Ва­ле­рий Ро­ко­тов - Оправ­да­ние пре­да­тель­ства песней, или Ницше для му­ра­вьёв - ИА REGNUMДва­дцать лет назад ушёл из жизни бард, певший про «безум­но­го сул­та­на» и «крылья белые свои».   Булат Окуд­жа­ва — гуру позд­не­со­вет­ских времён, во­пло­ще­ние нрав­ствен­но­сти и вообще — «наше всё». Его любили слепо и пре­дан­но. Всё, что он пел, при­зна­ва­лось ге­ни­аль­ным, а всё, что го­во­рил, — мудрым. Он был сим­во­лом дви­же­ния, объ­еди­ня­ю­ще­го поэтов с...

Булат Окуд­жа­ва — гуру позд­не­со­вет­ских времён, во­пло­ще­ние нрав­ствен­но­сти и вообще — «наше всё». Его любили слепо и пре­дан­но.

Всё, что он пел, при­зна­ва­лось ге­ни­аль­ным, а всё, что го­во­рил, — мудрым. Он был сим­во­лом дви­же­ния, объ­еди­ня­ю­ще­го поэтов с ги­та­ра­ми.

На его вы­ступ­ле­ни­ях люди вста­ва­ли, брали друг друга за руки и рас­ка­чи­ва­лись.

Так было вплоть до де­вя­но­стых годов.

А потом пришла ис­то­рия, и её ветер стал сры­вать лу­ка­вые маски.

Сле­те­ла она и с лица Окуд­жа­вы. «Поэт и граж­да­нин» при­вет­ство­вал рас­стрел Белого дома, под­дер­жал «ре­фор­ма­то­ров», по­кло­нил­ся Ель­ци­ну, с руки ко­то­ро­го ел, и ис­те­рич­но, на всю страну, вос­сла­вил тер­ро­ри­ста Ба­са­е­ва. «Нрав­ствен­ный символ» ни единым стихом и ак­кор­дом не ото­звал­ся на горе мил­ли­о­нов людей, сбро­шен­ных в нищету и от­ча­я­ние. Он увле­чён­но смот­рел «Санта-Бар­ба­ру», ездил на за­се­да­ния ка­зён­ных ко­мис­сий (где со­би­ра­лись сплошь люди-сим­во­лы) и об­ви­нял в бедах, по­стиг­ших страну, на­ци­о­наль­ную пси­хо­ло­гию — рус­скую суть.

Число его по­клон­ни­ков в эти годы резко пошло на убыль.

Трудно любить поэта, даже сладко по­ю­ще­го, если он встал на сто­ро­ну лик­ви­да­то­ров го­су­дар­ства, да ещё в оправ­да­ние этой пуб­ли­ки несёт злоб­ную чушь.

В ком вос­тор­же­ство­ва­ла ужас­ная на­ци­о­наль­ная пси­хо­ло­гия? В его друге Чу­бай­се? В Гай­да­ре, Бур­бу­ли­се, Бе­ре­зов­ском и прочих, не к ночи по­мя­ну­тых?

Рус­ская суть про­го­ло­со­ва­ла за со­хра­не­ние СССР и его об­нов­ле­ние. Она не го­ло­со­ва­ла за распад, дикий рынок, анар­хию. Эта суть очень кон­сер­ва­тив­на.

А если речь идёт о рус­ских мар­ги­на­лах, ко­то­рые сгру­ди­лись в банды, то со­здай­те усло­вия, и они по­явят­ся в самой бла­го­при­стой­ной стране.

«Поэты плачут, нация жива!» — пел бард в эпоху, когда страна под­ни­ма­лась. А когда она ка­ти­лась в про­пасть, де­мон­стра­тив­но уста­вил­ся в те­ле­ви­зор. В 1982 году на убий­ство комара Окуд­жа­ва от­клик­нул­ся про­ник­но­вен­ным сти­хо­тво­ре­ни­ем.

«Мы убили комара. Он погиб в нерав­ной схват­ке — корень наших зло­клю­че­ний, наш на­ру­шив­ший покой… На ладони у меня он лежал, под­жав­ши лапки, по одежде — де­ре­вен­ский, по по­вад­кам — го­род­ской…»

Это со­бы­тие он пе­ре­жил тя­же­лее, чем от­ча­я­ние и гибель мил­ли­о­нов людей в де­вя­но­стые, когда многие за­да­ва­лись во­про­сом: ну и где твои слёзы, поэт? Может, ты по­пла­чешь немно­го, чтобы нация не умерла?

