Мир философии. Выпуск 14

Электронный журнал для самого широкого круга читателей, интересующихся
проблемами современной философской мысли

Публикации

Сергей и Галина Рогановы Советская смерть как проект Homo mortem "...Если вы застрелитесь, то вы станете богом, кажется так? - Да, я стану богом..." Ф. Достоевский "Бесы" 1. Смерть - инструмент ХХ столетия. Появление нового века в истории требует гибели старого. Человек легко забывал собственные пределы и безжалостно уничтожал того, кто был обречен на смертность, безраздельно господствуя как бессмертный. Его возможности не знали никаких границ, кроме абсолютного предела земного существования. Но он отказывался от собственной смерти, которая не могла выступать как потребность, поскольку была ему недоступна и не нужна. Его неуместная смерть правила в истории как распад, простое разложение, уничтожение, доступное либо как страх и смех, либо как наслаждение могуществом и ничтожеством. Прежняя христианская смерть - конечная история "странствий" бессмертной души в сверхчувственном, - трансформировалась в мгновенное событие прекращения "важнейших психофизиологических функций" и, как неподвластное его сознанию и воле, утратила "место" в существовании человека. Мы называли это историческое движение "эпохой смерти бога" (Хайдеггер М. Слова Ницше "Бог метрв"). 2. Первые шаги бессмертного человечества в тени "мертвого бога" - господство убийства в первой половине ХХ столетия, как в мировых войнах, так и в действительности политических систем коммунизма и фашизма. Эти режимы - не единственное изобретение бессмертного, но в них гибель открыто выступила господином времени. Массовое уничтожение себе подобных воплощало неискоренимую человеческую потребность в стабильности и покое. Могущественная иллюзия - убийство - универсальное средство самоутверждения и сотворения нового мира. "Вера" в чужую смерть как убийство и увлеченность самоубийством - на первый взгляд, простыми актами абсолютного насилия человеческой воли над человеческой природой господствовала в поступках и осмыслении исторической повседневности столетия. Мир культуры не мог продолжать движение по ту сторону новых добра и зла. Философия ХХ столетия действовала, казалось бы, за пределами мира убийства - войн, революций и концентрационных лагерей - пораженная созерцанием собственного заката. Оцепенение мысли быстро прошло, но цели и средства нового осмысления ничем не отличались от целей и средств мира "абсолютного" насилия. Отстраненность культурного мира от действительной гибели людей позволяла продолжать глубокомысленное движение в мире идей, образов, символов, но, в действительности, "конец" всего созданного и самого человека господствовал в мире сознания. "Игра на кладбище идей " стала общим местом. Диктатура новой культуры обрекла "ценности" и "идеалы" - им был недоступен покорный новому человеку мир, и они могли и должны были быть разрушены. Им даже отказали в праве покорно умирать, следуя за новым человечеством, отказали так же, как и самим себе в покорности и, лишь замечая первые признаки распада старого, с полным правом сами приступали к разрушению. Представление о смерти как о необратимом мгновенном прекращении биологических функций - новейшее приобретение человека, такое же, как индустриальный атеизм. Это прекращение всегда принадлежало иной силе - природе, политическому режиму, войне или новому направлению культуры - человек мог относиться тем или иным образом к событию чужой смерти, но для него его собственная оказывалась "невозможной возможностью" (см. Joshua Schuster "Death Reckoning in the Thinking of Heidegger, Foucault and Derrida"). Человеку требовалось убийство или смерть другого для того, чтобы творить новый мир или открываться собственной неизбежности. Погруженность в анализ и осмысление "пограничных состояний", "влечения смерти", "бытия к смерти", "нужды смерти" (ключевые понятия К. Ясперса, З. Фрейда, М. Унамуно). обрело черты покорности перед собственным существованием, лишенным призрачного просвета вечности, против которой, в конце концов, человек втайне восстал. Как ни стремился человек сохранить серьезное выражение лица перед своей неуместной смертью, она утратила обаяние созидательной силы, и потребность осмысления фундаментального события в существовании нового человека отступила в область академической повседневности. Как не любовался человек возможной собственной смертью, она не только стала "дикой" (Ф. Арьес) в повседневности века, но и распространенной на всех цивилизованных континентах игрушкой. Бесконечная игра "в убийство" вытеснила со страниц и экранов