Девять монастырей было в Советском Союзе, мужских и женских вместе. Я во всех жил. Самое хорошее, что я там увидел, - это больные люди, которые туда приезжали. И люди, которые скрывались от закона, не имели документов. Вот и всё. Все остальное — это колючая проволока с забором. Собственно, если в монастырях молятся и работают, то это социальная структура, я не вижу в этом никакой ценности

В исламе нет монастырей. У протестантов нет монастырей. Хотя как посмотреть. Вот моя знакомая — она сказала, что уходит в монастырь. Ну, уходишь — уходи. И она ушла. А через несколько лет я ее встречаю — она работает в «Макдональдсе». Я говорю: «Так ты ж в монастырь ушла!» Она говорит: «Так это и есть монастырь». Работают. Молятся. Баптистский «Макдональдс». Они баптисты. Работают в «Макдональдсе». Работают, молятся — всё, монастырь!

Дело в том, что я помню: девять монастырей было в Советском Союзе, мужских и женских вместе. Я во всех жил. Знаете, самое хорошее, что я там увидел, это больные люди, которые туда приезжали. И люди, которые скрывались от закона, не имели документов. Я там мог с этими людьми, грубо говоря, спать, находиться в непосредственной близости, разговаривать, смотреть им в глаза. Вот и всё. Все остальное — это колючая проволока с забором. Собственно, если в монастырях молятся и работают, то это социальная структура, я не вижу в этом никакой ценности.

В чём соль монастырей? Монастыри, я думаю, возникли из необходимости скрывать знания. Они скрывали и собирали знания. Есть информация о том, что собой представляли средневековые монастыри в Европе. Это – монастыри, какими мы их знаем из кино, из книг. Эти монастыри являлись научно-исследовательскими лабораториями. Даже и среди инквизиторов были алхимики.

Самый толковый монастырь, где я побывал, в котором я два дня жил, — в Румынии. Православный монастырь. Маленький. В советское время ещё. В социалистическое время. Он занимался тем, что делал подпольные аборты. Аборты были при диктаторе Чаушеску запрещены. За это давали срок, тюремный срок. А там делали бесплатные аборты. Очень красиво!

Девушка, которой сделали аборт, она является и Девой Марией, и царем Иродом. Во всяком случае это уносило меня в плавание, уводило меня из этого мира, где меня ничего не развивало, ничего не давало мне Христа, потому что я христианин, а вот это – давало. Почему — я не могу это объяснить. На моих глазах совершалось противозаконное действие. И я что-то реально получил там. Я не могу сказать, что это. Через глаза в меня что-то вошло. Разум тут не участвовал, даже эмоции не участвовали.

Это не забор и колючая проволока, потому что все монастыри, где я был, — это забор и колючая проволока, трудовые лагеря.

Я поинтересовался, что представляли собой монастыри отца Паисия Величковского. Его называли Молдавским… Когда он пришел из Греции, что собой представляли его монастыри в Молдавии? Я там жил и видел. Это несколько первобытных пещер в каньоне, вот и всё. И несколько человек, которые там жили, в этих пещерах.

Есть люди, которые что-то умеют, что-то могут. Они куда-то прорвались. Таких людей, наверное, мало. Наверное, мало таких людей, которые куда-то прорвались, действительно, как Серафим Саровский. Безвестные люди, о которых мы ничего не знаем. Они могли что-то дать кому-то. Мне бы могли что-то дать. Есть люди, которые что-то могут, у которых есть знания и которые могут эти знания передать. Это не книжная информация. Надо с этими людьми спать, чтобы эти знания получить, т. е. находиться с ними вместе, вместе жить с ними. Собственно, так обучались подмастерья у своих мастеров в античное время, в Средневековье. Вот они с ними жили и обучались. Вот и всё.

Есть знания, а есть – забор и колючая проволока. И монастыри давно уже никакими знаниями не владеют. Тут зло ещё в чем было? Что знания там собирались, но они никуда не девались. Они хранились, они прятались. Они никуда не шли, никому не передавались.

