Учим английский язык, читая классическую литературу.

Two men appeared simultaneously at the two ends of a sort of passage running along the side of the Apollo Theatre in the Adelphi. The evening daylight in the streets was large and luminous, opalescent and empty. The passage was comparatively long and dark, so each man could see the other as a mere black silhouette at the other end. Nevertheless, each man knew the other, even in that inky outline; for they were both men of striking appearance and they hated each other.

В узкий проулок, идущий вдоль театра "Аполлон" в районе Адельфи, одновременно вступили два человека. Предвечерние улицы щедро заливал мягкий невесомый свет заходящего солнца. Проулок был довольно длинный и темный, и в противоположном конце каждый различал лишь темный силуэт другого. Но и по этому черному контуру они сразу друг друга узнали, ибо наружность у обоих была весьма приметная и притом они люто ненавидели друг друга.

The covered passage opened at one end on one of the steep streets of the Adelphi, and at the other on a terrace overlooking the sunset-coloured river. One side of the passage was a blank wall, for the building it supported was an old unsuccessful theatre restaurant, now shut up. The other side of the passage contained two doors, one at each end. Neither was what was commonly called the stage door; they were a sort of special and private stage doors used by very special performers, and in this case by the star actor and actress in the Shakespearean performance of the day. Persons of that eminence often like to have such private exits and entrances, for meeting friends or avoiding them.

Узкий проулок соединял одну из крутых улиц Адельфи с бульваром над рекой, отражающей все краски закатного неба. Одну сторону проулка образовала глухая стена - в доме этом помещался старый захудалый ресторан при театре, в этот час закрытый. По другую сторону в проулок в разных его концах выходили две двери. Ни та, ни другая не были обычным служебным входом в театр, то были особые двери, для избранных исполнителей, и теперь ими пользовались актер и актриса, игравшие главные роли в шекспировском спектакле. Такие персоны любят, когда у них есть свой отдельный вход и выход, - чтобы принимать или избегать друзей.

The two men in question were certainly two such friends, men who evidently knew the doors and counted on their opening, for each approached the door at the upper end with equal coolness and confidence. Not, however, with equal speed; but the man who walked fast was the man from the other end of the tunnel, so they both arrived before the secret stage door almost at the same instant. They saluted each other with civility, and waited a moment before one of them, the sharper walker who seemed to have the shorter patience, knocked at the door.

Двое мужчин, о которых идет речь, несомненно, были из числа таких друзей, дверь в начале проулка была им хорошо знакома, и оба рассчитывали, что она не заперта, ибо подошли к ней каждый со своей стороны равно спокойные и уверенные. Однако тот, что шел с дальнего конца проулка, шагал быстрее, и заветной двери оба достигли в один и тот же миг. Они обменялись учтивым поклоном, чуть помедлили, и наконец тот, кто шел быстрее и, видно, вообще отличался менее терпеливым нравом, постучал.

In this and everything else each man was opposite and neither could be called inferior. As private persons both were handsome, capable and popular. As public persons, both were in the first public rank. But everything about them, from their glory to their good looks, was of a diverse and incomparable kind. Sir Wilson Seymour was the kind of man whose importance is known to everybody who knows. The more you mixed with the innermost ring in every polity or profession, the more often you met Sir Wilson Seymour. He was the one intelligent man on twenty unintelligent committees--on every sort of subject, from the reform of the Royal Academy to the project of bimetallism for Greater Britain. In the Arts especially he was omnipotent. He was so unique that nobody could quite decide whether he was a great aristocrat who had taken up Art, or a great artist whom the aristocrats had taken up. But you could not meet him for five minutes without realizing that you had really been ruled by him all your life.

В этом, и во всем прочем тоже, они были полной противоположностью друг другу, но ни об одном нельзя было сказать, что он в чем-либо уступает другому. Если говорить об их личных достоинствах, оба были хороши собой, отнюдь не бездарны и пользовались известностью. Если говорить об их положении в обществе, оба находились на высшей его ступени. Но все в них от славы и до наружности было несравнимо и несхоже. Сэр Уилсон Сеймор принадлежал к числу тех важных лиц, чей вес в обществе прекрасно известен всем посвященным. Чем глубже вы проникаете в круг адвокатов, врачей, а также тех, кто вершит дела государственной важности, и людей любой свободной профессий, тем чаще встречаете сэра Уилсона Сеймора. Он единственный толковый человек во множестве бестолковых комиссий, которые разрабатывают самые разнообразные проекты - от преобразования Королевской академии наук до введения биметаллизма для вящего процветания процветающей Британии. Во всем же, что касалось искусства, могущество его не знало границ. Его положение было столь исключительно, что никто не мог понять, то ли он именитый аристократ, который покровительствует искусству, то ли именитый художник, которому покровительствуют аристократы. Но стоило поговорить с ним пять минут, и вы понимали, что, в сущности, он повелевал вами всю вашу жизнь.