В планы барда это никак не вхо­ди­ло. От него услы­ша­ли нечто да­лё­кое от со­стра­да­ния.

Он обо­звал людей, от­ста­и­ва­ю­щих со­вет­ские цен­но­сти, «вой­ском без крыл», ко­то­рое ата­ку­ет сво­бо­ду, но уже не по­бе­дит, как «в том, сорок пятом». Он при­звал под­са­дить «Ивана» на «день­жа­та», чтобы он шкур­ни­чал, а не ездил на танке.

И со­чи­нил по­зор­ней­ший «Гоп со смыком», где про­кри­чал про «фа­ши­стов», ко­то­рым ру­ко­пле­щет толпа, не за­слу­жи­ва­ю­щая на­зы­вать­ся на­ро­дом.

«…Зря я обо­льщал­ся в смысле масс. Что-то слиш­ком много сброда — не видать за ним народа… И у нас в подъ­ез­де свет погас».

Когда зна­ме­ни­тый актёр Вла­ди­мир Го­стю­хин сломал пла­стин­ку Окуд­жа­вы на ми­тин­ге, ли­бе­раль­ная об­ще­ствен­ность усмех­ну­лась.

Она была уве­ре­на: всё это только до­ба­вит певцу по­пу­ляр­но­сти. Но в тот момент что-то фун­да­мен­таль­но трес­ну­ло. Ныр­ну­ло это имя куда-то, прямо с ми­тин­га — в тень, где се­год­ня и пре­бы­ва­ет.

И как бы ни усерд­ство­вал в наши дни хам био­граф, как бы ни об­зы­вал всех, кто не воз­лю­бил Окуд­жа­ву, былого уже не вер­нуть. По­ступ­ки и от­кро­ве­ния барда за­ста­ви­ли взгля­нуть на его твор­че­ство трезво.

И на­ри­со­вал­ся на­сто­я­щий порт­рет — та­я­ще­го­ся до поры ру­со­фо­ба, псев­до­ин­тел­ли­ген­та с ги­та­рой, ко­то­рый рас­тя­нул на де­ся­ти­ле­тия один до омер­зе­ния рас­чёт­ли­вый звук.

Окуд­жа­ва рано сделал своё от­кры­тие. Он первым увидел, что су­ще­ству­ет на свете не просто ма­лень­кий че­ло­век, а че­ло­век, до­ро­жа­щий соб­ствен­ной ма­ло­стью. Этого че­ло­ве­ка пугают марши и гром­кие фразы.

Ему ни­ка­кое дви­же­ние, ни­ка­кие ло­зун­ги и поиски не нужны, а нужны уми­ро­тво­ре­ние, покой, бес­тре­вож­ность. Этот че­ло­век из­му­чен пес­ня­ми о героях, ко­то­рые горят в са­мо­лё­тах и бро­са­ют­ся на пу­ле­мёт.

Ему это непри­ят­но, потому что сам он на месте героя не хотел бы ока­зать­ся даже во сне.

Он за­ждал­ся дру­го­го — того, чего в со­вет­ской куль­ту­ре просто не су­ще­ству­ет: песен о малом, ин­тим­ном, пе­чаль­ном. Того, чего эта куль­ту­ра упорно не желает про­из­во­дить.

Она ведь так на­вяз­чи­во и шумно устро­е­на — всё взы­ва­ет, учит и не даёт по­пе­ча­лить­ся. А не надо учить, не надо шуметь.

Нужно тише, спо­кой­нее, об­ре­чён­нее. На­рас­тить вокруг себя скор­лу­пу и на­сла­дить­ся своим оди­но­че­ством, своей незна­чи­тель­но­стью, своим разо­ча­ро­ва­ни­ем в жизни — вот чего этот че­ло­век ждёт.

Помоги ему. Дай ему то, что он хочет, спой ему его ко­лы­бель­ную, и он воз­не­сёт тебя до небес. Он будет вни­мать тебе словно богу.

«Когда мне невмо-очь пе­ре­си­лить беду-у, Когда под­сту­па-ает отча-аянье-е, Я в синий тролле-ейбус сажусь на ходу-у, В после-едний, в случа-айный.

По­след­ний трол­лей­бус, по улице мчи-и, Верши по бульва-арам круже-енье, Чтоб всех по­до­брать по­тер­пев­ших в ночи-и Круше-енье, круше-енье…»

В страст­ном стрем­ле­нии нра­вить­ся Окуд­жа­ва при­зна­вал­ся неод­но­крат­но.

