Новости культуры в Русском Журнале / Литература

"Трудно предсказывать, особенно будущее, но кажется, что новое сочинение Людмилы Петрушевской... - пишет Михаил Золотоносов о романе "Номер Один, или В садах других возможностей" (М.: ЭКСМО), - вполне может стать главным литературным событием года. Можно гарантировать одну или две престижные премии".

Предсказывать прошлое у Золотоносова и впрямь получается лучше. "Номеру Один" (хоть он и по-моему - # 1) наверняка не снискать ни хоровых дифирамбов, ни весомых наград. Реакция литературного сообщества на книгу - сужу и по красноречиво скудным публикациям, и по откровенным разговорам в кулуарах - беспрецедентно кислая. Роман не нравится практически никому. Рукопись была, на нынешнем-то декларируемом журналами безрыбье "крупной" прозы, отвергнута редакцией "Знамени". То есть в фавориты премиального расклада, нынче полностью - за исключением "Нацбеста", - контролируемого "толстожурнальной" референтной группой, коей "Знамя" флагман, тексту путь заказан. Для "Нацбеста" же фамилия автора чересчур и не по-хорошему укоренена в коллективной памяти читателей, а произведение - слишком вне злобы дня.

Несмотря на то что Петрушевская всегда числилась ее, этой злобы, бардом. Этакой нутряной публицистичной злобы. Лиза Новикова считает, что "роман посвящен воровству": М.Золотоносов - что "дело в массовой дебилизации сверху донизу вследствие "информационного погружения" в криминальный мир". Только Петр Фаворов, поневоле (и подчас не без блеска) исполняющий книгообозревательские обязанности Льва Данилкина в журнале "Афиша", благоразумно умывает руки: "В "Номере Один" можно вычислить уйму социальных смыслов: роман про подавление интеллигенции криминалом, или о метафизической сути воровства, или о проблемах исчезающих народов Севера... Само разнообразие этих предположений свидетельствует: ...общественного звучания тут не больше, чем в "Сяпала калуша по напушке" или в описании жизни и судьбы свиньи Аллы" (ссылки мои. - Б.К.).

Тезис о воровстве явно восходит к интервью, данному романисткой (еще до выхода книги) радио "Эхо Москвы": "Герой этого романа - вор, и это его жизнь, вот такая странная штука". Но кого из центральных персонажей - этнографа Ивана Ц. или рецидивиста Валеру - Людмила Стефановна имела в виду? И что такое, в терминологии Петрушевской, вор? В каком плане вор? Валера - вор по профессии; Иван - пострадавший безвинно; у него, если верить частой фабульной чечетке, последовательно стибрили жену, научное открытие, несколько тысяч долларов, то есть сам он вроде бы ничего не ворует. За исключением Валериной плоти, в которую без спроса переселяется душа Ивана - и вместо того чтобы подчинить себе эту плоть, сама подчиняется ею, трансформируется изнутри в той же степени, как и облекается снаружи. Примат тела над духом - фирменный мотив Петрушевской. Да, в "Номере Один" под него впервые подведена "теоретическая база" - мифология вымышленной сибирской народности. Однако ведь и, например, "Время ночь" было не чем иным, как монологом Анны Ахматовой, реинкарнировавшейся в затурканной позднесоветской графоманке; инфернальный быт и разболтанная физиология, подобно вирусу, разъедали и уродовали аристократическую аниму чванной поэтессы - точно так же, как поведение и ход мыслей Ивана кроятся и кромсаются условными рефлексами и воспоминаниями Валеры.

Хотя на сей раз перекройка - во многом косметическая. В финале выясняется, что оба, интеллектуал и урка, изначально друг друга стоили. Более того: всяк изоморфен всякому. Очкарик - фиксатому. Синюшная отроковица - своей лимонно-бледной мамаше. Оттого кадавры у Петрушевской столь лихо меняются "индивидуальностями". "Надо же, Лысый Ящ освоил метемпсихоз... Ммда. Нет такой вещи, которую бы народ не присобачил для своих нужд".

