Новости культуры в Русском Журнале Круг чтения

Содержание номера представляют Инга Кузнецова и Афанасий Мамедов:

- Инга, пока я читал номер, меня не покидало странное ощущение, будто я вернулся откуда-то из дальнего далека в привычную атмосферу/обстановку: вот дверь родная, четыре стены, а вот и тот же, серой дымкой подернутый, ландшафт из окна, именуемый пока что скромно – "нашим временем", временем, в котором и ты, и другие расположились в какой-то очень неудобной, для человека вовсе неестественной, стесняющей как тело, так и душу, позе; за которую и ты, и другие расплачиваются самым дорогим, а получают...

- ... Селедочный хвост? Может, так всегда бывает, пока время "наше" не стало утраченным, пока оно не приобрело привкус ностальгии, не стало мифом?

- Наверное, просто на мое настроение подействовали заметки Дмитрия Пригова и Дмитрия Стахова и проза Юрия Буйды. Во времена прошедшие - Шолохова, Олеши, Сельвинского, Шаламова - за чистое, правдивое слово платили не меньше, если не больше, потому оно и дорогого стоило, а нынче ситуация гнуснее не придумаешь: можешь забросать отечество по самую макушку этими чистыми, правдивыми словами, но никто тебя не услышит.

- Все же на несколько человек своего круга писатель, во всяком случае, может рассчитывать, Афанасий. Понимаю, что утешение слабое, но не будь несправедлив к нам. Времена не выбирают, и любые времена - не повод прекращать речь: художник, как писал Рильке во "Флорентийском дневнике", прежде всего – тоска по самому себе; его цель – осуществиться, а не доказать кому бы то ни было свою значимость.

- Да, и все-таки об условиях его осуществления разговаривать необходимо! Я чувствую, что на уровне социума нужда в настоящей литературе постепенно отпадает: затраты интеллекта, необходимые для усвоения качественного дискурса, оказываются нерентабельными в перенасыщенном информационном пространстве, и, естественно, происходит подмена: литература сдает позиции даже не кино, театру (как опасались недавно). Куда там! Сегодняшняя подмена – реалити шоу, эстрада, мыльный сериал и т.д. и т. п.

- Это, как мне кажется, нормально: еще Платон изгонял поэтов из своего идеального государства. Может быть, мы как раз приближаемся... Впрочем, я не устаю напоминать тебе, что наша поэзия сейчас находится на весьма высоком уровне – и за примером далеко ходить не надо: взгляни на стихи Ирины Ермаковой в этом номере.

- Обязательно о них поговорим. Но спустись на землю! Ты же не будешь отрицать очевидного: на наших глазах продолжается разрушение устоявшихся морально-этических норм, отмирает элементарная людская совесть, а пошлость и дурной тон, пропагандируемые сегодняшней буржуазной культурой, только способствуют этому. Иными словами, да кричи ты, родимый, сколько хочешь, самое главное - чтобы шоколадку дали.

- А если переводить все на более высокий уровень, уйти в себя, отказаться от крика?

- Пробуем, не кричим, уже глотка - как после наждака. Уже мунковскому крику, в какой-то степени являющемуся логотипом ХХ века, отменившего Бога, предпочитаем тихий разговор о Нем меж своими на обочине державы (на обочине культуры - сказать нельзя, потому что культура сегодня и есть обочина, цивилизационный край). В конце концов, что сегодня, по- твоему, представляют собой толстые журналы, как не эту обочину, край?!

- Я понимаю. Конечно, порой находит чувство бессмысленности журнальной работы, учитывая наши общие тиражи, но да ведь эти мысли не новы и ничего не меняют. Да, возможно, "журнальный зал" – медленно (или даже не слишком) уходящая под воду массовости Атлантида. Однако, если ты находишься внутри процесса, от тебя прежде всего требуется стопроцентно быть. Поэтому меня больше заботит другое, то, что зависит непосредственно от авторов и – отчасти – редакторов: уровень публикаций. И я бы все-таки не назвала роман Юрия Буйды Домзак тихим междусобойным сообщением, хотя у меня к нему много... как бы это выразиться точней... этических претензий. Обрати внимание на эпиграф к роману - из Первого послания Коринфянам: "Ибо я думаю, что нам, последним посланникам, Бог судил быть как бы приговоренными к смерти; потому что мы сделались позорищем для мира, для Ангелов и человеков. Мы безумны Христа ради, а вы мудры во Христе; мы немощны, а вы крепки; вы в славе, а мы в бесчестии"? Разве это не напоминает тебе мунковский крик?

- Ты права. Конечно, Буйда – писатель со своим особым "сквозным сообщением" - через всю его прозу. Конечно, он – мастер.

