Учим английский язык, читая классическую литературу.

Распечатайте выпуск крупным шрифтом на листе с большими полями. (Как это сделать на Вашем компьютере - уточните у своего системного администратора). Выключите телевизор, компьютер, и другие, издающие звуки, приборы. Возьмите удобную ручку/карандаш и распечатанный текст. Сядьте в удобном месте. Забудьте о том, что Вы якобы не поняли текст. Сейчас будем развлекаться с кроссвордом. Надеюсь, Вы не казните себя, если не решите до конца весь кроссворд? Это правильно установка. Перед Вами точно такой же кроссворд, который можно решать в рекламные паузы... Я только что сказала -"выключить телевизор"? Это только сегодня - завтра, пока Вы осваиваете новый для себя любимого вид кроссворда.

Итак, загните русский текст. - очи бы ваши на него не смотрели. Вы сосредоточились? - Расслабьтесь! - Мы же отдыхаем! Скользите глазами не спеша по тексту, отмечая ручкой или карандашом знакомые слова. Это могут быть только a, the, is, had, for, если Вы только начали знакомство с языком. Если Вы знакомы с английским чуть лучше, то отмечайте только смысловые слова. Не переживайте, если кого-то пропустили.

Теперь окиньте взглядом целиком всю просмотренную страницу. Вы просмотрели все распечатанные страницы? Дак, куда же Вы так побежали.... Вы помните? - мы отдыхаем. Оставьте одну страницу, припасите остальное на завтра.

Окиньте еще раз взглядом всю страницу. Может Вам понравилось какое-то неизвестное слово? Пометьте его как-нибудь по-другому. Какие слова чаще всего здесь встретились? Как Вы думаете почему? Что Вы еще думаете по их поводу? Расслабьтесь, ну что Вы тарабаните как перед доской. Просто подумайте об этих словах. Оглянитесь, много ли рядом с известными словами неизвестных слов. Может есть "любимчики" среди соседей у известных вам слов? Выпишите их вместе на поля.

Отдохнули 10-20 минут? Ну и отлично.

Для тех, кому всегда важно знать, " а зачем это вышеописанное делать, какая с него конкретная польза", напоминаю, что описанные действия предназначены для тех, чем домашний зверек под названием " страх обыкновенный перед иностранным языком " имеет слишком большие глаза. Ежедневные упражнения со этими страницами уменьшают глазки у этого зверька :-) О других упражнениях для ваших домашних любимцах мы поговорим в следующих выпусках.

If you meet a member of that select club, "The Twelve True Fishermen," entering the Vernon Hotel for the annual club dinner, you will observe, as he takes off his overcoat, that his evening coat is green and not black. If (supposing that you have the star-defying audacity to address such a being) you ask him why, he will probably answer that he does it to avoid being mistaken for a waiter. You will then retire crushed. But you will leave behind you a mystery as yet unsolved and a tale worth telling.

Если вы встретите члена привилегированного клуба "Двенадцать верных рыболовов", входящего в Вернон-отель на свой ежегодный обед, то, когда он снимет пальто, вы заметите, что на нем не черный, а зеленый фрак. Предположим, у вас хватит дерзости обратиться к нему, и вы спросите его, чем вызвана эта причуда. Тогда, возможно он ответит вам, что одевается так, чтобы его не приняли за лакея. Вы отойдете уничтоженный, оставляя неразгаданной тайну, достойную того, чтобы о ней рассказать.

If (to pursue the same vein of improbable conjecture) you were to meet a mild, hard-working little priest, named Father Brown, and were to ask him what he thought was the most singular luck of his life, he would probably reply that upon the whole his best stroke was at the Vernon Hotel, where he had averted a crime and, perhaps, saved a soul, merely by listening to a few footsteps in a passage. He is perhaps a little proud of this wild and wonderful guess of his, and it is possible that he might refer to it. But since it is immeasurably unlikely that you will ever rise high enough in the social world to find "The Twelve True Fishermen," or that you will ever sink low enough among slums and criminals to find Father Brown, I fear you will never hear the story at all unless you hear it from me.

