Валентина Чубарова

Славянская душа в Евросоюзе

«Славяне — красивый образ для подчеркивания особенностей характера или трудностей исторической судьбы, но это — абстракция; никакого отношения «к реальной политике» в Европе он не имеет», — пишет Валентина Чубарова.

В российской, да отчасти и в польской общественной мысли понятия «Европа» и «славяне» воспринимаются как противоположности, как несовместимые полюса идентичности и мировоззрения. Даже в гуманитарной науке, которая, казалось бы, должна понимать, что это лишь слова, которые можно наполнить очень разным содержанием, можно встретить такие, например, умозаключения:

«Поляки… ещё не законченные европейцы: у них остались многие славянские черты, они хлебосольны, любят широкий жест, они романтичны и чувствительны» — это пишет в заключение статьи в научном сборнике доктор исторических наук, сотрудник РАН. А вот как сформулировала один из вопросов в исследовании студентка Ягеллонского университета, писавшая магистерскую работу под руководством известного профессора: «Кем вы себя больше чувствуете: славянином или европейцем?». Этим цитатам, правда, уже по 10-15 лет, но кажется, и сейчас совмещение в одном человеке «славянского» и «европейского» (характера ли или идентичности) многим кажется противоестественным или по крайней мере временным явлением. Как в анекдоте — вы, мол, или снимите крестик, либо наденьте трусы.

С российской стороны это связано со стереотипным представлением о европеизации как об «утверждении более сухого, жёсткого, делового стиля, освобождении от романтизма и сентиментальности» (это из той же «научной» статьи). Так что с российской точки зрения поляки зачастую оказываются или «предателями славянства», которые утратили нечто прекрасное, что изначально было присуще всем «братьям славянам» ради прагматичных европейских ценностей, или же «недоевропейцами», то есть на самом деле — такими же душевными раздолбаями, как мы, которые только прикидываются другими. Конечно, это упрощенные позиции и ими мнение россиян о Польше не исчерпывается, но всё же. Разумеется, у польских интеллектуалов апелляции россиян к «славянству» вызывают неприятие и опасение: помню, каким ужасом исказилось лицо моего приятеля, когда он после нескольких лет общения узнал, что я изучаю представление поляков о славянстве. «Здесь это неактуально» — говорят они, имея в виду, на самом деле, политическое обличье славянской идеи: или панславизм, который был орудием российского империализма, а в самой Польше почти не был распространён, или неоязычество, которое было популярно в 1990-2000-е годы, а потом пошло на спад. Такое славянство действительно имеет антиевропейский оттенок и в Польше (даже при её нынешнем консервативном повороте) находится абсолютно на периферии общественной мысли.

Но вот что интересно: оказывается, для большого количества поляков вне интеллектуальной городской среды слово «славяне» совершенно не связано с политикой и идеологией, является гармоничным элементом идентичности и совершенно не противоречит европейскому самоощущению! В этом я убедилась, общаясь на эти темы с людьми разного пола, возраста и уровня образования в деревнях, расположенных в разных концах страны. Своё исследование я проводила в 2010 году, но, думаю, речь идёт о таких глубоких материях, что прошедшие годы не сильно изменили ситуацию.

В начале разговоров я специально не упорябляла слово «славяне» и его производные (равно как и Европа/европейский), а просто спрашивала у людей, каков национальный характер поляков, с какими народами они похожи, какова роль Польши в мире и т.п. И около половины людей сами говорили о славянстве как о чём-то само собой разумеющемся — чём-то, что в значительной степени определяет польский характер и объясняет сходства и культурную близость с южными и восточными соседями.

Что значит для современных поляков понятие «Европа»? Несколько десятилетий назад это была земля обетованная по ту сторону железного занавеса, по отношению к которой поляки испытывали сильные и противоречивые чувства: желание вернуться в родную гавань — и обиду за предательство в Ялте, глубокий комплекс периферии — и уверенность, что Польша внесла свой значительный (и недооценённый) вклад в европейскую цивилизацию. Хотя формально говорилось о «двух Европах», фактически долгое время под Европой понималась та настоящая, Западная. Идея «возвращения в Европу» была одной из ключевых в польском протесте, и после его победы было ощущение сбывающейся на глазах мечты.

