…В один солнечный и, как всегда, замусоренный день Поэт почувствовал, что Поэзия обиделась на него. Поэт вдруг вспомнил мышку. Как она там, бедненькая, одна-одинешенькая в пустом домике? А почему я здесь, размышлял Поэт, неужели из-за куска хлеба я позабыл-позабросил стихи? Нет, это недопустимо! Мусор жизни не может отнять Поэзию! Так Поэт воевал сам с собою и решил, хотя бы ночами воссоединиться с любимой Поэзией. Сначала для освобождения от въевшейся в душу ежедневной грязи он разгуливал босиком под молочным лунным светом, вдыхал аромат растений, пропитанных ночной росой. Поэт обнаружил: оказывается, цветы в саду ночью сбрасывают дневное лицемерие и наполняют волнующим ароматом весь сад. Днем это были обыкновенные, пусть экзотические, красивые, но неароматные цветы, на каждый из которых была потрачена уйма денег. Богач привозил откуда-то особую почву, поливал особой водой, но неблагодарные цветы не дарили ему ни капли своего аромата. Богач думал, что так и должно быть, что в этих цветах нет, и никогда не было аромата…

...Память. Ты привередливая штука: как картинки из калейдоскопа, исчезают из тебя дорогие нам моменты, ценные сведения, важные даты. Но, в то же время, с какой скрупулезной, педантичной точностью ты каждый раз восстанавливаешь омерзительные картины стыда и провалов, то липкое, что хотелось бы забыть, разорвать навсегда, на тысячи и тысячи мелких кусочков, а затем – сжечь в пламени ненависти. Ни одного удара, ни одного липкого прикосновения, ни одного из многочисленных ракурсов светящейся лысины не давала забыть Маше память. Расплывчато-добрые люди лишь зря расточали свои улыбки – они ни чем не искупят своей вины, ведь это их среда взрастила всю мерзость и пакость, через которую она прошла. Как же сказать ему – честнейшему и чистейшему из людей, – что с ней стало? Не сказать нельзя. Никакой лжи не может существовать между любящими людьми (сможет ли он теперь так же ее любить?). Все стало еще хуже после посещения врача, который с довольным лицом поздравил ее со здоровой, восьминедельной беременностью. Само это слово звучало противно, призывая память с ее неизменными картинами. Надежды на новое начало исчезли, как пожелтевшие листья, влекомые дождевой водой в сточную канаву. Прошлое, назойливой детской ручонкой тянуло ее за подол, вставало тенью над всем, что есть и будет...

...– Что же нам всем дано? – Жизнь, – сказал я вслух. Каждому человеку что-то дано, и у каждого – свое. И независимо от того, малое или большое получил человек, главное – то, как он с этим обошелся, как он отвечал на каждую возможность и что он оставил после себя. Да, именно так, – подумал я и произнес вслух: «Бессмертный след на песке времени». В какой-то философской книге я прочитал эти слова и теперь они пришли мне на память. Я молодой, и от меня сейчас зависит, каким будет мое будущее, и как я поступлю с тем малым и большим, что мне отпущено. Вот Горев и его история. Что можно сказать о нем? Он говорил, что в его жизни настоящими и человеческими были те несколько лет, которые он провел со своей женой и детьми. По своей вине – как он говорил – он потерял самое дорогое в жизни. И с тех пор он живет только прошлым, а настоящее заливает пьянкой. Ну и что? Он сам во всем виноват. Но мне ведь стало его жаль, и я назвал его хорошим мужиком, потому что почувствовал так. Потеряв все и растратив жизнь впустую, он никого ни в чем не обвиняет, а винит только себя. Он не жалеет себя и точно знает, что было хорошо в его жизни, а что плохо. И судьба тут не при чем. Например, Васька и Саня только тем и занимаются, что винят всех вокруг, да жалеют себя. Их тоже жаль, но нельзя почувствовать к ним уважения. С Горевым все по-другому...

...Адам вернулся домой в полдень.