His appearance was "distinguished" in exactly the same sense; it was at once conventional and unique. Fashion could have found no fault with his high silk hat--, yet it was unlike anyone else's hat-- a little higher, perhaps, and adding something to his natural height. His tall, slender figure had a slight stoop yet it looked the reverse of feeble. His hair was silver-grey, but he did not look old; it was worn longer than the common yet he did not look effeminate; it was curly but it did not look curled. His carefully pointed beard made him look more manly and militant than otherwise, as it does in those old admirals of Velazquez with whose dark portraits his house was hung. His grey gloves were a shade bluer, his silver-knobbed cane a shade longer than scores of such gloves and canes flapped and flourished about the theatres and the restaurants.

Наружность у него тоже была выдающаяся, - словно бы и обычная и все же исключительная. К его шелковому цилиндру не мог бы придраться и самый строгий знаток моды, и, однако, цилиндр этот был не такой, как у всех, - быть может, чуть повыше, и еще немного прибавлял ему роста. Высокий и стройный, он слегка сутулился, и, однако, вовсе не казался хилым, - совсем напротив. Серебристо-седые волосы отнюдь не делали его стариком, он носил их несколько длиннее, чем принято, но оттого не казался женственным, они были волнистые, но не казались завитыми. Подчеркнуто остроконечная бородка прибавляла его облику мужественности, совсем как адмиралам на сумрачных портретах кисти Веласкеса, которыми увешан был его дом. Его серые перчатки чуть больше отдавали голубизной, а трость с серебряным набалдашником была чуть длиннее десятков подобных тростей, которыми помахивали и щеголяли в театрах и ресторанах.

The other man was not so tall, yet would have struck nobody as short, but merely as strong and handsome. His hair also was curly, but fair and cropped close to a strong, massive head--the sort of head you break a door with, as Chaucer said of the Miller's. His military moustache and the carriage of his shoulders showed him a soldier, but he had a pair of those peculiar frank and piercing blue eyes which are more common in sailors. His face was somewhat square, his jaw was square, his shoulders were square, even his jacket was square. Indeed, in the wild school of caricature then current, Mr Max Beerbohm had represented him as a proposition in the fourth book of Euclid.

Второй мужчина был не так высок, однако никто не назвал бы его малорослым, зато всякий бы заметил, что он крепкого сложения и хорош собой. Волосы и у него были вьющиеся, но светлые, коротко стриженные; а голова крепкая, массивная - такой в самый раз прошибать дверь, как сказал Чосер про своего мельника. Военного образца усы и разворот плеч выдавали в нем солдата, хотя такой открытый пронзительный взгляд голубых глаз скорее присущ морякам. Лицо у него было почти квадратное, и подбородок квадратный, и плечи квадратные, даже сюртук и тот квадратный. И, уж разумеется, сумасбродная школа карикатуристов той поры не упустила случая, - и мистер Макс Бирбом изобразил его в виде геометрической фигуры из четвертой книги Евклида.

For he also was a public man, though with quite another sort of success. You did not have to be in the best society to have heard of Captain Cutler, of the siege of Hong-Kong, and the great march across China. You could not get away from hearing of him wherever you were; his portrait was on every other postcard; his maps and battles in every other illustrated paper; songs in his honour in every other music-hall turn or on every other barrel-organ. His fame, though probably more temporary, was ten times more wide, popular and spontaneous than the other man's. In thousands of English homes he appeared enormous above England, like Nelson. Yet he had infinitely less power in England than Sir Wilson Seymour.

Ибо он тоже был заметной личностью, хотя успех его был совсем иного рода. Чтобы прослышать про капитана Катлера, про осаду Гонконга и знаменитый китайский поход, вовсе не требовалось принадлежать к высшему свету. О нем говорили все и всюду, портрет его печатался на почтовых открытках, картами и схемами его сражений пестрили иллюстрированные журналы, песни, сложенные в его честь, исполнялись чуть не в каждой программе мюзик-холла и чуть не на каждой шарманке. Слава его, быть может, не столь долговечная, как у сэра Уилсона, была куда шире, общедоступней и безыскусственней. В тысячах английских семей его ставили столь же высоко, как Нельсона. И, однако, сэр Уилсон Сеймор был неизмеримо влиятельней.

The door was opened to them by an aged servant or "dresser", whose broken-down face and figure and black shabby coat and trousers contrasted queerly with the glittering interior of the great actress's dressing-room. It was fitted and filled with looking-glasses at every angle of refraction, so that they looked like the hundred facets of one huge diamond--if one could get inside a diamond. The other features of luxury, a few flowers, a few coloured cushions, a few scraps of stage costume, were multiplied by all the mirrors into the madness of the Arabian Nights, and danced and changed places perpetually as the shuffling attendant shifted a mirror outwards or shot one back against the wall.

