С почечными губами закрыл свой нож, встал и отряхнул с колен стружки. Он пошел к лесенке. - Давай, блондиночка, чего ты возишься с этими лбами? У края причала она обернулась, посмотрела на него, потом на нас, и видно было, что она обдумывает его предложение, но тут дверь магазинчика распахнулась, вышел Макмерфи и, чуть не растолкав компанию у скамейки, стал спускаться. - Грузитесь, все улажено! Баки заправлены, наживка и пиво на борту. Он шлепнул Билли по заду,
исполнил короткий матросский танец и принялся отвязывать канаты. - Капитан блок еще звонит по телефону, но как только выйдет, мы отвалим. Джордж, давай-ка попробуем запустить мотор. Сканлон, вы с Хардингом отвяжите тот канат. Кэнди! Что ты там делаешь? Давай сюда, детка, мы отчаливаем. Мы ввалились на катер, обрадовавшись, что можем наконец уйти от лодырей, стоявших рядком перед магазином. Билли взял девушку за руку и помог перейти на катер. Джордж мурлыкал над приборной доской на мостике,
указывал Макмерфи, какую кнопку нажать, какую ручку повернуть. - Ага, эти тошнильные катера, тошнилки у нас называются, - сказал он Макмерфи, - они простые в управлении, как автомобиль. Доктор замешкался перед тем, как подняться на борт, и поглядел в сторону магазина, где лодыри уже толпились перед лесенкой. - Вы не думаете, Рэндл, что нам лучше подождать... Пока капитан... Макмерфи схватил его за лацканы и поднял с пристани прямо на катер, как маленького мальчика. -
Ага, док, - сказал он, - подождем, пока капитан что? - Он говорил взволнованно и нервно, а тут начал смеяться, как пьяный. - Подождем, пока капитан выйдет и скажет, что телефон я ему дал ночлежки в Портленде? Как же. Джордж, черт тебя дери, принимайся за дело, вывози нас отсюда! Сефелт! Отвяжи конец и лезь сюда. Джордж, поехали. Мотор зачухал и смолк, снова зачухал, словно прочищал горло, потом взревел на полном газу. - Ого-го! Поехала. Подбрось в топку, Джордж! Всей команде приготовиться
отбивать абордажников! Белая струя воды и дыма закипела за кормой, дверь магазинчика с грохотом распахнулась, капитанская голова вылетела оттуда и понеслась вниз по ступенькам так, как будто тащила за собой не только его тело, но и тела восьми бездельников. Они с грохотом пробежали по настилу и остановились в языке пены, лизнувшем причал, когда Джордж круто повернул катер в открытое море. От неожиданного поворота кэнди упала на колени, а Билли помогал ей встать и одновременно извинялся за
то, как мы вели себя на берегу. Макмерфи спустился с мостика и спросил, не хотят ли они побыть вдвоем, вспомнить былое, и кэнди посмотрела на Билли, а он сумел только помотать головой и заикнуться. Макмерфи сказал, что в таком случае они с кэнди спустятся вниз проверить, нет ли течи, а мы тут пока обойдемся. Он встал в дверях кабины, отдал честь, подмигнул и назначил Джорджа капитаном, а Хардинга первым помощником; потом сказал: "Продолжайте" - и вслед за девушкой скрылся в кабине. Ветер улегся, солнце
поднялось выше и никелировало восточные склоны длинных зеленых волн. Джордж вел катер полным ходом в открытое море, причал и магазинчик для наживки уплывали все дальше и дальше назад. Когда мы миновали оконечность мола и последний черный камень, я почувствовал, что на меня сходит громадный покой, и чем дальше уплывала от нас земля, тем глубже становился покой. Несколько минут все взволнованно обсуждали похищение катера, но теперь притихли. Дверь кабины один раз приоткрылась, и рука вытолкнула наружу