прежнее тревожное ощущение преходящести всего сущего. Смерть даже перестала удивлять. Собственный конец превратился в помеху, в досадное недоразумение природы, на борьбу с которым теперь спешит вся наука. Человечество прошлого века столкнулось со своей подлинной смертью, но, вначале, как с привычной для новейшей истории угрозой собственной гибели и действительной гибелью, которая полностью закрыла существо происходящего. Это незаметное событие лежит на поверхности истории как поражение фашистских режимов в результате мировой войны. "Сверхчеловек" (см. Фридрих Ницше "Так говорил Заратустра") нацизма унёс с собой тайну своей смерти, позволив утвердиться новому могуществу цивилизованных разума и воли к миру и процветанию. Канонада побед настолько оглушила сознание, что даже не дала возможности и лишила потребности заметить смерть как таковую, и смерть самих победителей настигла историю ХХ века мгновенно - для многих крушение политических режимов коммунизма явилось, как гром среди ясного неба. Советская эпоха "человекобога" (см. Ф.М. Достоевский "Братья Карамазовы") пришла к концу без всякого вмешательства извне, как итог развития советского общества; спокойно умерла задолго до возникновения пост-советского пространства. Она тоже осталась бы незамеченной, если бы не покой последнего десятилетия. Смерть в истории обычно не покидает обыденного представления века, погруженного по отношению к истории в паутину этики, политических свобод и демократических институтов, но теперь обыденность отступила перед новым и необычным для традиций столетия обликом смерти. Новейшая история России - единственное место в современности, где "естественная" смерть целого доступна ему, открыта перед ним самим и уходит вместе с эпохой; единственное событие в современной истории пост-христианской культуры, которое заставляет саму повседневность, а не только мир высокого вернуться к собственным истокам. "Эпоха смерти бога" заговорила простыми человеческими поступками. 3. Смерть или убийство богов - заурядное событие истории: от принесения в жертву божеств древних племен (см. Фрэзер Дж.Дж "Золотая ветвь") до беспорядочной гибели звезд шоу-бизнеса. Каждая эпоха ищет и находит своих богов, и их смерть в облике "непреходящего" или "общечеловеческого" напоминает о себе всякий раз, когда новые поколения преходящего мира начинают свое движение. "Трагедия" смерти христианского бога рассеялась стремительным течением века и больше не тревожит умы поколений - "человечество смеясь расстается с собственным прошлым" (К. Маркс), и только навсегда ушедшее хранит печать серьезности на страницах книг. Беспокойный человек столетия давно потерялся среди своих и чужих, древних и новых, мертвых и только родившихся богов. Величие исторического движения измеряется величием разрушенных ценностей и ни одна эпоха не обходится без гибели "божественных" истоков в начале своего движения. В этих "трагедиях" в действительности скрывается ликующая свобода нового человеческого облика истории. Боги веками достойно воплощают смерть поколений и эпох. Институт замещения собственной смерти смертью боголюдей или избранных - древнейшее изобретение человечества. Разум давно научился избегать фатальной неизбежности и находить тех, чья гибель избавит племя или самого вождя от необходимой смерти во имя спасения среды обитания, племенных обычаев или процветания правящего рода. "Забывчивость" XIX века имела свои корни. Истоки эпохи стали доступны век спустя. Не смерть бога, а начало истории нового человека разрушает тысячелетнюю культуру монотеизма. Человек был обречен обитать на границах вечности и истории. Власть иллюзии "предвечного" над миром преходящего была настолько безгранична, а история так медлительна, что потребовались века для того, чтобы научиться преодолевать "конечность" человеческих потребностей и возможностей, и, самое главное, увидеть свое целое в фундаментальной конечности собственного бытия - смерти. Любой способ действия является необратимым процессом выбора, - таким, который возникнув, необходимо разворачивается к концу, - все человеческое существование есть история выбора от рождения до смерти. Мы называем это - мир преходящего. Преходящее способно выступать историей в реальном мире. Каким образом относительность человеческого сомнения может быть обустроена в человеческом существовании на земле от рождения до смерти? Каким образом мы возможны как необратимое присутствие в реальном пространстве и времени истории? Таким, что человеческое сомнение всегда относительно перед лицом вечного, а человек смертен, рождается и умирает. Всякий раз в истории