Отправляет email-рассылки с помощью сервиса Sendsay
  Все выпуски  

Скрытые резервы нашей психики


30.01.2010 Выпуск 271

 О НАСУЩНОМ

  На сайтах Школы Природного Голоса  www.bagrunov.ru  www.bagrunov.com  www.goloslogos.com  дана следующая информация.

ПРОЕКТ
ГОЛОС – ЛОГОС ЖИЗНИ

Программа возрождения природного голоса

Для реализации программы созданы сайты: www.bagrunov.ru – ЗВУКИ www.goloslogos.com - РЕЧЬ www.bagrunov.com – ПЕНИЕ

Каждую неделю на сайтах будет появляться новая информация. В ближайшее время будет выставлена новая версия дистанционного аудио курса.  Он мною наговорен несколько дней назад. Предыдущая версия создана год назад и уступает нынешней. За год мой голос существенно улучшился. Это естественное явление, так как природный голос постоянно улучшается при работе с ним.  

Программа даст возможность каждому посетителю сайта не только усовершенствовать свой голос, как речевой, так и певческий, но и решать массу проблем, в том числе и связанных со здоровьем.

В основе использования безграничных возможностей возрожденного природного голоса являются методы, запатентованные в 2009 году. Копия патента «Способ развития и настройки голоса» находится на главных станицах указанных сайтов.

На каждом сайте будет свой путеводитель по сайту, который позволит легко ориентироваться в «море» информации. Будет предложен основной материал, а также дополнительный, существенно способствующий закреплению навыков.

Дополнительно сообщу, что по замыслу эта программа должна стать  ориентиром,  который должен послужить возрождению скрытых резервов нашей психики.

НОВОЕ СЛОВО В ОБУЧЕНИИ!!!
ИНДИВИДУАЛЬНЫЕ МАСТЕР-КЛАССЫ

    С  13 января 2010 г., с 18 до 22 (и далее по СРЕДАМ в это же время) будут проходить индивидуальные занятия в Центре Духовного Развития "Другой Мир". Длительность занятий от 10 до 60 мин. В начале каждого часа В. Багрунов проводит 10-минутную презентацию методики (бесплатно). Адрес центра: М. "Нарвская", ул. Бумажная, д. 17, ауд. 806.

      Занятия проводит автор, кандидат психологических наук В. П. Багрунов.

      Суть метода: ученик приходит в назначенное время. Преподаватель определяет существующий на данный момент уровень развития голоса ученика, делается контрольная запись голоса. Затем проводится индивидуальное занятие длительностью от 10 до 60 мин. Длительность занятий определяется либо по предварительной договоренности, либо по ситуации, сложившейся на данный момент. Следующее занятие с учеником (день, час  и длительность) проводится по предварительному согласованию с преподавателем. Ученик демонстрирует результаты усвоения урока, затем с ним проводится индивидуальное занятие длительностью от 10 до 45 мин. Все ученики получат на первом занятии книгу Владимира Багрунова «Азбука Владения Голосом».

      Преимущество данного подхода: 1. Индивидуальный подход. 2. Скорость продвижения в развитии голоса (речевого, а затем певческого) определяется самим учеником.

      Стоимость обучения: 15 мин. - 500 руб., 30 мин. – 1000 руб., 60 мин. – 2000 руб.

      Ученик, прошедший полный курс (30-50 занятий) получает сертификат и годовую лицензию на использование патента СПОСОБ РАЗВИТИЯ И НАСТРОЙКИ ГОЛОСА №2361282 в коммерческих целях.

      Таким образом, менее чем за год можно получить специальность, аналогов которой нет.

      Предварительная запись по тел. +7 (911) 973-05-25 или эл. почте bagrunov@gmail.com

Занятия начались и успешно идут. Время с 19.00 до 22.00. уже занято. Остается 30 мин. для двух человек с 18.00.-19.00.

 

 

Юрий Михайлович Юрьев(1872-1948).

