Книжные новости в Русском Журнале Книжные новости в Русском Журнале

Бертран П.-М. Зеркальные люди. История левшей;

Мельшиор-Бонне Сабин. История зеркала.

Бертран П.-М. Зеркальные люди. История левшей. Пер. с франц. К. Щербино. - М.: Новое литературное обозрение, 2005. - 304 с., ил.

Левши не обойдены вниманием - ни исторических деспотов и расистов праворукости, ни новейших исследователей "людей изнанки" (gens à l'envers). Несмотря на ощутимое торжество либерализма, леворукость остается явлением культурно репрессированным. Ведь именно правую руку протягивают при рукопожатии. Ею, поднимая вверх, клянутся, осеняют себя крестным знамением, верного соратника называют "правой рукой", незаконную вещь именуют "левой", а истую затею "правым делом! ". Латинское sinistre (зловещий) вообще происходит от sinister (левый).

Но откуда такое устойчивое и повсеместное неравенство? Где берет начало эта асимметрия частей тела, в принципе симметричных? Не относиться же серьезно к тому, что древнему человеку надо было копье держать в правой руке, а левой, со щитом, сердце прикрывать.

Бертран, по его словам, типологичен, а не историчен. Тогда почему в заглавии книги значится слово "история"? История - это, безусловно, то, что хотел построить великолепный француз, а не то, что получилось в итоге. По способу отношений культуры к левше его работа делится на три части: 1) презрительные; 2) терпеливые; 3) восхищенные. Все это отдает психологизмом, которого, мы уверены, автор не имел в виду. Очевидно, что репертуар реакций и рекреаций в модели "левша - правая культура" много сложнее и интереснее. Бертран оспаривает господствующее в историографии мнение о том, что отношение к левшам глубоко вра! ждебно и почти мифологически константно и... сам невольно прис! оединяет ся к оспариваемому мнению. И это уже в Заключении (!): "Первенство правой руки - предрассудок, который оставил в нашем самосознании неизгладимый след" (с. 292). Действительно, руки являются отражением символической дуальности мироздания, а быть левшой - согласно иудео-христианской традиции - значит быть онтологически неправым, злокозненным и нечистым. Нет, не соглашается Бертран уже с самим с собой, "на самом деле каждый случай столкновения с левшами нужно разбирать отдельно, так как отношение к ним зависело от многих внешних обстоятельств" (с. 6). Автор "Зеркальных людей" - добросовестнейший историк, проработавший тьму литературы и поднявший неподъемную гору источников, но и ему не по силам разбираться с каждым отдельным случаем. А эти "отдельные случаи", право, того стоят. Например - история французского поэта Блэза Сандрара (1887-1961). Он вернулся с Первой мировой войны без правой руки. Долгое время ощущал себя словно пораженным мо! лнией и не желал признавать свою искалеченность. Сандрар предпринимает "путешествие на левую сторону". 19 февраля 1918 г. он набрасывает свой автопортрет и пишет сыну: "Смотрю на себя в дверцу зеркального шкафа, моя левая рука становится моей правой. Дух захватывает". И это новое обретение себя скажется во всем, что потом сделает поэт. И его судьба ценней целой эпохи с ее пожухлой мифологией левизны. И, я бы сказал: если мы поймем случай Сандрара, поймем и феномен левизны. Он не был от рождения левшой, но стал им, на себе и своих текстах продемонстрировав разницу между тем и другим.

Но у Бертрана нет времени разбираться с отдельными случаями... Он только создал видимость исторического исследования - мы все равно не можем проследить реальной динамики культуры в ее отношении к левшам. Историк, к примеру, обнаруживает, что Средневековье было гораздо более терпимым к ним, чем другие эпохи. Бертран хватается за эту последнюю соломинку чело! веколюбия. Правила средневекового поведения (не разговаривать ! с набиты м ртом, не плевать, не рыгать, не сморкаться, не вытирать руки о скатерть) никогда не говорят, как и какой рукой пользоваться во время еды. Причина простая, объясняет Бертран, - все едят руками (кому в голову придет проповедовать преимущество правой руки? Вилка появится только в XVII веке). Единственное предписание здесь: "Следует есть той рукой, которая наиболее удалена от сотрапезника". Но все меняется. Во второй половине XVI века рыцарство приходит в упадок. Приходит время абсолютизма. Придворный этикет начинает жестко регламентировать все, что происходит за столом. Похоже, это так. Но Бертран почему-то считает придворный этикет образцом хороших манер для всех слоев общества, вплоть до самых низших, а с этим согласиться уже куда труднее.