культуры подобные вопросы-сомнения дают те же самые сомнительные ответы. Смерть - единственное, что наполняет собой невозможную связь вечного и преходящего, неизбежное и необратимое событие в существовании человека; единственное, что позволяет ему пребывать устойчиво в земном мире, что раскрывает ему путь в "глубины человеческого духа", и именно поэтому любое движение истории и мысли христианской культуры есть всегда прежде всего ответ на вопрос о смерти, поиск иного отношения к смерти - говорим ли мы о конечности человеческого существования или о конечности человеческого познания. В конце концов, наступило время, когда человечеству неизбежно потребовалась вся человеческая история и все свое существование от начала до конца. Человек стал довольствоваться только своим собственным миром, своими целями и средствами и смог свободно провозгласить начало не просто смерти бога, но и убийства одряхлевшей "вечности", чтобы новое человечество начало господство над своими прежними пределами. Оно само стало творцом собственной истории. 4. Советский коммунизм - радикальное воплощение смерти бога. Прежнее "презренное" существование и неподвластный Homo Sapiens его собственный мир гибнут под ударами революций начала века - только то, что доступно разуму, подвластно человеческой воле, получает право называться человеческим. Энергия миллионов направлена на сотворение нового мира истории и природы. Эта неистовая потребность сотворения нового теперь старательно забывается, ей отказывают в праве на место в недавнем прошлом. Не нужда сотворения, а "бесчеловечные" способы и средства революционного преобразования позволяют отстраняться современникам от собственных истоков, для того, чтобы скрыть свое подлинное существо, - новые "творцы" истории утверждают свои собственные начала, легко разрушая связь событий. "Божественные начала" легко забываются, и теперь мы избегаем говорить о смерти советского строя, как о смерти "последних" ценностей мира человеческой культуры, как о смерти эпохи, которая положила конец прежнему человеческому существованию, как о смерти того, чем должна была завершиться любая история; в целом, как о смерти эпохи, для которой собственная смерть была невозможна. Эта забывчивость рождается не столько торжеством нового порядка российского мира, иронией современного знания, сколько настоящей действительностью, - мы только завершаем все то, что воздвигалось руками земного "богочеловечества" начала века. "Незаметная" смерть советской системы становится действительностью в облике "деконструкции" целого режима; получает второе дыхание благодаря прорыву советского человека, трансформации советских норм, ценностей, идеалов в новое пространство и время. Это "революционное разрушение" в действительности воскрешает давно ушедшую коммунистическую эпоху, "позволяя" выступать долгожданной свободе. "Воскрешенная" диктатура подтверждает права советских реформаторов на новое переустройство собственного мира - наша свобода была бы немыслима без разрешения "мертвого коммунизма" на борьбу. "Борьба" становится иллюзией разрушения и смерти "прогнившего режима", иллюзией начала социальных реформ. Становление нового жизненного мира России и политической системы завершается в итоге собственной смертью, но уже не традиционной невидимой смертью столетия, а смертью как таковой. Речь идет не о смерти сталинской империи - она принадлежала иным поколениям, - а о смерти советского поколения, которое "взорвало реформами" собственную историю. Не особенная смерть как торжество разумного гуманизма, а смерть сама по себе, которая появилась как цель и средство для последнего советского поколения, захватывает нашу повседневность. Вопреки стараниям отыскать новые слова, поступки или социальные структуры, она не открывает иные измерения для поколения советских "реформаторов", не допускает ничего нового в их настоящую действительность. Как и в прежней истории, смерть казалась недоступной, но раскрылась в настоящем, как "имеющее место" в человеческом молчании событие, только ее привычная картина - "гибель", "распад", "разрушение", "гниение", "разложение" - превратилась в карикатуру. Единственный итог нашей истории - утрата смерти как таковой. Для нас, новых "творцов" общенационального счастья, чужая смерть разрушилась и исчезла, теперь она возможна, но как событие, лишенное ценности и смысла для человека. Почему мы говорим об утрате смысла и ценности смерти, как главном итоге нашей истории? Утрата смерти открылась, как новая потребность, нужда не просто относиться к смерти, а осуществить собственную. Нужда, как обычно, скрыта под