял, а у него трое, да кому жалко… Говорит: «Две снохи на сносях ходят, да третьего сына женить скоро буду».

— Вон Евдохе Железновой два надела дали, а кому пахать? Кирюшка — малец, сестер-то живо пропьют, да и на чем пахать-то? — посмеивались мужики.

Все принялись строиться. Глина под боком, за лесом не больше десяти верст ехать. У кого семьи побольше, сразу просторные избы строили; кто побогаче — тот в центре, победнее — на край попали. Только Железновы свою хатку украинскую лепили рядом с дядей, среди богатых. Так Кондрат захотел, то ли сестру жалея, то ли из выгоды — племянник лес возил для него.

У Мурашевых на постройке работало пятеро. Марфа Ниловна с внуками возилась да еду готовила. Сам Мурашев еще в первые дни с землемером в горы съездил, в киргизский аул, и теперь редко дома бывал.

— Нельзя, мужики! То посудите: коровенка-то каждому к зиме потребуется, овчишек на мясо купить нужно. Бог простит, для обчества стараюсь, — объяснял начетчик старикам, упрекавшим его за общение с басурманами.

Он у землемера все киргизские слова выспрашивал, да и Акима заставлял запоминать.

— Золотой человек! — веско говорил про Мурашева Никита Дубняк. — Обо всех заботится.

За ним и другие начинали верить, что Петр Андреевич за все село печальник. Не он ли предложил мужикам — хоть и стара трава, а косить? На худой конец пригодится и скоту. Он же привез из Ольгинки муки пудов двести и по божеской цене тем, у кого хлеба не было, продал. Самую малость набавил себе за труды. А кто овец закупил у киргизов и пригнал в село? Он же кое-кому до весны и в долг дал.

— Свои, братья! — вздыхал Мурашев. — Денег не будет — в работе поможете…

Мудрено ли, что его слово всегда первое?! Вот и село Родионовкой назвали по его слову, и хохлы не спорили; кое-кто и поморщился, но смолчал.

В октябре переселенцы были в своих домах и дворы теплые понаделали. Крыши покрыли камышом — озеро недалеко.

Петр Андреевич в город съездил — до него восемьдесят верст, — привез чаю и еще кой-какого товара, а потом подрядил киргизов за чай сено возить на все село: мужики ему платили, а с киргизами он дела вел. С его помощью и коров покупали. И поросят он со старшим сыном достал. «Истинный благодетель для всего села!» — говорили между собой родионовцы.

Старики было просили его сан духовный принять: без священника трудно, кругом православные, а в мясоед свадьбы можно бы играть. Но Мурашев от предложенной чести отказался, со вздохом промолвив: «Недостоин, братцы! О мирском много пекусь», — и предложил просить Гурьяна Трофимовича Проклова.

Мурашев и Гурьян Трофимович дружили еще в старой Родионовке — оба были начетчиками. Когда собирались ехать в Сибирь, Петр Андреевич про себя подумывал, не помешает ли ему Проклов священный сан получить. Доброхотными подаяниями верующих можно было не плохо кормиться.

Отказался от этой мысли Петр Андреевич после Петропавловска. 

Прекратил церковные собеседования, псалтырь отдал жене, чтобы в сундук уложила, и, забрав в обозе власть хозяина, исподволь стал по церковным делам выдвигать Гурьяна, ссылаясь при спорах о божественном на него; дружба их стала крепче.

Предлагая Гурьяна Трофимовича обществу попом, Мурашев рассчитывал с его помощью и в дальнейшем крепко в руках держать своих «братьев во Христе». «И в торговле помощь „батюшки“ ой как может пригодиться!» — думал он.

В покорности Проклова Петр Андреевич не сомневался. Что Гурьян сам-то знает? Только и всего, что чуток вызубрил тексты! Во всех религиозных спорах всегда за его, Мурашеву, спину прятался. Умом недалек, по характеру труслив — посмеет ли он ему в чем перечить?

