…Способность к иронии я считаю скорее хорошим качеством. Не определяющим, конечно, ни в жизни, ни в литературе; но все же продуктивным. Поэтому рассказ Юрия Осипова «Мстишка» сразу, прямо с названия, получает фору. К тому же, лаконизм, чуть высокомерный тон автора, все эти немного циничные актуальные нюансы – отличное сопровождение. Автор играет с героями, автор играет с читателем: это, по крайней мере, интересно; это «не совсем всерьез» отличает. В работе определенно есть, что оценить. Как, впрочем, есть, и в чем усомниться. Например, оттенок грубоватой банальности – ее даже ирония не всегда скрывает. Но сказать хочу даже не об этом.

Способность к иронии это хорошо. Но не хорошо, когда собственная способность к иронии становится предметом любования. Вот почему абзацы про садомазо комиксы вызывают недоверие и сомнение. Вот почему просветление главного героя читается предельно искусственным, сделанным: автор, похоже, решил что называется «оторваться» и продемонстрировать всю свою сочинительскую удаль. Но позвольте, мы же не на конкурсе «Кто круче завернет». Потому что кроме иронии есть самоирония, и способность к ней я считаю качеством куда более продуктивным. Но этот рубеж автору пока не поддался…

...Машина свернула влево и остановилась, Фредерик выключил двигатель. Привычным движением вытащил из замка зажигания ключи, сунул в карман, захватил с заднего сиденья сумку, вышел и зашагал домой.

Войдя в дом, включил свет, бросил сумку на ближайшее кресло и собрался сесть сам, но, в последний момент, решил навестить кур. Со шкафа, стоявшего возле раковины на кухне, взял фонарь и пошёл в сарай.

Недавно построенный сарай стоял за домом. Дверь состояла из двух половин: верхней, решётки, и нижней, цельной, и открывалась как с той, так и с другой стороны.

Утонувший в жалости к себе, Фредерик не замечал шума в курятнике. Он просунул через решётку руку и, отодвинув защелку, зашёл внутрь.

В сарае воняло помётом. Фермер зажёг фонарь. Луч света осветил пол. Перепуганные куры кудахтали и бегали. Это насторожило Нельсона, он повёл луч света вправо, пока не наткнулся на чьи-то ноги…

Сердце ёкнуло, на мгновение Нельсон оцепенел, не в силах произнести ни звука, затрясшись от испуга. Тем не менее, повёл луч света вверх.

Перед ним стоял человек, одетый в чёрный непромокаемый плащ, чёрные штаны и обутый в мягкие тапочки (без рисунка на подошве, чего, конечно, Фредерик увидеть не мог). На голове – маска из плотной мешковины, из какой обычно шьют картофельные мешки, с вырезами для рта и глаз, поверх маски – очки для работы на станке. Резиновые перчатки прятали руки, в одной он держал нож – огромный поварской тесак для разделки туш, блестевший от света фонаря.

Незнакомец приближался...

– Что вам нужно? Кто вы такой? – выкрикнул хозяин, пятясь назад.

Человек в маске надвигался, занося над головой нож...

…Нотной грамоты я не знал. Но к тому времени я уже неплохо дергал за струны. Доверяя своим ушам и пальцам, я с помощью трех – четырех аккордов мог прилично имитировать многие вещи из «Белого альбома» Битлз. Но в голове моей часто звучало собственное слышание той или иной темы. Новые ходы и музыкальные фразы настигали меня где угодно. Идя по улице, я невольно напевал или проборматывал ход, имитируя гитару. Наверное, со стороны я выглядел шизонутым. Потому что иногда ловил на себе взгляды прохожих, в них читалось осуждение и даже презрение. Но мне было плевать, что обо мне думают. Я бежал домой и тренькал на гитаре часами, пока мои пальцы не начинали цепенеть от напряжения. И я добился некоторых успехов. Но без магнитофона погибали многие мои импровизации и наработки.