В прихожей он щелкает выключателем, но свет не зажигается. Адам смотрит на лампочку и удовлетворенно хмыкает.

Он открывает потекший холодильник, смотрит на оплывшее масло, на колбасу, молоко и вспоминает , что не ел со вчерашнего дня, но чувства голода – нет.

Шум с улицы заставляет его подойти к окну.

Через улицу, визжащей стайкой в развевающихся халатах, несутся четыре девушки-продавщицы. Одна спотыкается, бегущая следом кидается на нее и девушки катятся по асфальту. Он с болельщицким азартом наблюдает за этой сценой, не сомневаясь в ее исходе.

– Что ж ты, дура, сопротивляешься! – говорит он с улыбкой и собирается отойти от окна вдруг, чувствует смертельную угрозу. Адам кладет руку на грудь – там, где перо – и с беспокойством вгляывается в улицу.

Он не слышит звона разбивающегося стекла, но видит разбежавшуюся по нему сетку трещин. По голове ударяет, словно молотом, и его отбрасывает в угол, к холодильнику.

Горячие ручьи крови заливают глаза, но он успевает заметить раскрытое окно на четвертом этаже дома напротив.

С трудом достав перо, он прилепливает его к кровавому месиву на переносице...

...Было у Сереги в последнее время одно увлечение, которое еще никак не успело проявить себя внешне, но затронуло внутренние струны его души до самого сердца, а, может, и селезёнки.

Если говорить грубо, без лишних экивоков, увлекся Серега расовой теорией. Стал почитывать книжки на эту тему, но тайно. Ибо, как я уже сказал, был парень неглупый, даже совсем неглупый, и понимал, что несмотря на всю нелюбовь самой власти к евреям и прочим инородцам, она, т.е. власть, каким-то непостижимым образом совмещала эту нелюбовь с интернационализмом и всеобщим братством. Чем больше читал Серёга эти книги, тем больше отклика находили они в его душе. К Гитлеру с его нацизмом и отношением к славянам как к недочеловеком это не имело никакого отношения, совсем наоборот. По всему выходило, что это не германцы, а именно славяне и были истинные арийцы, что практически все подвиги германских племен, на которых зиждется немецкая национальная гордость, были совершены не ими, то есть племена-то были одни и те же, но вот были они вовсе не германскими, а, наоборот, славянскими.

А особенно гордился Сергей Феодосьевич Заломов, что был он плоть от плоти русский человек, с какой стороны на него ни посмотри. Хоть с папиной, хоть с маминой...

...Но в такие весёлые дни время летит незаметно, поэтому вскоре часы пробили шесть, и к стадиону стали подходить менее хитрые и менее расчётливые. Ровно в полседьмого ворота открыли и на стадион хлынул огромный поток людей. Каждому хотелось быть первым, поэтому все протискивались как могли. Кто-то толкался локтями, кто-то пытался проползти на четвереньках, а одна красивая девушка обещала недвусмысленное свидание каждому пропустившему её мужчине. Но в этот день даже женские чары не действовали, люди хотели только одного – увидеть суперусовершенствованный ХОЛОДИЛЬНИК нового поколения.

Когда стадион был заполнен до отказа, входные двери закрыли, и за боротом счастья осталось огромная людская толпа. Вскоре толпа озверела и стала пытаться взять стадион штурмом, пуская вход кулаки, палки, цепи и камни. Милиционерам ничего не оставалось, как применить силу, и после того, как было застрелено несколько особо буйных, толпа медленно, словно слеза, растеклась по улицам города. Для них день радости был закончен.

Зато на стадионе всё только начиналось...