…К рождеству все срочные дела были переделаны, и родионовцы собрались в просторном доме Проклова на богослужение — часовню выстроят весной. Мурашев выполнял обязанности дьякона.

Вернувшись домой, он, по старой привычке, сел под божницей и раскрыл псалтырь, но скоро мысли его улетели далеко от священного писания.

Человеку с головой среди киргизов капитал нажить — раз плюнуть, — размышлял Петр Андреевич. А головой-то его создатель не обидел. Из Акима тоже толк выйдет. Грамоте надо обучить, говорить по-киргизски научится — свой приказчик будет для разъездов, по ближним аулам.

В Акмолах потолкался он в красных рядах и даже, пусть бог простит, вечерок в трактире посидел, где приказчики гуляют. Пришлось и зелья выпить за компанию. Зато ему рассказали, как купцы богатство наживают. Никитин миллионщиком стал, Самонов да Кубрин за ним тянутся. И дело-то простое! Саудагаров, сиречь разъездных приказчиков, с товарами, кои похуже, в степь к киргизам посылают. Высокие доходы от того имеют!

Третьеводни они с сыном подсчитали, какой прибыток получили с того, что село на зиму сеном, мукой и скотом обеспечили. Чистых триста рубликов, да двадцать отработчиков на весну осталось.

«Прихватить землицы, что для будущих поселенцев отрезали, — когда они еще приедут… Хозяйство бросать не стоит, пусть средний сын Демьян с работниками сеет пшеницу, на торговые дела у него хватки нет, муку-то киргизцам выгодно можно продать — за баранов. А вот Павла — грамотный он — надо послать в город, учиться торговать. С женитьбой торопиться не стоит. Пойдут дела — с капиталом возьмем», — думал старый начетчик, сидя перед раскрытым псалтырем, забыв одинаково про Аввакума и Никона.

— Тише вы! — шикала на ребят старшая сноха Наталья. — Тятенька божественную книгу читает…

* * *

Смех, песни звенят по всей деревне. Гуляют свадьбы.

Отдала Евдоха Железнова обеих своих дочерей за богатых женихов. Параську взяли за Емельяна Коробченко, Гальку — за Грицко Дубняка. Пьют, гуляют. Дядя Кондрат не пожалел расходов на пышные свадьбы — через племянниц породнился с первыми богачами!

Отец Гурьян, увидев пляшущих, отплевываясь, поспешил пройти через площадь. Ужо будет им, бесстыдницам! Обвенчав молодые пары, батюшка и сам после немного выпил, но тексты не забыл:

— «Яко Иродиады, беса тешат, скакаша…» — бормочет он, направляясь к дому Мурашева. Скорей на сходку стариков собрать, унять беззаконников! Уж эти хохлы!..

Петр Андреевич подошел под благословение. Он только что вернулся от Дубняков, но совершенно трезв. Завтра собирается в город ехать — товар весь вышел. Лавку Мурашев еще не открыл, но все знают, что у него всегда можно купить что потребуется.

— Садись, батюшка! — пригласил хозяин, вглядываясь в отца духовного: «Чего это он гневен так?»

Отец Гурьян с негодованием рассказал про виденное на улице. Мурашев, ласково улыбаясь, начал успокаивать:

— Зря, зря душу гневом мутишь, отче! А вспомни изречение святого Владимира, князя Киевского: «Руси пити — веселию быти».

Отец Гурьян растерянно посмотрел на него. «Неужто верно? — И тут же вспомнил: — Верно есть такие слова».

— А как же про Иродиаду? — недоуменно спросил он.

Еще слаще улыбаясь, Мурашев заворковал, втолковывая ему свою мысль:

— Запамятовал ты, видно, отец Гурьян! Иродиады пляска проклята за то, что она голову крестителя выплясывала, сиречь против Христа шла, а молодицы веселятся, что закон божественный исполнен, в брак святый люди вступили. Разве это схоже?

Отец Гурьян, задумавшись, долго сидел молча. Он не совсем убежден, но не может найти подходящего возражения в известных ему текстах.

