Сегодня публикую две главы

Глава 3

   Он будет править ими железной рукой.

Откровение от Иоанна

 
   Базовую подготовку я проходил в лагере имени Артура Курье, расположенном на севере, в голой степи. Я был в числе тысячи Других таких же жертв. Слово «лагерь» в данном случае звучало даже слишком громко, поскольку единственным солидным строением там был склад для хранения оборудования и амуниции. Мы спали и ели в палатках, но большую часть жизни проводили на открытом воздухе. Хотя и слово «жизнь» к тому периоду, по-моему, не подходит. Я вырос в теплом климате, а там мне все время казалось, что Северный полюс находится в пяти милях к северу от лагеря. Без сомнения, наступал новый ледниковый период.
   Однако бесчисленные занятия и упражнения заставляли согреваться, а уж начальство строго следило, чтобы нам все время было тепло.
   В первый же день в лагере нас разбудили еще до рассвета. Я с трудом привыкал к переходу из одной часовой зоны в другую, и мне показалось, что нас подняли, когда я только-только заснул. Сначала не верилось, что кто-то всерьез хочет сделать это посреди ночи.
   Но так оно и было. Громкоговоритель неподалеку врезал военный марш, который, без сомнения, мог разбудить и мертвого. К тому же какой-то неугомонный надоедливый тип орал возле палаток:
   – Всем выходить! Вытряхивайтесь наружу!
   Он влез в нашу палатку, как раз когда я укрылся с головой, пытаясь снова заснуть. Сорвал с меня одеяло и спихнул с кровати на твердую холодную землю. Похоже, это дело было для него привычным: даже не оглянулся и пошел вытряхивать остальных.
   Десятью минутами позже, натянув штаны, майку и ботинки, я оказался в шеренге таких же новобранцев, построенных для поверки и гимнастики. Над горизонтом на востоке показался узкий краешек солнца. Перед нами стоял большой, широкоплечий, неприятного вида человек. Одет он был так же, как мы, но, глядя на него, я чувствовал себя замухрышкой: он был гладко выбрит, брюки отутюжены, в ботинки можно было глядеться, как в зеркало. Но главное, его движения – резкие, живые, свободные. Возникало впечатление, что он не нуждается в сне. Он хрипло крикнул:
   – Слшш меня!.. Внима… Млчать!.. Я Крейсерский сержант Зим, ваш командир. Когда будете обращаться ко мне, салютуйте и говорите «сэр». Так же обращайтесь к каждому, кто носит жезл инструктора…
   В руках у него был стек, и теперь он махнул им в воздухе, словно рисуя все, что хотел сказать. Я еще в день прибытия заметил людей с такими же жезлами и решил, что приобрету себе такой же – очень они симпатично выглядели. Однако теперь я понял, что лучше об этом и не думать.
   – …потому что у нас не хватает офицеров, чтобы обучать вас всех, и вам придется иметь дело с нами. Кто чихнул?
   Молчание.
   – КТО ЧИХНУЛ?
   – Это я, – раздался чей-то голос.
   – Что я?
   – Я чихнул.
   – Я чихнул, СЭР!
   – Я чихнул, сэр. Я немного замерз, сэр.
   – Ого! – Зим подошел к курсанту, который чихнул, поднес кончик жезла почти к самому его носу и спросил:
   – Имя?
   – Дженкинс… сэр.
   – Дженкинс… – повторил Зим с таким видом, будто в самом слове было что-то неприятное и постыдное. – Могу представить, как однажды ночью, находясь в патруле, ты чихнешь только потому, что у тебя сопливый нос. Так?
   – Надеюсь, что нет, сэр.
   – Что ж, и я надеюсь. Но ты замерз. Хмм… мы сейчас это дело поправим. – Он указал своим стеком. – Видишь склад вон там?
   Я невольно бросил взгляд в том же направлении, но ничего не увидел, кроме расстилавшейся до горизонта степи. Только пристально вглядевшись, я различил наконец какое-то строение, которое, казалось, было расположено на линии горизонта.
   – Вперед. Обежишь его и вернешься. Бегом, я сказал. И быстрее!
   Бронски! Пришпорь-ка его.