- Мастер, без сомнения, справляющийся с той задачей, которую перед собой ставит. Вот ведь видишь, до чего мы дошли: вынуждены подчеркивать в писателе свойства, которые для него обязательны, само собой разумеются. Без которых его и писателем по большому счету нельзя назвать! Так, как раньше само собой разумелось, что человеку – скажем, дворянского звания - присущи честь и достоинство. Никому и в голову не приходило его за это хвалить. Поэтому я не буду говорить о мастерстве Буйды. Роман его для меня не безупречен даже не потому, что его "сообщение" тяжело, что оно, как говорили во времена ранней перестройки, концентрированная чернуха (в основе фабулы - убийство топором девяностолетнего старца, в прошлом – начальника пересыльной тюрьмы для "врагов народа", ныне – владельца заводов и комбинатов, мучающегося "лагерной" виной, неприятно падкого на все мало-мальски привлекательное женское население округи... Внук-"афганец" с ампутированной после Чечни стопой, который к тому же еще заболевает раком... Кровавые разборки на кладбище прямо во время похорон...и т.д. и т.п.) Меня смущает не фабула сама по себе, а энергетическая неровность текста, то есть то неизбежное обстоятельство, что не всякий трагический опыт героев до конца прочувствован и обдуман автором. Есть спешка "злобы дня": по тому, как сделана эта проза, понимаешь, что "Чечня", например, - не проблема, а эмблема, некая условность, знак темноты, ужаса, зла и т.п. Она используется как нечто готовое, символ-стереотип (а это и есть знак). Автор мало вложил в нее. С другой стороны, мы-то тоже уже к этому неоднозначному кошмару привыкли.

- Ты хочешь сказать, что писатель не имеет права использовать даже не столько эмблему (Афган-Чечня – как знак воинского братства, пролитой крови, запредельного ужаса и т.д. и т.п.), сколько уже сложившийся общественный стереотип?

- Понимаешь, текст выдает то, что писатель не чувствует загривком. Конечно, он не может испытать все на собственной шкуре, но тогда из-за неизбежного эмоционального "провисания" более общих фрагментов особое внимание обращаешь на то, ради чего они включены в текст. А здесь, в Домзаке, как мне кажется, Буйде не совсем удается расставить акценты в беспросветной трагедии романа. Все равно-ужасно - и раскаяние героев, и их преступления, и искупление вины в нашем восприятии не разделены по законам драматургии, а имеют лишь один смысл: все плохо.

- Мне кажется, что Юрий Буйда и добивается такого эффекта. Он работает на грани элитного триллера, горючее которого - однозначное "плохо".

- Выходя из этих Дантовых кругов: а кто, по-твоему, в этом номере беседует о Нем на обочине культуры – прости – державы?

- Ну вот хотя бы Кирилл Кобрин. На мой взгляд, блестящее эссе о голландском поэте Мартинусе Нейхофе. Кобрин ставит Нейхофа в один ряд с такими поэтами ХХ века, как Рильке, Дилан Томас, Йейтс, Т.С. Элиот, Унгаретти, Аполлинер, Лорка, Целан, Валери, Пессоа, Хаусман, Кавафис...

- Мне тоже понравилось это эссе. Есть в нем одно место, которое может показаться интересным в свете наших недавних рассуждений о сегодняшнем времени, буржуазии и буржуазности, по крайней мере взгляд на буржуазию "по-кобрински": "Мартинус Нейхоф родился в Гааге в 1894 году в зажиточном культурном семействе; его дед основал издательство, которое, превратившись в книготорговую фирму, существовало до недавнего времени. В 2000 году в Петербурге, на мероприятии, посвященном первому изданию переводов Нейхофа на русском, я видел одного из руководителей фирмы "Martinus Nijhoff" – надежное голландское лицо, неброская, но элегантная и дорогая одежда, превосходные манеры; иными словами, все, что любого примирит с понятием "буржуазность". А что есть "буржуазность", как не хрупкий и надежный стержень столетий европейской городской культуры?" Как тебе такой взгляд?

- Инга, буржуазная Франция, к примеру, начала получать по носу от Бодлера, Малларме, Верлена еще в середине Х1Х века. Я ответил на вопрос: почему Кобрину западная буржуазность показалась "надежным стержнем европейской городской культуры" и почему нашей буржуазии до скромного обаяния и какой-то там надежности еще ой как далеко? Кстати, основной посыл эстета-эссеиста Кобрина тоже отвечает на вопрос: "Кричать, или не кричать?" вполне по-буддистски, – "Встань и помой за собой свою чашку". В стихотворении Нейхофа: от жены должна остаться чистая посуда, от поэта, знающего, как начать день, хотя бы одна строчка. Вот он, девиз Малларме! Это умение начинать день Кобрин переносит на всю Голландию. "У Нейхофа "национальный гимн" и "утонченная республика моряков и поэтов" поставлены рядом совсем не зря. Отказываясь от "я", поэт подчеркивает свою принадлежность к народу, который ежедневно поддерживает уровень воды в системе каналов, созданной столетия назад; к народу, населяющему страну, которая находится ниже уровня моря и которая, согласно естественному ходу вещей, не должна существовать. Здесь, в Голландии, наглядной становится простая истина: человечество существует неестественно, оно выживает лишь в результате невероятных (хотя на первый взгляд будничных) ежедневных усилий; эти "усилия" и составляют содержание Культуры. Принимая эту истину, сразу обнаруживаешь, как отпадает один из самых назойливо- идиотских вопросов: "А зачем нужна культура?". Растворяется и шпенглеровский пафос различения "цивилизации" и "культуры"; становится ясно, что драма гибели шпенглеровских "цивилизаций" вызывается ослаблением ежедневных человеческих усилий; погибают те, у кого опускаются руки".