ящик пива; Билли нашел в снастях открывалку и открыл каждому по одной. Мы пили и смотрели, как земля за кормой погружается в море. Примерно через милю Джордж сбавил ход до малого рыболовного, как он его назвал, и отправил четверых к четырем удилищам на корме, а мы, остальные, сняв рубашки, разлеглись на солнышке - кто на крыше каюты, кто на носу - и наблюдали, как те налаживают удочки. Хардинг объявил правило: удишь до первой поклевки, потом отдаешь удочку другому. Джордж стоял за штурвалом, щурился
в заросшее солью ветровое стекло и выкрикивал указания, как обращаться с катушками и лесками, как наживлять селедкой, далеко ли забрасывать назад, глубоко ли опускать. - Возьми удочку номер четыре и прицепи грузило двенадцать унций, на карабине... Подожди минуту, покажу... И будем брать с тобой большого возле дна! Мартини подбежал к корме и свесился вниз, посмотрел, куда уходит его леска. - Ух! Ух ты, боже мой! - Сказал он, но нам не было видно, что он разглядел в глубине. Другие
любители на своих катерах ловили вдоль берега, но Джордж к ним не пошел, он правил мимо них в открытое море. - Ну да, - сказал он. - Мы пойдем к рыбакам, там настоящая рыба. Волны катились мимо нас, изумрудные с одного боку, никелированные с другого. То гудел, то фыркал мотор в тишине - это волна то открывала, то закрывала выхлоп, - и странно, печально вскрикивали взъерошенные черные птички, которые плавали вокруг и спрашивали друг у дружки курс. В остальном все было тихо. Из наших кто спал,
кто смотрел на воду. Мы шли малым ходом почти час, как вдруг удилище Сефелта изогнулось и окунулось в воду. - Джордж! Ой... Джордж, помоги нам! Джордж и прикоснуться не желал к удочке, он усмехнулся и велел Сефелту отпустить тормоз, держать удочку стоймя - с_т_о_й_м_я! - И подтягивать, подтягивать! - А если у меня начнется припадок? - Завопил Сефелт. - Тогда насадим тебя на крючок и спустим как приманку, - сказал Хардинг. - А ну тащи ее, слушайся капитана и не думай о припадке. Метрах
в тридцати от лодки рыба выскочила на солнце в дожде серебряных чешуек, и при виде ее Сефелт так разволновался, что выкатил глаза и опустил удилище - лопнувшая леска отскочила в лодку, как резинка. - Говорил тебе, вверх держи! Ты дал ему тянуть напрямую, неужели непонятно? Вверх концом... Вверх! У тебя там был здоровенный кижуч, ей-богу. Белый, с дрожащим подбородком Сефелт отдал удочку Фредриксону. - Ладно, на... Но если поймаешь рыбу с крючком во рту, учти - это моя подлюга! Я
разволновался не меньше их. Удить я не собирался, но когда увидел эту стальную силу на конце лески, слез с кабины и надел рубашку, чтобы ждать своей очереди к удочке. Сканлон затеял пари на самую большую рыбу и другое - на первую вытащенную, по пятьдесят центов с каждого участвующего, и не успел он положить деньги в карман, как Билли вытащил жуткую тварь, похожую на пятикилограммовую жабу с колючками на спине, как у дикобраза. - Это не рыба, - сказал Сканлон. - Это за выигрыш не считается. -
Это не п-п-птица. - Это у вас терпуг зубатый, - сказал нам Джордж. - Хорошая съедобная рыба, когда снимешь с него бородавки. - Поняли? Значит, тоже рыба. Плати. Билли отдал мне удочку, забрал деньги и, печально глядя на запертую дверь, сел возле кабины, где был Макмерфи с девушкой. - Ж-ж-жалко, на всех не хватает удочек, - сказал он и прислонился к кабине. Я сидел с удочкой и смотрел, как леска убегает за корму. Я принюхивался к воздуху и чувствовал, что выпитые
четыре банки пива закорачивают десятки контрольных проводков внутри меня; никелевые бока волн поблескивали и вспыхивали на солнце. Джордж пропел нам вперед смотреть, там то, чего мы ищем. Я обернулся, но увидел только бревно в воде и этих черных чаек, которые ныряли и плавали вокруг него, словно черные листья, захваченные вихрем. Джордж направил катер туда, где кружили чайки, прибавил ходу, леску у меня потянуло от скорости, и я подумал, что теперь даже не угадаешь, когда клюнет. - Эти ребята,