...Отец Серого слушал эту женщину сосредоточено и даже с напряжением, но потом внимание стало уплывать от него. Почему-то он вспомнил, как его принимали в пионеры, потом – как утащил со свинофермы поросенка, и его выгнали с работы. Воровали все, а выгнали его, и это было так обидно и неправильно. Тогда он кричал что-то, потом напился, побил окна своему бывшему начальнику, а потом пил уже не просыхая. Жена тоже пристрастилась к спиртному, вначале с горя, чтобы забыться, потом это стало болезнью и образом жизни... Это было когда-то давно. Он не помнил, когда точно, потому что уже долгие годы не чувствовал ход времени. Сейчас было утро, солнце поднималось все выше и выше, нежные утренние тени становились четче... Таял утренний свет, предметы стали приобретать более контрастные оттенки, беспощаднее высветились лица, таяли запахи, обострившиеся от ночной прохлады, уменьшалось что-то в нем, исчезало что-то, наполнившее его сегодня, ему стало страшно сложно и непонятно все опять... сложно... непонятно жить... он, словно вернулся в мир, из которого исчез много лет назад. Вдруг он вспомнил, что в огороде, среди мокрой капусты у него спрятана бутылка водки, холодная, сонная, прозрачная, покрытая праздно стекающая каплями, немного запачканная черной рыхлой влажной землей, с красивой блестящей этикеткой, полная радости, смысла, красоты. Она была честной, кристальной, волнующей, одинокой, ждущей и ищущей его, обещающей простоту, кристальную. И он понял, что именно эта протяженность, прозрачная красота смысла, льющаяся благодать может все вернуть, тот большой мир, так странно подступивший и так просто исчезнувший...

Этот образ преследует меня. Порою снится мне так живо, будто я опять переживаю тот день. Порою встает перед глазами среди белого дня: когда я тушу свиные ребрышки на кухне, когда случается такая же погода, когда вижу девушку в высоких перчатках – малейшая зацепка, и я уже бессилен выпутаться из воспоминаний, липких, как клей…

Несколько раз я пытался записать его. Может, в этот раз у меня получится. Я разделю его с бумагой, и, может, тогда он перестанет мучить меня своей прекрасной болезненностью, своей драгоценной недостижимостью.

 «Весенняя литораль», так мы договорились называть те короткие каникулы...

...Первым, что Эдик увидел, выйдя из камеры, была больничная койка на колесиках. На ней была белая простыня. Белая-белая. Ручки «каталки» поблескивали хромом.

«Омоновец»-Вася скомандвал:

– Давай ложись сюда, руки по швам!

– А зачем ложиться? Я сам ходить могу...

– Много будешь знать – скоро состаришься! Юра, вколи ему... успокоительное...

Последняя фраза была обращена ко второму «омоновцу». Тот достал из кармана брюк какую-то железную штуковину, похожую на пистолет, только сверху был приделан флакончик с зеленой жидкостью. Он снял с железяки колпачок, прислонил к ее к бедру Эдика и нажал на «курок». В ногу через брюки вошла игла. Эдик непроизвольно дернулся, но тут же боль прошла и «омоновец» убрал свою «игрушку». Инъекция заняла, наверное, секунду. Так же быстро дал о себе знать эффект.

Ноги подкосились, стали «ватными», лица «омоновцев» затуманились и все вокруг, вдруг, оказалось в какой-то пелене. Эдику даже понравилось это состояние. Голова как-то приятно гудела, все переживания остались позади, стало даже интересно. Никакая «травка» такого «прихода» не давала. Эдик еще раз подумал, что сейчас могут «отпетушить», но и эта мысль его больше не смущала – «один раз не педераст».

Его уложили на «каталку» и пристегнули ремнями. Эдик смотрел на «омоновцев» и улыбался. Даже своих пяток Эдик уже не чувствовал, зато в голове взрывались приятные «пузыри» эмоций. Улыбка уже переходила в оскал, изо рта потекла струйка слюны, но рот Эдик закрыть не мог, впрочем, его это сильно не волновало.

«Каталка» катилась по коридору, а Эдик лежа на спине провожал взглядом лампы под потолком. Ему нравилось, как они появляются в поле его зрения и улетают куда-то в неизвестность. Потом лампы кончились. Свет стал ярче, и это Эдику тоже очень понравилось.