Именно так — «Возвращение в Европу» — озаглавлено было выступление премьера Тадеуша Мазовецкого в Страсбурге по случаю принятия Польши в Совет Европы в 1990 г., хотя именно в нём уже можно видеть сомнения в точности этого определения- вот яркий фрагмент этого текста: «Европа переживает необыкновенные времена. Половина континента, оторванная от родимого ствола почти полвека назад, стремится к нему вернуться. Возвращение в Европу! Это словосочетание в последнее время всё более популярно в странах Центральной и Восточной Европы. О возвращении говорят политики, экономисты, говорят о нём люди культуры, хотя им как раз лучше других удавалось в Европе оставаться: в Европе духа, в Европе как общности традиций и ценностей. Может быть, возвращение в Европу – слишком слабое определение процесса, который мы переживаем. Нужно говорить скорее о возрождении Европы, которая, по сути, перестала существовать после ялтинских договорённостей».

Через какое-то время формула возвращения в Европу окончательно перестала быть популярной: «мы всегда были в Европе!» — всё чаще говорят поляки, имея в виду иногда культурную общность, а иногда и вовсе географию. Даже когда мои собеседники говорили «Европа», имея в виду Евросоюз (а это происходило часто), в ответ на прямой вопрос о границах большинство отвечало: «Европа — до Урала! ЕС — это ещё не вся Европа». А главное — постепенная интеграция со странами Запада (как её ни называй), венцом которой стало вхождение Польши в ЕС, превратило Европу из утопической земли обетованной в нормальную повседневность, которую олицетворяет ЕС как конкретный институт. Эта «реальная Европа» очевидно, даёт полякам больше плюсов, чем минусов — даже те мои собеседники, которые без устали ругали евросоюзную бюрократию, проблемы, связанные с развитием сельского хозяйства и т.п, в итоге всё равно признавали, что в целом всё очень даже неплохо. Но самое интересное,  как мне кажется — то, что разговоры о Европе они вели в сугубо практическом ключе, с точки зрения, в первую очередь, политики, экономики, степени национальной независимости. Лишь у немногих появлялись лирические ноты, упоминание общей культуры и ментальности, единого дома, европейских ценностей и т.п.

Подчёркивание «европейскости» поляков и того, что их духовно объединяет с другими странами континента, были актуальны тогда, когда это надо было доказывать — в первую очередь, самим себе. Теперь же, в общем и целом, тезис «Польша — это Европа» стал настолько очевидным фактом, что об этом даже не говорят: куда важнее обсуждать конкретные вопросы, связанные с жизнью в Евросоюзе. Что же касается «европейской культуры», то она тоже казалась единой и безусловно «своей» только из-за железного занавеса, а вблизи (особенно после введения шенгенской зоны) выяснилось, что единая европейская культура — это всего ли фундамент, на котором стоят (и подчёркивают свою непохожесть) отдельные национальные и даже региональные культуры. Евросоюз позиционирует себя как единство экономическое и политическое, но при этом подчёркивает свою внутреннюю культурную разнородность — и именно так воспринимают его поляки. Поэтому при совершенно гармоничном и уверенном «европейском самоощущении» они редко говорят о Европе как о единстве культурно-психологическом.

И вот при том, что Польша однозначно является Европой — географически, политически, экономически и по своим культурным корням   — и наконец-то не приходится в этом сомневаться и доказывать, оказывается, что этого недостаточно, в этой принадлежности не хватает какого-то эмоционального человеческого измерения. Такую психологическую близость к полякам многие видят у народов, о которых говорят по-разному: соседи, «наши здесь тут страны», бывший восточный блок, Центрально-восточная Европа, а порой — совсем нередко — славяне.