покровом политических доктрин, идеологических споров и культурных ценностей. Наше поколение не успевает осознавать, что происходит в российской повседневности, но действует, и в примирении общества, которое совсем недавно "погубило" эпоху целого столетия, проступает то, что еще предстоит осмыслить и воплотить в знание. Поколение сталкивается с пока неясным ощущением того, что наша собственная устойчивость требует не отчаянного бегства из настоящего, а собственной смерти в настоящем. По-иному мы не могли поступить - нигде в истории века человек не выступал так "по-человечески", полагаясь на самого себя и располагая своими возможностями, и потому смерть легко выступает, как его человеческая возможность, которую необходимо осмыслять и осуществлять. Потребность смерти - как будто покорное признание собственного краха. Это "общечеловеческое" застревает в бездействии или в том, что человек закрывается к внешнему миру в пучине собственной бесполезности и ненужности. Социальный инстинкт самосохранения - избежать собственной гибели - по-прежнему скрывает смерть в иллюзорных формах действительности. Теперь можно только забываться старым обликом "смерти", забываться и спасаться в "невозможной возможности" для нынешнего человека, чтобы скрывать от самих себя происходящее - смерть новейшей истории не просто принадлежит нашему поколению, но само существование этого поколения становится "невозможной возможностью" вне действительности мира человеческой смерти. "Иное должно погибнуть и открыть путь новому" и "Я сам должен умереть, отказывая себе в потребности ожидать новое" - совершенно разные измерения человеческого бытия, разные образы человека. Смерть в истории легко поручается другому, как правило чуждому, ненавистному и спасает "новые" идеалы и ценности. Теперь нужда смерти не требует ни спасения, ни насилия. В жизни сама по себе потребность смерти появляется как необычная возможность не утратить самого себя, и эта потребность требует смерти, не как события "по ту сторону" человеческого существа, но как того, что доступно человеку от начала и до конца. Эта нужда уже раскрыта опыту смерти, уже готова к поиску, и, конечно же, находит её. Это новая для нас потребность - осуществлять собственную смерть - выступает сначала как внешнее понуждение, которое, как будто отбрасывает нас назад в собственном мире, но затем проступает, как пока еще скрытая потребность остаться самим собой, вопреки всем устремлениям за пределы своего "прежнего" советского существования. Неважно, каким образом эта нужда раскрывается перед поколением - в созерцании краха собственных замыслов и проектов или в повседневной действительности социальных реформ - и в том, и в другом случае, наше целое заставляет нас возвращаться к своему подлинному существу даже тогда, когда люди забываются иллюзиями политического возрождения или бесконечной игрой философии. Мы не говорим о каком-то ином, более "достойном" или, наоборот, "поверженном" образе человека, мы говорим о своем скрытом выборе действовать как история, выбирать самих себя, как историю, и действовать в истории, необратимом процессе, с началом и концом. Отказ от новых возможностей - простая потребность оставаться самим собой. Размышлять о необходимости человеческой смерти теперь - значит размышлять не о возможности самоубийства или о разрушении политических институтов власти, не о возможности для человека или поколения пребывать в облике "живого трупа", а о возможности завершения собственного существования. Каждой эпохе и каждому человеку своя смерть. Каким образом человек может умереть, и каким образом человеческая смерть может иметь смысл? Время и пространство в человеке и истории раскрывается теперь в возможности реализовывать собственную смерть. Человек осуществляет собственную смерть - тем он самобытен. Рождение и смерть принадлежат человеку и осуществляются им самим. Вопрос о смерти есть не вопрос о "бренности человеческого существования", не вопрос об отношении тем или иным способом к факту "естественной смерти", а вопрос о его действительности, для нас - перед самими собой, в мире преходящего. В советской повседневности потребность осуществить собственную смерть не могла не возникнуть - литературное безумие начала эпохи, со временем, всегда находит место в будущей действительности осторожных социальных инстинктов. "Если вы застрелитесь, то станете богом..." (Ф.М. Достоевский "Бесы") - неясная, безумная нужда спустя век высказывается совершенно иными человеческими словами - если сумеете умереть - останетесь человеком. Потребность осуществить "невозможность возможного", т.