   – Есть, сержант! – Один из той компании со стеками, окружавшей сержанта, рванулся за Дженкинсом, легко его догнал и звучно стегнул по штанам стеком.
   Зим повернулся к нам. Он раздраженно прохаживался туда-сюда вдоль строя, искоса оглядывая нас. Наконец остановился, тряхнул головой и сказал, обращаясь явно к самому себе, но так, что всем было слышно:
   – Кто бы мог подумать, что этим буду заниматься я!
   Он опять оглядел нас.
   – Эй вы, обезьяны… нет, даже «обезьяны» для вас слишком хорошо.
   Жалкая банда мартышек… За всю свою жизнь я не видел такой толпы маменькиных сынков. Втянуть кишки! Глаза прямо! Я с вами разговариваю!
   Я невольно втянул живот, хотя и не был уверен, что он обращается ко мне. А он все говорил, все хрипел, и я начал забывать о холоде, слушая, как он бушует. Он ни разу не повторился и ни разу не допустил богохульства и непристойности. Однако он умудрился описать наши физические, умственные, моральные и генетические пороки с большой художественной силой и многими подробностями.
   Но я не был потрясен его речью. Меня больше заинтересовала ее внешняя сторона – язык, манера говорить.
   Наконец он остановился. Потом снова заговорил:
   – Нет, я не знаю, что делать. Может, отослать их всех обратно. Когда мне было шесть, мои деревянные солдатики выглядели куда лучше. Ну хорошо!
   Есть кто-нибудь в этой куче, кто думает, что может сделать меня? Есть хоть один мужчина? Отвечайте.
   Наступило короткое молчание, в котором, естественно, принял участие и я. Я хорошо понимал, что не мне с ним тягаться.
   Но тут с правого фланга шеренги раздался голос:
   – Может быть… думаю, я смогу… сэр.
   На лице Зима появилось радостное выражение.
   – Прекрасно! Шаг вперед. Я хочу на тебя взглянуть.
   Новобранец вышел из строя. Выглядел он внушительно: по крайней мере, на три дюйма выше самого Зима и даже несколько шире в плечах.
   – Как твое имя, солдат?
   – Брэкенридж, сэр.
   – Каким стилем ты хочешь драться?
   – Какой вам по душе, сэр. Мне все равно.
   – О'кей. Тогда обойдемся без всяких правил. Можешь начинать как захочешь. – Зим отбросил свой стек.
   Борьба началась – и тут же закончилась. Здоровенный новобранец сидел на земле, придерживая правой рукой левую. Он не издал и звука.
   Зим склонился над ним.
   – Сломал?
   – Думаю, что да… сэр.
   – Виноват. Ты меня немного поторопил. Ты знаешь, где санчасть? Ну, ничего. Джонс! Доставьте Брэкенриджа в санчасть.
   Когда они уходили, Зим хлопнул парня по правому плечу и тихо сказал:
   – Попробуем еще раз – примерно через месяц. Я тебе объясню, что у нас сегодня получилось.
   Эта фраза скорее всего предназначалась только для Брэкенриджа, а я расслышал лишь потому, что они стояли совсем недалеко от того места, где я постепенно превращался в сталактит. Зим вернулся и крикнул:
   – О'кей, в этой компании по крайней мере один оказался мужчиной. Мое настроение улучшилось. Может, еще кто-нибудь найдется? Может, попробуйте вдвоем? – Он завертел головой, осматривая шеренгу. – Ну, что ж вы, мягкотелые, бесхребетные… Ого! Выйти из строя.
   Вышли двое, стоявшие рядом в строю. Я подумал, что они договорились между собой шепотом. Зим улыбнулся.
   – Ваши имена, пожалуйста. Чтобы мы сообщили вашим родственникам.
   – Генрих.
   – Какой Генрих? Ты, кажется, что-то забыл?
   – Генрих, сэр. Битте. – Парень быстро переговорил с другим и добавил:
   – Он не очень хорошо говорит на стандартном английском, сэр.
   – Майер, майн герр, – добавил второй.
   – Это ничего. Многие из тех, кто приходит сюда, поначалу не умеют хорошо болтать. Я сам такой был. Скажи Майеру, чтобы не беспокоился. Он понимает, чем мы будем заниматься?
   – Яволь, – тут же отозвался Майер.