Дверь им отворил старый слуга или костюмер, его болезненная внешность и темный поношенный сюртук и брюки странно не вязались со сверкающим убранством театральной уборной великой актрисы. Помещение это было сплошь увешано и уставлено множеством зеркал под самыми разными углами, можно было принять их за несчетные грани одного огромного бриллианта - если б только кто-то сумел забраться в самую его середину. И когда слуга, шаркая по комнате, откидывал створку или плотней прислонял к стене то одно зеркало, то другое, прочие признаки роскоши, разбросанные там и сям, - цветы, разноцветные подушки, театральные костюмы - бесконечно множились, точно в сказке, непрестанно плясали и менялись местами, так что голова шли кругом.

They both spoke to the dingy dresser by name, calling him Parkinson, and asking for the lady as Miss Aurora Rome. Parkinson said she was in the other room, but he would go and tell her. A shade crossed the brow of both visitors; for the other room was the private room of the great actor with whom Miss Aurora was performing, and she was of the kind that does not inflame admiration without inflaming jealousy. In about half a minute, however, the inner door opened, and she entered as she always did, even in private life, so that the very silence seemed to be a roar of applause, and one well-deserved. She was clad in a somewhat strange garb of peacock green and peacock blue satins, that gleamed like blue and green metals, such as delight children and aesthetes, and her heavy, hot brown hair framed one of those magic faces which are dangerous to all men, but especially to boys and to men growing grey. In company with her male colleague, the great American actor, Isidore Bruno, she was producing a particularly poetical and fantastic interpretation of Midsummer Night's Dream: in which the artistic prominence was given to Oberon and Titania, or in other words to Bruno and herself. Set in dreamy and exquisite scenery, and moving in mystical dances, the green costume, like burnished beetle-wings, expressed all the elusive individuality of an elfin queen. But when personally confronted in what was still broad daylight, a man looked only at the woman's face.

Оба гостя заговорили с неказисто одетым слугой, как со старым знакомым, называя его Паркинсоном, и осведомились о его госпоже, мисс Авроре Роум. Паркинсон сказал, что она в другой комнате, но он тотчас ей доложит. По лицу обоих посетителей прошла тень - ведь вторая комната принадлежала знаменитому артисту, партнеру мисс Авроры; а она была из тех женщин, которыми нельзя пылко восхищаться, не пылая при этом ревностью. Однако внутренняя дверь тотчас распахнулась, и мисс Аврора появилась, как появлялась всегда, не только на сцене, но и в жизни: сама тишина, казалось, загремела аплодисментами, притом вполне заслуженными. Причудливое шелковое одеяние цвета павлиньего пера мерцало переливами синего и зеленого - цветами, какие всегда так восхищают детей и эстетов, а ее тяжелые ярко-каштановые волосы обрамляли одно из тех волшебных лиц, что опасны для всех мужчин, особенно же - для юных и стареющих. Вместе со своим партнером, знаменитым американским актером Изидором Бруно, она создала необычайно поэтичную и фантастичную трактовку "Сна в летнюю ночь", оттенила значительность Оберона и Титании, иными словами, Бруно и свою. Среди изысканных призрачных декораций, в таинственных танцах ее зеленый костюм. напоминающий полированные крылья стрекозы, превосходно передавал непостижимую ускользающую сущность королевы эльфов. Однако, столкнувшись c ней при свете дня, даже и угасающего, любой мужчина уже не видел ничего, кроме ее лица.

She greeted both men with the beaming and baffling smile which kept so many males at the same just dangerous distance from her. She accepted some flowers from Cutler, which were as tropical and expensive as his victories; and another sort of present from Sir Wilson Seymour, offered later on and more nonchalantly by that gentleman. For it was against his breeding to show eagerness, and against his conventional unconventionality to give anything so obvious as flowers. He had picked up a trifle, he said, which was rather a curiosity, it was an ancient Greek dagger of the Mycenaean Epoch, and might well have been worn in the time of Theseus and Hippolyta. It was made of brass like all the Heroic weapons, but, oddly enough, sharp enough to prick anyone still. He had really been attracted to it by the leaf-like shape; it was as perfect as a Greek vase. If it was of any interest to Miss Rome or could come in anywhere in the play, he hoped she would--

Она одарила обоих своей лучезарной загадочной улыбкой, что держала столь многих мужчин на одном и том же весьма опасном расстоянии от нее. Она приняла от Катлера цветы, тропические и дорогие, как его победы, и совсем иное подношение от сэра Уилсона Сеймора, врученное позднее и небрежней. Воспитание не позволяло ему выказывать излишнее рвение, а условная чуждость условностям не позволяла делать подарки столь банальные, как цветы. Ему попалась одна безделица, сказал он, старинная вещица: греческий кинжал эпохи Крито-Микенской культуры, его вполне могли носить во времена Тезея и Ипполита. Как все оружие тех легендарных героев, он медный, но, представьте, еще достаточно остер и может пронзить кого угодно. Кинжал привлек его своей формой - он напоминает лист и прекрасен, как греческая ваза. Если эта игрушка понравится мисс Роум или как-то пригодится для пьесы, он надеется, что она...