Так в каком контексте простые поляки употребляют понятие «славяне»? Вот несколько цитат:

«Славянское гостеприимство. Это у поляков есть, у русских, у украинцев…вообще Восточная Европа»

«Ну, такая славянская душа! То есть немного всё-таки другая, потому что мы всё-таки другие в сравнении с, например, германскими [народами]. У нас больше фантазии, больше живости, больше такой горячей крови, чем у германских народов. Они более холодные и это отчётливо видно. И ни наш народ, ни германский ничего с этим не могут поделать — это у нас в крови!»

«Мы похожи с теми народами, среди которых живём, со славянскими. Даже и культурно, и языково — всегда легче понять друг друга со странами востока или там юга. Тут на рынке даже. Из Украины, России…»

«Мне кажется, что поляки больше всего похожи со славянскими народами. Прежде всего гостеприимство, это национальная черта поляков, не так, как на западе»

«- Я думаю, что славяне — и русские, и поляки, и чехи, это народы, у которых больше всего общих черт. И я не говорю только о языке. Это самые родственные нам народы.
— А какие ещё общие черты?

— Пьянство!»

Гостеприимство, весёлость, открытость, порывистость, приверженность семье, традиции, религии, душевность — вот такие эпитеты чаще всего употребляют поляки, говоря о славянах. Ни малейшего намёка ни на политическое объединение (будь то под предводительством России или Польши) или любого другого «антизападничества» здесь нет и в помине. Это органичная часть европейской культурной мозаики, то, что позволяет оставаться собой в объединённой Европе, не чувствуя себя хуже.

Впрочем, несложно заметить, что «славянский характер» в описании моих респондентов — это фактически то же самое, что «типичный польский». Описывая поляков, некоторые говорят «ну, это типичные славяне», описывая славян вообще исходят из того, что остальные «настоящие славяне» похожи на поляков.

Когда я только планировала своё исследование, то думала, что именно самостоятельное упоминание славян человеком будет свидетельствовать о том, что это понятие играет в его идентичности важную роль. Но оказалось, что некоторые люди упоминают это слово, а когда просишь их рассказать подробнее, что они имеют в виду, теряются, не могут назвать ни одной ассоциации и, кажется, вообще жалеют, что чёрт их дёрнул за язык. Похоже, это слово просто ассоциируется с чем-то хорошим, что присуще полякам, но далеко не каждый понимает, что оно обозначает, и уж тем более не у каждого есть представление о группе народов, которые называют славянскими.

Один из вариантов ответа на вопрос, что же такое славяне — «наши предки» (вариант — «поляки произошли от славян»), т. е. сейчас славян нет. Скорее всего, это связано с тем, как о славянах рассказывают в школе. Но вместе с тем, это как раз то значение слова, из которого вырастает «неоязыческое» понимание: славянское — значит, языческое, то, что противопоставляется крещению Польши и дальнейшей её «евроинтеграции» от Средневековья до наших дней. Едва ли об этом знают мои собеседники, но идея эта восходит к небольшой статье этнографа Ходаковского, написанной в первой четверти XIX века. Она называется «О славянстве до христианства» и мифологизирует языческое прошлое Польши (впрочем, у истоков идеализации славян стоит и вовсе немецкий философ Гердер, чья риторика порой перекликается с речами российских пропагандистов).

Потом эта мысль звучит и у польских литераторов эпохи романтизма: славянство — это то, что отличает поляков от Запада и вместе с тем придаёт им особую ценность среди других европейских народов, клеймо и гордость в одно и то же время. При этом у «романтиков» славяне, которые ассоциируются с побеждённым язычеством, вместе с тем являются (особенно поляки) носителями глубочайшей христианской духовности (из этих времён происходит знаменитый образ «Польша — Христос народов»). Как это сочеталось у Мицкевича, Словацкого и других — отдельный вопрос; мне интереснее то, что эти же два сюжета можно услышать в высказываниях простых людей в современной Польше.