Терпимость к левшам, существовавшая вплоть до Ренессанса, закончилась под давлением хорошего тона (хорош, однако, тон!) и школьного образования (обучения праворукому письму). На месте автора мы бы взяли за основной мотив э! тот переход от миролюбивого Средневековья к Новому времени, а все отношения к левшам в иные времена выявляли бы в порядке необходимого и краткого очерка. Тогда бы не было никаких претензий к поверхностности повествования.

Пьер-Мишель Бертран - шестидесятник и сам левша, так что его работа - своеобразное "сведение счетов" с европейской историей и восстановление себя в правах леворукого гражданина мира. Но тут он невольно похож на правозащитника, который не права человека защищает, а самого себя.

Мельшиор-Бонне Сабин. История зеркала / Предисл. Жана Делюмо. Пер. с франц. Ю.М. Розенберг. - М.: Новое литературное обозрение, 2005. - 456 с.

Несомненный знак качества - сам Жан Делюмо пишет предисловие к этой книге. И он прав, "История зеркала" (во французском - прозорливо-озорная внутр! енняя рифма: Histoire du Miroire, когда оба понятия символичес! ки отраж аются друг в друге) - настоящий бестселлер. О зеркале толкует всякий, но Сабин Мельшиор-Бонне - первая, взявшаяся за его масштабную историю. И хвалить эту историю можно бесконечно. О чем бы она ни говорила - о мифе о Нарциссе, о средневековой энциклопедии "Зерцало" Винценция из Бове, Версале или Рильке, она делает это с необыкновенным вкусом, умом и писательским талантом (правда, французский блеск слога несколько поблек в переводе). Чрезвычайно поучительно перечитать после Мельшиор-Бонне известнейший сборник - двадцать вторую тартускую Семиотику (1988 г.), посвященную зеркалу. Он покажется солнечным зайчиком рядом с аравийским самумом Мельшиор-Бонне.

Чтобы не пересахарить похвалу новейшей француженке, два слова... нет, не о недостатках сочинения, о местах более и менее удачных. Бесспорный конек Мельшиор-Бонне - Франция XVI-XVII вв. А вот античные взгляды на природу зеркальности трудно изложить на трех страничках. К тому же Сократ, Платон - это, прямо скажем, ! не античность, если говорить о мировоззрении всей эпохи. Мельшиор-Бонне и сама прекрасно понимает, что тексты (философские, религиозные, литературные) - это существеннейшая часть работы культуры, но все-таки представительствовать за всю культуру могут с очень большими оговорками (если вообще могут). И если в случае с французским периодом XVI-XVII вв. (с изящными заходами в XVIII) ей удается без натяжки использовать ту же литературу для реконструкции культурной мифологии зеркала, то этого никак не скажешь о Средних веках или XX в. Но это все придирки. Они легко забываются, коль скоро переходишь на предмет, сердцу женскому и французскому необыкновенно близкий, - время золотой классики, когда зеркало описывается так, что и Фуко с Бартом могут позавидовать: "В Версале все словно находились во власти чар зеркала, не только сам королевский дворец, чье отражение повторяло все красоты на гладкой, зеркальной поверхности вод; не только симметричность архитектурного решения, при ! котором все детали либо удваивались, либо, если сказать иначе,! как бы расщеплялись надвое; и не только повторяемость движений в зеркалах, нет, прежде всего эта магия зеркального отражения ощущалась в правилах этикета, в соответствии с коими придворные должны были отвечать одинаковыми реверансами, на любезность следовало отвечать любезностью, на взгляд - взглядом. Двор сам себя воспринимает как некое театральное зрелище, каждый хочет видеть всех, видеть себя и быть увиденным всеми, каждый пребывает в состоянии восхищенного нарциссического ослепления, и все взгляды сливаются воедино в одной точке: в глазу Короля-Солнце, распределяющем свои лучи в соответствии со своей волей" (с. 229-230).