«Записки». Л-М 1863

Продолжение

 

М.В.ДАЛЬСКИЙ

 

ПЕРВЫЙ сезон моего пребы­вания в Александрийском театре я сыграл Лаэрта в «Гам­лете».  Роль эта перешла ко мне от Р. Б. Аполлонского, актера редчайших данных. Таких данных, как у него, для амплуа молодых любовников, после Мариуса Петипа, я ни­когда ни на одной сцене не встречал. Правда, не совсем идеальная фигура, слегка расположенная к полноте, но в общем, что называется, красавец.

Роман Борисович Аполлонский не весьма котировался в Петербурге ни у публики, ни у себя в театре. Никак не могли забыть его предшественника, только что покинув­шего Александрийскую сцену Мариуса Петипа, роли ко­торого ему приходилось играть. Дирекция все искала на­стоящую замену на стороне, не довольствуясь Аполлонским. Как раз в это время в Москве прозвучало имя Мамонта Дальского, блистательно сыгравшего шиллеров-ского «Дон Карлоса» в театре Горевой. 438 И Дальский был приглашен на Александрийскую сцену. 439

Мне думается, что Р. Б. Аполлонский незаслуженно терпел такое скептическое к себе отношение. Беда его в том, что ему пришлось заменить Мариуса Петипа, акте­ра вполне сложившегося, и, конечно, молодой актер, де­лавший первые свои шаги на сцене, никак не мог сразу занять место столь сильного предшественника. Положим, публике до того нет никакого дела — первые шаги у ак­тера или нет. На образцовой сцене требуется и образцо­вое исполнение. Публика не виновата, что театр не имел

тогда подходящего актера на данные роли. Но не вино­ват и Аполлонский. Он шел своим правильным, самостоя­тельным путем, постепенно совершенствуясь, развивая свои прекрасные сценические данные, и, как увидим, пришел к цели, выработавшись в первоклассного артиста.

Кроме того, его положение еще усугублялось одним об­стоятельством: на него привыкли смотреть как на своего, да еще случайно попавшего на драматическую сцену. А как известно, — «нет пророка в своем отечестве!..»

Действительно, случайность сыграла большую роль в сценической судьбе Аполлонского.

Когда Мариус Петипа — блестящий любовник-фат, фа­ворит публики — из-за каких-то недоразумений с дирек­цией покинул Александрийскую сцену и перешел в Москву к Коршу, заместителя ему среди александрийцев не ока­залось. На стороне никого сразу не нашли. Тогда вспом­нили о красивом юноше Петербургского балетного учили­ща, который изредка выступал как любитель на клубных сценах. Решили его попробовать, дали роль княжича в «Чародейке» Шпажинского. Он сыграл ее, как гово­рили, весьма добропорядочно для начинающего, а главное, всех пленил своей внешностью. Тогда стали ему поручать роли молодых людей, которые играл бы Петипа, если бы оставался в театре. Естественно, что Аполлонский не все­гда справлялся с ними. Но мало-помалу он все же начи­нал завоевывать себе положение. Привыкал сам и привы­кали к нему. Были отдельные удачи, но полного призна­ния не получил, долго носил на себе ярлык начинающего актера, подающего надежды, и не мог отделаться от этого своего ярлыка даже тогда, когда стал вполне определив­шимся и зрелым актером. Такова судьба всех на сцене, кто имел несчастье ходить с каким-либо ярлыком, навязанным ему публикой, необычайно в этом отношении консерва­тивной.

Специальной школы Аполлонский не прошел, выра­батывался исключительно практикой, причем настоящих руководителей у него не было. Все указания и советы его партнеров делались на ходу, во время репетиций, и носили случайный характер. Ему твердили: «Чувствуй!..» Или до­бавляли: «Горячее, сильнее!..» — и только. Но как надо чувствовать, как подходить к этому чувству — никто не пытался объяснить. И вот, стараясь «чувствовать», но еще не умея справиться со своим чувством, он «рвался», ис­кусственно будоражил себя, напрягался, а в результате — одна суетливость, какое-то дрожание всего тела — и ни­каких форм.