   – Конечно, сэр. Он понимает, только не может быстро объясняться.
   – Хорошо. Откуда у вас эти шрамы на лице? Гейдельберг?
   – Наин… нет, сэр. Кенигсберг. – Это одно и то же. – У Зима в руках снова был его жезл. Он покрутил его и спросил: – Может быть, вы тоже хотите драться с жезлами?
   – Это было бы несправедливо, сэр, – ответил Генрих. – Мы будем драться голыми руками, если вы не возражаете.
   – Как хотите. Кенигсберг, да? Правила?
   – Какие могут быть правила, сэр, если нас трое?
   – Интересное замечание. И договоримся, что, если у кого-нибудь будет выдавлен глаз, его нужно будет вставить обратно, когда мы закончим драться.
   И скажи своему соотечественнику, что я готов. Начинайте, когда захотите. – Зим отбросил свой жезл.
   – Вы шутите, сэр. Мы не будем выдавливать глаза.
   – Не будем? Договорились. И давайте начинайте, Или возвращайтесь обратно в строй.
   Я не уверен, что все произошло так, как мне помнится теперь. Кое-что подобное я проходил позже, на тренировках. Но думаю, случилось вот что: двое парней пошли на сержанта с двух сторон, пока не вступая с ним в контакт. В этой позиции для человека, который работает один, есть выбор из четырех основных движений, дающих возможность использовать преимущества более высокой подвижности и координированности одного по сравнению с двумя.
   Сержант Зим всегда повторял (он был совершенно прав), что любая группа слабее одного, за исключением того случая, когда эта группа специально подготовлена для совместной работы. К примеру, сержант мог сделать ложный выпад в сторону одного из них, затем внезапно рвануться к другому и вывести его из строя (в элементарном варианте – хотя бы ударом по коленной чашечке). Затем спокойно разделаться с первым из нападающих.
   Однако он позволил им обоим напасть. Майер быстро прыгнул к нему, видимо, надеясь каким-то приемом повалить сержанта. После этого Генрих мог, например, пустить в ход свои тяжелые ботинки. Поначалу, по крайней мере, казалось, что сценарий развивается именно так. На самом деле с захватом у Майера ничего не вышло. Сержант Зим, поворачиваясь ему навстречу, одновременно ударил двинувшегося к нему Генриха в живот. В результате Майер как бы взлетел и мгновение парил в воздухе.
   Однако единственное, что можно было утверждать точно – это то, что борьба началась, а потом оказалось, что на земле мирно спят два немецких парня. Причем лежали они рядом, только один лицом вверх, а другой – вниз.
   Над ними стоял Зим, у которого даже не сбилось дыхание.
   – Джонс, – сказал он. – Нет, Джонс ушел, не так ли? Махмуд! Принеси-ка ведро воды и верни их на место. Кто взял мою палку?
   Немного погодя ребята пришли в сознание и мокрые вернулись в строй.
   Зим оглядел нас и спросил уже более умиротворенно:
   – Кто еще? Или приступим к упражнениям?
   Я никак не ожидал, что кто-нибудь еще отважится попробовать. Однако неожиданно с левого фланга, где стояли самые низкорослые, вышел из шеренги парень. Он повернулся и прошел к центру строя. Зим посмотрел на него сверху вниз.
   – Только ты один? Может, хочешь взять себе партнера?
   – Я лучше один, сэр.
   – Как хочешь. Имя?
   – Суцзуми, сэр.
   Глаза у Зима округлились.
   – Ты имеешь отношение к полковнику Суцзуми?
   – Я имею честь быть его сыном, сэр.
   – Ах вот как! Прекрасно! Черный пояс?
   – Нет, сэр. Пока еще нет.
   – Приятно послушать скромного человека. Ладно, Суцзуми. Будем драться по правилам или пошлем за доктором?
   – Как пожелаете, сэр. Однако я думаю, если позволите высказать мне свое мнение, что по правилам будет благоразумнее.
   – Не совсем понимаю, о чем ты, но согласен. – Зим опять отбросил свой жезл, затем они отступили друг от друга, и каждый из них поклонился, внимательно следя за противником.
   Они стали двигаться, описывая окружность, делая легкие пробные выпады и пассы руками. Я почему-то вспомнил о боевых петухах.