Недостатки - продолжения наших достоинств. Мельшиор-Бонне столь увлекательно, глубоко и детально анализирует зеркало, что оно становится похоже (и она с этим сама радостно соглашается!) на театр, сновидение, изобразительное искусство, которое использует зеркало и как мотив, и как принцип. В конечном итоге начинаешь сомневаться: да о зеркале ли речь? ! Где его родина и родинка как символа совершенно особого рода?

И последнее замечание. За исключением маленькой главы Мельшиор-Бонне совершенно не занимается (а может быть, у нее просто руки не дошли?) зеркалом как образом человеческого самопознания. Зеркало - это прежде всего молчание и одиночество. Как у Ходасевича: "Только есть одиночество - в раме / Говорящего правду стекла"). Вот про это в чудной книге Мельшиор-Бонне нет ни слова. Она образцово может справиться с историей, которую в свое время рассказывал еще Отто Ранк. Слухи о ней гуляли по Лондону в 1913 году. Некий юный лорд, обманутый любовницей, запер ее на неделю в комнате, где все стены были сплошь увешаны зеркалами. Злодейка должна была видеть свое отражение и каяться в содеянном. В конце концов она не вынесла подобного наказания и сошла с ума - собственный взгляд преследовал ее повсюду, а вожделение превратилось в чувство вины и отвращения. Такие анекдоты ей по плечу, но вряд ли бы Мельшиор-Бонне! справилась с рассказом Набокова "Ужас". Отношения ч! еловека и его отражения в зеркале, уверяет Мельшиор-Бонне, конфликтны, а нередко даже антагонистичны. Человек обнаруживает, что стал видим для всех, отчего он ощущает себя как бы голым, уязвимым, подчиненным взгляду другого человека. И "оригиналу" надо контролировать выражение лица, приспосабливать свое поведение, одежду, жесты к неким правилам. Ему надо скрывать свою тайну. Нравится ему его изображение или нет, он все равно испытывает чувство тревоги, испытывает страх от того, что будет плохо воспринят другими людьми. К тому же отражение очень хрупко, непрочно, эфемерно, мимолетно, неустойчиво; достаточно всего лишь искры жесткости косого взгляда для того, чтобы оно утратило свое обычное и привычное сходство. Хуже того, открывая сознанию изображение тела, зеркало создает своеобразный экран для многочисленных воображаемых проекций и отождествлений. К счастью, Мельшиор-Бонне, великолепно знакомая с психоанализом, буквально помешанным на зеркальности, не очень следует "! догме", а имя Лакана, который для аналитики зеркала все равно что кнут для стада, лишь вскользь упомянуто в примечаниях.

И последняя, чрезвычайно важная маргиналия, возникающая на безбрежных полях этой книги... Для всех, кто имел дело с символикой зеркальности, очевидно, что она связана с такой специфической вещью, как текст в тексте. Вопрос: что первично? Зеркальность (неизбежно) создает двойную текстовую раму или сам феномен текста в тексте "использует" принцип зеркальности? К сожалению, мы до сих пор не можем дать внятного ответа на этот важный вопрос. Да и что такое пресловутый текст в тексте, который, нарушая все философские запреты на удвоение времени и пространства, отражает и дублирует свое собственное содержание?

Ведь, строго говоря, и в самом зеркале, когда я перед ним стою, - не отражение и не удвоение меня (подобно проекции на плоском экране). Тот образ, который возникает зеркале, - орган производства зрения, возможность видения чего-т! о такого, что вне ситуации перед зеркалом увидено и удержано б! ыть не м ожет. Там - артефакт, тело понимания, умное существо. Образ, играющий на подобии мне как оригиналу. И этим образом-органом производится мысль и жизнь сознания (и уже не моего - а сверхэмпирического сознания). Это символический топос, особое время-пространство. Он обратным эффектом рождает и порождает меня. Образ в зеркале - не мое субъективное представление, но это и не чистый внешний объект, который перестает быть после того, как я его увидел. Я не вне образа, а внутри него, и он, обнимая меня, производит возможность моего иного существования. И это не единожды, а снова и снова. И заданный конечно, я в итоге открываю какую-то бесконечность. Бесконечное безобъектное сознание, но поскольку "всегда сознание о...", то здесь - сознание символа.