эти бакланы, они идут за косяком корюшки, - сказал нам Джордж. - Рыба-свечка называется, маленькая белая рыбка с палец величиной. Если ее высушишь, горит, как свечка. Съедобная рыба, кормовая. Где большой косяк корюшки, там, будь уверен, кормятся кижучи. Он вплыл в гущу птиц, мимо бревна, и вдруг всюду вокруг меня склоны волн вскипели от ныряющих птиц и бьющихся рыбешек, и всю эту кутерьму прошили гладкие серебристоголубые торпедные спины лососей. Я увидел, как одна спина изогнулась, повернула и устремилась
к тому месту, метрах в тридцати за кормой, где полагалось быть моему крючку с селедкой. Сердце зазвенело, я собрался, а потом обеими руками почувствовал рывок, словно кто-то ударил по удочке бейсбольной битой, и леска полетела с катушки из-под большого пальца, красная, как кровь. - Тормоз прижми, - закричал мне Джордж. Но тормоза эти для меня - темный лес, и я просто стал сильнее прижимать большим пальцем, покуда леска снова не стала желтой, потом побежала медленней и совсем остановилась. Я оглянулся,
три остальные удочки хлестали вокруг меня так же, как моя, и все в волнении попрыгали с кабины и - кто во что горазд - мешали рыболовам. - Подними! Подними! Подними удочку! - Кричал Джордж. - Макмерфи, вылезай сюда, посмотри! - Господи помилуй, фред, ты поймал мою рыбу! - Макмерфи, нам нужна помощь! Я услышал смех Макмерфи и краем глаза увидел его самого: он стоял в дверях кабины и даже не думал никуда идти, а я так был занят удочкой, что не мог позвать его на помощь.
Все кричали ему, просили что-то сделать, но он не шевелился. Даже доктор, у которого была удочка для глубины, и тот просил Макмерфи подсобить. А Макмерфи только смеялся. Хардинг наконец понял, что Макмерфи ничего не будет делать, сам взял багор и одним точным, ловким движением, так, словно занимался этим всю жизнь, перебросил мою рыбу через борт лодки. Здоровая, как моя нога, подумал я, как заборный столб! Я подумал: таких больших на водопаде у нас никто не таскал. Она сигает по дну катера, как взбесившаяся
радуга! Мажет кровью и брызжет чешуей, как серебряными монетками, и я боюсь, что она выпрыгнет за борт. Макмерфи и не думает помогать. Сканлон хватает рыбу и притискивает ко дну, чтобы не выпрыгнула. Девушка выбегает снизу, кричит, что теперь ее очередь, черт возьми, хватает мою удочку и, пока я пытаюсь прицепить ей селедку, три раза втыкает в меня крючок. - Вождь! Чтоб мне пропасть, если я видела такого копуху! Фу, у тебя палец в крови. Это чудо-юдо тебя укусило? Эй, кто-нибудь, завяжите ему палец
- живее! - Сейчас опять войдем в косяк, - кричит Джордж, и я, спуская леску с кормы, вижу, как блеснувшую селедку стирает стремительная серо-синяя тень лосося, а леска, шипя, бежит в воду. Девушка обнимает удочку обеими руками и стискивает зубы. - Нет, не смей, черт тебя!.. Не смей!.. Удилище она зажала между ног, обеими руками обнимает его под катушкой, и катушка, раскручиваясь, бьет ее ручкой по телу. - Не смей! На ней по-прежнему зеленая куртка Билли Биббита,
но катушка распахнула ее, и все видят, что майки внизу нет, все таращатся, стараются вытянуть своих рыб, увильнуть от моей, которая скачет по всей лодке, а ручка катушки треплет ей грудь с такой быстротой, что сосок расплылся в розовую полоску! Билли прыгает ей на помощь. Не придумал ничего лучше, как обхватить ее сзади и еще сильнее прижать удочку к ее груди, и катушка в конце концов останавливается только оттого, что прижата к ее телу. К этому времени девушка так напряжена и грудь ее с виду так затвердела,