Музыка, звучавшая во мне, делала меня одиноким среди людей. После письма брата я распрямился и ходил по городу с таким взглядом, что называется, наповал. Но под маской рокера я скрывал свою печаль. Песня Джорджа Харрисона «Пока моя гитара тихо плачет», была для меня непереносимой. Я валялся на братовой кровати и плакал внутренними слезами от сознания своей мелкости. Я хотел быть королем Артуром, любить людей. Но мне не позволяли. И я не знал, как и зачем мне жить дальше.

Но кто мог помочь мне? Мама? Но как ей объяснить всепроникающую сущность зла, которое присутствовало в атмосфере, словно еще не открытый наукой неизвестный элемент в структуре воздуха. «Не понимаю и не хочу понимать!» – отмахивался от меня отчим. Это – в лучшем случае. В худшем – слепое осуждение: «Не о чем говорить!».

Вот когда я пронзительно почувствовал, понял: как я привязан к брату! И мне хотелось сказать ему это. Сбросить маску и открыться ему насколько могу. Как же он там один? В чужом огромном городе? И сердце рвалось к нему, родному, всепонимающему…

…«Ты думаешь, Яэль, что я там, рядом с тобой, – мысленно досказал он, зная, что она его не услышит. – А я так далеко, что ты даже не в состоянии себе это представить. Потому что ни в твоем, ни в моем мире нет таких расстояний».

– Арик, – в голосе Яэль послышались слезы, еще мгновение и они потекли по щекам. Я не понимаю тебя... Ты говоришь странные вещи. Ты все время ищешь смысл там, где его нет. Неужели эта призрачная истина дороже для тебя, чем я? Чем моя любовь?

Она плакала легко и красиво, так же, как двигалась, ела, смеялась. Но Арику больше не хотелось на нее смотреть.

– Ты ведешь себя так, как будто я неприятна тебе, – говорила Яэль и сквозь радужную пелену слез пыталась заглянуть ему в глаза. – Ты не удостаиваешь меня даже взглядом. Твоя рука мертвая и холодная, в ней не больше жизни, чем в этой полированной спинке стула. Ну неужели ты не можешь хотя бы на прощание, хотя бы на две минуты стать другим?

– Так ты только сейчас заметила, что я другой? – спросил Арик горько.

Но мысли его были уже не с Яэль. Стоять и объяснять что-то зеркалу, что может быть бессмысленнее. Печальный и изысканный самообман – пытаться разглядеть в своем собственном отражении образ другого человека. С мимолетным отчаянием Арик почувствовал, как через его мозг текут чужие мысли: холодные, отстраненные, острые, как лезвие ножа. Он пытался избавиться от них и вспомнил, как однажды, гуляя в парке, увидел молодого парня, стоящего на коленях перед зеркальной стеной. Но на эту картинку невольно накладывалась другая: одинокий лебедь, завороженный и прекрасный, как нарцисс, смотрится в зеркально прозрачную воду. Ты один в целом мире, но под тобой и вокруг тебя – зеркало-пруд, а значит ты не одинок…

...Александра Фурсенко с четырьмя оборванными и голодными девчонками долго мыкалась по родным и близким, которые пускали их в дом от жалости, но со временем старались избавиться от бедных родственников.

Последним пристанищем оказалась избушка родной сестры Мани, живущей одиноко в глухой деревеньке с покосившимися домиками, разбросанными по берегу маленькой вертлявой речушки, берущей начало у родника и исчезающей где-то далеко в лесу. В молодости Маня вышла замуж по любви за бедняка Николая Баринова, который вскоре спился, оставив её одну-одинёшеньку. Бедная вдова оказалась никому не нужна. Она с молодости страдала женскими болезнями, о чём по пьянке проболтался своим закадычным друзьям Николай Баринов, и подтвердила знахарка Федосея, к которой иногда он заглядывал с просьбой дать что-нибудь «от головы».