Это независимый топос, вынесенный за пределы моего участия в натуральном ряду с его зависимыми надстраиваниями и подставляющий под меня иную конструктивную машину (основу, сращение), конститутивную для изменений во мне (и ! в формируемом мире) и воспроизводящую на моей стороне эффект понимания и свободного отличия от самого себя (экстаза), что и является исходным смыслом слова "теория", введенного греками. В смысле отрешенного глядения на мир и на себя в нем со стороны и овладения миром из этой отрешенной позиции.

P.S. И "Зеркальные люди", и "История зеркала" вышли в серии "Культура повседневности". Увы, они - типичные серийные жертвы и не имеют никакого отношения к повседневности. Жаль, что "НЛО" и его переводчики не приводят ни одного из исходных французских понятий (из боязни напугать массового читателя?), а помышлять об именном указателе одинокому читателю - и совсем грешно.

Лев Троцкий. Историческое крушение сталинизма предопределено, и оно явится заслуженной карой за его бесчисленные преступления перед мировым рабочим классом. Другой мести мы не хотим и не ждем!

Работы Троцкого, написанные в период изгнания, составляют значительную, и, возможно, наиболее ценную часть его теоретического наследия. В этот период один из лидеров Октября анализирует итоги русской революции, переосмысливает значение собственной деятельности, формулирует "Переходную программу" и делает целый ряд прогнозов относительно будущего СССР и перспектив марксистских политических организаций. В настоящем сборнике собраны важнейшие статьи, опубликованные Троцким за годы эмиграции. Большая часть из них ранее в России не издавалась или публиковалась мизерными тиражами.

Почему Сталин победил оппозицию?

Вопросы, поставленные в письме тов. Зеллера, представляют не только исторический, но и актуальный интерес. На них приходится нередко наталкиваться и в политической литературе и в частных беседах, притом в самой разнообразной, чаще всего личной формулировке: "как и почему вы потеряли власть?". "! Каким образом Сталин захватил в своих руки аппарат?". "В чем сила Сталина?". Вопрос о внутренних законах революции и контрреволюции ставится сплошь да рядом чисто индивидуалистически, как если б дело шло о шахматной партии, или о каком либо спортивном состязании, а не о глубоких конфликтах и сдвигах социального характера. Многочисленные лжемарксисты ничуть не отличаются в этом отношении от вульгарных демократов, которые применяют к великим народным движениям критерии парламентских кулуаров. Всякий, сколько-нибудь знакомый с историей, знает, что каждая революция вызывала после себя контрреволюцию, которая, правда, никогда не отбрасывала общество полностью назад, к исходному пункту, в области экономики, но всегда отнимала у народа значительную, иногда львиную долю его политических завоеваний. Жертвой первой же реакционной волны являлся, по общему правилу, тот слой революционеров, который стоял во главе масс в первый, наступательный, "героический" пери! од революции. Уже это общее историческое наблюдение должно нав! ести нас на мысль, что дело идет не просто о ловкости, хитрости, умении двух или нескольких лиц, а о причинах несравненно более глубокого порядка.

Марксисты, в отличие от поверхностных фаталистов (типа Леона Блюма, Поль Фора и др.), отнюдь не отрицают роль личности, ее инициативы и смелости в социальной борьбе. Но, в отличие от идеалистов, марксисты знают, что сознание в последнем счете подчинено бытию. Роль руководства в революции огромна. Без правильного руководства пролетариат победить не может. Но и самое лучшее руководство не способно вызвать революцию, когда для нее нет объективных условий. К числу важнейших достоинств пролетарского руководства надо отнести способность различать, когда можно наступать, и когда необходимо отступать. Эта способность составляла главную силу Ленина .

Успех, или неуспех борьбы левой оппозиции против бюрократии, разумеется, зависел в той или другой степени от качеств руководства обоих борющихся лагерей. Но прежде, чем говорить об этих ка! чествах, надо ясно понять характер самих борющихся лагерей; ибо самый лучший руководитель одного лагеря может оказаться совершенно негодным в другом из лагерей, - и наоборот. Столь обычный (и столь наивный) вопрос: "почему Троцкий не использовал своевременно военный аппарат против Сталина?" ярче всего свидетельствует о нежелании или неумении продумать общие исторические причины победы советской бюрократии над революционным авангардом пролетариата. Об этих причинах я писал не раз в ряде своих работ, начиная с автобиографии. Попробую резюмировать важнейшие выводы в немногих строках.