- Такая позиция – исполнение ежедневных поэтических и человеческих обязанностей – очень близка Ирине Ермаковой, печатающей в этом номере новые стихи.

- Стихи, действительно, новые. Остается интонация, голос поэта, но после "Колыбельной для Одиссея" проросли новые зерна – "граната и гранита".

- Я заметила два типа стихотворений Ирины Ермаковой последнего времени: с одной стороны, неожиданные для нее как бы документальные верлибры, истории о реальных лицах, соседях по дому, которых уже нет в живых. Этот благородный замысел "поминальных" текстов всегда у нее перерастает из частных рассказов в нечто большее – в миф, разговор о вечном. Задача искусства – сохранять утрачиваемое – здесь проявляется во всей своей чистоте и силе. Другой же тип последних ее стихотворений – это не превращение метафоры в метаморфозу, сюжет (когда лирическая героиня становится улиткой и незабудкой), а воплощение незащищенного лирического откровения. Причем это откровение поэта, уже завоевавшего свою "самость", свою полновесность в литературном мире, – откровение другой цены.

- Позволь процитировать одно из "поминальных":

- Вот мы с тобой говорили о том, как нечто "документальное" стремится к мифу. Совершенно иначе работает Ильдар Абузяров, у него, напротив, финно-угорский эпос расщепляется, низводится до нашего времени...

- ... Знаешь, мне иногда кажется, что не совсем до нашего. Или так: не только до нашего. Абузяров порой настолько ловко перелистывает калеваловский календарь, так хитро перетасовывает временные меты, что создается впечатление, что ты пропал, растворился где-то в довоенной Европе, Гитлер уже грянул, но Рейхстаг еще не горел... Сидишь себе в кафе тихонечко на венском стуле под репродукцией Альфреда Мухи и слушаешь, как гомонят все эти его Кюллике, Суло, Тайсто, Кистти, Эса, Пекки...

- Ну да, ну да, если художник, то Кистти, если булочник, то Пекки...

- А если Кюллике что-то снится, так непременно Воз душных кошмариков.

- Интересно, пиво "Лаппенкульте", действительно переводится как "Золото Лапландии"?

- Помнишь, Инга, в прошлом номере, в записках у Михаила Светлова было потрясающие высказывание, какой, по его мнению, должна быть сентиментальность в художественном произведении. "Сентиментальность не должна быть обнаженной – она должна просвечивать сквозь произведение, как загар сквозь тонкую рубаху". Вот мне кажется, у Ильдара Абузярова провинциальная сентиментальность просвечивает, как загар сквозь тонкую белую рубашку.

- В тех же записках у Светлова было не менее замечательное высказывание: "Человеческий зародыш начинается не с черепа, а со случайности". Как по-твоему, что наиболее случайное, непредвиденное в этом номере?

- Очень любопытны материалы Дмитрия Пригова Невыносимость подобного и Дмитрия Стахова Издатый в полный рост – интересно, как они сочетаются и как по-хорошему, с подначкой, но беззлобно подаются авторами. Концовка шестого номера, по-моему, тоже удалась. Я думаю, наши читатели отметят и рецензии этого номера в рубрике Панорама: Олега Юрьева И т.д., Аллы Большаковой Мытарства земные и небесные, Юлии Черновой Русские в Германии, Ирины Нероновой След в след, Бориса Хазанова Король умер. Да здравствует король!, Бориса Колымагина Остров Крым и сад над ним, Анастасии Ермаковой Потерянная связь.

- Может, все не так уж плохо, Афанасий, может, начнется новый виток жизни толстых журналов и в конце концов будут нас читать и респектабельные буржуа, и политическая элита, как читают они нынче разный глянцевый сор?

- Скорее из "глянцевого сора" начнут делать что-то, напоминающее старый добрый "Космополитен" или "Нью-Йоркер", ну да Бог с ними. Я ведь не против буржуазии как таковой, я против пошлости, которую она выносит на берег. Я не забыл, что не так давно ездил в Германию на деньги бизнесмена, пожелавшего скрыть свое имя. А гуляя по Лейпцигу, все вспоминал прадеда- фабриканта, на деньги которого и синагогу в Баку держали, и общину еврейскую, и однажды отправили учиться в Италию молодого художника. И никто бы не узнал этого, если бы сам художник в знак признательности не подарил прадеду свою дипломную работу, на которой был изображен задумавшийся над талмудом раввин. Мой прадед из начала прошлого века и бизнесмен из начала этого, на деньги которого я с таким шиком жил в пятизвездочном отеле, - лишь примеры того, сколько может стоить благотворительность: если обе стороны помнят долго, значит, и стоила дорого. Отчаиваться не будем, а только помогать, по мере сил своих, "осуществиться" авторам нашего журнала.

- И, может, вместо селедочного хвоста получат они пригоршню читательских восклицательных знаков.