«Омоновцы» куда-то пропали, зато появились люди, одетые в голубые и зеленые комбинезоны, в каких-то смешных шапочках. Эдик еще больше заулыбался, увидев эти шапочки, и еще больше открыл рот и пустил очередную порцию слюны. Лица людей тоже закрывали какие-то странные штуки на резиночках.

Потом Эдика раздели догола и стали разрисовывать черным маркером, что привело его в неописуемый восторг. На большой палец руки надели «колпачок» с проводом, и Эдик понял, что сейчас начнется самое интересное.

Над головой зажегся яркий свет из какой-то круглой «штуки», в которой было еще шесть круглых ламп. Вокруг слышались разные голоса, но Эдик даже не понимал, о чем они говорят, тем более, что слова они говорили какие-то странные. Инсулиновый. Резекция.

Перед лицом замаячили глаза серьезного дяденьки с мохнатыми черными бровями. Эдик хотел их потрогать, но руки не слушались. Они совсем не двигались, это тоже показалось Эдику очень веселым.

– Поехали... – буркнул из-под маски бровастый.

Несколько пар глаз склонилось над Эдиком, а «бровастый» все время говорил какие-то слова и бренчал сверкающими предметами. Эдик на них уже не смотрел, он рассматривал шкафы. Да, за спиной у бровастого стояли огромные белые шкафы с ценниками, как в магазине.

На каждом шкафу ценник и зеленая лампочка. Странный только это был магазин, все цены на ценниках непонятные: «Печень R(II)+», «Почки R(II)+» «Легкое П R(II)+» «Легкое Л R(II)+» «Желудок R(II)+»...

Дочитать все бирки не получилось. Через несколько минут после того, как зажегся яркий свет, Осирис передал Эдика Анубису...

…«Скорая». Я рассказываю о ней, а у самого внутри начинает бушевать ураган эмоций. Нельзя там быть равнодушным, это неестественно. Иначе просто невозможно… невозможно забежать на высокий этаж с полными руками, невозможно забыть, что сегодня еще ничего не ел, невозможно одним словом успокоить истерику семьи, невозможно попасть в ускользающую вену умирающего человека…

…Через какое-то время работы появляется специфическое чутье «на беду». Это когда едешь на относительно безобидный по форме вызов… смущенный мужской голос по «03»: «…Я, это… желудок чего-то болит… тошнит, в грудь отдает, и голова сильно кружится… плоховато чего-то… я бы … это … доктора бы, а ? Чё-то я до поликлиники… это… не дойду… похоже… Уж извините…» …а в голове уже начинает складываться диагностическая мозаика. «Взрослый мужик на похмелье «скорую» не вызовет… больной живот скорее крепким чаем полечит… про рвоту вообще не расскажет… уж если доктора зовет… плохо там… Боли в эпигастрии, внезапная рвота, слабость, отдает за грудину… не инфаркт ли там ? «Задний»?...» …и уже тревога передается водителю и бригаде… бежим, перепрыгивая ступеньки, и вот он, «клиент», лет 50, сидит на постели, лицо серое, потное. Рядом перепуганная жена, приподнимается к нам на встречу, пытается что-то объяснить… Мужик начинает судорожно зевать… «Т-т-твою мать!!!! Сейчас врежет!!!» Хватаем его, кто за что, и сдергиваем на пол. Вокруг шум и безумная суета, но каждый делает свое и делает это максимально быстро и точно… уже развернут дефибриллятор, уже зацепили кардиограф, интубационную трубку и катетер под ключицу загнали одновременно… «Руки-ноги БРЫСЬ!!!»… отскакиваем от тела. Разряд!!! Сестра висит над грудной клеткой, в руке шприц с длинной иглой. Ловит глазами доктора… Секундная пауза… гипнотизируем ленту кардиографа… Прямая! … «Давай!… нежненько!!!» …зависаю над мужиком. Аккуратно начинаю непрямой массаж... Три-четыре-пять… на ЭКГ каша… «Дышим» мешком… еще … три-четыре-пять… Заводись, гад! Не видишь, стараемся!!! Посторонний шум в углу… обвисая, ползет по стене спиной жена, закатывая глаза и начиная утробно выть… «Света!!!» … Медсестра поднимается с колен, два шага, подхватывает не успевшую рухнуть тетку… Тр-р-ресь!!! Звонкая оплеуха мгновенно затыкает истерику…

... – А вот на этого красавца посмотрите. Новейший образец военной техники. Мир-аш42!

