Учим английский язык, читая классическую литературу.

The first two courses of the dinner of The Twelve True Fishermen had proceeded with placid success. I do not possess a copy of the menu; and if I did it would not convey anything to anybody. It was written in a sort of super-French employed by cooks, but quite unintelligible to Frenchmen. There was a tradition in the club that the hors d'oeuvres should be various and manifold to the point of madness. They were taken seriously because they were avowedly useless extras, like the whole dinner and the whole club. There was also a tradition that the soup course should be light and unpretending--a sort of simple and austere vigil for the feast of fish that was to come. The talk was that strange, slight talk which governs the British Empire, which governs it in secret, and yet would scarcely enlighten an ordinary Englishman even if he could overhear it. Cabinet ministers on both sides were alluded to by their Christian names with a sort of bored benignity. The Radical Chancellor of the Exchequer, whom the whole Tory party was supposed to be cursing for his extortions, was praised for his minor poetry, or his saddle in the hunting field. The Tory leader, whom all Liberals were supposed to hate as a tyrant, was discussed and, on the whole, praised--as a Liberal. It seemed somehow that politicians were very important. And yet, anything seemed important about them except their politics. Mr. Audley, the chairman, was an amiable, elderly man who still wore Gladstone collars; he was a kind of symbol of all that phantasmal and yet fixed society. He had never done anything--not even anything wrong. He was not fast; he was not even particularly rich. He was simply in the thing; and there was an end of it. No party could ignore him, and if he had wished to be in the Cabinet he certainly would have been put there. The Duke of Chester, the vice-president, was a young and rising politician. That is to say, he was a pleasant youth, with flat, fair hair and a freckled face, with moderate intelligence and enormous estates. In public his appearances were always successful and his principle was simple enough. When he thought of a joke he made it, and was called brilliant. When he could not think of a joke he said that this was no time for trifling, and was called able. In private, in a club of his own class, he was simply quite pleasantly frank and silly, like a schoolboy. Mr. Audley, never having been in politics, treated them a little more seriously. Sometimes he even embarrassed the company by phrases suggesting that there was some difference between a Liberal and a Conservative. He himself was a Conservative, even in private life. He had a roll of grey hair over the back of his collar, like certain old-fashioned statesmen, and seen from behind he looked like the man the empire wants. Seen from the front he looked like a mild, self-indulgent bachelor, with rooms in the Albany--which he was.

Первые две перемены обеда "Двенадцати верных рыболовов" следовали одна за другой без всяких помех и задержек. Копии меню у меня нет, но если бы она и была, все равно бы вы ничего не поняли. Меню было составлено на ультрафранцузском языке поваров, непонятном для самих французов. По традиции клуба, закуски были разнообразны и сложны до безумия. К ним отнеслись вполне серьезно, потому что они были бесполезным придатком, как и весь обед, как и самый клуб. По той же традиции суп подали легкий и простой - все это было лишь введением к предстоящему рыбному пиру. За обедом шел тот странный, порхающий разговор, который предрешает судьбы Британской империи, столь полный намеков, что рядовой англичанин едва ли понял бы его, даже если бы и подслушал. Министров величали по именам, упоминая их с какой-то вялой благосклонностью. Радикального министра финансов, которого вся партия тори, по слухам, ругала за вымогательство, здесь хвалили за слабые стишки или за посадку в седле на псовой охоте. Вождь тори, которого всем либералам полагалось ненавидеть, как тирана, подвергался легкой критике, но о нем отзывались одобрительно, как будто речь шла о либерале. Каким- то образом выходило, что политики - люди значительные, но значительно в них все, что угодно, кроме их политики. Президентом клуба был добродушный пожилой мистер Одли, все еще носивший старомодные воротнички времен Гладстона. Он казался символом этого призрачного и в то же время устойчивого общественного уклада. За всю свою жизнь он ровно ничего не сделал - ни хорошего, ни даже дурного; не был ни расточителен, ни особенно богат. Он просто всегда был "в курсе дела". Ни одна партия не могла обойти его, и если бы он вздумал стать членом кабинета, его, безусловно, туда ввели бы. Вице-президент, герцог Честерский, был еще молод и подавал большие надежды. Иными словами, это был приятный молодой человек с прилизанными русыми волосами и веснушчатым лицом. Он обладал средними способностями и несметным состоянием. Его публичные выступления были всегда успешны, хотя секрет их был крайне прост. Если ему в голову приходила шутка, он высказывал ее, и его называли остроумным. Если же шутки не подвертывалось, он говорил, что теперь не время шутить, и его называли глубокомысленным. В частной жизни, в клубе, в своем кругу он был радушен, откровенен и наивен, как школьник. Мистер Одли, никогда не занимавшийся политикой, относился к ней несравненно серьезнее. Иногда он даже смущал общество, намекая на то, что существует некоторая разница между либералом и консерватором. Сам он был консерватором даже в частной жизни. Его длинные седые кудри скрывали на затылке старомодный воротничок, точь-в-точь как у былых государственных мужей, и со спины он выглядел человеком, на которого может положиться империя. А спереди он казался тихим, любящим комфорт холостяком, из тех, что снимают комнаты в Олбэни, - таким он и был на самом деле.