   И вдруг они вошли в контакт – и маленький Суцзуми оказался на земле, а сержант Зим пролетел над ним и упал. Однако сержант приземлился не так, как шлепнулся Майер. Он перекувырнулся и в одно мгновение был уже на ногах, готовый встретить подбирающегося Суцзуми.
   – Банзай! – негромко крикнул Зим и улыбнулся.
   – Аригато, – сказал Суцзуми и улыбнулся в ответ.
   Они снова почти без паузы вошли в контакт, и я подумал, что сейчас сержант опять совершит полет. Но этого не произошло. На несколько мгновений все смешалось: они схватились, мелькнули руки и ноги. А когда движение прекратилось, все увидели, как сержант Зим подтягивает левую ногу Суцзуми чуть ли не к его правому уху.
   Суцзуми стукнул по земле свободной рукой. Зим тотчас же отпустил его.
   Они встали и поклонились друг другу.
   – Может быть, еще один раз, сэр?
   – Прошу прощения. Но у нас есть дела. Как-нибудь потом, хорошо?..
   Наверное, я должен тебе сказать. Меня тренировал твой уважаемый отец.
   – Я уже начал об этом догадываться, сэр. Значит, до другого раза.
   Зим сильно стукнул его по плечу:
   – Становись в строй, солдат… Равняйсь!
   Следующие двадцать минут мы занимались гимнастическими упражнениями, от которых мне стало настолько же жарко, насколько раньше было холодно. Зим проделывал все упражнения вместе с нами. Я все хотел подловить его, но он так ни разу и не сбился со счета. Когда мы закончили, он дышал так же ровно, как и до занятий. После он никогда больше не занимался с нами гимнастикой. Но в первое утро он был с нами и, когда упражнения закончились, повел всех, потных и красных, в столовую, устроенную под большим тентом. По дороге он все время прикрикивал:
   – Поднимайте ноги! Четче! Выше хвосты, не волочите их по дороге!
   Потом мы уже никогда не ходили по лагерю, а всегда бегали легкой рысью, куда бы ни направлялись. Я так и не узнал, кто такой был Артур Курье, но у меня возникло подозрение, что это был какой-то великий стайер.
   Брэкенридж был уже в столовой, рука у него была забинтована. Я услышал, как он сказал кому-то, что обязательно разделается с Зимом.
   На этот счет у меня были большие сомнения. Суцзуми – еще, быть может, но не эта здоровенная обезьяна. Зим, правда, мне не очень понравился, но в самобытности отказать ему нельзя.
   Завтрак был на уровне, все блюда мне понравились. Судя по всему, здесь не занимались чепухой, как в некоторых школах, где, садясь за стол, чувствуешь себя несчастным. Если ты не можешь удержаться и обжираешься, загребая со стола обеими руками, – пожалуйста, никто не будет вмешиваться.
   В столовой меня всегда охватывало блаженное чувство расслабленности и свободы: здесь на тебе никто не имеет права ездить. Блюда ничем не напоминали те, к которым я привык дома. Вольнонаемные, обслуживающие столовую, в свободной манере швыряли тарелки к нам на столы. Любое их движение, думаю, заставило бы маму побледнеть и удалиться к себе в комнату.
   Но еда была горячая, обильная и, на мой взгляд, вкусная, хотя и без особых изысков. Я съел в четыре раза больше обычной нормы, запив все несколькими чашками кофе с сахаром и заев пирожным.
   Когда я принялся за второе, появился Дженкинс в сопровождении капрала Бронски. На мгновение они остановились у стола, за которым в одиночестве завтракал Зим, потом Дженкинс хлопнулся на свободное сиденье возле меня.
   Выглядел он ужасно: бледный, измученный, он хрипло, прерывисто дышал.
   – Эй, – сказал я, – давай плесну тебе кофе.
   Он качнул головой.
   – Тебе лучше поесть, – настаивал я, – хотя бы пару яиц съешь. И не заметишь, как проглотишь.
   – Я не могу есть. О, эта грязная, грязная скотина… Он добавил еще кое-что.
   Зим только что закончил есть и курил, одновременно ковыряя в зубах.
   Последнюю фразу Дженкинса он явно услышал.