Первый раз я увидел его на сцене, когда он был уже вполне сложившимся актером — ему было тогда двадцать семь или двадцать восемь лет. Играл многие роли хоро­шо, талантливо, но все его недостатки, привитые бесси­стемными и случайными указаниями, давали себя чувство­вать на каждом шагу.

Голос у него был превосходный — говорил он прият­ным баритоном и даже недурно пел (это у него от отца, он сын известного певца Тамберлика. Но для драмати­ческой сцены голос абсолютно не поставленный. В силь­ных местах голос как-то дробился, как бы разлетался брыз­гами. Интонации нечеткие, неопределенные, часто не от­ражающие содержания фраз. Словом, отсутствие школы и должного мастерства.

Тем не менее, при всех его недостатках, Р. Б. Апол­лонский был все же хорошим актером, талантливым, и, ска­жу, в свое время он был недооценен.

На моих глазах он быстро рос, и были у него заме­чательные роли. Чаще в текущем современном репертуа­ре. Назову роль Леонида в пьесе Шпажинского «Темная сила»  или центральную роль в пьесе «Золото» Немиро­вича-Данченко.  Наконец, он превосходно сыграл князя Мышкина в переделке романа Достоевского «Идиот» — он был лучший князь Мышкин из всех виденных мною.

Как это ни странно, но его репутацию как артиста ук­репил Мамонт Дальский — актер, много одареннее Аполлонского, и это произошло потому, что не все роли в на­саждавшемся тогда репертуаре совпадали с индивидуаль­ностью дарования Дальского и не все подходили к его внешним данным. Для таких ролей Дальскому не хватало достаточного лоска. Он был грубоват, или, попросту ска­зать, несколько вульгарен, тогда как Аполлонский имел в этом отношении все преимущества. Его облик, манера держаться — все это как раз для тех молодых людей, ко­торых в то время так часто выводили на сцене. К тому же он прекрасно одевался, всегда у лучшего портного, умел носить   костюм,    фрак,   что  редко  тогда можно   было встретить, одним словом, был изящен и производил при­ятное впечатление.

Когда Аполлонскому и Дальскому случалось играть в очередь одну и ту же роль подобного порядка, — пальма первенства оставалась за Аполлонский. Это обстоятельство в достаточной степени его окрыляло и дало возможность более твердыми шагами идти вперед.

Чацкого они оба играли плохо. Аполлонский недоста­точно вник в идею, в замысел пьесы и не учитывал ее об­щественного значения. Он подошел к роли слишком упро­щенно и играл Чацкого так, как играл все салонные роли влюбленных молодых людей текущего современного репер­туара.  Что касается Дальского, то в роли Чацкого он мало напоминал светского человека, был развязен, но от­дельные монологи произносил сильно, с присущим ему темпераментом, талантливо, с умением произносить стих. А потому был более приемлем, чем Аполлонский, и ме­стами производил известное впечатление.

В большого, первоклассного актера Р. Б. Аполлонский выработался тогда, когда с годами перешел на характер­ные роли. Его Тарелкин в «Деле» Сухово-Кобылина, что называется, — класс... А когда он сыграл роль профес­сора Сторицына в одноименной пьесе Леонида Андреева и роль Феди Протасова в «Живом трупе» Льва Толстого, то окончательно присоединился к созвездию моги­кан Александрийской сцены.

Помню его успех во время московских гастролей с группой александрийцев в Малом театре. В роли Стори­цына он вызвал в Москве общий восторг.  К. С. Ста­ниславский, под сильным впечатлением его исполнения, пошел к нему после спектакля за кулисы, чтобы выразить свое восхищение.

