Мировая литература

Мировая литература Выпуск No 222 от 2005-04-08 Число подписчиков: 17    Борис ВАСИЛЬЕВ "НЕ СТРЕЛЯЙТЕ В БЕЛЫХ ЛЕБЕДЕЙ" 8      Поезд прибыл в областной центр в такую рань, что Егор оказался возле рынка в пять утра. Рынок был еще закрыт, и Егор остановился возле ворот, положив мешки на асфальт. Сам же подпер плечом соседний столб, свернул цигарку вместо завтрака и начал с опаской раздумывать о предстоящей торговой операции. Сроду он в купцах не ходил, да и руки у него под топорище приспособлены были, не под навески-разновески. Дома, в горячке, он чересчур уж уверовал в собственные способности и теперь, хмурясь и вздыхая, сильно жалел об этом.      Чего греха таить: побаивался Егор базара. Побаивался, не доверял ему и так считал, что все равно обманут. Все равно на чемнибудь да объегорят, и мечтать тут надо о том лишь, как бы не на все килограммы разом объегорили. Как бы хоть чтото выручить, хоть две из тех трех сотенных, что нависли над ним, как ненастье.      А тем временем и город зашевелился: машины зафыркали, дворники зашаркали, ранние дамочки каблуками зацокали. Егор на всякий случай поближе к мешкам подобрался, променяв удобный дальний столб на неудобный ближний, но вокруг колхозного рынка пока особой активности не наблюдалось. Мелькали, правда, отдельные личности, но облюбованных Егором ворот никто не отпирал.      - Этто что такое?      Оглянулся Егор: начальник. В шляпе, в очках, при портфеле. И пальцем в мешки целится.      - Этто что, спрашиваю вас?      - Свининка это,- поспешно пояснил Егор.- Свеженькая, значит, личная убоинка.      - Убоинка? - Под шляпой грозно заерзали брови: вверх-вниз, вверх-вниз. - Кровь это! Кровь по асфальту струится антисанитарно, вот что я вижу отчетливо и невооруженно.      Из-под мешков действительно сочилась жалкая струйка сукровицы. Егор поглядел на нее, на строгого начальника, ничего не понял и поспешно захлопал глазами.      - За такие фортели рыночную продукцию бракуют,- строго продолжал начальник с портфелем.- Какая, говорите, у вас продукция?      - У меня? У меня никакая не продукция. Убоинка у меня. Поросячья.      - Тем более блюсти обязан. О холере наслышан? Нет? Чистота - залог здоровья! Фамилия?      - Мое?      - Фамилия, спрашиваю вас?      - Это... Полушкин.      - Полушкин.- Гражданин в шляпе вынул книжечку и аккуратно занес в нее Егорову фамилию, что очень озадачило Егора.- Снизим оценочный балл, гражданин Полушкин. Знаете, за что именно. Вывод сделайте сами.      Спрятал книжечку в карман, пошел не оглядываясь, а вслед ему Егор ошалело хлопал глазами. Потом к мешкам сунулся, хотел уж подхватить их, чтобы все было санитарно, да не успел. Двое из-за рынка выломились: один уж в годах, а второй - середник. Пожилой завздыхал, зацокал:      - Ах, самоуправство, ах, паразит!      - Чего? - спросил Егор.      - Знаешь, кто это был? - спросил середник.- Главный по инспекции. Он штампы на мясо ставит.      - Штампы?      - Не поставит - хана товару. И продавать не разрешат и в холодильник не допустят. Стухнет товарец.      - Чего? - спросил Егор.      - Строгачи кругом, страшное дело! - завздыхал пожилой.- Строгачи-перестраховщики: эпидемия, слыхал?      - Чего?      - Жмут нашего брата...      Закручинились прохожие, завздыхали, застрекотали: гигиена, санинспекция, эпидемии, категория, штампы, холодильник. Один справа стоял, другой слева расположился, и Егор, слушал их, все башкой вертел. Аж шею заломило.      - Да-а, влип ты, мужик. Вот он в прошлом месяце,- пожилой в середника ткнул,- на три сотни он накрылся.      - Чего?      - Накрылся. С приветом, значит, три сотенных. Как те ласточки-касаточки.      - Чего?      - Да-а, было дело, было... У тебя чего тут, телятинка?      - Поросятинка.- Егор, разинув рот, глядел то на правого, то на левого.- Что же делать-то мне, мужики, а? Присоветуйте.      - А чего тут присоветуешь? Забирай свои мешки да дуй до дому. Сдашь в родном колхозе по рублю за килограмм.      - По рублю?      - По рублю не возьмут,- сказал середник.- Зачем им по рублю? От силы по семь гривен.      - Семь гривен? Нельзя мне по семь-то гривен, никак нельзя. Начет на меня. Три сотенных начет.      - Да-а, дела,- вздохнул пожилой.- Обидно, конечно, но раз он твою фамилию записал, то все.      - Ну-у?      - Помог бы ты мужику-то, а? - попросил за Егора середник.- Видишь, и начет на него, и поросятинка тухнет.      - Трудно,- закручинился пожилой.- Ой, трудное это дело. Немыслимо!      - Мы понимаем! - зашептал, озираясь, Егор.- Мы это, трудностито ваши, как говорится, учтем. Учтем ваше беспокойство.      - Это - лишнее,- строго сказал пожилой.- Я к тебе всей, можно сказать, душой, а ты - деньги. Обижаешь.      - Обижаешь,- подтвердил середник.      - Да что вы, что вы! - перепугался Егор.- Это так я, так! Сболтнул я, граждане.      - Сболтнул он,- сказал середник.- Может, уважим?      - Главное тут, как начальство объехать,- размышлял пожилой.- Фамилия-то известна: записана фамилия-то. Вот в чем сложность. Может, лучше сразу все продать, а? Продать все чохом. Оптом, как говорится: полтора рубля за килограмм.      - Полтора? - ахнул Егор.- Да что вы, граждане милые! Грабиловка полная получается.      - Грабиловка, говоришь? А то, что фамилию твою на цугундер взяли, это как называется? Сам ты во всем виноват, раскорячился тут антисанитарно, а потом орешь: грабиловка! Да на что ты нам сдался, спрашивается? Мы же помочь тебе хотели, по-товарищески.      - Не хошь - как хошь,- сказал середник.- Ходи грязный.      И пошли оба. Заскучал Егор, замаялся, не выдержал:      - Мужики! Эй, мужики!      Остановились.      - Два рубля с полтинничком...      - Пошел ты!      И сами пошли. Заметался Егор пуще прежнего:      - Мужики! Граждане милые, не бросайте!      Опять остановились:      - Ну, чего тебе? Мы же тебе уважение оказываем, мы тебе помощь, можно сказать, за здорово живешь предлагаем, а ты - верть да круть, круть да верть.      - Несерьезный ты мужик. Так оно получается.      - Да куда же вы, граждане-товарищи? А я как же?      - А как хочешь.      К углу направились, за рынок. Закричал Егор:      - Стойте! Ладно уж, чего там гадать да выгадывать. Давай за все про все две сотенных да тридцаточку.      Знал ведь, что хитрят мужики. Хитрят, врут, изворачиваются, и от всего этого росло в его душе какое-то очень усталое открытие. Он вдруг вспомнил и Федора Ипатовича, выгадывавшего на чужом горе себе бревнышно; и Якова Прокопыча, беспокоившегося только о том, чтобы его, его лично не коснулось чье-то несчастье; и туристов, и этих ловкачей, и еще многих других - таких же мелких, жадных и думающих только о себе. Вспомнил он обо всем этом и сказал:      - Давай за все про все...      - Ну, знаешь, это сперва прикинуть требуется. Волоки на весы свою продукцию.      Прикинули. Домой Егор с двумя сотнями возвращался. Зато без мяса и - с подарками. Кому - ножичек, кому-платочек: всех одарил, никого не забыл. И на водку денег хватило. С порога объявил:      - Гостей покличь, Харитина. Всех зови: бригадиров, прораба, Якова Прокопыча, родню любезную. Зови всех: Егор Полушкин мир угощать желает.      - Ты о чем это думал-выдумал, о чем размечтался-разнежился?      Не дал он Харитине до полного дыху дойти. Сел в красном углу под образами, сапог не снявши, ладонью по столу постучал:      - Все! Хоть день, да беспечально!      - Да ведь начету три ста. А ты за всего кабанчика - два ста. А где еще один ста?      - Я голова, я удумаю.      - Ты голова, а я шея: на мне хомут-то семейный... Выхватил Егор из кармана деньги, затряс:      - Из-за бумажек этих да чтоб печаловаться? Жизни красоту ими измерять? Слезы утирать? Да спалить их всенародно в жгучем пламени! Спалить и на пепле вприсядку плясать! Хоровод вокруг пламени этого! Чтоб застывшие согрелись, чтоб ослепшие прозрелись! Чтоб ни бедных, ни богатых, ни долгов, ни одолжений! Чтоб... Да я, я первый свои последние в купель ту огненную...      - Егорушка-а!      Повалилась Харитина в ноги: спалит ведь последние, с него станется. Спалит, отведет душеньку, а потом либо за решетку тюремную, либо на осину горькую.      - Не губи семью, Егорушка, деток не губи. Все, как велишь, исполню, всех покличу, напарю-нажарю и выпить поднесу. Только отдай ты мне денежки эти от греха. Отдай, Христом богом молю.      Обмяк вдруг Егор: словно воздух из него выпустили. Кинул на стол двадцать рыночных десяточек, сказал:      - Водки чтоб вволю. Чтоб хоть залились ею.      Закивала Харитина, мышью в дверь юркнула. А Егор сел на лавку, достал кисет и начал советницу свою свертывать, цигарку-самопалку. Медленно свертывал, старательно. И не потому, что махорку жалел - ничего он сейчас не жалел! - а потому, что очень уж ему хотелось подумать. Но мысли эти его не слушались, разбегались по всем углам, и он пытался собрать их одна к одной, как махорочные крошки в обрывок газеты,      О многом хотелось подумать. Хотелось понять, что же такое произошло с ним, почему и - главное - за что. Хотелось рассудить, кто прав и кто виноват. Хотелось решить, как быть дальше, где достать еще сотню и где отыскать завтрашний заработок. Хотелось помечтать о торжестве справедливости, о наказании всех неправых, злых и жадных. Хотелось счастья и радости, покоя и тишины. И - уважения. Хоть немного.      И еще очень хотелось плакать, но плакать Егор не умел и потому просто сумрачно курил, уставясь в стол. А когда оторвался от него и глянул окрест, то вдруг увидел, что у дверей стоит Колька.      - Сынок...- И встал. И голову опустил. А потом сказал тихо: - Кабанчика-то я прирезал, сынок. Вот, значит.      - Я знаю.      Колька прошел к столу и сел на материно место - на табурет. А Егор все еще стоял, виновато склонив голову.      - Ты сядь, тятя.      Егор послушно опустился на лавку. Тыкал вслепую окурком в герань на окошке: только махра трещала. И глазами кругом бегал: вокруг Кольки. Колька поглядел на него, по-взрослому поглядел: пристально. А потом сказал:      - Ни в чем ты не виноват, тятя. Это я виноват.      - Ты? Как так выходит?      - Не остановил тебя вовремя,- вздохнул Колька.- Ты ведь у меня заводной товарищ, верно?      - Верно, сынок. Правильно.      - Вот. А я не остановил. Стало быть, я и виноват. И ты в стол не гляди. Ты на меня гляди, ладно? Как прежде.      Прыгнули у Егора губы: не поймешь, улыбнуться хотел или свистнуть. Еле-еле совладал:      - Чистоглазик ты мой...      - Ну, ладно, чего там,- сердито сказал Колька и отвернулся.      И правильно, что отвернулся, потому что у Егора в носу вдруг ласвербило и сами собой две слезы по небритости проползли. Он смахнул их, заулыбался и заново начал свертывать цигарку. И пока свертывал ее, пока прикуривал, оба молчали: и отец, и сын. А потом Колька повернулся, сверкнул глазами:      - Какого я мужичищу у Нонны Юрьевны слушал, ну, тять! Голосище! Прямо как у слона.      