Не нынешняя бюрократия обеспечила победу Октябрьской революции, а рабочие и крестьянские массы под большевистским руководством. Бюрократия стала расти лишь после окончательной победы, пополняя свои ряды не только революционными рабочими, но и представителями других классов (бывшими царскими чиновниками, офицерами, буржуазными интеллигентами и проч.). Если взять старшее поколение ны! нешней бюрократии, то подавляющее большинство его стояло во вр! емя Октя брьской революции в лагере буржуазии (взять для примера хотя бы советских послов: Потемкин, Майский, Трояновский, Суриц, Хинчук и проч.). Те из нынешних бюрократов, которые в Октябрьские дни находились в лагере большевиков, не играли в большинстве своем сколько-нибудь значительной роли, ни в подготовке и проведении переворота, ни в первые годы после него. Это относится прежде всего к самому Сталину. Что касается молодых бюрократов, то они подобраны и воспитаны старшими, чаще всего из собственных сынков. "Вождем" этого нового, пореволюционного слоя и стал Сталин.

История профессионального движения во всех странах есть не только история стачек и вообще массовых движений, но и история формирования профсоюзной бюрократии. Достаточно известно, в какую огромную консервативную силу успела вырасти эта бюрократия и с каким безошибочным чутьем она подбирает для себя и соответственно воспитывает своих "гениальных" вождей: Гомперс, Грин, Легин, Лейпарт, Жуо, Си! трин и др. Если Жуо пока что с успехом отстаивает свои позиции против атак слева, то не потому, что он великий стратег (хотя он, несомненно, выше своих бюрократических коллег: недаром же он занимает первое место в их среде), а потому, что весь его аппарат каждый день и каждый час упорно борется за свое существование, коллективно подбирает наилучшие методы борьбы, думает за Жуо и внушает ему необходимые решения. Но это вовсе не значит, что Жуо несокрушим. При резком изменении обстановки - в сторону революции или фашизма - весь профсоюзный аппарат сразу потеряет свою самоуверенность, его хитрые маневры окажутся бессильными, и сам Жуо будет производить не внушительное, а жалкое впечатление. Вспомним, хотя бы, какими презренными ничтожествами оказались могущественные и спесивые вожди германских профессиональных союзов - и в 1918 году, когда, против их воли, разразилась революция, и в 1932 году, когда наступал Гитлер.

Из этих примеров видны источники силы и слабости бюрокр! атии. Она вырастает из движения масс в первый, героический пер! иод борь бы. Но поднявшись над массами и разрешив затем свой собственный "социальный вопрос" (обеспеченное существование, влияние, почет и пр.), бюрократия все более стремится удерживать массы в неподвижности. К чему рисковать? Ведь у нее есть что терять. Наивысший расцвет влияния и благополучия реформистской бюрократии приходится на эпохи капиталистического преуспеяния и относительной пассивности трудящихся масс. Но когда эта пассивность нарушена, справа или слева, великолепию бюрократии приходит конец. Ее ум и хитрость превращаются в глупость и бессилие. Природа "вождей" отвечает природе того класса (или слоя), который они ведут, и объективной обстановке, через которую этот класс (или слой) проходит.

Советская бюрократия неизмеримо могущественнее реформистской бюрократии всех капиталистических стран вместе взятых, ибо у нее в руках государственная власть и все связанные с этим выгоды и привилегии. Правда, советская бюрократия выросла на почве победоносной ! пролетарской революции. Но было бы величайшей наивностью идеализировать, по этой причине, самое бюрократию. В бедной стране, - а СССР и сейчас еще очень бедная страна, где отдельная комната, достаточная пища и одежда все еще доступны лишь небольшому меньшинству населения, - в такой стране миллионы бюрократов, больших и малых, стремятся прежде всего разрешить свой собственный "социальный вопрос", т.е. обеспечить собственное благополучие. Отсюда величайший эгоизм и консерватизм бюрократии, ее страх перед недовольством масс, ее ненависть к критике, ее бешеная настойчивость в удушении всякой свободной мысли, наконец, ее лицемерно - религиозное преклонение перед "вождем", который воплощает и охраняет ее неограниченное владычество и ее привилегии. Все это вместе и составляет содержание борьбы против "троцкизма".