As has been remarked, there were twenty-four seats at the terrace table, and only twelve members of the club. Thus they could occupy the terrace in the most luxurious style of all, being ranged along the inner side of the table, with no one opposite, commanding an uninterrupted view of the garden, the colours of which were still vivid, though evening was closing in somewhat luridly for the time of year. The chairman sat in the centre of the line, and the vice-president at the right-hand end of it. When the twelve guests first trooped into their seats it was the custom (for some unknown reason) for all the fifteen waiters to stand lining the wall like troops presenting arms to the king, while the fat proprietor stood and bowed to the club with radiant surprise, as if he had never heard of them before. But before the first chink of knife and fork this army of retainers had vanished, only the one or two required to collect and distribute the plates darting about in deathly silence. Mr. Lever, the proprietor, of course had disappeared in convulsions of courtesy long before. It would be exaggerative, indeed irreverent, to say that he ever positively appeared again. But when the important course, the fish course, was being brought on, there was--how shall I put it? -- a vivid shadow, a projection of his personality, which told that he was hovering near. The sacred fish course consisted (to the eyes of the vulgar) in a sort of monstrous pudding, about the size and shape of a wedding cake, in which some considerable number of interesting fishes had finally lost the shapes which God had given to them. The Twelve True Fishermen took up their celebrated fish knives and fish forks, and approached it as gravely as if every inch of the pudding cost as much as the silver fork it was eaten with. So it did, for all I know. This course was dealt with in eager and devouring silence; and it was only when his plate was nearly empty that the young duke made the ritual remark: "They can't do this anywhere but here."

Как мы уже упоминали, за столом на веранде было двадцать четыре места, но сидело всего двенадцать членов клуба. Все они весьма удобно разместились по одну сторону стола, и перед ними открывался вид на весь сад, краски которого все еще были яркими, хотя вечер и кончался несколько хмуро для этого времени года. Президент сидел у середины стола, а вице-президент - у правого конца. Когда двенадцать рыболовов подходили к столу, все пятнадцать лакеев должны были (согласно неписаному клубному закону) чинно выстраиваться вдоль стены, как солдаты, встречающие короля. Толстый хозяин должен был стоять тут же, сияя от приятного удивления, и кланяться членам клуба, словно он раньше никогда не слыхивал о них. Но при первом же стуке ножей и вилок вся эта наемная армия исчезала, оставляя одного или двух лакеев, бесшумно скользивших вокруг стола и незаметно убиравших тарелки. Мистер Левер тоже скрывался, весь извиваясь в конвульсиях вежливых поклонов. Было бы не только преувеличением, но даже прямой клеветой сказать, что он может появиться снова. Но когда подавалось главное, рыбное блюдо, тогда, - как бы мне выразить это получше - тогда казалось, что где-то парит ожившая тень или отражение хозяина. Священное рыбное блюдо было (конечно, для непосвященного взгляда) огромным пудингом, размером и формой напоминавшим свадебный пирог, в котором несметное количество разных видов рыбы вконец потеряло свои естественные свойства. "Двенадцать верных рыболовов" вооружались знаменитыми ножами и вилками и приступали к пудингу с таким благоговением, словно каждый кусочек стоил столько же, сколько серебро, которым его ели. И, судя по тому, что мне известно, так оно и было. С этим блюдом расправлялись молча, жадно и с полным сознанием важности момента. Лишь когда тарелка его опустела, молодой герцог сделал обычное замечание.

"Nowhere," said Mr. Audley, in a deep bass voice, turning to the speaker and nodding his venerable head a number of times. "Nowhere, assuredly, except here. It was represented to me that at the Cafe Anglais--"

- Только здесь умеют как следует готовить это блюдо. - Только здесь, - отозвался мистер Одли, поворачиваясь к нему и покачивая своей почтенной головой. - Только здесь и нигде больше. Правда, мне говорили, что в кафе "Англэ"...

Here he was interrupted and even agitated for a moment by the removal of his plate, but he recaptured the valuable thread of his thoughts. "It was represented to me that the same could be done at the Cafe Anglais. Nothing like it, sir," he said, shaking his head ruthlessly, like a hanging judge. "Nothing like it."