Марфа Ниловна, бесшумно двигаясь, накрывала на стол — ставила закуски, бутылки с водкой. Мурашев, наблюдая за гостем, думал:

«Я хочу для торговлишки водчонки привезти, а ты за пляску на собрании решил стыдить. Без веселия что за выпивка!» 

Он принялся усиленно угощать «батюшку» винцом, наливая ему по чайному стакану. Отец Гурьян быстро хмелел.

Вскоре за столом появились женатые сыновья, снохи.

— А ну, Варя, пройдись-ка веселия ради, а не злобы Иродиадиной для! — весело подмигнув, приказал Петр Андреевич младшей снохе.

Чернобровая Варя, посмеиваясь, вышла плясать под припевки, а отец Гурьян, окончательно охмелевший, бил в ладоши вместе со всеми.

«Попробуй теперь срамить за гульбу!» — ухмыляясь, подумал Мурашев и, притворяясь пьяным, задорно закричал:

Ходи, изба! Ходи, печь!

Хозяину негде лечь…

Сыновья смеялись, Варвара плясала, и только Марфа Ниловна, поджав тонкие губы, осуждающе, неприязненно смотрела на попа, мужа и пляшущую сноху.

* * *

Уже в семидесятых годах девятнадцатого столетия в Петропавловске можно было встретить политических ссыльных — разночинцев. После девяностых годов сюда стали попадать и рабочие, участники крупных забастовок.

Года за два до начала двадцатого века в депо железной дороги появились два петербургских слесаря — Михаил Антонович Федулов и Алексей Васильевич Шохин.

Алеша Шохин в ссылку попал восемнадцатилетним юношей, вскоре после вступления в революционный кружок, которым руководил Федулов.

Михаила Антоновича Федулова сослали в Петропавловск, когда ему было сорок два года. На завод Путилова он поступил десятилетним мальчиком в ученики и первое боевое крещение получил в забастовке 1872 года, закончившейся победой рабочих. Это определило дальнейший жизненный путь слесаря.

…Попасть в депо ссыльным было нелегко, но высококвалифицированным путиловским слесарям место нашлось. Предварительно администрация приняла меры, чтобы оградить рабочих от влияния политических.

...Когда друзья пришли с работы в свою комнатушку, снятую ими у вдовы в железнодорожном поселке, Антоныч за ужином говорил Алеше:

— Твоя задача — приучить к себе молодежь. Ходи на вечеринки, только смотри, возле девушек не очень крутись — ревность у парней вызовешь. Учи петь, плясать, отвлекай от пьянства, рассказывай о нашем Путиловском заводе, рабочей дружбе, но запретных вопросов не касайся — еще рано…

Вскоре на выселках ни одна вечеринка не обходилась без питерского гармониста.

Когда началась осенняя ярмарка, Алексей уговорил товарищей пойти на базарную площадь.

— Посмотрим, как купцы деньги наживают! — говорил он, смеясь.

Алексей показал товарищам, как киргизы платят баранами за товары.

— Эх, мать честная! Да ведь они за всякую дрянь, выходит, отдают вдесятеро! — удивлялись рабочие, подсчитав на деньги стоимость баранов и полученного за них товара.

— А ты думаешь, почему у вас тут купцы так быстро богатеют, тысячи за одну ночь в клубе просаживают? — смеялся Алексей. — Вся торговля у них на обмане построена…

Нагляделись они всего за день, а обратно через «копай-город» прошли по желанию Алексея.

Изможденные, оборванные люди сидели кучками перед входом в свои темные норы, заменявшие им жилье; худенькие ребятишки бежали гурьбой за железнодорожниками, выкрикивая с плачем:

— Дяденьки, подайте, Христа ради, копеечку, на кусочек хлеба!