К вечеру Харитина поросячьей утробы нажарила, напарила и на стол выставила. Егор в чистой рубахе в красном углу сидел: слева подарки, справа - пол-литры. Каждого подарком встречал и граненым стаканчиком (лафитничков в обзаведении не имелось):      - Будь здоров, гость дорогой. Пей от горла, ешь от пуза, на подарочек радуйся.      Бригадиров и прорабов Харитина не собрала (а может, и не хотела), но Яков Прокопыч приперся.      - Зла на тебя, Полушкин, не держу, потому и пришел. Но закон уважаю сердечно. И тебя, значит, уважил и закон уважаю. Такая у меня постановка вопроса.      - Садись, Яков Прокопыч, товарищ Сазанов. Испробуй нашего угощения.      - С нашим полным удовольствием. Все должно быть соблюдено, верно? Все, что положено. А что не положено, то фантазии. Бензином бы их полить да и сжечь.      Федор Ипатыч тоже присутствовал. Но в себе был весь, сумраком занавешенный. И потому помалкивал: ел да пил. Но Якову Прокопычу ответил:      - Всем на чужом пожаре занятье по душе найдется. Кому тушить, кому глазеть, а кому руки греть.      Вскинулся Яков Прокопыч:      - Как понимать, Федор Ипатыч, это примечание?      - Законников надо жечь, а не фантазии. Собрать бы всех законников да и сжечь. На очень медленном огне.      Разгореться бы тут спору, да Марьица не дала. Задергала мужа:      - Не спорь. Не встревай. Наше дело - сторона-сторонушка.      И Вовка с другого уха поддакнул:      - Может, лодка когда понадобится...      А Егор и не слышал ничего из своего красного угла. Подарки раздавал, водкой заведовал. Сам пил, других угощал:      - Пейте, гости дорогие! Федор Ипатыч, свояк дорогой, мил дружок мой единственный, что нахмурился-засупонился? Улыбнись, взгляни бархатно, молви слово свое драгоценное.      - Слово? Это можно.- Поднял Федор Ипатыч стакан.- С прибылью, хозяин, тебя, и с догадкой: раз кругом все такие законники, без догадки не проживешь. Вот вывернулся ты, значит, и молодец. Да. Хвалю. Чиста душа в рай глядит.      - В рай? - закручинилась Харитина.- Там, где рай, не наш край. Нам до рая ста рублей не хватает. Удивилась Марьица:      - Ты что это, Тина, каких таких ста? Кабанчика, поди, не без выгоды...      Крепилась Харитина. Весь день крепилась, а тут сдала. Взвыла вдруг по-упокойному:      - Ой, сестрица ты моя Марьица, ой, братец ты мой Федор Ипатович, ой, вы гости мои ласковые...      - Да ты что, что, Тина? Да погоди голосить-то.      - Да ведь два ста рублей - вся убоинка.      - Двести?..- Федор Ипатыч даже хлебушек уронил.- Двести рублей? Это ж как так получается? Это почем же килограмм идет?      - А почем бы ни шел, да весь вышел,- сказал Егор.- Пейте-ешьте, гости...      - Нет, погоди! - строго прервал Федор Ипатыч.- Свежая свининка не баранинка. Да в это время, да в городе. Да по четыре рубля килограмм, вот как она идет! По четыре целковых - это я точно говорю.      Онемели за столом. А Яков Прокопыч поддакнул:      - Вокруг этой цены супруга моя рассказывала.      - Господи! - ахнула Харитина.- Господи, люди добрые!      - Погоди! - Федор Ипатыч ладонью пристукнул: забыл с огорчения, что в гостях, не дома.- Так выходит, что на две сотни сам ты себя нагрел, Егор. Это ж при долгах, при начете, при семействе да при бедности - две сотни чужому дяде? Бедоносец ты чертов!..      Ахнул Егор суковатым своим кулаком по столешнице - аж стаканы подпрыгнули:      - Замолчь! Считаете все, да? Выгоды подсчитываете, убытки вычитываете? Так не сметь в моем доме считать да высчитывать, ясно-понятно всем? Я здесь хозяин, самолично. А я одно считать умею: кому избу сложить, кому крышу покрыть, кому окно прорубить - вот что я считаю. И сыну своему это же самое и жизни считать наказываю. Три сотки у меня земли, и эти три сотки по моим законам живут и моими счетами считают. А закон у меня простой: не считай рубли -считай песенки. Ясно-понятно всем? Тогда пой, Харитина, велю.      Молчали все, как пришибленные. Глядели на Егора, рты раззявив. Кольке это очень смешным показалось: он из-за стола в сени выскочил, чтоб отсмеяться там вволюшку.      - Спой, Тина,- сказал Егор,- Хорошую песню спой.      Всхлипнула Харитина. Подперла щеку рукой, пригорюнилась, как положено, и... И опять двинуло ее совсем не в ту сторону: Ой, тягры-тягры-тягры, Ой, тягры да вытягры! Кто б меня, младу-младену, Да из горя б вытягнул... 9      А на другой день на заготконторе объявление появилось. С газету размером. Печатными буквами всем гражданам сообщалось, что областные заготовители будут брать у населения лыко липовое. Отмоченное и высушенное, по полтинничку за килограмм. Пятьдесят копеечек звонкими.      Егор долго объявление читал. Прикидывал: полтина за кило-это, стало быть, рублевка за два. Восемь рублей пуд: деньги. Большие суммы можно заработать, если каждый день по пять пудов из лесу таскать.      А Федор Ипатыч ничего не прикидывал. Некогда было: как только узнал об этом, так и запрягать побежал. Сел на казенную тележку и в лес подался вместе с Вовкой. И с ножами навостренными: ему-то о разрешении на лыкодрание не хлопотать стать. Да и в липняки сквозь завалы не ломиться: первый, известное дело, сливочки пьет, не снятое молочко. Вот так-то.      Ну, а Егор тем временем хлебал пустые щи и рассуждал, как хозяин:      - Восемь, стало быть, рубликов пуд. Это по-старому- восемьдесят. Зарплату в день заработать можно, ежели, значит, подналечь.      