Впрочем, языческая составляющая «образа славян» куда менее популярна, чем христианская. На вопрос о том, что есть у славян общего, многие отвечают «религия»; и это не значит, что они не знают об отличиях между католицизмом и православием. Просто здесь важнее другое: традиционность, в том числе якобы глубокая религиозность славян противопоставляется «бездуховности» запада, погрязшему в секуляризме, либерализме и т.п. Этот мотив хорошо знаком нам по государственной пропаганде многих стран (не обязательно с употреблением понятия «славяне»), но здесь важно, что это для многих поляков — не повод отдалиться от запада, а основа мифологии об особой миссия Польши по духовному возрождению Европы. Иногда — не Польши, а славян в целом. То есть снова: мы, поляки, образцовые славяне, и все «правильные» славяне похожи на нас. Надо сказать, что идея об особой духовности славян, которая важна для всей европейской цивилизации, во многом основывается на речах «польского Папы» Иоанна Павла II, который уделял этой теме много внимания.

Так кто же с точки зрения моих собеседников эти славяне — такие душевные и близкие? Ну, во-первых, некоторые, даже те, кто упомянул славян сам, не могут назвать ни одного другого народа: «славяне — это мы, поляки» и всё. Несколько человек (разных поколений, но обычно с невысоким уровнем образования) вообще не понимали, о чём я спрашиваю: думали, что речь идёт о Словакии или просто отвечали, что знают. Некоторые (немногие), понимая, о чём речь, прямо говорили о том, что для них это ничего не значит или ассоциируется с чем-то негативным (лень, пьянство, склонность к обману, отставание от Запада) — можно сказать, что, по сути, речь также шла о поляках, только, как и в случае с положительным образом, отрицательный «расширили» на всех славян.

Но большинство моих собеседников перечисляли по крайней мере две-три славянских страны или народа. При этом лишь немногие упоминали южных славян (чаще всего словенцев — из-за названия), а некоторые говорили, что у них уже характер «другой, южный»). Называя чехов, многие давали понять, что это «неправильные славяне» — поскольку не похожи на поляков: слишком онемеченные, нерелигиозные, прагматичные, не борются за свободу… И к тому же, добавляли некоторые, чехи поляков не любят (почему не любят — для кого-то вопрос, кто-то говорит про участие Польши в подавлении Пражской весны, и почти никто — о конфликте в Заользье и Мюнхенском сговоре). Иными словами, язык языком, но чего-то важного славянского, с точки зрения многих поляков, в чехах нет (в отличие от словаков, которых едва ли не чаще всего упоминали в ответе на вопрос о похожих, и о дружественных народах).

Очень часто и эмоционально упоминали украинцев — часто оговариваясь, про трудности во взаимоотношениях (имея в виду Волынь и современная УПА), но подчёркивая эту самую славянскую душевность, традиционность и т.п. Важную роль в образе украинцев играет всякого рода «фольклорность» вроде народной музыки и красочных костюмов — то есть архаика, с которой ассоциируется славянство и которой, как кажется полякам, в Польше меньше, чем «на востоке». Белорусов также упоминают часто, хотя обычно через запятую с украинцами и с менее яркими ассоциациями.

Не так редко говорят в контексте «похожего славянского характера» и о русских — отчасти, конечно, это связано с личностью собеседника (то есть моей); я стараюсь об этом не забывать, но не думаю, что положительный тон высказываний был вызван исключительно  нежеланием обидеть «милую девушку» — многие звучали убедительно и аргументировали свои слова. Ключевая мысль, которая повторялась во многих интервью, иногда почти дословно — мы с русскими похожи и, в общем-то, с симпатией относимся друг к другу, это только политики вечно ссорятся между собой. Душевность, открытость, семейственность — все эти стереотипные качества мои собеседники часто приписывают и русским. Я, конечно, не говорила им, насколько они ошибаются — в частности, в области «традиционных и семейных ценностей», и только мечтала, чтобы мои сограждане научились в своих представлениях о соседях так же отделять народ от государства, пусть даже идеализируя народ.