Если (продолжая наши неправдоподобные предположения) вам случится встретить скромного труженика, маленького священника, по имени Браун, и вы спросите, что он считает величайшей удачей своей жизни, он, по всей вероятности, ответит вам, что самым удачным был случай в Вернон-отеле, где он предотвратил преступление, а возможно, и спас грешную душу только тем, что прислушался к шагам в коридоре. Может быть, он даже слегка гордится своей удивительной догадливостью и, скорее всего, сошлется именно на нее. Но так как вам, конечно, не удастся достигнуть такого положения в высшем свете, чтобы встретиться с кем-либо из "Двенадцати верных рыболовов" или опуститься до мира трущоб и преступлений, чтобы встретить там отца Брауна, то боюсь, вы никогда не услышите этой истории, если я вам ее не расскажу.

The Vernon Hotel at which The Twelve True Fishermen held their annual dinners was an institution such as can only exist in an oligarchical society which has almost gone mad on good manners. It was that topsy-turvy product--an "exclusive" commercial enterprise. That is, it was a thing which paid not by attracting people, but actually by turning people away. In the heart of a plutocracy tradesmen become cunning enough to be more fastidious than their customers. They positively create difficulties so that their wealthy and weary clients may spend money and diplomacy in overcoming them. If there were a fashionable hotel in London which no man could enter who was under six foot, society would meekly make up parties of six-foot men to dine in it. If there were an expensive restaurant which by a mere caprice of its proprietor was only open on Thursday afternoon, it would be crowded on Thursday afternoon. The Vernon Hotel stood, as if by accident, in the corner of a square in Belgravia. It was a small hotel; and a very inconvenient one. But its very inconveniences were considered as walls protecting a particular class. One inconvenience, in particular, was held to be of vital importance: the fact that practically only twenty-four people could dine in the place at once. The only big dinner table was the celebrated terrace table, which stood open to the air on a sort of veranda overlooking one of the most exquisite old gardens in London. Thus it happened that even the twenty-four seats at this table could only be enjoyed in warm weather; and this making the enjoyment yet more difficult made it yet more desired. The existing owner of the hotel was a Jew named Lever; and he made nearly a million out of it, by making it difficult to get into. Of course he combined with this limitation in the scope of his enterprise the most careful polish in its performance. The wines and cooking were really as good as any in Europe, and the demeanour of the attendants exactly mirrored the fixed mood of the English upper class. The proprietor knew all his waiters like the fingers on his hand; there were only fifteen of them all told. It was much easier to become a Member of Parliament than to become a waiter in that hotel. Each waiter was trained in terrible silence and smoothness, as if he were a gentleman's servant. And, indeed, there was generally at least one waiter to every gentleman who dined.

Вернон-отель, в котором "Двенадцать верных рыболовов" обычно устраивали свои ежегодные обеды, принадлежал к тем заведениям, которые могут существовать лишь в олигархическом обществе, где здравый смысл заменен требованиями хорошего тона. Он был - как это ни абсурдно - "единственным в своем роде", то есть давал прибыль, не привлекая, а, скорее, отпугивая публику. В обществе, подпавшем под власть богачей, торгаши проявили должную смекалку и перехитрили свою клиентуру Они создали множество препон, чтобы богатые и пресыщенные завсегдатаи могли тратить деньги и время на их преодоление. Если бы существовал в Лондоне такой фешенебельный отель, куда не впускали бы ни одного человека ростом ниже шести футов, высшее общество стало бы покорно устраивать там обеды, собирая на них исключительно великанов. Если бы существовал дорогой ресторан, который, по капризу своего хозяина, был бы открыт только во вторник вечером, каждый вторник он ломился бы от посетителей. Вернон-отель незаметно притулился на углу площади в Бельгравии. Он был не велик и не очень комфортабелен, но самое его неудобство рассматривалось как достоинство, ограждающее избранных посетителей. Из всех неудобств особенно ценилось одно: в отеле одновременно могло обедать не более двадцати четырех человек. Единственный обеденный стол стоял под открытым небом, на веранде, выходившей в один из красивейших старых садов Лондона. Таким образом, даже этими двадцатью четырьмя местами можно было пользоваться только в хорошую погоду, что, еще более затрудняя получение удовольствия, делало его тем более желанным. Владелец отеля, по имени Левер, заработал почти миллион именно тем, что сделал доступ в него крайне затруднительным. Понятно, он умело соединил недоступность своего заведения с самой тщательной заботой о его изысканности. Вина и кухня были поистине европейскими, а прислуга была вышколена в точном соответствии с требованиями английского высшего света. Хозяин знал лакеев как свои пять пальцев. Их было всего пятнадцать. Гораздо легче было стать членом парламента, чем лакеем в этом отеле. Каждый из них прошел курс молчания и исполнительности и был вышколен не хуже, чем личный камердинер истого джентльмена. Обычно на каждого обедающего приходилось по одному лакею.