Харитина не спорила: с поросячьих поминок притишела она. По дому сновала, по поселку суетилась, по знакомым бегала. Хлопотала чего-то, добивалась, о чем-то просила. Егор был не в курсе: не вводили его в этот курс, а расспрашивать не годилось. Годилось гордость мужскую соблюдать в нерушимости.      А насчет лыка обману не было. Брали, кто пошустрее, разрешение у лесника - это у Федора, стало быть, Ипатыча - в субботу-воскресенье спозаранку в лес отправлялись. Туда - спозаранку, оттуда - с вязанкой. Конечно, с вязанкой на горбу да впоперек буреломов много рублей не вытянешь, это понятно. Но если у кого мотоцикл - до двадцати пяти килограммов выхватывали. Неделю мочили, сучили, сушили и - в контору. Пожалуйте взвешивать.      Ну, Федор Ипатыч на мелочи не разменивался: в первую же ночь воз из лесу выкачал. Еле лошадь доперла. И - вот голова мужик! - не в поселок, не к дому-пятистеночке: зачем лишнее обозрение? В воду кобылу загнал, там ее распряг, а воз вместе с лыком мокнуть оставил: телега не мотоцикл, ничего ей не сделается. И кобыле облегчение, и разговоров никаких, и вода продукцию прямо в телеге до кондиции доводит. Доведет - впряжем лошадь и все разом на берег. Растрясти да просушить - это и Марьица сделает. Тем более в лесном его хозяйстве еще одна телега имелась: только лошадь перепрягай да дери это лыко, покуда серебро звякает.      Три воза Федор Ипатыч таким манером из лесу доставил, пока свояк его умом раскидывал. Уставал, конечно: работа поту требует. И Вовку измучил, и себя извел, и кобылу издергал. Вовка прямо у порога падал, и мать его, сонного, в кровать волокла. А сам исключительно настоечкой держался: на укропе настоечка. Укрепляет. И только лафитничек опрокинул (Марьица и графинчик-то со стола убрать не поспела), только, значит, принял во здравие: здрасте вам, Егор Полушкин. Собственной небритой персоной.      - Приятного вам угощения.      Крякнул Федор Ипатыч - нет, не с лафитничка - с огорчения.      - Садись к столу, свояк дорогой, купец знаменитый.      Это в насмешку, но Егор на насмешку и внимания не обратил, на другое его внимание устремилось. Закивал, заблагодарил, заулыбался и к дверям оборотился: кепку повесить. А когда повесил и к столу шагнул, пиджак одергивая, то аж заморгал: нету графинчика-то. Ни графинчика, ни лафитничка: одна картошка на столе. Правда, с салом.      - Я ведь по делу-то к тебе, Федор Ипатыч.      - Ты поешь сперва. Дело обождет. Поели. Марьица чай подала. Попили. Потом закурили и к делу подошли:      - Справку мне, свояк, надо бы. Насчет, значит, лыка. Полтинник за килограмм.      - Полтинник? - поразился Федор Ипатыч.- Богатая у нас держава: направо - полтина, налево - полтина.      - Так ведь пока дают.      Посопел Федор Ипатыч. Повздыхал строго.      - Бесхозяйственность,- сказал.- Лес тот заповедный, водоохранным называется. А мы его голим.      - Дык ведь...      - Обдерешь ты, скажем, липку. А она засохнет. Тебе прибыток, а государству что? Государству - потеря.      - Верно-правильно. Только ведь как драть. Если умеючи..      - Не думаем о государстве,- опять закручинился хозяин.- О России не думаем совершенно. А надо бы нам думать.      - Надо, Федор Ипатыч. Ой, надо!      Вздохнули оба, задумались. В цигарки уставились.      - Лыко умеючи драть надо, это ты, свояк, верно сказал. Но и с перспективой. Чтоб, значит, в грядущее. Об этом думать надо.      - Это мы понимаем, Федор Ипатыч.      - Ну, ладно, так и быть. По-свойски отпущу тебе такую бумажку. Учитывая бедственное положение.      Правильно Федор Ипатыч учитывал: было такое положение. Хоть и расплатился уже Егор сполна за утопленный мотор, но на прежней работе - на тихой да уважительной пристани - не остался. Сам ушел, по собственному желанию:      - Такой, стало быть, мой принцип, Яков Прокопыч.      И опять бегал, куда пошлют, делал, что велят, исполнял, что прикажут. И старался, как мог. Даже и не старался: стараются - это когда специально, когда себя насилуют, чтоб только все нормально сошло. А у Егора и в мыслях не было что-либо плохо сделать, где-либо словчить, на авось сотворить, кое-каком отделаться. Работал он всю жизнь и за страх и за совесть, а что не всегда все ладно выходило, так то не вина его была, а беда. Талант, стало быть, такой у него был, какой отроду достался.      Но в субботу - только туман рваться начал, над землей всплывая,- взял Егор веревок побольше, ножи навострил, топоришко за пояс засунул и подался в заповедный тот лес. За лыком, что ценился по полтиннику за килограмм. И Кольку с собой прихватил: лишний пуд - лишние восемь целковых. Впрочем, лишнего у него ничего еще не бывало.      - Липа - дерево важное,- говорил Егор, шагая по заросшей лесной дороге.- Она в прежние-то времена, сынок, пол-России обувала, с ложечки кормила да сладеньким потчевала.      - А чего у нее сладкое?      - А цвет. Мед с цвету этого особый, золотой медок. Пчела липняки уважает, богатый взяток берет. Самое полезное дерево.      - А береза?      - Береза, она для красоты.      - А елка?      - Это для материала. Елка, сосна, кедр, лиственница. Избу срубить или, скажем, какое полезное строение. Каждое дерево, сынок, оно для пользы: бездельных природа не любит. Кто для человека растет, на его нужду, кто для леса, для зверья всякого или для гриба, скажем. И потому, прежде чем топором махать, надо поглядеть, кого обидишь: лося или зайца, гриб или белку с ежиком. А их обидишь - себя накажешь: уйдут они из леса-то порубленного, и ничем ты их назад не заманишь. Хорошо было им идти по этой глухой дорожке, шлепать босыми ногами по росистой траве, слушать птиц и говорить об умной природе, которая все предусмотрела и все сберегла на пользу всему живому. К тому времени уж и солнышко вынырнуло, шишки на елях вызолотив, и шмели в траве запели. Колька на каждом повороте на компас смотрел:      - К западу свернули, тятя.      - Скоро дойдем. Я почему, сынок, в дальний-то липняк навостряюсь? А потому, что ближний-то больно уж красив. Больно в силе он состоит, цветущ больно, и трогать его не надо. Лучше вглубь сходим: ног нам не жалко. А липняк этот пусть уж цветет пчелам на радость да народу на пользу.      - Тять, а шмели к липе летят?      - Шмели? Шмели, сынок, все больше понизу стараются: тяжелы больно. Клевера обхаживают, цветы всякие. В природе тоже свои этажи имеются. Скажем, трясогузка; она по земле шастает, а ястреб в поднебесье летает. Каждому свой этаж отпущен, и потому никакой тебе суеты, никакой тебе толкотни. У каждого свое занятие и своя столовка. Природа, она никого не обижает, сынок, и все для нее равны.      - А мы, как природа, не можем?      - Дык это... Как сказать, сынок. Должны бы, конечно, а не выходит.      - А почему не выходит?      - А потому, что этажи перепутаны. Скажем, в лесу все понятно: один родился ежиком, а другой- белкой. Один на земле шурует, вторая с ветки на ветку прыгает. А люди, они ведь одинаковыми рождаются. Все, как один, голенькие, все кричат, все мамкину титьку требуют да пеленки грязнят. И кто из них, скажем, рябчик, а кто кобчик - неизвестно. И потому все на всякий случай орлами быть желают. А чтоб орлом быть, одного желания мало. У орла и глаз орлиный и полет соколиный... Чуешь, сынок, каким духом тянет? Липовым. Вот аккурат за поворотом этим...      Аккурат завернули они за поворот, и замолк Егор. Замолк, остановился в растерянности, глазами моргая. И Колька остановился. И молчали оба, и в знойной тишине утра слышно было, как солидно жужжат мохнатые шмели на своих первых этажах.      А голые липы тяжело роняли на землю увядающий цвет. Белые, будто женское тело, стволы тускло светились в зеленом сумраке, и земля под ними была мокрой от соков, что исправно гнали корни из земных глубин к уже обреченным вершинам.      - Сгубили,- тихо сказал Егор и снял кепку.- За рубли сгубили, за полтиннички.      А пока отец с сыном, потрясенные, стояли перед загубленным липняком, Харитина в намеченной ею самой дистанции последний круг заканчивала. К финишу рвалась, к заветной черте, за которой чудилась ей жизнь если и не легкая, то обеспеченная.      При всей горластости характеру ей было отпущено не так уж много: на мужа кричать - это пожалуйста, а кулаком в присутственный стол треснуть - это извините. Боялась она страхом неизъяснимым и столов этих, и людей за столами, и казенных бумаг, и казенных стен, увешанных плакатами аж до потолка. Входила робко, толклась у порога: и требовать не решалась и просить не умела. И, испариной от коленок до мозжечка покрываясь, талдычила:      - Мне бы место какое. Зарплата чтоб. А то семья.      - Профессией какой владеете?      - Какая у меня профессия? За скотом ходила.      - Скота у нас нет.      - Ну, мужики-то есть? За ними уход могу. Помыть, постирать.      - Ну, да у вас, Полушкина, редчайшая профессия! Паспорт с собой? - В документ глядели, хмурились.- Дочка у вас ясельная.      - Олька.      - Яслей-то у нас нет. Ясли - в ведении Петра Петровича. К нему ступайте: как решит.      Шла к Петру Петровичу: на второй круг. От Петра Петровича - к Ивану Ивановичу на третий. А оттуда...:      - Ну, вот что: как начальник скажет. Я в принципе не возражаю, но детей много, а ясли одни.      Этот круг был последним, финишным: к черте подводил. И за той чертой - либо твердая зарплата два раза в месяц, либо конец всем мечтам. Конца этого Харитина очень пугалась и потому с утра готовилась к свиданию с последним начальником со всей женской продуманностью. Платье новое по коленки окоротила, нагладилась, причесалась как сумела. И еще сумочку с собой прихватила, сестрицы подарок, Марьицы, к именинам. А Ольгу учительнице Нонне Юрьевне подкинула: пусть тренируется. Своих пора заводить, чего там. Выгулялась.      Ни жива ни мертва Харитина дверь заветную тронула: будто к царю Берендею шла или к Кощею Бессмертному. А за дверью вместо Кощея с Берендеем-дева с волосами распущенными. И коготки по машинке бегают.      - Мне к начальнику. Полушкина я.      - Идемте.      Умилилась Харитина: до чего вежливо. Не "обождите", не "проходите", а "идемте". И сама в кабинет проводила.      Начальник-пожилой уже, в черных очках-за столом сидел, как положено. Перед собой смотрел, но строго ли-не поймешь: в очках ведь, как в печных заслонках.      - Товарищ Полушкина,- сказала дева.- По вопросу трудоустройства.      И вышла, облаком сладким Харитину обдав. А начальник сказал:      - Здравствуйте, товарищ Полушкина. Присаживайтесь.      И руку поперек стола простер. Не ей - она с краю стояла,-а точнехонько поперек, и Харитине шаг в сторону пришлось сделать, чтобы руку эту пожать.      - Значит, никакой специальности у вас нет?      - Я по хозяйству больше.      К тому, что в каждом новом месте, у каждого нового начальника ее об одном и том же спрашивали, Харитина быстро привыкла. И частила сейчас:      - По хозяйству больше. Ну, в колхозе пособляла конечно. А так - дети ведь. Двое. Олька - младшенькая: не оставишь. А тут кабанчика зарезать пришлось...      