что кажется, если и она и Билли оба отпустят руки, удочка все равно никуда оттуда не денется. Такая катавасия продолжается довольно долго - а для моря это какая-нибудь секунда, - люди вопят, возятся, ругаются, хотят одновременно вытащить рыбу и глядеть на девушку; кровавая шумная битва Сканлона с моей рыбой под ногами у всей компании; лески перепутаны, бегут в разные стороны, докторские очки со шнурком зацепились за леску и висят в трех метрах от кормы, рыба выскакивает на блеск линзы, девушка ругается
на чем свет стоит и смотрит теперь на свою голую грудь - одна белая, другая жгуче-красная, - а Джордж перестает смотреть, куда правит, налетает на бревно, и мотор глохнет. Макмерфи хохочет. Все дальше и дальше отваливаясь на крышу кабины, оглашает смехом море - смеется над девушкой, над нами, над Джорджем, над тем, что я сосу окровавленный палец, над капитаном, который остался на пирсе, и над велосипедистом, и над заправщиками, и над пятью тысячами домов, и над старшей сестрой, над всеми делами. Он
знает: надо смеяться над тем, что тебя мучит, иначе не сохранишь равновесия, иначе мир сведет тебя с ума. Он знает, что у жизни есть мучительная сторона; он знает, что палец у меня болит, что грудь у его подруги отбита, что доктор лишился очков, но не позволяет боли заслонить комедию, так же как комедии не позволяет заслонить боль. Замечаю, что Хардинг повалился рядом с Макмерфи и тоже хохочет. И Сканлон на дне лодки. Над собой смеются и над нами. И девушка, хотя смотрит то на белую грудь, то на красную,
и в глазах у нее еще саднит, - девушка тоже смеется. И Сефелт, и доктор, и все. Начиналось это медленно и наполняло, наполняло людей, делало их все больше и больше. Я наблюдал, стоя среди них, смеялся вместе с ними - и в то же время не с ними. Я был не на катере, взлетел над водой и парил на ветру вместе с черными птицами, высоко над собой, я смотрел вниз и видел себя и остальных, видел, как катер качается среди ныряющих птиц, видел Макмерфи, окруженного десятком его людей, и наблюдал за ними, за нами,
и смех наш гремел над водой, расходился кругами, все дальше и дальше, обрушивался на пляжи по всему берегу, на все берега, волна за волной, волна за волной. Доктор подцепил своим глубинным крючком кого-то возле самого дна, и пока вытягивал на поверхность, каждый из нас, кроме Джорджа, успел поймать по рыбе; наконец показалась и его добыча: мелькнуло какое-то белое тело, но, как ни упирался доктор, сразу нырнуло обратно на дно. Он тащил рыбу и подкручивал катушку, упрямо покряхтывая, не принимая ни
от кого помощи, но стоило ему вытянуть рыбу наверх, а рыбе - увидеть свет, она тут же уходила на глубину. Джордж не стал запускать мотор, а вместо этого сошел к нам и показал, как чистить рыбу, чтобы чешуя летела за борт, и выдирать жабры, чтобы не испортился вкус. Макмерфи привязал к концам метровой бечевки по куску рыбы, швырнул в воздух, и две визгливые птицы закаруселили друг возле дружки: "Пока не разлучит нас смерть" (слова из английского требника, произносимые во время бракосочетания). Вся
корма катера и почти все люди были обляпаны кровью и чешуей. Кто-то снимал рубашку и полоскал за бортом. Так мы провели половину дня: помаленьку удили, допили второй ящик пива, кормили птиц, а катер лениво переваливался на волнах, и доктор трудился над своим глубоководным чудищем. Налетел ветер, разбил море на зеленые и серебристые осколки, как поле из стекла и никеля, и катер стало бросать покруче. Джордж сказал доктору, чтобы он или вытаскивал рыбу, или резал леску - идет плохая погода. Доктор не ответил.