– Неужели настоящий? – Боря восхищённо вглядывался в плавные изгибы серебристого штурмовика.

– Спрашиваешь?

– Это правда, что им управлять очень просто? – спросил Боря. – В «Орбитальных войнах», говорят, кабина пилота полностью такая же.

– Да, – ответил седоусый мужчина из толпы, – виртуальная игра «Орбитальные войны» разрабатывалась на основе военной учебной программы. Добавили в неё красочных локаций и вражеских единиц вымышленных. А так – чистой воды симулятор полёта военных кораблей нового поколения.

– А вы откуда знаете? – удивился гид.

– Служил раньше в космофлоте. Летал на таком звере. И не только на таком.

– А он может улететь в космос? –  спросила десятилетняя девочка.

– Да, он в рабочем состоянии, – сообщил экскурсовод. – Мало того, снят с системы блокировки двигателей. По окончании экскурсии, любой желающий, за отдельную плату, разумеется, может покружиться в нём по лунной орбите.

– Я хочу! Я хочу! – чуть не оторвал папин рукав Боря.

– А вот здесь мы видим…

Раздался вой сирены. Помещение замерцало красным.

«Тревога! – предупреждали все громкоговорители. – Марсианские экстремисты объявили войну. К орбите приближаются вражеские корабли. Всем экскурсоводам: провести свои группы в укрытия! Без паники. С Земли уже направлена армада перехватчиков».

– Борька! Где наш сын! Боря! – звали родители, уносимые потоком толпы вглубь убежища.

Им и в страшном сне не могло присниться, что их двенадцатилетний сын полезет в штурмовой корабль давать отпор вражеским силам...

Олег Михайлович решил подать в суд на народ. Ну не то, чтобы решил, а просто был вынужден подать в суд, пусть он разбирается.

Все началось с того, что накануне он, собрав все свои документы что есть, вплоть до удостоверения сотрудника музея, где он работал, направился в налоговую инспекцию, чтобы зарегистрировать себя как предпринимателя и начать новую жизнь, как и миллионы других, казалось бы, счастливых людей. Несмотря на то, что Олег Михайлович очень любил свою работу и гордился ею, проклятая нужда диктовала совсем другое, и он понял, что на голом энтузиазме долго не продержаться, как говорят, с благими намерениями путь только в ад.

В узких коридорах двухэтажного дома налоговой инспекции накопилось столько людей, что казалось, будто их насильно запихивали сюда с целью запрессовать в полиэтиленовые пакеты и прилепить наклейки, как на экспортную продукцию. Было тихо, но пахло отвратительно, и Олег Михайлович, впервые вдохнув полной грудью человеческий запах, не обрадовался этому, захотел вернуться назад, придти потом, но краешком уха ухватил жалобные разговоры двух женщин о том, как хорошо, что сегодня так мало народу, и остановился. Мало-помалу он осмотрел ожидающую толпу и внедрился в её гущу. Он был небольшого роста и потому быстро нашел себе местечко около какой-то двери и, уткнувшись в стену, прижал свои документы к груди, точно кто-то собрался их у него отнять. Запах был невыносимым, и впервые в жизни Олег Михайлович возненавидел себя за то, что у него такой малый рост, поскольку все ожидающие люди, высоко задрав головы, дыша расширенными ноздрями, все-таки ловили глотки свежего воздуха, временами влетавшего в коридор со стороны кабинетов. Он тоже задрал голову, высоко поднял нос, но все впустую. Так что пришлось ожидать как есть. Народ стоял смирно, поскольку места было крайне мало, и этим он напоминал стоп-кадр, лишь временами, когда открывались двери и какой-нибудь возбужденный человек, выскочив оттуда с бешеными глазами, искал в плакатах на стенах какой-то новый закон, толпа шевелилась, качалась, словно густой прокисший кефир в пакете. И еще тогда, когда по коридору проходил важный инспектор, медлительный и пузатый, народ покорно прижимался к стенам, друг к другу, дабы освободить дорогу начальнику, и при этом еще и улыбнуться, выказывая преданность власти...