Слушал начальник, головой не ворочал, а куда смотрел - неизвестно и как смотрел - тоже неизвестно. И потому путалась Харитина, плела словеса вместо сути и до того доплелась, что и остановиться не могла. И детей, и мотор, и кабанчика, и непреклонного товарища Сазанова, и собственного мужа-бедоносца - всех в одну вязь повязала. И сама в ней запуталась.      - Так что вам надо, товарищ Полушкина? Ясли или работа?      - Так ведь без яслей не наработаешь: дочку девать некуда. Не вечно ж мне Нонну-то Юрьевну беспокоить. Ох, знать бы, куда смотрит да как поглядывает!      - Ну, а если мы дочку вашу в ясли определим, куда устроиться хотите? Специальность получить или так, разнорабочей?      - Как прикажете. Сторожить чего или в чистоте содержать.      - Ну, а желание-то у вас есть хоть какое-нибудь? Ведь есть же, наверно?      Вздохнула Харитина:      - Одно у меня желание: хлеба кусок зарабатывать. Нет у меня больше на мужа моего надежды, а детишек ведь одеть-обуть надо, прокормить, обучить надо да на ноги поставить. Да Олька мне руки повязала: не оставлять же ее ежедень на Нонну Юрьевну.      Улыбнулся начальник:      - Устроим вашу Ольку. Где тут заявление-то ваше? - И вдруг руками по столу захлопал, головы не поворачивая. Нашарил бумажку.- Это?      Встала Харитина:      - Господи, да ты никак слепой, милый человек?      - Что поделаешь, товарищ Полушкина, отказало мне зрение. Ну, а хлеб, как вы говорите, зарабатывать-то надо, правда?      - Учеба, поди, глазыньки-то твои съела?      - Не учеба - война. Сперва-то я еще видел маленько, а потом все хуже да хуже. И - до черноты. Так это ваше заявление?      Запрыгали у Харитины губы, запричитать ей хотелось, завыть по-бабьи. Но сдержалась. И руку начальнику направила, когда он резолюцию накладывал, по-прежнему уставя свои черные очи в противоположную стену кабинета.      А пришла домой - муженек с сынком, как святые, сидят, не шелохнутся.      - А лыко?      - Нету лыка. Липа голая стоит, ровно девушка. И цвет с нее осыпается.      Не закричала Харитина почему-то, хоть и ждал Егор этого. Вздохнула только:      - Обо мне слепой начальник больше заботы оказывает, чем родной мужик.      Обиделся Егор ужасно. Вскочил даже:      - Лучше бы лесу он заботу оказывал! Лучше бы видел он ограбиловку эту поголовную! Лучше б лыкодралов тех да за руку!..      Махнул рукой и ушел во двор. Покурить. 10      Мысль обмануть судьбу на лыковом поприще была у Егора последней вспышкой внутреннего протеста. И то ли оттого, что была она последняя и в запасе больше не имелось протестов, то ли просто потому, что крах ее больно уж был для него нагляден, Егор поставил жирный крест на всех работах разом. Перестал он верить в собственное везенье, в труд свой и в свои возможности, перестал биться и за себя и за семью и - догорал. Ходил на работу исправно, копал, что велели, зарывал, что приказывали, но делал уже все нехотя, вполсилы, стараясь теперь, чтоб и велели поменьше и приказывали не ему. Смирно сидел себе где-либо подальше от начальства, курил, жмурился на солнце и ни о чем уже не хотел думать. Избегал дум, шарахался от них. А они лезли.      А они лезли. Мелкие думы были, извилистые, черные, как пиявки. Сосали они Егора, и не поспевал он смахивать одну, как впивалась другая, отбрасывал другую, так присасывалась третья, и Егор только и делал, что отбивался от них. И не было душе его покоя, а вместо покоя - незаметно, исподволь - росло что-то неуловимо смутное, то, что сам Егор определил одним словом: з ач е м? Много было этих самых "3 а ч е м?", и ни на одно из них Егор не знал ответа. А ответ нужен был, ответ этот совесть его требовала, ответ этот пиявки из него высасывали, и, чтоб хоть маленько забыться, чтоб хоть как-то приглушить шорох этот в сердце своем, Егор начал попивать. Потихонечку, чтоб супруга не ругалась, и по малости, потому что денег не было. Но если раньше он каждую копейку норовил в дом снести, как скворец какой, то теперь он и по рублевочке из дому потаскивал. Потаскивал и на троих соображал.      И враз друзья объявились: Черепок да Филя. Черепок лысым сплошь был, как коленка, нос имел-огурец семенной да два глаза - что две красных смородины. И еще - рот, из которого мат лился и в который - водка. С хлястом она туда лилась, будто не глотка у Черепка была, а воронка для заправки. Без пробки и без донышка.      Филя так не умел. Филя стакан наотмашь относил и палец оттопыривал:      - Не для пьянства пьем, а только чтоб не отвыкнуть.      Филя над стаканом поговорить любил, и это всегда Черепка раздражало: он к заправке рвался. Но Филя ценил не результат, а процесс и потому старался пить последним, чтоб на пятки не наступали. Выливал остаточки, бутылкой до тринадцатой капли над стаканом тряс и рассуждал:      - Что в ей находится, в данной жидкости? В данной жидкости - семь утопленниц: горе и радость, старость и младость, любовь да сонет, да восемнадцать лет. Все я вспоминаю, как тебя выпиваю.      А Егор пил молча. Жадно пил, давясь: торопился, чтоб пиявки повыскочили. Не затем, значит, чтоб вспомнить, а затем, чтоб забыть. У кого что болит, тот от того и лечится.      Помогало, но ненадолго. А поскольку продлить хотелось-деньги требовались. Шабашить научился: Черепок на это мастак был великий. То машину разгрузить подрядится, то старушке какой забор поправить, то еще что-нибудь удумает. Шустрый был, пока тверезый. А Егор злился:      - На работу бы тебя наладить с ускоком твоим, не на шабашку.      - Работа не убежит: ополоснемся - доделаем. А недоделаем, так и...      И пояснял, что следовало. А Филя черту подводил:      - Машины должны работать. А люди - умственно отдыхать.      Однако случалось, что и сам Черепок не мог шабашки организовать. Тогда делали, что велено, ругались, ссорились, страдали, а пиявки так донимали Егора, что бросал он лопату и бежал домой. Благо Харитина теперь судомойкой в столовке работала и засечь его не могла. Тянул Егор с места заветного рублевку, а то и две - и назад, к друзьям-товарищам.      - Что в ей находится, в данной жидкости?      Слезы там находились: как ни занята была Харитина домом, детьми да работой, а рублевки считала. И понять не могла, куда утекли они, и на Кольку накинулась под горячую руку:      - Ах ты, вор, хулиган ты бессовестный!..      И ну драть. За волосы, за уши - всяко, за что ни попади. И сама ревет, и Олька ревет, и Колька ойкает. Егору бы смолчать тут, да больно глаз-то у сынка растерянный был. Больно уж в душу глядел глаз-то этот.      - Я деньги те взял, Тина.      Сказал и испугался. Прямо до онемения: чего врать дальше-то? Чего придумывать?      - За-ачем?      Слава богу, не сразу спросила, а как бы в два приема. И Егору сообразить время дала и Кольку выпустила. Утер Колька нос, но не убежал. На отца глядел.      - Я это... Мужику одолжил знакомому. Надобно ему очень.      - Ему надобно, а нам? Нам-то, господи, на что хлеб-соль покупать? Нам-то жить на что, бедоносец ты чертов? Молчишь? А ну сей момент надевай шапку, к нему устремляйся да и стребуй!      Вот устрой бабу на работу, и враз она в дому командовать начнет. Это уж точно.      - Кому сказано, тому велено!      Надел Егор шапку, вышел за ворота. Куда податься? К свояку разве, к Федору Ипатычу, в ноги бухнуться? Тогда, может, и даст, но ведь запилит. Занудит ведь. Стерпеть разве? А ну как не даст, а потом Харитине же и расскажет? Ну, а еще куда податься? Ну, а еще некуда податься.      Размышляя так, Егор совершил по поселку круг и назад домой прибыл. Скинул шапку и бухнул с порога:      - Утек он, мужик этот. Уволился из нашего населения.      Набрала Харитина в грудь воздуху - аж грудь та выпятилась, как в те сладкие восемнадцать лет, про которые в песне поется да которые Филя в стаканчике ищет, на донышке. И понесла:      - Нелюдь заморская заклятье мое сиротское господи спаси и помилуй бедоносец чертов...      Понурил Егор голову, слушал, на сына поглядывая. Но Колька не на него глядел и не на мать - на компас. Глядел на компас и не слышал ничего, потому что завтра должен был компас этот бесценный отдать за здорово живешь.      А всему виной Оля была. Не сестренка Олька, а Оля Кузина, с ресницами и косичкой. Вовка ее часто за эту косичку дергал, а она смеялась. Сперва ударит, будто всерьез, а потом зубки покажет. Очень Кольке нравилось, как она смеется, но о том, чтоб за косу ее потрогать, об этом он даже помечтать не решался. Только смотрел издали. И глаза отводил, если она ненароком взглядывала.      Теперь они редко встречались: каникулы. Но все же встречались - на речке. Правда, она за кустами купалась с девчонками, но смех ее и оттуда Колькиных ушей достигал. И тогда Кольке очень хотелось что-нибудь сделать: речку переплыть, щуку за хвост поймать или спасти кого-нибудь (лучше бы Олю, конечно) от верной гибели. Но речка была широкой, щука не попадалась, и никто не тонул. И потому он только нырянием хвастался, но она на ныряния его внимания не обращала.      А вчера они с Вовкой на новое место купаться пошли, и Оля Кузина за ними увязалась. На берегу первой платьишко скинула - и в воду. Вовка за ней навострился, а Колька в штанине запутался и на траву упал. Пока выпутывался, они уж в воде оказались. Хотел он за ними броситься, поглядел и не полез. Отошел в сторону и сел на песок. И так муторно ему вдруг стало, так тошно, что ни вода его не манила, ни солнышко. Помрачнел мир, будто осенью. Вовка Олю эту Кузину плавать учил. И показывал, и поддерживал, и рассказывал, и кричал:      - Дура ты глупая! Чего ты сразу всем дрыгаешь? Давай подержу уж. Так и быть.      И Олька его слушалась, будто и впрямь дурой была. Знала ведь, что Колька куда как получше Вовки плавает и глубины не боится, а вот пожалуйста. У Вовки и училась да еще хихикала.      Так Колька в воду и не полез. Слушал смехи эти да Вовкины строгости, придумывал, что ответить, если Оля все же опомнится и в воду его позовет. Но Оля не опомнилась: бултыхалась, пока не замерзла, а потом выскочила, схватила платье и в кусты побежала трусики выжимать. А Вовка к нему подскочил. Шлепнулся на живот, глаза вытаращив:      - А я Ольку за титьки хватал!      Сколько там в Колькином теле крови было - неизвестно, а только вся она сейчас в лицо ему ударила. Аж под ложечкой защемило от бескровия:      - У ней же нету их...      - Ну, и что? А я там, где будут!      Бога Колька молил, чтоб снег пошел, чтоб гроза вдруг ударила, чтоб ветер-ураганище. И помогло: ничего такого, правда, не произошло, но Оля в воду больше не полезла, как Вовка ни настаивал.      - Нет и нет. Мне мама не велит.      