Совершенно неоспорим и полон значения тот факт, что советская бюрократия становилась тем могущественнее, чем более тяжкие удары падали! на мировой рабочий класс. Поражения революционных движений в ! Европе и в Азии постепенно подорвали веру советских рабочих в международного союзника. Внутри страны царила все время острая нужда. Наиболее смелые и самоотверженные представители рабочего класса либо успели погибнуть в гражданской войне, либо поднялись несколькими ступенями выше и, в большинстве своем, ассимилировались в рядах бюрократии, утратив революционный дух. Уставшая от страшного напряжения революционных годов, утратившая перспективу, отравленная горечью ряда разочарований широкая масса впала в пассивность. Такого рода реакция наблюдалась, как уже сказано, после всякой революции. Неизмеримое историческое преимущество Октябрьской революции, как пролетарской, состоит в том, что усталостью и разочарованием масс воспользовался не классовый враг, в лице буржуазии и дворянства, а верхний слой самого рабочего класса и связанные с ним промежуточные группы, влившиеся в советскую бюрократию.

Подлинные пролетарские революционеры в СССР силу свою почерпали не столько в аппарате, с! колько в активности революционных масс. В частности, Красную армию создавали не "аппаратчики" (в самые критические годы аппарат был еще очень слаб), а кадры героических рабочих, которые, под руководством большевиков, сплачивали вокруг себя молодых крестьян и вели их в бой. Упадок революционного движения, усталость, поражения в Европе и Азии, разочарование в рабочих массах должны были неизбежно и непосредственно ослабить позиции революционных интернационалистов, и наоборот, усилить позиции национально-консервативной бюрократии. Открывается новая глава в революции. Вожди предшествующего периода попадают в оппозицию. Наоборот, консервативные политики аппарата, игравшие в революции второстепенную роль, выдвигаются торжествующей бюрократией на передний план.

Что касается военного аппарата, то он был частью всего бюрократического аппарата и по своим качествам не отличался от него. Достаточно сказать, что в годы гражданской войны Красная армия поглотила десятки тыс! яч бывших царских офицеров. 13 марта 1919 г. Ленин говорил на ! митинге в Петрограде: "Когда мне недавно тов. Троцкий сообщил, что у нас в военном ведомстве число офицеров составляет несколько десятков тысяч, тогда я получил конкретное представление, в чем заключается секрет использования нашего врага: как заставить строить коммунизм тех, кто являлся его противниками, строить коммунизм из кирпичей, которые подобраны капиталистами против нас! Других кирпичей нам не дано!" (Сочинения Ленина, т. XXIV, русское издание 1932 года, стенографический отчет, стр. 65). Эти офицерские и чиновничьи кадры выполняли в первые годы свою работу под непосредственным давлением и надзором передовых рабочих. В огне жестокой борьбы не могло быть и речи о привилегированном положении офицерства: самое это слово исчезло из словаря. Но после одержанных побед и перехода на мирное положение как раз военный аппарат стремился стать наиболее влиятельной и привилегированной частью всего бюрократического аппарата. Опереться на офицерство для захвата власти мог бы тольк! о тот, кто готов был идти навстречу кастовым вожделениям офицерства, т.е. обеспечить ему высокое положение, ввести чины, ордена, словом, сразу и одним ударом сделать то, что сталинская бюрократия постепенно делала в течение последующих 10- 12 лет. Нет никакого сомнения, что произвести военный переворот против фракции Зиновьева, Каменева, Сталина и проч., не составляло бы в те дни никакого труда и даже не стоило бы пролития крови; но результатом такого переворота явился бы ускоренный темп той самой бюрократизации и бонапартизма, против которых левая оппозиция выступила на борьбу.