   – Дженкинс…
   – Э… сэр?
   – Разве ты не знаешь, что такое сержант?
   – Ну… я только изучаю…
   – У сержантов нет матерей. Ты можешь спросить любого, прошедшего подготовку. – Он выпустил в нашу сторону облако дыма. – Они размножаются делением… как все бактерии…

Глава 4

   И сказал Господь Гедеону: народу с тобой слишком много… Итак, провозгласи вслух народу и скажи: кто боязлив и робок, тот пусть возвратится… И возвратилось народа двадцать две тысячи, а десять тысяч осталось. И сказал Господь Гедеону: все еще много народа; веди их к воде. там Я выберу их тебе…
   Он привел народ к воде. И сказал Господь Гедеону: кто будет лакать воду языком своим, как лакает пес, того ставь особо, также и тех всех, которые будут наклоняться на колени свои и пить. И было число лакавших ртом своим с руки три ста человека… И сказал Господь Гедеону: тремя стами лакавших Я спасу вас… а весь народ пусть идет, каждый на свое место.

Книга Судей. VII, 2-7

 
   Через две недели после прибытия в лагерь у нас отобрали койки. Если быть точнее, нам предоставили колоссальное удовольствие тащить эти койки четыре мили на склад. Но к этому времени подобное событие уже ничего не значило: земля казалась теплее и мягче – особенно когда посреди ночи звучал сигнал и нужно было моментально вскакивать, куда-то мчаться и изображать из себя солдат. А такое случалось примерно три раза в неделю. Но теперь я засыпал моментально, сразу же после упражнений. Я научился спать когда и где угодно: сидя, стоя, даже маршируя в строю. Даже на вечернем смотре, вытянувшись по стойке «смирно», под звуки музыки, которая уже не могла меня разбудить. Зато сразу просыпался, когда приходило время пройтись парадным шагом перед командирами.
   Пожалуй, я сделал очень важное открытие в лагере Курье. Счастье состоит в том, чтобы до конца выспаться. Только в этом и больше ни в чем.
   Почти все богатые люди несчастны, так как не в силах заснуть без снотворного. Пехотинцу, десантнику пилюли ни к чему. Дайте десантнику койку и время, чтобы на нее упасть, и он тут же заснет и будет так же счастлив, как червяк в яблоке.
   Теоретически нам выделялось полных восемь часов для сна ночью и еще полтора часа свободного времени вечером. Но на деле ночные часы безжалостно расходовались на бесконечные тревоги, службу в патруле, марш-броски и прочие штуки. Вечером же, в свободное время, часто заставляли по «спешной необходимости» заниматься какой-нибудь ерундой: чисткой обуви, стиркой, не говоря уже об уйме других дел, связанных с амуницией, заданиями сержантов и так далее.
   Но все же иногда после ужина можно было написать письмо, побездельничать, поболтать с друзьями, обсудить с ними бесконечное число умственных и моральных недостатков сержантов. Самыми задушевными были разговоры о женщинах (хотя нас всячески старались убедить, и мы, кажется, уже начинали верить, что таких существ в действительности не существует, что они – миф, созданный воспламененным воображением. Один паренек, правда, пытался утверждать, что видел девушку у здания штаба, но был немедленно обвинен в хвастовстве и лжесвидетельстве).
   Еще можно было поиграть в карты. Однако я оказался слишком азартен для этого дела, был несколько раз тяжело за это наказан, а потому бросил играть и с тех пор ни разу не прикасался к картам.
   А уж если мы действительно имели в своем распоряжении минут двадцать, то можно было поспать. Это был наилучший выбор: доспать нам не давали никогда.
   Из моего рассказа может сложиться впечатление, что лагерные порядки были суровее, чем необходимо. Это не совсем так. Все в лагере было направлено на то, чтобы сделать нашу жизнь насколько возможно тяжелой. И делалось это сознательно. У каждого из нас складывалось твердое убеждение, что в лагере тон всему задают явно посредственные люди, садисты, получающие удовольствие от возможности властвовать над нами.