Рабочие помрачнели. Всю мелочь, что в карманах была, раздали детям, а как выбрались из «копай-города», так сразу заговорили о том, что у одних денег без счета, мошенничеством миллионы наживают, а тут вот, рядом, с голоду чуть не мрут…

— Переселенцы. Выманили их из России, ссуду да помощь на новом месте обещали, а здесь, видите, как помогают! — серьезно заговорил Алексей. — Да разве этим только плохо? Возьмите тех, что вон на купеческих заводишках работают по шестнадцать часов в сутки. Платят им хозяева столько, что и на хлеб не хватит…

— Оно и нам не больно много в получку отваливают, — сумрачно перебил его худой токарь.

— Нам тоже не сладко, — согласился с ним Алексей. — Да и не только одним нам. Хозяева везде одинаково за большой прибылью гонятся. За то на нашем заводе и забастовку устраивали. Хоть нас с Антонычем и сослали, а все ж расценки повысили…

Всю неделю в депо шли разговоры о купеческих прибылях, голодающих переселенцах и собственных плохих заработках.

— С утра до ночи у тисков гнешь спину, как проклятый, а все пустые щи хлебаешь, — говорил кто-нибудь возмущенно.

И сейчас же ему в ответ со всех сторон кричали:

— Зато Савин жене ванны из шампанского делает!

— А Разгуляев в один вечер твой годовой заработок пропивает!..

Раздавались крепкие словечки и злой смех в ответ на них.

* * *

Гриша Потапов вскоре познакомился с казаком Егором Степановичем Мезиным…

…Как-то, придя на станичный базар, Григорий заметил, что один казак заступился за киргиза, когда того ударил какой-то франт.

— А ты, господин, рукам воли не давай. Он тебе что, дорогу перешел? — грозно спросил дюжий казак, придвигаясь к драчуну.

Тот хотел что-то ответить, но, взглянув на широкие плечи и огромные кулаки казака, поспешно скрылся в толпе. Молоденький киргиз что-то по-своему заговорил, глядя благодарными глазами на своего защитника, а казак похлопал его по плечу и ответил по-киргизски ласково-ворчливым тоном.

— Вот это по-нашему, по-рабочему — промолвил Григорий, подходя к казаку.

— А что? Всякий шибздик изгаляется… Они народ смирный, ласковый. Робят не хуже наших, — добродушно отозвался на реплику Григория великан.

Они разговорились. Степаныч, как назвал себя новый знакомый Григория, пригласил его к себе почаевать ради воскресного дня. Потапов не отказался. Так началось их знакомство. В одно из воскресений Степаныч сам пришел в рабочий поселок, и встречи их стали довольно частыми. Антоныч поручил Григорию хорошенько прощупать настроение станичника.

Постепенно новые друзья стали вести все более и более откровенные разговоры.

Мезина приписали к станице лет двадцать назад, переведя с Кубани. И хорошо жил на новом месте казак, но до сих пор тосковал по родине. Особенно возмущало его то, что «людьми, как цацками, распоряжаются кому не лень».

— Съел нашу семью атаман, — рассказывал он с горечью. — Невзлюбил отца за то, что правду в глаза говорил, шепнул кому следует — и загремели мы в Сибирь. Хоть и права нам большие дали, а все ж я так считаю, что мы те же ссыльные здесь…

В один из приходов Мезина Григорий познакомил его с Антонычем. Скоро Мезин стал незаменимым человеком для железнодорожных революционеров. Его квартира была вне подозрений. У него можно было и приехавшему из Омска пробыть день-два, и когда начали осторожно вести работу среди переселенцев, к нему же вели таких, как Федор Карпов, «в работники».

Мезин охотно выполнял все поручения и считал себя настоящим революционером.

— Видно, у меня в крови есть что-то от Степана Разина, — смеясь говорил он иногда Григорию.

Это были отрывки из книги - Первые шаги, автор Татьяна Кирилловна Назарова.

Книга напечатана в 1957 году.

ИСТОЧНИК 

А дальше вы прочитаете сами, если захотите.

На этом всё, всего хорошего, Юрий Шатохин, канал Веб Рассказ, Новосибирск.

Плейлист Все рассказы - 708 рассказов озвученные мной.

До свидания.