Для меня несомненно, что Р. Б. Аполлонский с самого начала своей карьеры нес в себе далеко не ординарное да­рование. Превосходные сценические данные молодого ак­тера заслуживали большего внимания со стороны руко­водства театра, но оно не сумело как следует культивиро­вать их. Нельзя было ограничиваться одной только эксплуатацией его больших возможностей и предоставлять их на волю беспризорной практики, да еще именно в тот период его сценической карьеры, когда он наиболее ну­ждался в хорошем руководстве. И если, в конце концов, Роман Борисович Аполлонский все же вышел в первые ряды корифеев Александрийской сцены, то обязан он этим исключительно только самому себе, своему отношению к творчеству.

2

Мамонт Викторович Дальский, как сказано, был при­глашен из Москвы, после того как прогремел в театре Горевой в роли Дон Карлоса.

Тогда, в 1889 году, семнадцатилетним юношей, я смотрел его в этой роли. Действительно, Карлоса он сыграл примечательно, заставив заговорить о себе всю Москву.

Елизавета Николаевна Горева  — популярная артист­ка провинции, не раз не без успеха гастролировавшая в московском театре Парадиз (где теперь Театр Революции). Выступала она в излюбленных своих ролях: Марии Стю­арт, Жанны дАрк, Медеи и Маргариты Готье. Несомнен­но, от природы талантливая, красавица собой, что назы­вается belle femme, с большим темпераментом и прекрас­ным сильным голосом. Играла всегда с захватывающим подъемом, горячо, но излишний ложный пафос, привитый ей в провинции, сильно вредил ее исполнению, мешал ей стать в ряды первоклассных артисток.

В 1889 году она организует в Москве (в том поме­щении, где теперь Художественный театр) свой театр — театр Горевой. Дело ставится на весьма широкую ногу. Художественным руководителем приглашается П. Д. Боборыкин, в состав труппы привлекаются лучшие силы ча­стных театров и провинции — Мариус Петипа, Ильинский, Сашин (впоследствии видные артисты Малого театра), Рощин-Инсаров, Мамонт Дальский, Константинов, Стрельский, Варравин, Анненкова-Бернар, Свободина-Барышева, Лолаи многие другие, не считая самой

 Го­ревой.

В первые же месяцы ставится шиллеровский «Дон Карлос». Дальский выступает в заглавной роли, Петипа— маркиз Поза, Стрельский — Филипп II, Варравин — Аль-ба, Анненкова-Бернар — королева. Поставлена была пьеса по тем временам роскошно. Декорация художника С. Соломко,  по его же эскизам пышные костюмы. Дальский имел шумный успех, понравилась Анненкова-Бернар, а остальные оказались не на высоте: не было у них навыка играть классику, и театр с первого же абцуга не был при­нят публикой. Дело усугублялось тем, что характер репер­туара вновь созданного театра дублировал Малый театр, где при наличии выдающихся артистов как раз для роман­тики подобные пьесы шли образцово. Это обстоятельство невольно наводило на сравнение — и, разумеется, не в пользу театра Горевой. В результате к новоявленному театру установилось недоверие, и на первых же порах он не делал сборов. Просуществовав два сезона, театр Горе-вой, потерпев полнейший материальный крах, должен был закрыться.

Но его постановка «Дон Карлоса» сделала свое дело: она дала возможность выдвинуться такому артисту, как Дальский.

Только одного Дальского и ходили смотреть в теат­ре Горевой. Заинтересовались им и артисты Малого те­атра, признававшие лишь свой театр и своих актеров.

На меня Дон Карлос Дальского произвел до того силь­ное впечатление, что созданный им образ испанского ин­фанта долгое время невольно ассоциировался у меня с са­мим Дальским.

Особенно мне памятен второй акт. Филипп на троне, в ожидании инфанта, которому он назначил аудиенцию после долгих и настойчивых его просьб. Герцог Альба стоит в некотором отдалении от короля. Хорошо помню, как стремительно вбегал Дальский — Карлос, весь полный доверия, юношеского порыва, счастья и благодарности за дарованную ему так долго жданную аудиенцию, и вдруг... мгновенно останавливался, заметив, что они не одни, что между ними («меж отцом и сыном втираться не краснеет») ненавистный ему Альба...