   Но это было не так. Все было слишком тщательно спланировано и рассчитано слишком умно, чтобы допустить жестокость только ради самой жестокости, Все было организовано, как в операционной палате, и осуществлялось такими же безжалостными средствами, какие использует хирург. Я мог бы, конечно, сказать, что некоторым инструкторам лагерные порядки нравились, но было ли это так на сто процентов, утверждать не берусь. По крайней мере, теперь я знаю, что при подборе инструкторов офицеры-психологи стараются избежать малейшей ошибки. Подбирались прежде всего профессионалы, способные создать жесткую испытательную атмосферу для новобранцев. Садист, как правило, слишком туп и эмоционально несвободен в подобной ситуации.
   Поэтому от подобных забав он быстро бы устал, отвалился и в конечном счете не смог бы эффективно вести подготовку.
   И все-таки стервецы среди них водились. Хотя надо признать, что и среди хирургов (и не самых плохих) есть такие, которым доставляет удовольствие резать и пускать кровь.
   А это и была хирургия. Ее непосредственная цель – прежде всего отсев тех новобранцев, которые слишком изнеженны, слишком инфантильны для Мобильной Пехоты.
   Вся наша компания за шесть недель сократилась до размеров взвода.
   Некоторые выбывали спокойно, им предоставлялся выбор мест в небоевых службах – по предпочтению. Других увольняли с жестокими резолюциями:
   «уволен за плохое поведение», «неудовлетворительная подготовка», «плохое здоровье»… Некоторые не выдерживали и уходили сами, громко проклиная все на свете, навсегда расставаясь с мечтой о получении привилегий. Многие, особенно люди в возрасте, как ни старались, не могли выдержать физических нагрузок. Помню одного – забавного старикашку по фамилии Карузерс (старикашкой он казался нам, на самом деле ему было тридцать пять). Его уносили на носилках, а он все орал, что это несправедливо и что он скоро обязательно вернется.
   Нам всем тогда стало грустно, потому что мы любили Карузерса и потому что он действительно старался. Когда его уносили, мы все отворачивались, не надеясь снова с ним увидеться. Я встретил его много лет спустя. Он отказался увольняться и в конце концов стал третьим поваром на одном из военных транспортов. Он сразу вспомнил меня и захотел поболтать о старых временах: его прямо-таки распирало от гордости (точно так же пыжился мой отец со своим гарвардским акцентом), что он готовился когда-то в лагере Курье. В разговоре Карузерс утверждал, что устроился даже лучше, чем простой пехотинец. Что ж, может быть, для него это было действительно так.
   Однако, кроме отсева психологически и физически непригодных и экономии правительственных затрат на тех, кто никогда их не окупит, была еще одна, прямая и главная, цель – достижение полной уверенности в том, что тот, кто сядет в боевую капсулу, будет подготовлен, дисциплинирован, а также абсолютно, насколько может быть человек, надежен. Если человек пойдет в бой неподготовленным, то это будет непорядочно по отношению к Федерации, по отношению к братьям по оружию, но хуже всего – по отношению к нему самому.
   Но были ли все-таки порядки в лагере более жестокими, чем требовала необходимость?
   Могу сказать насчет этого только следующее: каждый раз, когда я готовлюсь к боевому выбросу, я хочу, чтобы по обе стороны от меня в бой шли выпускники лагеря Курье или такого же лагеря в Сибири. Иначе я просто не стану входить в капсулу. Но в то время, пока я еще проходил подготовку, во мне крепло убеждение, что наши наставники от нечего делать часто занимаются ерундой, используя новобранцев как подопытный материал. Вот маленький пример. Через неделю после прибытия в лагерь нам выдали какие-то нелепые накидки для вечернего смотра (спецодежда и форма достались нам значительно позже). Я принес свою тунику обратно на склад и пожаловался кладовщику-сержанту. Он имел дело с вещами и казался довольно дружелюбным, поэтому я относился к нему как к штатскому, тем более, что тогда еще не умел разбираться в многочисленных значках и нашивках, пестревших на груди многих сержантов. Иначе, наверное, я бы с ним не заговорил. Но тогда решился:
   – Сержант, эта туника слишком велика. Мой командир сказал, что ему кажется, будто я несу на себе палатку.
   Он посмотрел на одежду, но не притронулся к ней.
   – Действительно?
   – Да. Я бы хотел другую, более подходящую.
   Он не шелохнулся.