Задача большевиков-ленинцев по самому существу своему состояла не в том, чтоб опереться на военную бюрократию против партийной, а в том, чтобы опереться на пролетарский авангард и через него - на народные массы и обуздать бюрократию в целом, очистить ее от чуждых элементов, обеспечить над нею бдительный контроль трудящихся и перевести ее политику на рельсы революционного интернационализма. Но ! так как за годы гражданской войны, голода и эпидемий, живой ис! точник р еволюционной массовой силы иссяк, а бюрократия страшно выросла в числе и в наглости, то пролетарские революционеры оказались слабейшей стороной. Под знаменем большевиков-ленинцев собрались, правда, десятки тысяч лучших революционных борцов, в том числе и военных. Передовые рабочие относились к оппозиции с симпатией. Но симпатия эта оставалась пассивной; веры в то, что при помощи борьбы можно серьезно изменить положение, у масс уже не было. Между тем бюрократия твердила: "Оппозиция хочет международной революции и собирается втянуть нас в революционную войну. Довольно нам потрясений и бедствий. Мы заслужили право отдохнуть. Да и не надо нам больше никаких "перманентных революций". Мы сами у себя создадим социалистическое общество. Рабочие и крестьяне, положитесь на нас, ваших вождей!". Эта национально-консервативная агитация, сопровождавшаяся, к слову сказать, бешеной, подчас совершенно реакционной клеветой против интернационалистов, тесно сплачивала бюрокр! атию, и военную и штатскую, и находила несомненный отклик у усталых и отсталых рабочих и крестьянских масс. Так большевистский авангард оказался изолированным и по частям разбит. В этом весь секрет победы термидорианской бюрократии.

Разговоры о каких-то необыкновенных тактических или организационных качествах Сталина представляют собою миф, сознательно созданный бюрократией СССР и Коминтерна и подхваченный левыми буржуазными интеллигентами, которые, несмотря на свой индивидуализм, охотно склоняются перед успехом. Эти господа не узнали и не признали Ленина, когда тот, травимый международной сволочью, готовил революцию. Зато они "признали" Сталина, когда такое признание не приносит ничего, кроме удовольствия, а подчас и прямую выгоду.

Инициатива борьбы против левой оппозиции принадлежала собственно не Сталину, а Зиновьеву. Сталин сперва колебался и выжидал. Было бы ошибкой думать, что Сталин с самого начала наметил какой-либо стратегический план. Он нащу! пывал почву. Несомненно, что революционная марксистская опека ! тяготила его. Он фактически искал более простой, более национальной, более "надежной" политики. Успех, который на него обрушился, был неожиданностью прежде всего для него самого. Это был успех нового правящего слоя, революционной аристократии, которая стремилась освободиться от контроля масс и которой нужен был крепкий и надежный третейский судья в ее внутренних делах. Сталин, второстепенная фигура пролетарской революции, обнаружил себя как бесспорный вождь термидорианской бюрократии, как первый в ее среде - не более того .

Итальянский фашистский или полуфашистский писатель Малапарте выпустил книжку "Техника государственного переворота", в которой он развивает ту мысль, что "революционная тактика Троцкого", в противоположность стратегии Ленина, может обеспечить победу в любой стране и при любых условиях. Трудно придумать более нелепую теорию! Между тем те мудрецы, которые задним числом обвиняют нас в том, что мы, вследствие нерешительности, упусти! ли власть, становятся по существу дела на точку зрения Малапарте: они думают, что есть какие то особые технические "секреты", при помощи которых можно завоевать или удержать революционную власть, независимо от действия величайших объективных факторов: побед или поражений революции на Западе и Востоке, подъема или упадка массового движения в стране и пр. Власть не есть приз, который достается более "ловкому". Власть есть отношение между людьми, в последнем счете - между классами. Правильное руководство, как уже сказано, является важным рычагом успехов. Но это вовсе не значит, что руководство может обеспечить победу при всяких условиях. Решают в конце концов борьба классов и те внутренние сдвиги, которые происходят внутри борющихся масс.