The club of The Twelve True Fishermen would not have consented to dine anywhere but in such a place, for it insisted on a luxurious privacy; and would have been quite upset by the mere thought that any other club was even dining in the same building. On the occasion of their annual dinner the Fishermen were in the habit of exposing all their treasures, as if they were in a private house, especially the celebrated set of fish knives and forks which were, as it were, the insignia of the society, each being exquisitely wrought in silver in the form of a fish, and each loaded at the hilt with one large pearl. These were always laid out for the fish course, and the fish course was always the most magnificent in that magnificent repast. The society had a vast number of ceremonies and observances, but it had no history and no object; that was where it was so very aristocratic. You did not have to be anything in order to be one of the Twelve Fishers; unless you were already a certain sort of person, you never even heard of them. It had been in existence twelve years. Its president was Mr. Audley. Its vice-president was the Duke of Chester.

Клуб "Двенадцать верных рыболовов" не согласился бы обедать ни в каком другом месте, так как он требовал полного уединения, и все его члены были бы крайне взволнованы при одной мысли, что другой клуб в тот же день обедает в том же здании. Во время своего ежегодного обеда рыболовы привыкли выставлять все свои сокровища, словно они обедали в частном доме; особенно выделялся знаменитый прибор из рыбных ножей и вилок, своего рода реликвия клуба. Серебряные ножи и вилки были отлиты в форме рыб, и ручки их украшали массивные жемчужины. Прибор этот подавали к рыбной перемене, а рыбное блюдо было самым торжественным моментом торжественного пира. Общество соблюдало целый ряд церемоний и ритуалов, но не имело ни цели, ни истории, в чем и заключалась высшая степень его аристократизма. Для того чтобы стать одним из двенадцати рыболовов, особых заслуг не требовалось; но если человек не принадлежал к определенному кругу, он никогда и не услыхал бы об этом клубе. Клуб существовал уже целых двенадцать лет. Президентом его был мистер Одли. Вице-президентом - герцог Честерский.

If I have in any degree conveyed the atmosphere of this appalling hotel, the reader may feel a natural wonder as to how I came to know anything about it, and may even speculate as to how so ordinary a person as my friend Father Brown came to find himself in that golden galley. As far as that is concerned, my story is simple, or even vulgar. There is in the world a very aged rioter and demagogue who breaks into the most refined retreats with the dreadful information that all men are brothers, and wherever this leveller went on his pale horse it was Father Brown's trade to follow. One of the waiters, an Italian, had been struck down with a paralytic stroke that afternoon; and his Jewish employer, marvelling mildly at such superstitions, had consented to send for the nearest Popish priest. With what the waiter confessed to Father Brown we are not concerned, for the excellent reason that that cleric kept it to himself; but apparently it involved him in writing out a note or statement for the conveying of some message or the righting of some wrong. Father Brown, therefore, with a meek impudence which he would have shown equally in Buckingham Palace, asked to be provided with a room and writing materials. Mr. Lever was torn in two. He was a kind man, and had also that bad imitation of kindness, the dislike of any difficulty or scene. At the same time the presence of one unusual stranger in his hotel that evening was like a speck of dirt on something just cleaned. There was never any borderland or anteroom in the Vernon Hotel, no people waiting in the hall, no customers coming in on chance. There were fifteen waiters. There were twelve guests. It would be as startling to find a new guest in the hotel that night as to find a new brother taking breakfast or tea in one's own family. Moreover, the priest's appearance was second-rate and his clothes muddy; a mere glimpse of him afar off might precipitate a crisis in the club. Mr. Lever at last hit on a plan to cover, since he might not obliterate, the disgrace. When you enter (as you never will) the Vernon Hotel, you pass down a short passage decorated with a few dingy but important pictures, and come to the main vestibule and lounge which opens on your right into passages leading to the public rooms, and on your left to a similar passage pointing to the kitchens and offices of the hotel. Immediately on your left hand is the corner of a glass office, which abuts upon the lounge--a house within a house, so to speak, like the old hotel bar which probably once occupied its place.