Он только сильнее потянул удочку, наклонился вперед, выбрал слабину катушкой и снова потянул. Билли с девушкой перебрались на нос, разговаривали и смотрели в воду. Билли что-то увидел и крикнул нам, мы все бросились туда; на глубине трех или пяти метров в воде вырисовывалось что-то широкое и белое. Странно было наблюдать, как оно поднимается: сперва вода как бы слегка изменила цвет, потом неясные белые очертания, словно туман под водой, и вот они определились, ожили... - Черт возьми, - закричал
Сканлон, - это рыба доктора! Доктор стоял у другого борта, но по направлению лески мы поняли, что она тянется к этому белому под водой. - В лодку нам ее не вытащить, - сказал Сефелт. - А ветер крепчает. - Это палтус, - сказал Джордж. - Иногда они весят по сто, полтораста килограммов. Их лебедкой надо поднимать. - Придется резать леску, док, - сказал Сефелт и обнял доктора за плечи. Доктор ничего не ответил; пиджак у него между лопатками пропотел насквозь, а глаза,
оттого что долго был без очков, сделались ярко-красными. Он продолжал тянуть, пока рыба не появилась у его борта. Когда она приблизилась к поверхности, мы поглядели на нее еще минуту-другую, а потом приготовили веревку и багор. Даже зацепив рыбину багром, мы провозились целый час, пока втащили ее на корму. Пришлось помогать крючками трех остальных удочек, а Макмерфи перегнулся вниз, схватил ее за жабры, и рыба, прозрачно-белая, плоская, въехала через борт и шлепнулась на дно вместе с доктором. -
Это было нечто. - Доктор пыхтел на дне, у него не осталось сил, чтобы спихнуть с себя громадную рыбу. - Это было что-то... Особенное. На обратном пути началась сильная качка, катер скрипел, и Макмерфи угощал нас мрачными рассказами о кораблекрушениях и акулах. У берега волны стали еще больше, с гребней слетали клочья белой пены и уносились по ветру вместе с чайками. У оконечности мола волны дыбились выше катера, и Джордж велел нам надеть спасательные жилеты. Я заметил, что все прогулочные катера уже
на приколе. У нас не хватало трех жилетов, и начались споры, кто будут те трое, которые поплывут через опасную отмель без них. Выпало Билли Биббиту, Хардингу и Джорджу, который все равно не хотел надевать жилет по причине грязи. Все удивлялись, что Билли тоже вызвался, - как только обнаружилась нехватка, он сразу снял жилет и надел его на девушку; но еще больше мы удивились тому, что Макмерфи не захотел быть в числе героев; пока мы препирались, он стоял спиной к кабине, амортизировал ногами, чтобы
меньше качало, смотрел на нас и не говорил ни слова. Только смотрел и улыбался. Мы подошли к отмели и оказались в водяном ущелье; задранный нос катера смотрел на шипящий гребень волны, которая катилась перед нами, а над опущенной кормой громоздилась следующая волна, и все, кто был сзади, цеплялись за поручни, глядя то на водяную гору, гнавшуюся за нами, то на мокрые черные камни мола метрах в десяти слева, то на Джорджа за штурвалом. Джордж стоял, как мачта. Он вертел головой вперед и назад, врубал
газ, сбрасывал, снова врубал, постоянно удерживая нас на заднем склоне волны. Он заранее сказал нам, что если перевалим гребень, нас понесет как щепку, потому что руль и винт выйдут из воды, а если наоборот - замешкаемся, нас накроет задняя волна и вывалит в катер десять тонн воды. Никто не острил и не шутил над тем, что он вертит головой туда и сюда, словно она на шарнире. За молом от волнения осталась только мелкая толчея, а на нашем причале под магазином мы увидели капитана и двух полицейских. Они
стояли у воды, а за ними толпились лодыри. Джордж полным ходом несся прямо на них; капитан закричал, замахал руками, а полицейские с лодырями бросились вверх по лестнице. И когда уже казалось, что мы неминуемо разворотим носом всю пристань, Джордж крутанул штурвал, дал полный назад и с оглушительным ревом прилепил катер к резиновым шинам, словно в постельку уложил. Пока наш бурун догонял нас, мы уже были на берегу и привязывали катер. Бурун поднял соседние лодки, хлопнулся на причал и разбежался с пеной, словно