   – Я вижу, тебя нужно образумить, сынок. В армии существуют только два размера – слишком большой и слишком маленький.
   – Но мой командир…
   – Не сомневаюсь.
   – Но что же мне делать?
   – Ты хочешь совета? Что ж, у меня есть свеженькие – только сегодня получил. Ммм… вот что сделал бы я. Вот иголка. И я буду настолько щедр, что дам тебе целую катушку ниток. Ножницы тебе не понадобятся, возьмешь бритву. Ушьешь в талии, а на плечах оставишь побольше.
   Сержант Зим, увидев результат моего портняжного искусства, буркнул:
   – Мог бы сделать и получше. Два часа в свободное время.
   К следующему смотру мне пришлось делать «получше».
   На протяжении шести недель нагрузки росли и становились все изнурительней. Строевая подготовка и парады смешались с марш-бросками по пересеченной местности. Постепенно, по мере того как неудачники выбывали, отправляясь домой или еще куда-нибудь, мы уже могли относительно спокойно делать по пятьдесят миль за десять часов. А ведь это приличный результат для хорошей лошади. Отдыхали на ходу, не останавливаясь, а меняя ритм: медленный шаг, быстрый, рысь. Иногда проходили всю дистанцию сразу, устраивались на бивуак, ели сухой паек, спали в спальных мешках и на следующий день отправлялись обратно.
   Однажды мы вышли на обычный дневной бросок без пайков и спальных мешков на плечах. Когда мы не сделали остановки для ланча, я не удивился: уже давно научился припрятывать за завтраком хлеб и сахар. Однако когда мы и в полдень продолжали удаляться от лагеря, я начал размышлять. Так или иначе, но все молчали, твердо усвоив, что глупые вопросы здесь задавать не принято.
   Мы остановились ненадолго перед тем, как стемнело, – три роты, за несколько недель уже изрядно поредевшие. Был устроен смотр батальона: мы маршировали без музыки, в тишине. Затем расставили часовых и дали команду «вольно». Я тут же посмотрел на капрала-инструктора Бронски. Во-первых, с ним всегда было легче общаться, чем с другими, а во-вторых… во-вторых, я чувствовал, что несу некоторую ответственность. Дело в том, что к этому времени я уже стал новобранцемкапралом. Эти детские шевроны ничего не значили – разве что давали возможность начальству пилить меня и за то, что делал сам, и за то, что делали мои подопечные. Тем более, что потерять эти нашивки можно было так же быстро, как и приобрести. Зим старался поскорее избавиться от тех, кто был постарше, и я получил нарукавную повязку с шевронами за два дня до того, как командир нашей группы не выдержал нагрузок и отправился в госпиталь.
   Я спросил:
   – Капрал Бронски, что все-таки происходит? Когда просигналят к обеду?
   Он ухмыльнулся:
   – У меня есть пара галет. Могу с тобой поделиться.
   – Нет, сэр, спасибо. (У меня у самого было припрятано галет гораздо больше: я постепенно учился жизни.) Обеда вообще не будет?
   – Мне об этом тоже никто ничего не сказал, сынок. Однако кухни в пределах видимости не наблюдается. Если бы я был на твоем месте, я собрал бы свою группу и прикинул, что к чему. Может быть, кто из вас сумеет подшибить камнем зайца.
   – Значит, остаемся здесь на всю ночь? Но ведь мы не взяли с собой скаток?
   Его брови буквально взлетели вверх.
   – Нет скаток. Но разве нельзя ничего придумать? – Он задумался на секунду. – Ммм… ты когда-нибудь видел, как ведут себя овцы в снежную бурю?
   – Нет, сэр.
   – Попробуй представить. Они жмутся друг к другу и никогда не замерзают. Глядишь, и у вас получится. Или можно еще ходить, двигаться всю ночь. Никто тебя не тронет, если не выбираться за посты. Будешь двигаться не замерзнешь. Правда, к утру слегка устанешь.
   Он снова ухмыльнулся. Я отдал честь и вернулся к своей группе. Мы стали обсуждать положение и делиться продуктами. В результате мои собственные запасы сильно оскудели: некоторые из этих идиотов даже не догадались стянуть что-нибудь за завтраком, а другие съели все, что у них было, на марше. В итоге на каждого пришлось по несколько сушеных слив, что на время успокоило наши желудки.