А ещё, кроме упомянутых выше, мои собеседники часто называли в качестве славянских народов… венгров и литовцев! Реже — латышей, эстонцев, румын. С научной точки зрения это — ошибка, и для кого-то стало бы поводом посмеяться над необразованной деревенщиной. Но скорее это повод задуматься — а что же они тогда имеют в виду под славянами? Несмотря на то, что очень многие, говоря об ассоциациях со словом «славяне», говорят про язык (и для некоторых это единственное, что у нас есть общего), очень для многих суть не в нём и даже не в общих предках. Одна из моих респонденток, упомянув венгров, сама сказала: «язык у них, правда, совсем другой, ничего не понятно, но они так долго жили среди славян, что тоже стали похожи…».

«Долго жили» — вот в чём всё дело. По сути того, о чём говорят мои респонденты, понятно: дело здесь не в языке (хотя мотив «можем понять друг друга, даже если не знаем языка» очень важен), и не в общих предках (хотя часто вспоминают легенду о Чехе, Лехе и Русе), а в общности исторической судьбы. Как я говорила, наряду со словом «славяне» (иногда в том же самом предложении) звучат понятия «Восточная Европа», «Центральная Европа», «Центрально-восточная Европа», «соседи» или прекрасное «ну, наши тут народы»…  И, по большому счёту, речь идёт об одном и том же: о тех, с кем были в одном государстве, одном политическом блоке, с кем, даже враждуя, всегда были близко. Именно с ними легче всего понять друг друга, и причина этого — не загадочная «славянская душа» или не менее загадочная «ментальность» (это слово, кажется, уже чаще употребляют исследуемые, чем исследователи), а банальный общий опыт, от которого никуда не деться.

В научной литературе считается, что понятие «Восточная Европа» после Холодной войны воспринимается сугубо негативно, «Центральная Европа» — это конструкт времён Габсбургской империи, а потому самое модное и политкорректное определение — «Центрально-Восточная Европа»; и, конечно, официально она не «хуже» Западной, она «другая». Но, кажется, от простых людей эти тонкости ускользают: всё это читается как «какая-то не такая Европа», Европа второго сорта, отставшая и догоняющая, такая, про которую нельзя сказать просто «Европа», а надо делать поправку. Конечно, люди часто упоребляют эти термины, но всё же в них, кажется, не хватает чего-то — какого-то «положительного отличия», что ли.  Может быть, именно это даёт людям понятие «славяне»? «Мы в Европе, но мы другие — более душевные, семейные, разухабистые… потому что мы славяне. И нас много таких, мы не патология!» — вот что я слышу в этих ответах.

Такое представление о славянах не просто не противоречит тому, чтобы чувствовать себя европейцем — оно именно в этой ситуации и могло возникнуть. В советское время полякам важно было быть европейцами, чтобы противопоставить себя «дикому востоку». Сейчас, возможно, приятно быть славянинами, чтобы противопоставить себя «прагматичному западу» (тем более когда часть «братьев-славян» находится за «шенгенским занавесом» — он вроде бы не такой непроницаемый, но тоже способствует мифологизации).

Но ошибутся те, кто увидят в этом образе славянской общности перспективы для антиевропейского движение в Польше или тем более почву для панславистских проектов. Идентификация себя с Европой здесь сильная и стабильная: я уверена, что ни региональная идентичность (центральноевропейская/славянская), ни претензии к европейской бюрократии и конфликты с Брюсселем, ни идеологические эксперименты не изменят глобального отношения поляков к Европе как к своей. Славяне — красивый образ для подчеркивания особенностей характера или трудностей исторической судьбы, но это — абстракция; никакого отношения «к реальной политике» в Европе он не имеет.

Валентина Чубарова