Я слышал рассказ об одном очень интересном даосском монастыре. Но он собой представлял что? Он представлял собой маленькую деревню. Туда отправился один хиппи, еще в советское время он смог вырваться. Чудом просто. И он там побывал. Что собой представлял этот монастырь? Это деревня маленькая… Он о нем очень много слышал от иностранцев, которые искали какие-то «даосские силы». И он решил отправиться и найти это место. И он нашел это место. Это деревня. Люди что-то делают, копаются в земле. И живут. Они не скрывают, что они монастырь. Знания, о которых он слышал, никак не были выражены — никаких книг, никаких молитв. Как молиться – они не учат. Просто позволяют там находиться какое-то время. Человек уехал оттуда в измененном состоянии сознания, только при этом он оставался адекватным. Я видел этого человека — там у него просто лицо поменялось. Что с ним там сделали, в этом монастыре? А ничего не сделали. Их технология передачи силы или опыта сводилась просто к следующему элементарному действию. Он не сразу понял, что происходит. Он обратил внимание на то, что слишком часто они ставят табуретку, чтобы он сел. Так поставят, так поставят, там поставят, тут поставят. Весь их опыт был сведен веками к искусству, как ставить табуретку. Они просто ставили табуретку. Всё, ничего более. Они умели ставить табуретку. Он заметил, что они как-то делают это вроде бы самым обычным образом, но вот что-то в этом было не то. И вот — они ставили табуретку.

А в том монастыре, где я был, делали подпольные аборты. А чем занимались в других монастырях, где был я, я не понял. Там просто работали и ходили на службы. Я не могу это никак оценивать. Мне было скучно. Они были хороши, эти места, в советское время как альтернатива советской власти. Можно было, если хиппуешь, путешествуешь, ты знаешь, что есть монастырь, ты можешь туда прийти, переночевать и, даст Бог, познакомиться с людьми такими же, как ты. Всё.

Я знаю и верю в силу таких мест (но, опять-таки, её там нет уже давно), как Киевская лавра. И почему? Не потому что Киевская лавра, не потому что там намоленное место. Все это глупости. Они владели действительно сумасшедшей технологией. А как они её получили, не сможет на это ответить ни одна книга. Но что известно? Люди оставались на годы в стенах… вот если сейчас спуститься туда, в эти пещеры, можно увидеть эти каменные мешки, где они находились. Не все, часть из них. Остальные работали, молились — ходили со всеми на общую молитву. А эти жили там годами. Никаких молитв там не было. Они не молились. Мне доступна литература только на русском языке, потом я много-много опрашивал людей в советское время — паломников, монахов, — чем они там занимались? Большинство, конечно, врали, что они молились, но они не молились. На самом деле они не молились. Они не могут сказать, что они не молились. Они говорят: «Молились». Но они не молились. Потому что никаких слов, никаких мыслеобразов не было. Это было чистое безумие, которое невозможно даже вообразить. Это полная остановка сознания при жизни.

Зачем они это делали? Да, многие сходили с ума. Почти все сошли с ума. Но не все сошли с ума. И есть летописи, в летописях есть информация. Сошли с ума не все.

Очень многие сошли с ума. Потому что многих через год приходилось оттуда доставать, они были невменяемые, они были действительно больны. А многие в таком состоянии находились десятки лет. Они были живы. Что это за состояние? Что это такое? Это что, молитва? Слово неправильное. Это не молитва. Чем они занимались? Сказать трудно. Можно не умом, а вот призвав все чувства, сказать, что они создавали некую пустоту. Для кого? Зачем? Вот некую пустоту, не знаю, в эфире, в космосе — где? Я не знаю, как это назвать. Они над ней трудились. Вот они ее буквально создавали, высекали. Но можно вообразить этот труд, безумие это… Вот косточки собираешь из-под фиников — из них ожерелье можно сделать, четки. А тут полная, абсолютная бессмыслица… Ну, ешь дохлых кошек и собак. Это –светская жизнь. Это – Париж по сравнению с тем, что делали эти люди. Зачем они это делали? Что они делали? Нельзя сказать. Мы не можем сказать. Я склоняюсь к тому, что это была какая-то практика чудовищная, на которую они шли добровольно, естественно, и подвязывались, и с какого-то момента сходили с дистанции, сходили с ума, но многие продержались и в таком состоянии уходили, умирали.