   Овечий метод сработал. Мы собрали весь взвод – три группы. Однако я никому не стал бы рекомендовать такой способ сна. Если находишься снаружи, один бок у тебя замерзает, и ты лезешь куда-нибудь в гущу, чтобы отогреться. Но когда лежишь, сжатый другими телами, соседи то и дело норовят толкнуть локтем, положить на тебя ноги. Всю ночь тела понемногу перемешиваются по типу броуновского движения, и всю ночь приходится менять свое положение: ты вроде не бодрствуешь, но и не спишь. Кажется, что ночь длится сто лет.
   Мы были разбужены на рассвете уже ставшим привычным криком:
   – Подъем! Быстро!
   Призыв к подъему инструкторы убедительно подкрепляли своими жезлами…
   Затем, как всегда, занялись гимнастикой. Я чувствовал себя ледяным изваянием и совершенно не представлял, как смогу при наклоне дотянуться до носков ботинок. Но дотянулся, хотя это и было довольно болезненно.
   Когда отправились в обратный путь, я чувствовал себя совершенно разбитым. Видно было, что и другим не лучше. Один Зим, как всегда, был подтянут. Кажется, ему даже удалось побриться.
   Мы шли к лагерю, солнце уже ощутимо пригревало спины. Зим затянул старые солдатские песни и требовал, чтобы мы подпевали. Под конец запели нашу «Польку капитана-десантника», которая как бы сама собой заставила ускорить шаги и в конце концов перейти на рысь. У сержанта слуха не было, и, судя по всему, он старался искупить этот недостаток громкостью. Зато Брэкенридж оказался довольно музыкальным парнем, его голос, несмотря на ужасные крики Зима, не давал нам сбиться с мелодии. Песни здорово поддержали нас – каждый почувствовал себя немножко нахальнее.
   Но пятьдесят миль спустя ни один из нас не находил в себе ни нахальства, ни дерзости. Прошедшая ночь казалась очень длинной. У дня же вообще не было конца. Тем не менее Зим отчитал нас за то, что мы неряшливо выглядим перед вечерним смотром, а несколько человек наказал, потому что они не успели побриться за те десять минут, которые у нас были после прихода в лагерь. В тот вечер несколько человек решили уволиться.
   Раздумывал и я, но так и не сделал этого – быть может, причина покажется глупой, но на моем рукаве еще сверкали шевроны, и никто их не снимал. В эту ночь нас подняли по тревоге в два часа. Однако вскоре я смог оценить уютное тепло и комфорт сна среди нескольких дюжин моих товарищей. Через двенадцать недель меня сбросили чуть ли не голого в пустынной местности в Канадских скалах, и я должен был продираться через горы сорок миль. Я проделал все, но на каждом дюйме пути не уставал проклинать армию.
   Я даже не был так уж плох, когда добрался до конечного пункта. Два встреченных мною зайца оказались менее проворными, чем я, и голод отступил.
   Благодаря этим зайцам я оказался к концу более одетым, чем вначале: сделал себе какие-то допотопные мокасины из шкурок. Удивительно, что можно сотворить при помощи плоского камня, если у тебя больше ничего нет под рукой. После своего путешествия я пришел к выводу, что мы сильно недооцениваем своих пещерных предков. Другие проделали такой же путь. Другие – это те, кто не уволился перед тестом на выживание, а решил попробовать. Благополучно прошли все, кроме двух парней, которые погибли в скалах. Нам пришлось вернуться в горы и потратить тринадцать дней на то, чтобы разыскать погибших. Тогда мы и узнали, что десант никогда не бросает своих, пока есть хоть малейший шанс на надежду.
   Мы нашли тела, когда уже понимали, что их нет в живых, и похоронили со всеми почестями. Посмертно им было присвоено звание сержантов; они первыми из новобранцев лагеря поднялись так высоко. От десантника не ждали долгой жизни, смерть была частью его профессии. Но в Мобильной Пехоте очень заботились о том, как ты умрешь.
   Одним из погибших был Брэкенридж. Другим – парень из Австралии, которого я не знал. Не они были первыми, не они стали последними среди тех, кто погиб на испытаниях.

Продолжение следует....