е. потребность уничтожить самого себя - как будто прежнее самоубийство, но теперь такая "угроза" возникает на границах гибели и смерти и не позволяет просто говорить. Привычный образ фатальной неизбежности присутствует парадоксами, прежде всего - парадоксами повседневной действительности, поскольку уже сталкивается с новым обликом человека, с чем-то давно решенным вне и помимо традиционного мира культуры. Спасительная дистанция Запада между человеком и политической системой, между личностью и культурой, между познанием и своими поступками, между сознанием и целостностью индивида в России отсутствует. Любой вопрос российского мира всегда превращается в личный вопрос, он возможен только как личный выбор и решение. Как моя история может умирать, и должно ли моей истории умирать - это неизбежно вопрос о самом себе, о собственной смерти и о её возможности. Возможна ли моя смерть - или - следует ли мне умирать? 5. Стоит только самому "потребовать" смерти, "мгновенное событие прекращения биологических функций" человека исчезает в иных порядках "безумия". У моей смерти своя история - от обыденного оплакивания близких, доступного любому, до простого вопроса - кому принадлежит осуществление моей смерти? Осуществление моей смерти принадлежит мне. Я осуществляю мою смерть. Поиски смысла смерти, "анализ" потребности ее отступают так же, как и ее образ "мгновения", и уже не смысл и потребность "невозможной возможности" занимают меня, а смысл и потребность осуществления моей смерти. Мы догадываемся, что смертны: и люди, и история. Мы "знаем" что смертны, но теперь не знаем для чего мы смертны, смертны не по отношению к чему-то иному, а смертны по отношению к самим себе и только потому пребываем реальными в реальном мире. Что нам теперь смерть бога в облике политической диктатуры или мира сверхчувственных ценностей? Мы - другие. Все эти "мгновенные прекращения", отделения души от плоти - это всегда перед иным и для иного, то, что нам по вечной человеческой несостоятельности и ущербности принадлежать никогда не могло, а если и принадлежало, то как жертвам несчастного случая или самоубийства. Не только умерли бог и человек перед богом, но и смерть одинокого человека в тени Вечного тоже мертва. Мир позволяет себе играться смертью, поскольку она мертва. Бесконечный ряд "трагических" образов рассыпался, когда я сам умер, когда я открылся смерти. Я умер в эпоху крушения советской системы не потому, что обстоятельства или отчаяние обрекли меня на смерть - всем должно умирать в любые эпохи - но моя смерть стала доступной мне и моему сознанию, не обрекая меня на скорбь и печаль, не лишая меня счастья и радости именно в это время. "В действительности, даже не заметил, когда умер. Все произошло так буднично, что и удивляться было некогда и нечему, так же, как и всему человечеству, которое проделывает это самое "осуществление" на протяжении всей истории и с самим собой, и с самой историей, и со всеми своими земными человеческими делами и мыслями. Я избежал чудесного перерождения и воскрешения к новой жизни... Я бы и не заметил ничего совершенно, но что-то случилось с временем. Прошлое, настоящее, будущее... Что-то "внутри" случилось со временем... Оно остановилось, и начался иной "внеземной" ход. Новой жизни, новых планов, набросков, дерзаний и стремлений хватало с избытком, только привычных будущего и прошлого во мне и для меня не стало. Не стало того, что было, и того, что может и должно быть. Наступило мое продленное настоящее, "вечно" настоящее, то, что только то и можешь удерживать всем существом своим, и то, что удерживает меня самого..." ("Манифест Homo mortem", "Сознание и физическая реальность", 2 - 2001, сс.69-70). Человеческая смерть выступила открыто в мире настоящего. "Мгновенное исчезновение" поражает своей необустроенностью и бессмысленностью человека в целом. Теперь смерть конечного существа сама должна быть конечной, не мгновенным событием, а историей, в которую человек вступает в самом себе и раскрывает сам, как историю своего покоя; потребность и возможность осуществления смерти раскрывается как реальная "земная история", которая имеет свое начало и свой конец, и, конечно, так же, как сам человек, не "ограничивается" пределами биологической природы. Смерть дана как мой настоящий путь, не история "умирания" - умирание целиком принадлежит прежней жизни - и не история моих размышлений о "фундаментальном событии", а смерть как таковая - небытие. Человеку дано "быть" и "не быть", не прекращая своего присутствия в реальном мире. Человеку дано присутствовать в мире собственным небытием. Небытие, как земная