Так и проживали бы бедные женщины в нищете и позабытые всеми, если бы не одно событие, изменившее ход их жизни. Сёстрам на голову вдруг свалился брат Паша, пропавший во времена НЭПа в неизвестном направлении, отправившись в город на поиски заработка и лучшей доли.

Приезд Паши был похож на цветную картинку, вдруг наклеенную кем-то добрым на сером заборе, огораживающем жизнь сестёр. Как будто волшебник открыл ворота, и в грязный, захламлённый мусором двор дома влетела лёгкая бричка, запряжённая резвой гнедой лошадью с пеной на морде...

…Шёл 1905 год, в стране наступили тревожные времена, назревала первая русская революция. После кровавого воскресения волнения рабочих усилились и охватили многие города России. Орехово-Зуево не было исключением. Немалую роль в формировании революционного настроя рабочих Морозовской мануфактуры сыграл Леонид Красин, которого пристроил Савва руководить строительством электростанции ещё в 1904 году. Красин хорошо разбирался не только в электричестве, но и в изготовлении взрывных устройств. Недаром он возглавлял Боевую техническую группу при большевистском руководстве. Экспроприации Красина заключались в организации бандитских налётов на банковские экипажи с целью захвата денег. В Москве в квартире Горького была оборудована мастерская Красина, которую зорко охраняли грузинские боевики легендарного Камо. Именно здесь были сконструированы бомбы, взорвавшиеся в резиденции Столыпина в августе 1906 года. В этот раз Столыпин не пострадал, но в результате взрыва 32 человека были убиты и десятки получили ранения. Террористические акции набирали обороты. «Красин мечтал создать портативную «бомбу величиной с грецкий орех», – вспоминал Троцкий. Боевые заслуги Красина были высоко оценены соратниками, и его назначили казначеем ЦК.

Наконец, Савва осознал, какую угрозу для общества представляют пламенные революционеры, и прекратил денежные вливания в их казну. Такой поворот не устраивал большевиков, они попытались надавить на спонсора, но Савва был непреклонен, большевики тоже…

Свидетели провели меня, голого, всхлипывающего, по изгибающемуся коридору с подвижными стенами. Где-то ревел овациями зал, скрежетали колосники, рабочие сцены, перебрасываясь шуточками, выносили на плечах деревянных раскрашенных статистов. Пахло потом и порохом. Возле одной из дверей, похожей на все другие, мне дали знак остановиться.

Дверь распахнулась как бы сама собой. “А-а, заждались, заждались вас, батенька, – проговорил, шагнув мне навстречу, человек со светлыми наклеенными бровями, – милости просим, со свиданьицем”. Мне вдруг подумалось, что в своей речи он старательно копирует интонации рассеянного доктора из дрянной переводной пьесы – но откуда бы я мог знать это наверняка? Человек с наклеенными бровями тряс мою руку: “Ну-с, будемте. Поскольку вы все равно успели запамятовать – Боткин. Ваш личный и, прошу заметить, заклятый врач”.

В комнате, оказавшейся гримуборной (и снова я поразился аберрациям памяти – когда, где в своей прошлой жизни я бывал в гримуборных?), находилось еще несколько человек: женщина с горделивой осанкой и испуганными глазами, четыре девушки, мальчик лет двенадцати-четырнадцати и два существа, ни пола, ни возраста которых я не смог определить – эти последние, похоже, были в услужении у остальных. Все чего-то напряженно ждали.

“Теперь мы покидаем тебя, – шепнули Свидетели, – но не огорчайся – мы еще не раз встретимся. Мы найдем тебя, где бы ты ни был. Главное – будь внимателен и постарайся затвердить урок”.

Одно из бесполых существ, свернувшись клубком, подкатилось к моим ногам и приняло вид кресла. Боткин щелкнул пальцами. Отовсюду хлынул свет, затрещали электрические звонки, и зеркала, многократно отразившись друг в друге, пропели: “Пожалуйте гримироваться, экселенц!”..