В этом было что-то небар­дов­ское. Когда его то­ва­ри­щи за­чех­ля­ли гитары, оскорб­лён­ные ка­че­ством ауди­то­рии, он готов был петь дальше. Дру­зьям-бардам были непри­ят­ны пустые, мелкие люди. А ему они и были нужны.

Он знал, что сейчас за­ве­дёт шар­ман­ку свою про трол­лей­бус, и ауди­то­рия раз­мяк­нет и станет пе­ча­лить­ся. Каждый слу­ша­ю­щий вспом­нит о себе, кро­хот­ном и несчаст­ном, и про­ник­нет­ся к автору, тро­нув­ше­му его за живое, чув­ством свет­лой при­зна­тель­но­сти.

Этот метод обо­льще­ния Окуд­жа­ва с годами довёл до блеска.

Он на­учил­ся нра­вить­ся. Для этого было не так много нужно. Он до­сту­чал­ся до своего слу­ша­те­ля. Он спел ровно то, что мел­ко­ду­шие хотело услы­шать. Вслу­шай­тесь в песню «Бу­маж­ный солдат».

Это смех над хи­ли­аз­мом, над идеей слу­же­ния, защиты, про­ти­во­бор­ства. И это оче­вид­ное тор­же­ство того, кто ни сра­жать­ся, ни гореть не со­би­ра­ет­ся.

«А он, судьбу свою кляня, не тихой жизни жаждал, и всё просил:

«Огня! Огня!» Забыв, что он бу­маж­ный. В огонь? Ну что ж, иди! Идёшь? И он шагнул од­на­ж­ды, и там сгорел он ни за грош: ведь был солдат бу­маж­ный».

Можно пред­ста­вить, какой звон эмоций по­рож­да­ла эта песня в мелкой душе. Как она воз­вы­ша­ла над «бу­маж­ным сол­да­ти­ком», ко­то­рым теперь на­зо­вут вся­ко­го, кто бо­рет­ся, от­ста­и­ва­ет, «изоб­ра­жа­ет героя».

Песня из­бав­ля­ла от ком­плек­сов и на­пол­ня­ла неви­дан­ной спесью. Пу­сто­та, на­е­да­ю­щая ряшки по ре­сто­ра­нам и хи­ля­ю­щая по улицам сти­ляж­ной толпой, обрела смыс­ло­вое оружие — со­кру­ши­тель­ный символ.

И она дер­жит­ся за него уже более по­лу­ве­ка. Неслу­чай­но ро­зо­вый по­ро­сё­нок, устро­ив­ший­ся в кино, ухва­тил­ся за этот образ, пы­та­ясь сва­лить с пье­де­ста­ла по­след­не­го неуни­жен­но­го героя — Га­га­ри­на.

А ещё неслу­чай­но то, что все, кто се­год­ня вос­пе­ва­ет тлен и без­ве­рие, рас­пи­сы­ва­ют­ся в своей любви к Окуд­жа­ве.

Он стал пас­ты­рем в глазах мел­ко­го че­ло­ве­ка, жаж­ду­ще­го раз­вен­чать всех героев. Того самого че­ло­ве­ка, ко­то­рый вскоре будет с упо­е­ни­ем читать мер­зо­сти пе­ре­стро­еч­ных пуб­ли­ци­стов.

Бард от­пу­стил ему все грехи. Но глав­ное — он дал этому че­ло­ве­ку псев­до­мо­раль. Сла­бость, гре­хов­ность и мел­ко­ду­шие пре­крас­но со­че­та­ют­ся с че­ло­веч­но­стью.

В них-то и про­яв­ля­ет­ся че­ло­веч­ность. Такова логика Окуд­жа­вы, охотно, а иногда на­вяз­чи­во при­зна­вав­ше­го­ся в во­ров­стве, тру­со­сти, кон­фор­миз­ме, без­ве­рии, де­мон­стра­тив­но по­ку­пав­ше­го порно и со­об­щав­ше­го о своих по­хо­дах в стрип-бар.

Иногда он смущал со­бе­сед­ни­ков, на­при­мер, жур­на­ли­стов, вовсе не ждущих таких от­кро­ве­ний и не зна­ю­щих, что с ними делать. Не хо­те­лось им бро­сать тень на барда. На­ив­ные. Именно таким его образ и должен быть, чтобы мно­жить по­клон­ни­ков. Святой не тот, кто без­гре­шен. Нет без­греш­ных на греш­ной земле!