Дальский мгновенно застывал на месте: его сыновнее чувство оскорблено. Он не хочет верить, что отец решил выслушать его в присутствии злейшего его врага. Чтобы дать почувствовать королю, что в данную минуту ему «отца лишь нужно ненадолго», он нарочито деловым, официальным тоном произносит:

Дела вперед всего. С большой охотой Министру Карлос первый шаг уступит. Он говорит за государство, — я Сын дома.

И Дальский быстрым движением направлялся к выхо­ду, но на пороге его настигала фраза Филиппа:

Герцог остается здесь, Инфант пусть начинает.

Тогда Дальский, как от внезапно полученной раны, с легким, как бы подавленным возгласом и каким-то осо­бенным рефлективным движением поворачивался в сто­рону отца и устремлял на него полный укоризны взгляд.

Видя, что король остается непреклонным, Дальский медленно подходил вплотную к герцогу и, полный презре­ния и внутреннего негодования, но отнюдь еще не повышая голоса, начинал стыдить его за унизительную и недостой­ную рыцарской гордости роль, которую он не гнушается играть, зная, что «сын немало скопил для своего отца, что слушать третьему лицу не стоит».

К концу монолога негодование у Дальского разраста­лось, и последние слова:

...Я б, ей-богу! —

И хоть завись от этого корона —

Я эту роль играть не стал бы! —

звучали у него сильно, уничтожающе, после чего он, почти бегом, снова направлялся к выходу, но в этот момент раз­давался голос короля:

Герцог, Оставьте нас!

Теперь отец и сын наедине — «железная решетка этикета меж сыном и отцом лежит во прахе». Для Карлоса «те­перь иль никогда» — все. В значении этих трех слов — вся его дальнейшая судьба. «Сладкие надежды волнуют сердце», он жаждет во что бы то ни стало примирения с королем-отцом: с королем — как принц, с отцом — как сын. То и другое — как воздух для него.

Как сын, он никогда, с самого раннего детства, не знал, что такое родительская ласка, родительская любовь,


лишившись еще при самом рождении своей матери. А отец? Он только тогда его и видел, когда «за шалость штраф ему он объявлял». И вот теперь он полон упования и надежд, что, припав на грудь отца, сумеет согреть родительское сердце. О, как  он будет  детски пламенно любить его...

Но Карлос жаждет примирения с Филиппом не только как сын с отцом, но и как принц — с королем. Изгнав его из родительского сердца, король отстранил его и от своего трона.

Я королевский сын, инфант испанский, Я пленником каким-то был у трона. И хорошо ль то было? Справедливо ль? Как часто, о! как часто, мой родитель, Сгорал я со стыда, когда послы Других держав, когда одни журналы. О новостях мадридского двора Мне говорили!..—жалуется Карлос и весь горит желанием заглушить пре­ступную свою любовь призванием к трону.

«Сильно кровь клокочет в его жилах» — он рвется к подвигам, его зовет история, слава предков. Он сознает, что ему «настало время отворить славы широкие ворота».

Фландрия — вот где он видит свое спасение и осуще­ствление своих заветных мечтаний. Одна лишь Фландрия могла бы «ввести его в храм славы».

Но подавлять бунт в Брабанте назначен Альба, чтоб «силой одуматься фанатиков заставить».

Мне, родитель, мне отдайте Свои войска!.. —

умоляет Карлос, — ...меня фламандцы любят:

Я головой, я кровию своей

За верность их готов вам поручиться.

...Уж имя

Одно инфанта, что пред знаменами

Моими мчаться будет, победит,

Где Альбы будут только жечь и грабить...

Но король остается глух к горячим мольбам сына. Эта сцена развернула во всю ширь талант тогда еще совсем юного Дальского. Он так был непосредствен в ней, такой

искренностью и трогательностью звучали его слова — все время тут был перед вами нежный юноша, почти ребенок, был сын, жаждущий любви отцовской и тоскующий по его ласке.