...Лесовой возненавидел его в первый же день, и ненависть эта в нем разрасталась день ото дня. Повышенное внимание и хорошее отношение к слабоумному со стороны персонала его сильно коробило. Лесовой негодовал про себя.

Хохотун страдал низким давлением с приступами слабости, во время которых он лежал пластом и смотрел в потолок немигающими глазами. К нему приходил врач, назначал кофеин. Капельницы ему стали делать через день – они снижали и без того низкое давление. Лесовой глотал таблетки и ходил на массаж, капельницу ему не назначали. Это его злило больше всего, ведь капельница это самое эффективное лечение. Так считал Лесовой и чувствовал себя обделенным.

 – Амебу привечают, а человека достойного игнорируют! – пожаловался он как-то наедине совершенно глухому соседу по палате.

 То ли от нервов, то ли от смены погоды (за окном разыгралась зима), но кризы у Лесового участились. Случались они у него в самое неудобное время, ранним утром, когда еще все спят беспробудным сном. Днем он ходил замкнутый, сопел, бубнил что-то себе под нос и поглядывал на своего медлительного соседа. Утром коридор взрывался сиреной, к Лесовому бежали со всех ног, мерили давление, скрипела тяжелая дверь, доставали из сейфа спасительную таблетку. Всем хотелось спать, зевали на ходу, спешили выдать Лесовому положенную дозу и вернуться в еще теплую постель. Спешили и не замечали, как Лесовой украдкой выталкивает маленькую белую таблетку на губу, а потом хватает ее быстрым движением руки и прячет в бумажный кулечек… Врач зевал и уходил, он так хотел спать, что не заходил в палату, он краем глаза из коридора следил, как Лесовой кладет таблетку под язык и спешил уйти. Медсестра тоже уходила сразу – она только говорила Лесовому, что если ему не полегчает, то пусть нажмет кнопку вызова. После этого Лесовой оставался один, прятал кулечек с сильнодействующими таблетками в тумбочку и спокойно засыпал. Так было не раз…

 Катастрофа случилась утром, после завтрака...

...Это основные моменты данного фильма об экзорцизме. Не ручаюсь за абсолютную точность передачи и последовательности событий, но то, что эти кадры и были самыми захватывающими (с точки зрения режиссера) моментами, так это сто процентов! Не знаю, испытала ли шок юная героиня этого фильма, или покраснели ли молодые зрители в присутствии родителей, но я лично был потрясен и оскорблен до глубины души.

Гражданин из бывшего СССР уже начинает привыкать к иностранным и уже (как это ни печально!) к отечественным фильмам, где в изобилии присутствует матерная ругань, просто ругань, кровища, порнуха и прочий хлам; и напрочь отсутствует сюжетная линия, привлекающая не зрелищностью, а какой-то идеей.

Ну, на какие мысли, скажите мне, граждане-товарищи, может подтолкнуть данный «Изгоняющий дьявола»? Я могу предположить: почему не показали крупным планом окровавленную письку? какого хрена маленькую сучку не трахнули психологи, если она им предлагала? и видела ли мамаша щель этой малолетки, когда лизала ее?

Вы, может, еще возмущаетесь и оскорбляетесь за ваших детей?! Напрасно, если они еще так не думают, то после нескольких таких же «Изгоняющих» они начнут так думать! Ибо то, что мы переживаем и перетираем сейчас, есть просто продукт нашей эпохи. Но, заметьте, что в наших силах решить: бездумно принимать все, чем нас пичкают СМИ, или же задаваться вопросами и ставить все под сомнение. А именно – жить и мыслить, а не взращиваться и быть перегноем...