Святой — тот, кто не ука­зы­ва­ет «ве­ли­кие цели», не тычет в нос «нена­дёж­ны­ми ис­ти­на­ми», не тащит всех за собой и не по­соб­ни­ча­ет «сул­та­нам», а просто живёт, как умеет.

А жизнь для Окуд­жа­вы со­сто­ит из мгно­ве­ний плот­ско­го и ду­шев­но­го на­сла­жде­ния.

Пришла жен­щи­на, со­бра­лись друзья, на­пол­ни­лась рю­моч­ка — в такие минуты душа ожи­ва­ет. Ловить «мгно­ве­ния» и озна­ча­ет для него — жить. «За мгно­ве­ния!» — лю­би­мый тост барда.

«Я сидел в ап­рель­ском сквере.

Предо мной был божий храм. Но не думал я о вере, я глядел на разных дам… Как на ла­воч­ках си­де­лось, чтобы душу усла­дить, как на ба­ры­шень гля­де­лось, не стес­няй­тесь го­во­рить».

Окуд­жа­ва — это Ницше для му­ра­вьёв. Не только сверх­че­ло­век сам себя судит. Это поз­во­ле­но и бу­каш­ке, рож­дён­ной пол­зать. Окуд­жа­ва пред­ла­га­ет всем «му­ра­вьям» рав­нять­ся на себя, «му­ра­вья мос­ков­ско­го». Его фи­ло­со­фия: лови мгно­ве­ния и не особо стес­няй­ся. Наши грешки — это ничего, это дело жи­тей­ское.

Малое зло не счи­та­ет­ся злом, потому что есть зло ве­ли­кое — ти­ра­ния, мрач­ная гро­ма­да го­су­дар­ства с его вой­на­ми, па­фо­сом и фа­на­ти­ка­ми.

Если мы в ве­ли­ком зле не участ­ву­ем, мы чисты и пре­крас­ны. «Мы крылья белые свои по­чи­стим».

На сайте «Песни Булата» по­клон­ни­ки Окуд­жа­вы всё до­го­ва­ри­ва­ют до конца. Вот ти­пич­ное вос­по­ми­на­ние о себе, лю­би­мом, в эпоху СССР:

«Я, живший в той стране, сви­де­тель­ствую, что об­ще­ствен­ное мнение не по­ри­ца­ло ни бра­ко­ньер­ства, ни тас­ка­ния ин­же­не­ра­ми, мо­би­ли­зо­ван­ны­ми на кол­хоз­ные работы, овощей и фрук­тов с кол­хоз­ных полей. Не за­зор­но было и про­ехать «зайцем» в об­ще­ствен­ном транс­пор­те. Иными сло­ва­ми, если что-то «во­ро­ва­лось» у го­су­дар­ства, людьми это не вос­при­ни­ма­лось как нечто без­нрав­ствен­ное. Почему? Да потому что само го­су­дар­ство вос­при­ни­ма­лось именно как нечто без­нрав­ствен­ное, бес­со­вест­ное».

Так ис­тин­ные по­клон­ни­ки Окуд­жа­вы решали нрав­ствен­ные про­бле­мы вчера. Можно пред­ста­вить, как они их решают се­год­ня.

Да им просто необ­хо­ди­ма ужас­ная власть — «безум­ный султан» или «партия жу­ли­ков и воров».

Чем ужас­ней пра­ви­те­ли, тем глуше голос соб­ствен­ной со­ве­сти. Не дай бог, власть из­ме­нит­ся и ис­пол­нит­ся высоты. Тогда ис­чез­нет и оправ­да­ние.

Логика же проста: делай что по­же­ла­ешь, а потом бери гитару и очи­щай­ся вы­со­кой песней про сво­ло­чей на­вер­ху. Булат Шал­во­вич — это ве­ли­кая при­стань для по­доб­но­го рода пуб­ли­ки. Он для неё и поёт.

Окуд­жа­ва пре­крас­но по­ни­мал своего по­тен­ци­аль­но­го слу­ша­те­ля, этого про­зя­ба­ю­ще­го и по­гру­жён­но­го в ба­наль­ную суету че­ло­ве­ка. Того самого че­ло­ве­ка, чью душу ис­тер­за­ли офи­ци­аль­ные ло­зун­ги и ге­ро­и­че­ские при­ме­ры. Того самого че­ло­ве­ка, ко­то­ро­го тянет сбро­сить с себя весь этот груз (куль­тов, смыс­лов, из­бы­точ­но умных фраз) и удо­вле­тво­рить­ся про­сты­ми же­ла­ни­я­ми. Он видел, что такого че­ло­ве­ка ста­но­вит­ся много. Нужно было найти для него какие-то пра­виль­ные слова.