Если я хоть отчасти сумел передать атмосферу неприступного отеля, читатель, естественно, может поинтересоваться, откуда же я знаю все это и каким образом такая заурядная личность, как мой друг - отец Браун, оказалась в столь избранной компании. Ответ мой будет прост и даже банален. В мире есть очень древний мятежник и демагог, который врывается в самые сокровенные убежища с ужасным сообщением, что все люди братья, и где бы ни появился этот всадник на коне бледном, дело отца Брауна - следовать за ним. Одного из лакеев, итальянца, хватил паралич в самый день обеда, и хозяин, исполняя волю умирающего, велел послать за католическим священником. Умирающий просил исполнить свою последнюю волю озаботиться немедленной отправкой письма, которое заключало, должно быть, какое-то признание или заглаживало причиненное кому-то зло. Как бы то ни было, отец Браун - с кроткой настойчивостью, которую, впрочем, он проявил бы и в самом Букингемском дворце, - попросил, чтобы ему отвели комнату и дали письменные принадлежности. Мистер Левер раздирался надвое. Он был мягок, но обладал и оборотной стороной этого качества - терпеть не мог всяких сцен и затруднений. А в тот вечер присутствие постороннего было подобно грязному пятну на только что отполированном серебре. В Вернон-отеле не было ни смежных, ни запасных помещений, ни дожидающихся в холле посетителей или случайных клиентов. Было пятнадцать лакеев. И двенадцать гостей. Встретить в тот вечер чужого было бы не менее потрясающе, чем познакомиться за семейным завтраком со своим собственным братом. К тому же наружность у священника была слишком заурядна, одежда слишком потрепана; один вид его, просто мимолетный взгляд на него, мог привести отель к полному краху. Наконец мистер Левер нашел выход, который если и не уничтожал, то, по крайней мере, прикрывал позор. Если вы проникнете в Вернон-отель (что, впрочем, вам никогда не удастся), сперва вам придется пройти короткий коридор, увешанный потемневшими, но, надо полагать, ценными картинами, затем - главный вестибюль, откуда один проход ведет направо, в гостиные, а другой - налево, в контору и кухню. Тут же, у левой стены вестибюля, стоит углом большая стеклянная будка, как бы дом в доме: вероятно, раньше в ней находился бар. Теперь тут контора, где сидит помощник Левера (в этом отеле никто никогда не попадается на глаза без особой нужды); а позади, по дороге к помещению прислуги, находится мужская гардеробная, последняя граница господских владений.

In this office sat the representative of the proprietor (nobody in this place ever appeared in person if he could help it), and just beyond the office, on the way to the servants' quarters, was the gentlemen's cloak room, the last boundary of the gentlemen's domain. But between the office and the cloak room was a small private room without other outlet, sometimes used by the proprietor for delicate and important matters, such as lending a duke a thousand pounds or declining to lend him sixpence. It is a mark of the magnificent tolerance of Mr. Lever that he permitted this holy place to be for about half an hour profaned by a mere priest, scribbling away on a piece of paper. The story which Father Brown was writing down was very likely a much better story than this one, only it will never be known. I can merely state that it was very nearly as long, and that the last two or three paragraphs of it were the least exciting and absorbing.

Но между конторой и гардеробной есть еще одна маленькая комнатка, без выхода в коридор, которой хозяин иногда пользуется для щекотливых и важных дел, - например, дает в долг какому-нибудь герцогу тысячу фунтов или отказывается одолжить ему шесть пенсов. Мистер Левер выказал высшую терпимость, позволив простому священнику осквернить это священное место и написать там письмо. То, что писал отец Браун, было, вероятно, много интереснее моего рассказа, но никогда не увидит света. Я могу лишь отметить, что тот рассказ был не короче моего и что две-три последние страницы были, очевидно, скучнее прочих.

For it was by the time that he had reached these that the priest began a little to allow his thoughts to wander and his animal senses, which were commonly keen, to awaken. The time of darkness and dinner was drawing on; his own forgotten little room was without a light, and perhaps the gathering gloom, as occasionally happens, sharpened the sense of sound. As Father Brown wrote the last and least essential part of his document, he caught himself writing to the rhythm of a recurrent noise outside, just as one sometimes thinks to the tune of a railway train. When he became conscious of the thing he found what it was: only the ordinary patter of feet passing the door, which in an hotel was no very unlikely matter. Nevertheless, he stared at the darkened ceiling, and listened to the sound. After he had listened for a few seconds dreamily, he got to his feet and listened intently, with his head a little on one side. Then he sat down again and buried his brow in his hands, now not merely listening, but listening and thinking also.