мы привели сюда море с собой. Капитан, полицейские и лодыри с топотом побежали обратно, вниз по лестнице. Доктор атаковал их первым: сказал полицейским, что мы не в их юрисдикции, поскольку поездка наша законная и санкционирована правительством; если кто и займется этим делом, то только федеральный орган. Кроме того, если капитан в самом деле заварит кашу, может возникнуть вопрос, почему на борту не хватало спасательных жилетов. Ведь по закону каждый должен быть обеспечен жилетом. Капитану крыть было
нечем, поэтому полицейские записали несколько фамилий и, растерянно ворча, ушли. Как только они поднялись с причала, Макмерфи с капитаном начали спорить и пихать друг друга. Макмерфи был до того пьян, что до сих пор пытался амортизировать качку и дважды поскальзывался на мокром дереве и падал в океан, прежде чем ему удалось закрепиться на ногах и заехать капитану чуть-чуть мимо лысой головы; на том препирательства и завершились. Все были довольны, и капитан с Макмерфи вместе ушли в магазинчик за пивом, а мы
принялись вытаскивать из катера улов. Лодыри стояли поодаль, наблюдали за нами и курили самодельные трубки. Мы дожидались, чтобы они опять задели девушку, но когда первый из них раскрыл рот, речь пошла вовсе не о ней, а о том, что, сколько он помнит себя, такого большого палтуса на Орегонском побережье никогда не вытаскивали. Остальные закивали - истинная правда. И подошли бочком поглядеть на рыбу. Они спросили Джорджа, где он так навострился причаливать катер, и выяснилось, что Джордж не только ловил рыбу,
но был еще капитаном сторожевика в тихом океане и награжден морским крестом. - Государственную должность мог бы получить, - сказал один из лодырей. - Очень грязно, - ответил Джордж. Они почувствовали перемену, о которой большинство из нас только догадывалось: против них была уже не та компания малохольных и слабаков, которую они свободно оскорбляли сегодня утром. Перед девушкой они не то чтобы извинились за прежние разговоры, но попросили ее показать свою рыбу и при этом были вежливые
как не знаю кто. А когда Макмерфи с капитаном вернулись из магазинчика, мы с ними выпили пива перед отъездом. В больницу мы возвращались поздно. Девушка спала на груди у Билли, а потом растирала ему руку, потому что он всю дорогу придерживал ее, и рука затекла. Он сказал девушке, что если его отпустят в один из выходных, он хотел бы с ней встретиться, а она сказала, что через две недели сможет навестить его, пусть только скажет, в какое время, и Билли вопросительно поглядел на Макмерфи. Макмерфи
обнял обоих за плечи и сказал: - Давайте в два часа ровно. - В субботу днем? - Переспросила она. Он подмигнул Билли и зажал ее голову рукой. - Нет, в субботу в два часа ночи. Подкрадешься и постучишься в то же окно, к какому утром подходила. Уговорю ночного санитара, он тебя впустит. Она хихикнула и кивнула. - Черт такой, Макмерфи, - сказала она. Кое-кто из острых еще не спал, дожидались около уборной, чтобы посмотреть, утонули мы или нет. Мы ввалились
в коридор, перепачканные кровью, загорелые, провонявшие пивом и рыбой, неся своих лососей, словно какие-нибудь герои-победители. Доктор спросил, не хотят ли они выйти, поглядеть на его палтуса в багажнике, и мы пошли обратно, все, кроме Макмерфи. Он сказал, что порядком укатался и, пожалуй, лучше даванет подушку. Когда он ушел, кто-то из острых, не ездивших с нами, спросил, почему Макмерфи такой вымотанный и усталый, если остальные краснощекие и резвые. Хардинг объяснил это тем, что у Макмерфи сошел загар. -
Помните, Макмерфи прибыл сюда на всех парах, закаленный суровой жизнью на вольном воздухе, то есть в колонии, румяный и пышущий здоровьем. Мы просто наблюдаем увядание его великолепного психопатического загара. Больше ничего. Сегодня он провел несколько изнурительных часов в сумраке каюты, между прочим, тогда как мы братались со стихиями, впитывая витамин D. Конечно, и они могли изнурить его до некоторой степени, эти труды в закрытом помещении, вы только представьте себе, друзья. Что касается меня, я уступил
бы часть витамина D в обмен за некоторое такое изнурение. Особенно имея малышку кэнди в качестве прораба. Или я ошибаюсь? Вслух я этого не сказал, но подумал, что, может быть, и ошибается. Усталость Макмерфи я заметил еще раньше, когда возвращались в больницу и он потребовал, чтобы завернули в городок, где прошло его детство. Мы только что распили последнее пиво, выбросили пустую банку в окно перед знаком "стоп" и отвалились на спинку, чтобы напоследок насладиться днем... Обветренные и пьяненькие,