Вот это – да. Но это имеет отношение к монастырю, к монастырской жизни, к институту? К монастырю как институту, к монастырю как трудовому лагерю? Я думаю, вряд ли. Это какое-то безумие нечеловеческого, так сказать, уровня. Мне трудно что-то сказать. Но вот в это я верю, что это было, что это работало, может, работает до сих пор, помогает человечеству. Но я думаю, что этого давно уже нет. Я не верю в то, что в монастырях есть хоть какие-то знания.

Хорошо, если ты пьешь, поехать в монастырь. Тебя заставляют работать, не дают пить. Вот в других славянских, православных монастырях, в Сербии, например, есть монастырь, где бьют плоской стороной лопаты. И очень многим этот монастырь помог, бросили пить многие. Я бы тоже туда пошел. Но я не пью, я пошел бы удовлетворять свои извращенные сексуальные потребности. С удовольствием. Собственно, монастырь для меня… Вы спрашиваете, о каком монастыре я мечтаю, — о таком монастыре, который удовлетворял бы мои сексуальные потребности.

Потом, настоящими монастырями сегодня мне кажутся психиатрические больницы. Не случайно те, кто еще назывались старцами, ни в каких монастырях не жили. Они находились в психиатрических больницах, начиная от Ивана Яковлевича Корейши и закончив последним, которого я знаю, — это один орловский старец. Он прожил 40 лет в психиатрической больнице. Есть воспоминания людей, которые его знали.

Он ходил по городу. Его выпускали в город. Он выходил. Он жил в больнице. У него была койка. Он выходил, ходил по городу. Встретил на улице архиерея, и там лотерейные билеты продавали. Он и говорит: «Купите лотерейный билетик». Тот сразу покупает. «Выиграет?» — «Государству помогать надо!» Он делал маленькие чудеса через помойные ящики. Он просил людей рыться в помойных ящиках, и они извлекали оттуда подсказки, как им жить дальше. Это своего рода гадания на судьбу – то, чем занимаются люди постоянно, только не отдают себе в этом отчет.

Все люди гадают на свою жизнь постоянно. А этот человек реально что-то мог. Он владел знанием, владел силой, опытом. Потому что это не индивидуальный, видимо, какой-то коллективный опыт за этим стоит. Какой школе он принадлежал, мы не знаем. И он сам не знал. Такие же люди живут на Тибете, их мало просто. Такие люди есть в исламе. Их тоже мало. Я думаю, что они есть. Я читал о них. Но эта вся информация столетняя и еще большей давности.

Правда, я знаю, во Франции есть францисканский монастырь небольшой, несколько человек. Они омывают трупы. Но, опять же, это стало общесоциальной функцией. Когда-то через омовение трупов они получали знания. Был человек не от мира сего среди них, который сказал им мыть трупы. И они моют трупы. Семь. Восемь веков. Но сейчас это стало просто функцией, социальной функцией. Они ничем не владеют, ничего не передают, ничего не могут. Они как социальные работники, но не более того.

Психиатрические больницы, если относиться к ним как к монастырям, начнут работать как монастыри. И, как ни странно, такой монастырь может что-то дать, в таком монастыре можно что-то получить. Он будет существовать только в восприятии. Никто не будет знать, что ты в монастыре. Только ты будешь знать, что ты в монастыре. Вот и всё.

Я помню, когда я на Курском вокзале ночевал давно, человек, который там же ночевал, рассказывал мне, как он сидел (он сидел за веру при Андропове). И он жил на Курском вокзале. Мы познакомились. Он говорит: «Вот, смотрите, видите, там люди лежат на полу? Газеты, грязь какая-то, да? Вот как хорошо, чтобы на этом месте была часовенка. Всем было бы хорошо, кто уезжает, кто приезжает. Всем хорошо». Я говорю: «Да, конечно. Как хорошо, если бы здесь была часовенка». Я помню, как он говорил: «Я не сплю. Я могу не спать. Если Вы хотите спать, положите голову на колени и спите». И я часто засыпал у него на коленях. Клал голову на колени и засыпал.

Прошло 25 лет. Я пришел на этот же Курский вокзал и вижу на этом месте часовню. Хочется блевать. Вот, исполнилось желание, чаяние. Часовня стоит. А хочется блевать. Почему? Потому что часовня на самом деле была тогда, когда мы сидели на вокзале, и я клал голову ему на колени. А это уже не часовня. Это убийство. Но в форме часовни, точнее разрушения часовни.