Увы, по крайней мере одна такая вещь существует: собственно "Номер Один". Бескомпромиссно экспериментальный опус на грани коммерческого самоубийства. Восприятие текста нарочито затруднено, блистательная нарративная техника по-джойсовски враждебна реципиенту. Концентрация жути в кульминационной главке "Вечер и ночь" превосходит все когда-либо явленное русской литературой. "Отец штаны спустил, держит в одном кулаке, другим стал накачивать... Мы ее за локти крепко держим, она начала кричать "вы чо, охренели" так, а он свой удар знал... Вообще как щепка была. Она так сползла по стене. В крови вся голова, текет по плечам... Мы ржем!.. Я уже тогда понял, что убью". От подобного чтения можно буквально поседеть, потребитель этого не любит. Прекрасно поняли ситуацию и маркетологи "ЭКСМО": тираж Петрушевской - 7100, тираж романа Людмилы Улицкой "Искренне Ваш Шурик", почти синхронно вышедшего в том же издательстве, - 75 тыс. Да и визуальное сопоставление переплетов впечатляет (между прочим, дизайнер в обоих случаях один - Владимир Бондаренко).

Рыночно сверхуспешный (во всяком случае в Москве) "Шурик" менее всего способен шокировать психику. Этот безотносительно приятный, но притом отбирающий у читателя немыслимый объем времени текст, похоже, предназначен для порционного употребления; так - по таблетке утром и вечером - сограждане глотают глицин. "Сюжета как такового нет, - справедливо замечает Инна Булкина. - То есть он как бы существует, просто в нем нет развития; есть долгая цепь "эпизодов", нанизываемых по принципу "еще одна дама", вместо "развития" получаем некоторое анатомическое разнообразие. По сути это типичная композиция плутовского или эротического романа". И, добавлю, типичный рецепт западного "психологического" novel средней руки - ремесло весьма и весьма респектабельное, даром что потное, и не больно претенциозное. Попытки как-то приподнять ранг книги - утверждения об экстраординарных "человековедческих прозрениях" Улицкой и тем более о том, что "Шурик" новаторски продолжает традиции "большого русского романа", - как минимум запальчивы. Окоем прозрений очертила Ольга Гринкруг: "Внешность героев, их любимые словечки, адреса, сапожники, манера подводить глаза и прочие мелкие детали биографии старательно собраны по знакомым". Да, Александр Корн - характер типический, не поспоришь; но вот Стива О., к примеру, тоже несомненный тип, однако ж странно представить в роли главного героя его, а не Анну К.

Всерьез сопереживать приключениям ушастого фаллоимитатора Шурика, бредущего сквозь московские 70-е по колено в бракованных женщинах, мешает не только ничтожность объекта, но и невычитанность текста: опечатки, стилевые ляпы, торопливые лексические тавтологии, фактические ошибки. "Небрежность, практически демонстративная, с которой, например, автор создал Жиля Далькроза, спутав Жиля Делеза и Эмиля Жак-Далькроза. Или в самом начале романа устроил "перепутаж", ошибочно утверждая, что в 1938 году Камерный театр... закрыли, слив с Театром Революции... Все эти элементарные небрежности, проистекающие от элементарного нежелания проверить факты, характерны... для масскульта". Впрочем, далее М.Золотоносов и эту невычитанность трактует как жанровое новаторство.

"Черт его знает, почему в воображении давно сюда прилипло название "голубые города"... Был у Федина такой ранний роман (где тот Федин? кто помнит?), все не дошли руки почитать". У Константина Федина был ранний роман "Города и годы". "Голубые города" - ранний рассказ Алексея Толстого. Но где тот Алексей? Кто помнит?.. Заподозрить М.Веллера, из чьего сборника "Б.Вавилонская" (СПб.: Пароль, 30 тыс.) извлечена цитата, в том, что он умышленно опускается до стандартов масскульта, никак нельзя. Давнее амплуа Веллера - философ-парадоксалист, бестактный разрушитель мифов, создатель притчевых парабол, равно виртуозных по концепции и словесному оформлению. Россыпь дискурсивных манер "Вавилонской" действительно впечатляет, но, в отличие от "Номера Один", является не экспериментальным, а сугубо коммерческим приемом (лежащая на поверхности аналогия - "ДПП (NN)", только что увенчанная "Нацбестом"). Веллер обрушивает на читателя один интеллектуальный аттракцион за другим, стремясь заполнить единой книжкой все ниши соответствующего рыночного сегмента. Неудивительно, что он (не сегмент, а Веллер) частенько фолит: повесть "Белый ослик" до озноба напоминает творения Коэльо, историософская пьеса "Вечер в Валгалле" то и дело сбивается на максим-галкинскую пародию, миниатюра "Собачья площадка" - почти Кнышев, рассказ "Резервация" (о писателях Переделкина) не смешон и безобразно пошл. Те фрагменты, которые, по замыслу, должны бы эпатировать сильнее всего (дескать, вот сейчас люди прочтут и заявятся к прозаику на дом бить морду), - "Исповедь любовника президента" и "Заговор сионских мудрецов" - цепляют, прямо скажем, недостаточно; именно потому, что провокация слишком напоказ срежиссирована, рациональна и в силу этого игрушечна.