не засыпали мы только потому, что хотелось продлить удовольствие. У меня шевельнулась мысль, что я уже могу увидеть в жизни что-то хорошее. Кое-чему Макмерфи меня научил. Не помню, когда еще мне было так хорошо - только в детстве, когда все было хорошо и земля была, как песня ребенка. Мы возвращались не берегом, а свернули вглубь, чтобы проехать через тот городок, где Макмерфи прожил дольше всего в своей кочевой жизни. По лицевому склону горы в каскадной цепи - я уже думал, что заблудились, - мы подъехали
к городу величиной раза в два больше, чем наш больничный участок. На улице, куда нас привез Макмерфи, песчаный ветер задул солнце. Он остановился среди бурьяна и показал на другую сторону дороги. - Там. Вон тот. Как будто его травой подперли... Беспутной юности моей приют убогий. На сумеречной стороне улицы стояли голые деревья, вонзившиеся в тротуар, как деревянные молнии, и там, куда они угодили, бетон растрескался; все - в обруче забора. Перед заросшим двором торчал из земли железный частокол,
а дальше стоял большой деревянный дом с верандой и упирался дряхлым плечом в ветер, чтобы его не укатило по земле за два квартала, как пустую картонную коробку. Ветер принес капли дождя, замки на цепи перед дверью громыхнули, и я увидел, что глаза у дома крепко зажмурены. А на веранде висела японская штука из бечевок и стекляшек, которые звенят и бренчат от самого слабого ветерка; в ней осталось всего четыре стекляшки. Они качались, стукались и отзванивали мелкие осколочки на деревянный пол. Макмерфи
включил скорость. - Был здесь один раз... Черт знает когда - когда мы с корейской заварухи возвращались. Навестил. Папаша и мать еще были живы. Дома было хорошо. - Он отпустил сцепление, тронулся с места и снова затормозил. - Господи, - сказал он, - посмотрите туда, видите платье? - Он показал назад. - Вон, на суку? Тряпка желтая с черным? Я поглядел: над сараем высоко среди сучьев трепалось что-то вроде флага. - Вот это самое платье было на девчонке, которая затащила меня в постель.
Мне было лет десять, а ей, наверно, меньше - тогда казалось, что это бог знает какое большое дело, и я спросил, как она думает, как считает - надо нам об этом объявить? Ну, например, сказать родителям: "Мама, мы с Джуди теперь жених и невеста". И я это серьезно говорил, такой был дурак: думал, раз это произошло, ты теперь законно женат, прямо вот с этого места - хочешь ты или не хочешь, но правило нарушать нельзя. И эта маленькая падла - восемь-девять лет от силы - наклоняется, берет с пола платье и говорит,
что оно мое, говорит: "Можешь его где-нибудь повесить, я пойду домой в трусах - вот и все тебе объявление, они сообразят". Господи, девяти лет от роду, - сказал он и ущипнул кэнди за нос, - а знала про это побольше иных специалисток. Она засмеялась и укусила его за руку; он стал разглядывать след от зубов. - Словом, ушла домой в трусах, а я темноты ждал, вечера, чтобы выкинуть незаметно чертово платье... Но чувствуете - ветер? - Подхватил платье, как воздушного змея, и унес за дом неизвестно
куда, а утром, ей-богу, вижу, висит на этом дереве, - думал, весь город теперь будет останавливаться и глазеть. Он пососал руку с таким несчастным видом, что кэнди рассмеялась и поцеловала ее. - Да, флаг мой был поднят, и с того дня до нынешнего я честно старался оправдать свое имя - Рэндл, верный любви [одно из значений слова randy (randy - уменьшительное от randle) - похотливый (англ.)], - А виновата во всем, ей-богу, та девятилетняя девчонка. Дом проплыл мимо, Макмерфи зевнул и
подмигнул. - Научила меня любить, спасибо ей, мяконькой. Тут - он еще говорил - хвостовые огни обгонявшей машины осветили лицо Макмерфи, и в ветровом стекле я увидел такое выражение, какого он никогда бы не допустил, если бы не понадеялся на темноту, на то, что его не увидят, - страшно усталое, напряженное и отчаянное, словно он что-то еще должен сделать, но времени не осталось... А голос лениво и благодушно рассказывал о жизни, которую мы проживали вместе с ним, о молодых шалостях
и детских забавах, о собутыльниках, влюбленных женщинах и кабацких битвах ради пустячных почестей - о прошлом, куда мы смогли бы вмечтать себя.