Но вопрос о том, как сложился бы ход борьбы, если б Ленин остался жив, нельзя, конечно, ответить с математической точностью. Что Ленин был непримиримым противником жадной консервативной бюрократии и политики Сталина,! все более связывавшего с нею свою судьбу, видно с неоспоримос! тью из ц елого ряда писем, статей и предложений Ленина за последний период его жизни, в частности, из его "Завещания", в котором он рекомендовал снять Сталина с поста генерального секретаря, наконец, из его последнего письма, в котором он прерывал со Сталиным "все личные и товарищеские отношения". В период между двумя приступами болезни Ленин предложил мне создать с ним вместе фракцию для борьбы против бюрократии и ее главного штаба, Оргбюро ЦК, где руководил Сталин. К XII- му съезду партии Ленин, по его собственному выражению, готовил "бомбу" против Сталина. Обо всем этом рассказано - на основании точных и бесспорных документов - в моей автобиографии и в отдельной работе "Завещание Ленина". Подготовительные меры Ленина показывают, что он считал предстоящую борьбу очень трудной; не потому, конечно, что он боялся Сталина лично, как противника (об этом смешно и говорить), а потому, что за спиною Сталина ясно различал сплетение кровных интересов м! огущественного слоя правящей бюрократии. Уже при жизни Ленина Сталин вел против него подкоп, осторожно распространяя через своих агентов слух, что Ленин - умственный инвалид, не разбирается в положении, и проч., словом, пускал в оборот ту самую легенду, которая стала ныне неофициальной версией Коминтерна для объяснения резкой враждебности между Лениным и Сталиным за последние год-полтора жизни Ленина. На самом деле, все те статьи и письма, которые Ленин продиктовал уже в качестве больного, представляют, пожалуй, самые зрелые продукты его мысли. Проницательности этого "инвалида" хватило бы с избытком на дюжину Сталиных.

Можно с уверенностью сказать, что, если бы Ленин прожил дольше, напор бюрократического всемогущества совершался бы, - по крайней мере в первые годы, - более медленно. Но уже в 1926 году Крупская говорила в кругу левых оппозиционеров: "Если бы Ильич был жив, он наверное уже сидел бы в тюрьме". Опасения и тревожные предвидения Ленина б! ыли тогда еще свежи в ее памяти, и она вовсе не делала себе ил! люзий на счет личного всемогущества Ленина, понимая, с его собственных слов, зависимость самого лучшего рулевого от попутных или встречных ветров и течений.

Значит, победа Сталина была неотвратима? Значит, борьба левой оппозиции (большевиков-ленинцев) была безнадежна? Такая постановка вопроса абстрактна, схематична, фаталистична. Ход борьбы показал несомненно, что одержать полную победу в СССР, т.е. завоевать власть и выжечь язву бюрократизма, большевики-ленинцы не смогли и не смогут без поддержки мировой революции. Но это вовсе не значит, что их борьба прошла бесследно. Без смелой критики оппозиции и без страха бюрократии перед оппозицией курс Сталина-Бухарина на кулака неизбежно привел бы к возрождению капитализма. Под кнутом оппозиции бюрократия оказывалась вынужденной делать важные заимствования из нашей платформы. Спасти советский режим от процессов перерождения и от безобразий личного режима ленинцы не смогли. Но они спасли его от полного крушения, преградив дорогу капита! листической реставрации. Прогрессивные реформы бюрократии явились побочным продуктом революционной борьбы оппозиции. Это для нас слишком недостаточно. Но это - кое-что.

На арене мирового рабочего движения, от которого советская бюрократия зависит лишь косвенно, дело обстояло еще неизмеримо более неблагоприятно, чем в СССР. Через посредство Коминтерна сталинизм стал худшим тормозом мировой революции. Без Сталина не было бы Гитлера. Сейчас во Франции сталинизм через политику прострации, которая называется политикой "народного фронта", подготовляет новое поражение пролетариата. Но и здесь борьба левой оппозиции отнюдь не осталась бесплодной. Во всем мире растут и множатся кадры подлинных пролетарских революционеров, настоящих большевиков, которые примкнули не к советской бюрократии, чтоб пользоваться ее авторитетом и ее кассой, а к программе Ленина и к знамени Октябрьской революции. Под поистине чудовищными, небывалыми еще в истории преследованиями соединенных ! сил империализма, реформизма и сталинизма, большевики-ленинцы ! растут, крепнут и все более завоевывают доверие передовых рабочих. Безошибочным симптомом происшедшего перелома является, например, великолепная эволюция парижской социалистической молодежи. Мировая революция пойдет под знаменем Четвертого Интернационала. Первые же ее успехи не оставят камня на камне от всемогущества сталинской клики, ее легенд, ее клевет и ее дутых репутаций. Советская республика, как и мировой пролетарский авангард окончательно освободятся от бюрократического спрута. Историческое крушение сталинизма предопределено, и оно явится заслуженной карой за его бесчисленные преступления перед мировым рабочим классом. Другой мести мы не хотим и не ждем!

Л.Троцкий
12-го ноября 1935 г.

Бюллетень оппозиции (большевиков-ленинцев) #46