Тут он был прерван и на мгновение даже озадачен исчезновением своей тарелки, принятой лакеем. Однако он успел вовремя поймать нить своих ценных мыслей. - Мне говорили, - продолжал он, - что это блюдо могли бы приготовить и в кафе "Англэ". Но не верьте этому, сэр. - Он безжалостно закачал головой, как судья, отказывающий в помиловании осужденному на смерть преступнику. - Нет, не верьте этому, сэр.

"Overrated place," said a certain Colonel Pound, speaking (by the look of him) for the first time for some months.

- Преувеличенная репутация, - процедил некий полковник Паунд с таким видом, словно он открыл рот впервые за несколько месяцев.

"Oh, I don't know," said the Duke of Chester, who was an optimist, "it's jolly good for some things. You can't beat it at--"

- Ну что вы! - возразил герцог Честерский, по натуре оптимист. - В некоторых отношениях это премилое местечко. Например, нельзя отказать им...

A waiter came swiftly along the room, and then stopped dead. His stoppage was as silent as his tread; but all those vague and kindly gentlemen were so used to the utter smoothness of the unseen machinery which surrounded and supported their lives, that a waiter doing anything unexpected was a start and a jar. They felt as you and I would feel if the inanimate world disobeyed-- if a chair ran away from us.

В комнату быстро вошел лакей и вдруг остановился, словно окаменев. Сделал он это совершенно бесшумно, но вялые и благодушные джентльмены привыкли к тому, что невидимая машина, обслуживавшая их и поддерживавшая их существование, работает безукоризненно, и неожиданно остановившийся лакей испугал их, словно фальшивая нота в оркестре. Они чувствовали то же, что почувствовали бы мы с вами, если бы неодушевленный мир проявил непослушание если бы, например, стул вдруг бросился убегать от нашей руки.

The waiter stood staring a few seconds, while there deepened on every face at table a strange shame which is wholly the product of our time. It is the combination of modern humanitarianism with the horrible modern abyss between the souls of the rich and poor. A genuine historic aristocrat would have thrown things at the waiter, beginning with empty bottles, and very probably ending with money. A genuine democrat would have asked him, with comrade-like clearness of speech, what the devil he was doing. But these modern plutocrats could not bear a poor man near to them, either as a slave or as a friend. That something had gone wrong with the servants was merely a dull, hot embarrassment. They did not want to be brutal, and they dreaded the need to be benevolent. They wanted the thing, whatever it was, to be over. It was over. The waiter, after standing for some seconds rigid, like a cataleptic, turned round and ran madly out of the room.

Несколько секунд лакей простоял неподвижно, и каждого из присутствующих постепенно охватывала странная неловкость, типичная для нашего времени, когда повсюду твердят о гуманности, а пропасть между богатыми и бедными стала еще глубже. Настоящий родовитый аристократ, наверное, принялся бы швырять в лакея чем попало, начав с пустых бутылок и, весьма вероятно, кончив деньгами. Настоящий демократ спросил бы его чисто товарищеским тоном, какого черта он стоит тут как истукан. Но эти новейшие плутократы не могли переносить возле себя неимущего - ни как раба, ни как товарища. Тот факт, что с лакеем случилось нечто странное, был для них просто скучной и досадной помехой. Быть грубыми они не хотели, а в то же время страшились проявить хоть какую-то человечность. Они желали одного, чтобы все это поскорее кончилось. Лакей простоял неподвижно несколько секунд, словно в столбняке, вдруг повернулся и опрометью выбежал с веранды.

When he reappeared in the room, or rather in the doorway, it was in company with another waiter, with whom he whispered and gesticulated with southern fierceness. Then the first waiter went away, leaving the second waiter, and reappeared with a third waiter. By the time a fourth waiter had joined this hurried synod, Mr. Audley felt it necessary to break the silence in the interests of Tact. He used a very loud cough, instead of a presidential hammer, and said: "Splendid work young Moocher's doing in Burmah. Now, no other nation in the world could have--"

Вскоре он снова появился на веранде, или, вернее, в дверях, в сопровождении другого лакея, что-то шепча ему и жестикулируя с чисто итальянской живостью. Затем первый лакей снова ушел, оставив в дверях второго, и опять появился, уже с третьим. Когда и четвертый лакей присоединился к этому сборищу, мистер Одли почувствовал, что во имя такта необходимо нарушить молчание. За неимением председательского молотка он громко кашлянул и сказал: - А ведь молодой Мучер прекрасно работает в Бирме. Какая нация в мире могла бы...