Как сейчас его вижу, примостившегося на ступенях трона, у ног короля, и нежно, со слезами на глазах, при­жавшегося лицом к руке отца. Каким теплом, мягкостью звучали его слова:

Зачем от сердца своего так долго Меня отталкивать?

Нет, не испорчен я и, право, не дурной! Хоть вспыльчивость не раз порочит сердце — Все ж сердце доброе во мне.

Впоследствии, когда я ближе узнал Дальского, нико­гда не отличавшегося мягкостью или нежностью харак­тера, я, припоминая его сцену с Филиппом, недоумевал, откуда он брал такие совсем не свойственные ему краски. А потом, когда я пристальней вгляделся в него, я понял — и думаю, что не ошибусь, если скажу, что у Дальского это биографично: у него, по-видимому, как и у Карлоса, не было радостей семейных, и так же он не знал родитель­ской ласки.

Хотя он никогда не говорил о своем прошлом, всегда избегал этой темы и при первой попытке затронуть ее спешил парализовать любопытство каждого, даже из близ­ко стоявших к нему людей. Но, как-никак, общаясь с ним, вы не могли не ощущать, что не все исходит от его нату­ры, как таковой, что его грубость (а подчас, и циничность) есть результат склада его жизненного пути, мало благо­приятного для правильного развития его природных дан­ных. И не мудрено, что вы часто угадывали в нем своего рода Незнамова (к слову сказать, исполнявшегося Даль­ский идеально).

Дальский был не чужд высоких порывов. Он всегда куда-то стремился, чего-то желал, о чем-то мечтал. Вот чем я и объясняю его необычайное горение, когда он про­износил монолог:

Двадцать третий год —

И ничего не сделать для потомства!

Я пробудился, встал. Призванье к трону

 Стучит в груди, как строгий кредитор,

 И будит силы духа...

В это время глаза его светились огнем вдохновения, он весь уносился куда-то ввысь, он словно вырастал на гла­зах, весь вытянувшись в струнку. Его голос звучал ув­лекательно, как музыка, полная подъема, и каждый зри­тель был в плену его властного темперамента.

Но когда он понимал, что отец по-прежнему неумолим, он весь поникал, казался рухнувшим, увядшим, бессиль­ным.

Но это только на один момент.

Вдруг он снова загорался для новой попытки склонить отца на свою просьбу послать его во Фландрию вместо жестокого герцога Альбы, произнося слова длинного мо­нолога, полного отчаяния и мольбы:

...Ужасно

Обманутый во всех прекрасных грезах,

Уйду от вас я! Ваши Альбы, ваши

Доминги будут ликовать на месте,

 Где сын во прахе плакал перед вами...

…………………………………………………

Не пристыжайте же меня! Не дайте

Посмешищем всей челяди придворной

 Мне быть, чтоб не сказали, что чужие

 От ваших милостей одни тучнеют,

 Что Карлос вас и попросить не смеет!

 

В продолжение всего этого обращения к отцу Дальский медленно-медленно склонял колени — и только . в самом конце опускался перед троном. В его интонациях сначала слышалась мольба, потом отчаяние. Отчаяние сменялось настоятельным требованием, когда он произносил:

 

С опасностью навлечь

Гнев короля, я вас в последний раз

Прошу — пустите в Фландрию меня!

 

Последняя фраза звучала у Дальского уже угрожающе, и с такой силой, что заставляла Филиппа ужаснуться.

«Стой, — кричит король, — это что за речи?»

    Дон Карлос — Дальский прерывающимся голосом и вызывающе глядя на короля говорил:

...Вы не перемените решенья?!

………………………………………….

Ну, так и я здесь кончил. —

и, стремительно сорвавшись с места, быстро убегал ка­кими-то прыжками дикого зверя, напоминающими тигра или барса.

Захватывающий момент. Весь зрительный зал был взволнован силою напряжения этой сцены, и овациям Дальскому не было конца. И теперь, спустя слишком пятьдесят лет, я отчетливо вижу, слышу его в данной сцене, как будто бы я смотрел его накануне.

 


В избранное