Спасают книгу три вещи. Нисколько не ироничный, глубокий и запоминающийся рассказ "Dream". Заглавный цикл, в котором Веллер обрушивает на столицу нашей родины ворох изобретательных катаклизмов в духе (и не в духе) "Послезавтра": засуху, стужу, ураган, потоп, извержение вулкана, огнестрельный беспредел, ядерную бомбардировку, пандемию, тотальную американизацию, минус-присутствие в настоящем и прошлом; бодрит. И, наконец, тот очевидный факт, что "Б.Вавилонская" гораздо, гораздо талантливее и качественнее пелевинского "ДПП", с коим выкована соперничать.

Москва, которую изнасекомил мстительный М.Веллер, как ни в чем не бывало мяукает клаксонами и подмигивает неоном со страниц "Рубашки" Евгения Гришковца (М., Время, 20 тыс. экз., менее чем за месяц отгружено около 10 тыс.). Публикация этого баснословно компактного романа вчуже представлялась скорее светским, нежели литературным событием; первые критические отклики в целом сводились к ожидаемому тезису "продолжение артиста Гришковца другими средствами"; Андрей Немзер, связанный esprit de corps ("Время" и газета "Время новостей" - компоненты одного издательского дома), сквозь зубы похвалил "Рубашку", впрочем, не преминув вмонтировать в последнюю фразу рецензии ехидный жаргонизм "лажа"...

Каково же было изумление вашего покорного слуги: "Рубашка" ему понравилась. Значимый и знаковый текст, эдакая современная "Капитанская дочка" (Гришковец на пушкинскую повесть прямо ссылается). Ну или, чтоб не перегибать палку, "Хочу быть честным". (Где тот Войнович? кто помнит?) Кроме без дураков гипнотической интонации, знакомой по моноспектаклям, в книге есть и композиционное изящество, и удачно найденный сквозной символ (та самая рубашка, неуклонно засаливающаяся к концу проживаемого героем зимнего дня). А возможно, есть и нечто еще, чего Гришковец в текст не вкладывал.

Вслушайтесь в говорок архитектора Саши, кроткого растиньяка, сентиментального плейбоя (любопытно наблюдение Лизы Новиковой о типологическом сходстве двух тезок - улицкого Шурика и гришковцовского Сани). Сквозь его конформистские мечтания и милитаристские сны, сквозь романтизм, благородство и инфантильную милоту брезжит социофобия, граничащая с социопатией; синдром Холдена Колфилда. "Хорошо сидеть в тюрьме. Но не в нашей, не сейчас и не за преступление... У меня всегда были бы чистые, свежие рубашки со свободными рукавами и узкими манжетами... Но только чтобы не было никакой возможности передать кому-то какую-нибудь записку или получить от кого-нибудь письмо. Еще чтобы было точно известно, что нет никакой возможности бежать отсюда... Чтобы на душе было спокойно, чтобы не было неотомщенной обиды или долга чести. Чтобы точно знать, что я посажен в эту крепость навсегда!" По правде говоря, не хотелось бы встретиться с таким Сашей в темном закоулке где-нибудь возле Real McCoy. Особенно если он будет томим неотомщенной обидой. Не приведи бог.

Переплет романа почти целиком белый; за часы, пока я читал, на нем проступили разводы, отпечатки моих испачканных газетами пальцев, метрошная копоть. Свежевымытость сорочки, чистота риз; в вавилонских садах наших возможностей они не протянут и дня. Холодно сформулировав сей закон, прощаюсь до следующего обзора. Искренне Ваш Б.