И тогда он вы­пол­зет из норки своей и придёт на кон­церт, где возь­мёт за руки об­ре­тён­ных «друзей», и станет рас­ка­чи­вать­ся. Он ис­пы­та­ет оргазм псев­до­кол­лек­ти­виз­ма, ми­нут­ную гор­дость от того, что влился в некое пра­вед­ное и тонкое «мы».

Он про­по­ёт лживый гимн, не за­ме­тит лу­ка­вый образ, в него вклю­чён­ный (утоп­лен­ни­цу Офелию), а потом убежит домой тем­не­ю­щей улицей — вер­нёт­ся в своё оди­но­че­ство, свою тоску, отныне озву­чен­ную некой сла­дост­ной нотой. И уже на­все­гда ока­жет­ся к этой ноте при­вя­зан.

«Дер­жа­ва! Родина! Страна! Оте­че­ство и го­су­дар­ство! Не это в душах мы лелеем и в гроб с собою унесём, а нежный взгляд, а по­це­луй — любови слад­кое ко­вар­ство, Кри­во­ар­бат­ский пе­ре­улок и тихий трёп о том, о сём».

Окуд­жа­ва не был су­ма­сшед­шим, чтобы объ­явить: мы жалкие атомы, об­ре­чён­ные рас­се­ять­ся и ис­чез­нуть.

Мы псев­до­ин­тел­ли­ген­ция, на­шед­шая удоб­ную нам правду о че­ло­ве­ке и го­су­дар­стве.

Мы осо­зна­ли нищету своего духа и хотим про­жить свою жизнь без тревог и вся­че­ских «вос­хож­де­ний». И каж­до­го, кто во­вле­ка­ет нас в борьбу, со­ци­аль­ную работу и неле­пое «вос­хож­де­ние», мы объ­явим безум­цем, по­соб­ни­ком «сул­та­на» и врагом че­ло­ве­че­ства. Мы ото­бьём­ся от этой «армии врагов».

Мы раз­го­ним их зву­ка­ми нашего гимна. А потом уснём, не до­смот­рев «Санта-Бар­ба­ру».

Он не был су­ма­сшед­шим, чтобы так петь. Не хочет мелкий че­ло­век жить с клей­мом обы­ва­те­ля. Ему нужно себя ува­жать.

Он хочет услы­шать про свои чистые по­мыс­лы и белые крылья. По­это­му бард про эти крылья и пел, объ­яв­ляя свою паству «брат­ством еди­но­мыш­лен­ни­ков». Он пел про «пре­крас­ное и высшее», о ко­то­ром не имел пред­став­ле­ния.

И паства, по­ни­мая не больше, чем бард, с удо­воль­стви­ем за ним по­вто­ря­ла. Он тонко об­слу­жи­вал это псев­до­со­об­ще­ство, за­пол­няя его кри­ча­щую пу­сто­ту некими гор­де­ли­вы­ми зву­ка­ми.

Как пас­тырь, Окуд­жа­ва усерд­но ра­бо­тал над соб­ствен­ным об­ра­зом — ги­пер­гу­ма­ни­ста.

Его по­слу­шать — нет на земле боль­ше­го доб­ря­ка. На это по­ве­лись очень и очень многие, вклю­чая людей вовсе не мелких.

Се­год­ня, когда от­кры­лись глаза на всех без ис­клю­че­ния доб­ря­ков, слу­шать Окуд­жа­ву му­чи­тель­но. Ты просто видишь приёмы. Видишь, как бард при­вле­ка­ет вни­ма­ние гу­ма­ни­сти­че­ской нотой, а потом вка­чи­ва­ет в со­зна­ние тоску, апатию, от­стра­нён­ность. Как он спе­ку­ли­ру­ет на теме войны. Как, поль­зу­ясь до­ве­ри­ем к слову фрон­то­ви­ка, опи­сы­ва­ет то, чего не мог видеть, и на­пол­ня­ет фрон­то­вую лирику плохо скры­той из­дёв­кой.