A fifth waiter had sped towards him like an arrow, and was whispering in his ear: "So sorry. Important! Might the proprietor speak to you?"

Пятый лакей стрелою подлетел к нему и зашептал на ухо: - Простите, сэр. Важное дело. Может ли хозяин поговорить с вами?

The chairman turned in disorder, and with a dazed stare saw Mr. Lever coming towards them with his lumbering quickness. The gait of the good proprietor was indeed his usual gait, but his face was by no means usual. Generally it was a genial copper-brown; now it was a sickly yellow.

Президент растерянно повернулся и увидел мистера Левера, приближавшегося к нему своей обычной ныряющей походкой. Но лицо почтенного хозяина никто не назвал бы обычным. Всегда сияющее и медно-красное, оно окрасилось болезненной желтизной.

"You will pardon me, Mr. Audley," he said, with asthmatic breathlessness. "I have great apprehensions. Your fish-plates, they are cleared away with the knife and fork on them!"

- Простите меня, мистер Одли, - проговорил он, задыхаясь, - случилась страшная неприятность. Скажите, ваши тарелки убрали вместе с вилками и ножами?

"Well, I hope so," said the chairman, with some warmth.

- Надеюсь, - несколько раздраженно протянул президент.

"You see him?" panted the excited hotel keeper; "you see the waiter who took them away? You know him?"

- Вы видели его? - продолжал хозяин. - Видели вы лакея, который убрал их? Узнали бы вы его?

"Know the waiter?" answered Mr. Audley indignantly. "Certainly not!"

- Узнать лакея? - негодующе переспросил мистер Одли. - Конечно, нет.

Mr. Lever opened his hands with a gesture of agony. "I never send him," he said. "I know not when or why he come. I send my waiter to take away the plates, and he find them already away."

Мистер Левер в отчаянии развел руками. - Я не посылал его, - простонал он. - Я не знаю, откуда и зачем он явился. А когда я послал своего лакея убрать тарелки, он увидел, что их уже нет.

Mr. Audley still looked rather too bewildered to be really the man the empire wants; none of the company could say anything except the man of wood--Colonel Pound--who seemed galvanised into an unnatural life. He rose rigidly from his chair, leaving all the rest sitting, screwed his eyeglass into his eye, and spoke in a raucous undertone as if he had half-forgotten how to speak. "Do you mean," he said, "that somebody has stolen our silver fish service?"

Решительно, мистер Одли чересчур растерялся для человека, на которого может положиться вся империя. Да и никто другой из присутствующих не нашелся, за исключением грубоватого полковника Паунда, внезапно воспрянувшего к жизни. Он поднялся с места и, вставив в глаз монокль, проговорил сипло, словно отвык пользоваться голосом: - Вы хотите сказать, что кто-то украл наш серебряный рыбный прибор?

The proprietor repeated the open-handed gesture with even greater helplessness and in a flash all the men at the table were on their feet.

Хозяин снова развел руками, и в ту же секунду все присутствующие вскочили на ноги.

"Are all your waiters here?" demanded the colonel, in his low, harsh accent.

- Где лакеи? - низким глухим голосом спросил полковник. - Они все тут?

"Yes; they're all here. I noticed it myself," cried the young duke, pushing his boyish face into the inmost ring. "Always count 'em as I come in; they look so queer standing up against the wall."

- Да, все, я это заметил, - воскликнул молодой герцог, протискиваясь в центр группы. - Всегда считаю их, когда вхожу. Они так забавно выстраиваются вдоль стены.

"But surely one cannot exactly remember," began Mr. Audley, with heavy hesitation.

- Да, но трудно сказать с уверенностью... - в тяжелом сомнении начал было мистер Одли.

"I remember exactly, I tell you," cried the duke excitedly. "There never have been more than fifteen waiters at this place, and there were no more than fifteen tonight, I'll swear; no more and no less."

- Говорю вам, я прекрасно помню, - возбужденно повторил герцог, - здесь никогда не было больше пятнадцати лакеев, и ровно столько же было и сегодня. Ни больше, ни меньше.

The proprietor turned upon him, quaking in a kind of palsy of surprise. "You say--you say," he stammered, "that you see all my fifteen waiters?"

Хозяин повернулся к нему, дрожа всем телом. - Вы говорите... вы говорите... - заикался он, - что видели пятнадцать лакеев?

"As usual," assented the duke. "What is the matter with that!"

- Как всегда, - подтвердил герцог, - что ж в этом особенного?

"Nothing," said Lever, with a deepening accent, "only you did not. For one of zem is dead upstairs."

- Ничего, - сказал Левер, - только всех вы не могли видеть. Один из них умер и лежит наверху.