история, реальность, дает человеку самое разрушающееся - покой. Разрушение - язык небытия, язык смерти как таковой. Покой "присутствует" разрушением, и только в разрушении он и выступает как абсолютный покой самого человека. Моя смерть раскрыла мое целое, и я не требую ни гибели, ни самоубийства, ни покорного ожидания неизбежного конца. "Человек невозможен без смерти". Теперь это утверждение обрело свой смысл. "Невозможная возможность" раскрылась земной реальностью и позволила мне, в конце концов, присутствовать в мире, как человеку Земли, не требуя невозможного. Теперь я могу о себе говорить - я мертвый, я присутствую миром смерти, тем миром, который имеет свое место, свое пространство и время, но теперь, как абсолютно иное пространство-время моего пути. 6. Бессмертие спешит за началами мира, но начала всегда запаздывают и, как правило, начинают завершение эпохи. В прежней, недоступной мне смерти, невозможно никакое начало так же, как невозможно самостоятельное завершение земного пути. Бессмертный облик культуры уходит, уступая место простому смертному существу. Иное "новое" мне недоступно и, вопреки возможным усилиям, ускользает за пределы моего сознания и поступков - новое без меня набирает силу в истории. Я утратил господство бессмертия над началами культуры, мысли и истории. Эта недоступность господства раскрывает меня как существо, способное уходя, оставаться самим собой, как существо, способное не отбрасывать себя в отчаянии, как ненужную и бесполезную вещь, но утверждать свою былую подлинность разрушающимся покоем своего настоящего мира. Человек не рождается смертным, он становится смертным. Моя смерть завершится и исчезнет вместе со мной. Теперь мне, преходящему, нужно научиться присутствовать в "преходящем" среди многих людей, в котором одни начинают путь, другие - умирают. Я обрел собственный покой и, конечно же, сам утрачу все созданное мною, до самого последнего дня оставаясь таким, каким "присутствую" для себя и других. "Фундаментальный вопрос" о конечности человеческого познания принадлежит самому познанию. Человек смертен. Он не рождается смертным, но становится смертным. До тех пор, пока человек не сумеет открываться в итоге миру собственного небытия, миру собственной смерти, он будет бесконечно кружиться вокруг человеческой конечности, вооруженный конечным человеческим познанием. Вопрос о том, каким образом конечность человеческого познания может раскрывать человеку или поколениям людей путь в "неведомые глубины" не занимает нас. Познание само умеет становиться познанным, само умеет становиться покоем, и, разрушаясь, преходя, являться в культуре как реальный процесс человеческого существования. Я вижу целое своего поколения и своей культуры, вижу тот же покой, поскольку сам обрел свой покой, свою смерть, и мне спокойно здесь пребывать собственным покоем - сама повседневность открыта истории саморазрушения того, что воздвигалось и созидалось как ее собственное воплощение... Мы выступаем как самобытные существа с собственными рождением и смертью, и это непростое действие приоткрывает нам новый образ человека, пока еще приоткрывает в том, что лежит за пределами мышления и языка, за пределами сознательного движения в мире истории и культуры. Мы видим недоступное нам новое поколение, которому еще предстоит обрести свой будущий покой, раскрываясь иному недоступному, но ничто уже не сможет закрыть от нас самих того, что свершилось и теперь просится словами и поступками, но уже настоящими словами и поступками. Мы указываем миру на смерть, хотя в действительности обнаруживаем собственные тайны. Все обоснования и культурные хитрости, "раскрывающие" перед нами новое видение мира, скрывают от нас истоки нашего выбора и созидают новую человеческую тайну. "Цивилизованное" молчание Запада в "немыслимом" смерти - "безумие" российского поступка, которым является нам наше существо. Небытие - первый набросок истории смерти - необходимой и потому неизбежной реальности каждого человека. Пытаясь действовать "традиционно" - требуя гибели другого, как единственно возможного пути к самому себе, человек открывает совершенно иной свой образ, образ новой традиции, и, даже не сознавая открытия, поступает ежедневно так, как будто новый смертный человек уже вступил в этот мир. 7. Всякому процессу должно, в конце концов, становиться небытием - и человеку, и истории, и культуре. Мы не призываем небытие в земную историю в силу тех или иных исторических обстоятельств, мы уже раскрываем себя самих, свои поколения действующими в настоящем в совершенно разных пространственно-временных измерениях. Мир