Как он под видом па­ци­физ­ма про­тас­ки­ва­ет идею ка­пи­ту­ля­ции и до­хо­дит в этом до край­но­сти: рисует образ аб­со­лют­но­го зла («чёрный мессер») и го­во­рит, что не желает с ним драть­ся. Как про­ти­во­по­став­ля­ет ужас­ным ге­не­ра­лам, ду­ма­ю­щим о войне, пра­виль­ных лей­те­нан­тов, ду­ма­ю­щих о своих жен­щи­нах.

Как он лукаво кри­ти­ку­ет «застой» с точки зрения ре­во­лю­ции — поёт про «ко­мис­са­ров в пыль­ных шлемах», а потом от­ре­ка­ет­ся от них по звонку по­ли­ти­че­ско­го бу­диль­ни­ка. Как по­сто­ян­но на­ме­ка­ет на некое по­слан­ное ему знание, а потом об­ма­ны­ва­ет ожи­да­ния, на­пус­кая тумана.

То есть просто играет на ком­плек­се неве­же­ствен­но­го че­ло­ве­ка, ко­то­рый стра­шит­ся при­знать­ся, что не уловил, о чём звук.

Ты по­ни­ма­ешь цену стро­кам, пред­на­зна­чен­ным для жен­ско­го слуха. Ты видишь личную тех­но­ло­гию со­блаз­не­ния — напеть даме, устав­шей от грубой ре­аль­но­сти, нечто для неё уди­ви­тель­ное и тем по­ко­рить.

Ведь не тре­пет­ные песни про «Ваше Ве­ли­че­ство» от­ра­жа­ют ис­тин­ное от­но­ше­ние барда к жен­щине, а шлягер «Старый пиджак», ко­то­рый мог со­стря­пать только на­сы­тив­ший­ся «по­бе­да­ми» хам.

Однако, есть и другое. Окуд­жа­ва по­сто­ян­но поёт о смерти. Де­сят­ки стихов и песен словно на­пи­са­ны живым мерт­ве­цом, пол­но­стью скон­цен­три­ро­ван­ным на теме ухода из жизни.

У него за­па­хом тления, об­ре­чён­но­стью про­ни­за­но всё, вклю­чая зна­ме­ни­тые гимны. Это ма­ги­страль­ный мотив его лирики. Бард счи­та­ет дни, счи­та­ет «мгно­ве­ния» и об­ре­чён­но смот­рит на тре­пе­щу­щий огонёк соб­ствен­ной жизни, уже не спо­соб­ный ничего осве­тить.

«Горит пламя, не чадит, на­дол­го ли хватит? Она меня не щадит — тратит меня, тратит. Быть недол­го мо­ло­дым, скоро срок до­го­нит. Нераз­мен­ным зо­ло­тым по­ка­чусь с ладони. По­тем­нят меня ветра, дож­дич­ком окатит. А она щедра, щедра — на­дол­го ли хватит?..»

По­ка­за­тель­но то, что за­кан­чи­ва­ет­ся Окуд­жа­ва как бард ровно тогда, когда тема смерти ока­зы­ва­ет­ся ис­чер­пан­ной. Он просто за­ми­ра­ет у те­ле­ви­зо­ра, тупо смотря се­ри­а­лы.

Его твор­че­ство на­по­ми­на­ет кар­дио­грам­му спя­ще­го че­ло­ве­ка — ровные сло­вес­ные ко­ле­ба­ния, ноль эмоций. Крайне редко он огры­за­ет­ся на про­ис­хо­дя­щее, тут же убеж­дая себя не под­да­вать­ся, а го­во­рить о при­ят­ном.

Остат­ки вдох­но­ве­ния ра­ци­о­наль­но на­прав­ля­ют­ся в необ­хо­ди­мые адреса. Бард знает, что вли­я­тель­ный сосед обя­за­тель­но по­зо­вёт в гости, и загодя ра­бо­та­ет над пе­сен­кой в его честь.

Какая-то ве­ли­кая ирония судьбы за­клю­че­на в том, что поэт уходит из жизни не с именем Пуш­ки­на или прон­зи­тель­ным от­кро­ве­ни­ем на по­след­них листах, а с именем Чу­бай­са и жадным опи­са­ни­ем кайфа в Париже. Вот уж дей­стви­тель­но — каж­до­му своё.

PS. Культ лич­но­сти Окуд­жа­вы мне давно был про­ти­вен, а его за­нуд­ный мо­но­тон­ный од­но­об­раз­ный го­ло­сок внушал уныние.

Ва­ле­рий Ро­ко­тов