Много ли радости человеку надо? "Нет" сказала, и Колька сразу все позабыл: и купание, и смехи ее, и Вовкины нехорошие слова. Врал Вовка, ну конечно же врал, вот и все! И Колька по берегу уже не молчком шагал, а рассказывал про жаркие страны. Про моря, на которых никогда не был, и про слонов, которых никогда не видал. Но так рассказывал, будто и был и видел, и Олины глазки еще шире раскрывались.      А Вовка очень сердился и поэтому шел сзади. И не след в след - вот еще, охота была! - а сбоку, прямо по кустам. Нарочно ломал их там и шумел тоже нарочно.      - Они знаешь какие умные, слоны-то? Они все-все понимают, да! Они и на работу по гудку, как люди, и на обед.      - Надо же! - Это так Олина мама удивлялась, ну и Оля тоже.- А их едят?      Вздохнул Колька: ох, не о том ты спрашиваешь, что интересно. Подумал:      - Дорого.      - Вот бы меня кто слоном угостил! Ну, ничего бы ему не пожалела за это, ну ничегошеньки!      Нет, даже за такую сказочную плату Колька не стал бы губить для нее слона. Нет, не для того слоны на свете живут, чтобы их девчонки ели. Даже если и очень красивые.      Это он подумал так. А сказал политично:      - У нас совсем этого достать невозможно. Ни за какие деньги.      - Слона нашел! - вдруг заорал Вовка.- Местного!      Из кустов выломился и щенка приволок. Худой щенок был, заброшенный, и ухо ему кто-то оборвал. По морде то ли вода текла, то ли слезы, а языком он все норовил Вовкину руку лизнуть. Маленьким языком. Неумелым.      - Гадость какая паршивая! - Оля Кузина даже за Кольку спряталась.- Шелудивый он. Дохляк.      - Утопим,- сказал Вовка с удовольствием.- Может, он бешеный.      - А как же утопишь? - Оля из-за Кольки высунулась, и в глазах ее зажглось что-то остренькое.- В воду бросишь?      - Чай, выплывет, если так-то. Подержи-ка, я камень поищу.      Он щенка Кольке сунул, но Колька попятился и руки спрятал. И еще сказать что-то пытался, по слова вдруг провалились куда-то. И пока Вовка со щенком в руках на берегу камень искал, Колька все время слова вспоминал. Очень нужные слова, горячие очень - только не было их.      И камней тут тоже не было, как Вовка ни старался. Колька уж обрадовался тихонечко, уж сказал сдавленно: "Жалко...", как Вовка заорал радостно:      - Не надо мне никакой кирпичины, не надо! Я в воду залезу, а его ко дну прижму. Он враз наглотается!      И к берегу побежал. А у Кольки опять горло перехватило, и опять слова провалились куда-то. И тогда он просто догнал Вовку и за трусы схватил у самой воды.      - Пусти! - Вовка рванулся, аж резинка его по заду щелкнула.- Я нашел, я и зачурался, вот! И что хочу теперь, то с ним и сделаю.      - Он нашел, он и зачурался,- подтвердила Оля Кузина.- И теперь что хочет, то с ним и сделает. И пусть уж лучше утопит: интересно.      - Герасим и Муму! - объявил Вовка и опять в воду полез.      - Отдай,- попросил Колька тихо.- Отдай мне его. Отдай, а! Я тебе что хочешь за него дам. Ну, что сам захочешь.      - А что у тебя есть-то? - пренебрежительно спросил Вовка, но, однако, остановился, не полез вглубь.- Ничего у вас теперь нету, кроме долгов: папка так говорит.      - Кроме долгов! - засмеялась Оля Кузина (а смех у нее- будто бубенчик проглотила).- Ничего у них нет, ничегошеньки: даже кабанчика!      - Отдай,- Колька вдруг дрожать стал, словно только-только из воды вылез, нанырявшись.- Ну, хочешь... Хочешь, я компас тебе за него отдам, а? Насовсем отдам, не топи только животную. Жалко.      - Жалко ему! - засмеялась Оля Кузина.- Жалко у пчелки!..      Но Вовка не засмеялся, а поглядел.      - Насовсем? - спросил: недоверчив был, весь в Федора Ипатовича.      - Честное-железное,- подтвердил Колька.- Чтоб мне не купаться никогда.      Молчал Вовка. Соображал.      - Да на что ему компас-то твой? - спросила Оля Кузина.- Очень он ему нужен, компас-то! И всего-то он, поди, копеек восемьдесят пять стоит. А щенок знаешь сколько? Ого! И не купишь, вот сколько.      - Я не за щенка,- пояснил Колька, а на сердце так скверно стало, что хоть заплачь. И компаса жалко, и щенка жалко, и себя почему-то тоже жалко, и еще чего-то жалко, а вот чего - никак Колька понять не мог. И добавил: - Я за то только компас дам, чтоб не топил ты его никогда.      - Это конечно,- солидно сказал Вовка.- Компас за щенка мало.      И щенка на руке покачал, будто прикидывая.      - Я не насовсем,- вздохнул Колька.- Пусть у тебя живет, если хочешь. Я за то только, чтоб ты не топил.      - Ну, за это...- Вовка похмурился по-отцовски, повздыхал.- За это можно. Как считаешь, Олька?      - За это можно,- сказала.      И слов-то у нее своих не было - вот что особо горько. Его слова повторяла, как тот попугай говорящий, про которого Колька читал в книжке "Робинзон Крузо".      - Ладно, только пусть покуда у меня живет,- важно сказал Вовка.- А компас завтра принесешь: Олька свидетельница.      - Свидетельница я,- сказала Олька.      На том и порешили. Вовка щенка домой отволок, Олька к маме убежала, а Колька с компасом пошел прощаться. Глядел, как стрелка вертится, как дрожит она, куда указывает.      На север она указывала. Продолжение следует... Уважаемые подписчики!     Нужна ли публикация продолжения романов Р.Саббатини "Хроники капитана Блада" и Д.Р.Р.Толкиена "Властелин колец"? Опрос ведется до 18 апреля     В последующих выпусках рассылки планируется публикация следующих произведений: Марио Пьюзо "Крестный отец" Колин Маккалоу "Поющие в терновнике" Сергей Лукьяненко "Ночной дозор" Ждем ваших предложений. Подпишитесь: Рассылки Subscribe.Ru Мировая литература Ваши пожелания и предложения