современных поколений пост-христианской культуры рождается вновь. Неважно, какое слово может появиться за "пост-" - пост-советское пространство или пост-модернизм. Любое "пост-" неспособно принадлежать навсегда ушедшему, но позволяет наступающему миру обрести новые силы... Мир современных поколений умирает. Теперь он сохраняет и оберегает собственный покой, и это позволяет ему действительно разрушаться, а, значит, и сохраниться в итоге в памяти современников, как земной, человеческий мир. Вопреки всем усилиям "помыслить немыслимое", "возможность невозможности" смерти человека человек и его культура могут продолжать свое бессмертное движение и действовать так, как будто смерть навсегда осталась недоступной. Новое избегает привычных слов и образов, рождаясь и раскрываясь в молчании. Это молчание невыносимо для уходящего в покое - мир слов, сказанных и написанных, вытесняет самого человека, угрожая его присутствию катастрофой. Небытие собственного века недоступно Игрокам большой игры Философии, но высказывается языком тех, кто так стремится в бесконечной игре слов отыскать путь к тому, что "не имеет места" в их реальной истории, к тому, что рассыпано как апории "невозможной возможности" (см. Joshua Schuster "Death Reckoning in the Thinking of Heidegger, Foucault and Derrida"), к тому, что уготовлено только старым ценностям и идеалам. Парадоксы смерти - пустая игра, бесполезное творчество в новой действительности, теперь все громче говорит новое молчание. Потребность сотворения нового смертного мира от лица бессмертия уже "застыла" в покое - миру не требуется ни новая смерть, ни новый конец света. Неважно, какие представление или фантазия могут занимать воображение человека в новом тысячелетии, - важно, что любое представление, любая фантазия есть человеческие представление и фантазия. Мы можем говорить о любых ценностях, о человеке на "пороге третьего тысячелетия", но должны утрачивать, в конце концов, "новое", позволять ценностям не просто становиться, но и пребывать покоем, небытием, разрушаться и преходить нашими руками, на нашем веку. Человек действует в мире, еще не замечая собственной новизны, но первые шаги сделаны - не в пространстве гибели и распада советской системы, не во времени разложения пост-советского пространства, но в незаметной повседневности продленного настоящего. Не смерть нашего бога или чужих богов затрагивает нас - мы выступили действительно смертными существами, когда столкнулись со старым измерением собственных итогов и поэтому движение нашей истории не рассыпается в гибели. Смерть неспособна преобразовать человека, она не преображает мир - небытие удерживает в покое только то, что уже стало, то, что явилось в результате становления; спор тысячелетий между миром вечного и миром преходящего иссяк в порах российского быта. На "границах границ", "на пределах пределов" смерти истории человек предчувствует себя будущего в мире, еще отказывая будущему в новизне и полностью погруженный в привычные формы сознания. 8. Бегство к бессмертию - непреходящая иллюзия. Оно двулико, как и все человеческое, и недоступно своими тайнами. Бегство из настоящего дает возможность разрывать пределы собственного существования в стремлении к иному будущему и, в то же время, обрекает на гибель тех, кто навсегда забывает свое настоящее существо. Никто из смертных не может предугадать гибель или подсказать будущему его право-на-смерть. История сама начинает сражения за право умирать в мире множества народов, наций и культур. Право-на-смерть выходит за пределы поспешной борьбы человечества за продление земного "присутствия" и начинает требовать нового примирения мира. Умение уходить, открывая путь будущему в настоящем становится первым уроком смертного человечества. Сумеем ли мы сами избежать гибели, раскрываясь миру собственного небытия - покажет время. Предчувствие этой эпохи нам раскрыто.

Информация

Если у Вас возникнет желание связаться с авторами статей, публикуемых в журнале, пишите с соответсвтующей пометкой в теме письма. В связи с тем, что большинство наших авторов не используют электронную почту, Ваши письма будут переданы им редакцией иным способом. В противном случае электронный адрес автора указывается рядом с его именем в заглавии публикации. Редакция рассматривает предложения к публикации от авторов, чье творчество тем или иным образом затрагивает тему журнала. Никакие требования относительно образования, места работы или ученого звания не предъявляются. При перепечатке материалов ссылка на электронный журнал "Мир философии" обязательна. (c) Электронный журнал "Мир философии", 2001