Дойдя до них, отец Браун позволил своим мыслям отвлечься от работы, а своим чувствам (обычно достаточно острым) пробудиться от оцепенения. Смеркалось. Близилось время обеда. В уединенной комнатке почти стемнело, и, возможно, сгущавшаяся тьма до чрезвычайности обострила его слух. Когда отец Браун дописывал последнюю страницу, он поймал себя на том, что пишет в такт доносившимся из коридора звукам, как иногда в поезде думаешь под стук колес. Когда он понял это и прислушался, он убедился, что шаги - самые обыкновенные, просто кто-то ходит мимо двери, как нередко бывает в гостиницах. Тем не менее он уставился в темнеющий потолок и прислушался снова. Через несколько секунд он поднялся и стал вслушиваться еще внимательней, слегка склонив голову набок. Потом снова сел и, подперев голову, слушал и размышлял.

The footsteps outside at any given moment were such as one might hear in any hotel; and yet, taken as a whole, there was something very strange about them. There were no other footsteps. It was always a very silent house, for the few familiar guests went at once to their own apartments, and the well-trained waiters were told to be almost invisible until they were wanted. One could not conceive any place where there was less reason to apprehend anything irregular. But these footsteps were so odd that one could not decide to call them regular or irregular. Father Brown followed them with his finger on the edge of the table, like a man trying to learn a tune on the piano.

Шаги в коридоре отеля - дело обычное, но эти шаги казались в высшей степени странными. Больше ничего не было слышно, дом был на редкость тихий - немногочисленные гости немедленно расходились по своим комнатам, а тренированные лакеи были невидимы и неслышимы, пока их не вызывали. В этом отеле меньше всего можно было ожидать чего-нибудь необычного. Однако эти шаги казались настолько странными, что слова "обычный" и "необычный" не подходили к ним. Отец Браун как бы следовал за ними, постукивая пальцами по краю стола, словно пианист, разучивающий фортепьянную пьесу.

First, there came a long rush of rapid little steps, such as a light man might make in winning a walking race. At a certain point they stopped and changed to a sort of slow, swinging stamp, numbering not a quarter of the steps, but occupying about the same time. The moment the last echoing stamp had died away would come again the run or ripple of light, hurrying feet, and then again the thud of the heavier walking. It was certainly the same pair of boots, partly because (as has been said) there were no other boots about, and partly because they had a small but unmistakable creak in them. Father Brown had the kind of head that cannot help asking questions; and on this apparently trivial question his head almost split. He had seen men run in order to jump. He had seen men run in order to slide. But why on earth should a man run in order to walk? Or, again, why should he walk in order to run? Yet no other description would cover the antics of this invisible pair of legs. The man was either walking very fast down one-half of the corridor in order to walk very slow down the other half; or he was walking very slow at one end to have the rapture of walking fast at the other. Neither suggestion seemed to make much sense. His brain was growing darker and darker, like his room.

Сперва слышались быстрые мелкие шажки, не переходившие, однако, в бег, - так мог бы идти участник состязания по ходьбе. Вдруг они прерывались и становились мерными, степенными, раза в четыре медленнее предыдущих. Едва затихал последний медленный шаг, как снова слышалась частая торопливая дробь и затем опять замедленный шаг грузной походки. Шагал, безусловно, один и тот же человек - и при медленной ходьбе, и при быстрой одинаково поскрипывала обувь. Отец Браун был не из тех, кто постоянно задает себе вопросы, но от этого, казалось бы, простого вопроса у него чуть не лопалась голова. Он видел, как разбегаются, чтобы прыгнуть; он видел, как разбегаются, чтобы прокатиться по льду. Но зачем разбегаться, чтобы перейти на медленный шаг? Для чего идти, чтобы потом разбежаться? И в то же время именно это проделывали невидимые ноги. Их обладатель очень быстро пробегал половину коридора, чтобы медленно проследовать по другой половине; медленно доходил до половины коридора, с тем, чтобы доставить себе удовольствие быстро пробежать другую половину. Оба предположения не имели ни малейшего смысла. В голове отца Брауна, как и в комнате, становилось все темнее и темнее.