Книжные новости в Русском Журнале

В научном отношении семинары служили теневой аттестационной комиссией. Выяснить, кто чего стоит, без вмешательства большого социума, - в этом был смысл семинаров на дому у крупных физиков и математиков.

Я получила задание предварить разговор о домашних семинарах, потому что выступила инициатором обсуждения подобной темы. Задание я получила неделю тому назад и, конечно, не могла за это время проделать какую-либо работу. Чтобы не уподобляться участнику сражения на Халкин-Голе, который пришел поделиться воспоминаниями, я все-таки попробовала просто подумать, знаю ли я что-нибудь о домашних семинарах за пределами 70-х годов, для которых это явление в самом деле характерно. Но чтобы сравнивать, надо определить то, что называлось "семинарами", чтобы отличить от других видов домашних сборищ. Задачка достойная специального науковедческого и социологического исследования, на которое я, естественно, не замахиваюсь. И все-таки. Прежде всего, я думаю, было бы правильно отличать семинары от кружков и всякого рода дружески-профессиональных сообществ. Так, в 60-е годы мои родители были членами такого неформального кружка, который назывался с некоторой самоиронией "поэтич! еское сборище". К ядру знакомых с детства любителей поэзии постепенно "прирос" круг их индивидуальных друзей и друзей их друзей. Иногда приглашались поэты, в том числе ныне весьма прославленные, но в самом "сборище" профессиональных поэтов не было, хотя Ю.К. Ефремов сборник своих стихов в конце жизни опубликовал. Собирались и читали друг другу стихи, перепечатывали их друг для друга, делились всякой информацией о вечерах, публикациях. Речь шла не только о новинках, но и, конечно, об обретении заново поэзии запретной, полузапретной и эмигрантской. Там были свои лидеры, которые что-то рассказывали, но семинаром это не было и не именовалось. "Сборища" проходили по очереди у его членов и были одновременно приемом гостей с застольем. Такого рода неформальных кружков было, надо думать, немало.

Были "семинары" богословско-философского направления. Илья Шмаин собирал таких же, как он, математиков, только моложе, выпускников элитных! матшкол и студентов математических и физических факультетов, ! взыскующ их жизненных истин. Они читали Н.О. Лосского, а рядом тоже математики помоложе читали Гельдерлина и Рильке. Из таких кружков математиков, читавших вместе Рильке и Лейбница, Флоренского и Цветаеву, получились православные математики, что делало их внутренними эмигрантами, собственно эмигранты, с их особой эмигрантской судьбою, и священники. Недавно мы слышали священника, который произнес проповедь на отпевании Владимира Николаевича Топорова. Я думаю, что многие обратили внимание на то, что священник был какой-то необычный. Он знал, о ком говорит и, хотя пел неважно, говорил-то хорошо. Совсем не пошло. Как раз из такого семинара он и вышел.

Образ жизни студентов, аспирантов, научных сотрудников, жизненные привычки, установки на "изучение" делали семинар понятной и привычной формой. Поэтому то, что можно было бы назвать "катехизаторской группой", существовало als ob семинар. Священнику Александру Меню показалась привлекательной идея семинара Шмаина - с! еминара для "поиска истины", и он стал собирать молодежь уже непосредственно для поиска ее в Библии, для изучения Библии. Иные из участников семинара отца Александра, гуманитарии, прошли затем путь обратный пути из математиков в священники: из них получились ученые библеисты резко антиклерикального направления¹.

В многообразии форм интеллектуальной и духовной коллективной "самодеятельности" форма семинара, по своему происхождению научная, была образцом для кружков разного рода, в то время как "научный домашний семинар" - достаточно парадоксальное явление.

Итак, примем на первое время, что "научный домашний семинар" - это не любая группа людей, которые собираются вместе, чтобы читать вместе стихи или Евангелие или обсуждать, как добиться в России либеральных свобод, или как избавить ее от инородцев, или чтобы собрать сведения о нарушениях прав человека в Пермской зоне. Ядром понятия &qu! ot;домашний семинар" я склонна считать научную или учебну! ю или на учно-учебную коллективную деятельность, регулярно осуществляемую в сугубо приватных условиях. Содержание этой деятельности общественно значимо и публично - научная работа, исследование и обучение, форма приватна - дружеская встреча, "гости", чаепитие. Научный домашний семинар - это contradiction in adjecto, такой тип семинара и расплодился в 70-е. Остальные формы - философские, поэтические, религиозные собрания, с самоназванием "семинаров", будем считать кузенными формами, а научную форму - центральной, раз самоидентификация остальных прибегала именно к научной номенклатуре.

А были ли домашние семинары в России до 70-х годов? Пошарим в памяти. Да, были. До революции было принято, чтобы, скажем, студенты работали на дому у профессора. "Жилищные условия" это позволяли, необходимая специальная библиотека, собранная за целую жизнь, была под рукой. Не знаю, как в других специальностях, а у филологов-классиков эта традиция никогда и не прерывала! сь: в студенческие годы мой курс посещал на дому девяностолетнего Александра Николаевича Попова для чтения "Илиады", а сейчас мой тогдашний однокурсник принимает студентов на дому, потому что иначе ему надо всякий раз везти в РГГУ машину книг из своей библиотеки. Когда ледяной зимою 1919 года неотапливаемый Петроградский университет стоял пустой, без студентов, классики С.А. Жебелев, И.И. Толстой и другие продолжали занятия на дому. Это говорит пока только об их стойкости и преданности профессии. Но когда студенты, окончившие курс, не покидали учителя, а продолжали по тем же дням приходить, рассаживаться и читать вместе с бывшим учителем древнего автора, словно они навсегда остались студентами, и так еще лет 10, то это уже что-то особенное. Такой кружок занимался у Жебелева года до 1926-го.

В 20-е годы круг людей, частично пересекавшийся с читателями текстов у Жебелева, собирался на квартире у И.И. Толстого. Это группа известная под псевдонимом АБДЕМ, котора! я перевела совместно романы Ахилла Татия и Гелиодора²). Кружок, который вполне можно было назвать семинаром, дружескими связями пересекался с группой М.М. Бахтина и с членами объединения ОБЭРИУ; травестированные изображения их сборищ можно найти в романах и стихотворениях Константина Вагинова³. Гибель АБДЕМитов связана с еще одним пересечением: принадлежавший к игровому и философскому сообществу "Космическая академия наук" участник переводов Ахилла Татия был арестован за принадлежность к этой "Космакадемии" и в состоянии острого психического помешательства написал под диктовку следователей безумный проект государственного устройства "Российской монархии", в котором важные посты предназначались И.И. Толстому, А.Н. Егунову и А.И. Доватуру. Все трое были немедленно арестованы, Толстой вскоре освобожден, а Егунов и Доватур осуждены на длительные сроки⁴. Во второй половине 1920-х гг. в Институте народного х! озяйства и в Институте слова произошли перемены такого свойства, что из него ушли не только многие преподаватели, но и студенты. В это время начали действовать, в частности, ограничения прав на образование для дворянских детей. Один из таких студентов, впоследствии архимандрит Сергий, пришел к своему преподавателю общей культуры оратора В.Н. Муравьеву за советом, как быть: молодым людям хотелось действовать. Преподаватель предложил продолжить занятия со студентами, покинувшими институты (многие учились и там и там), на дому. Так несколько преподавателей и студентов стали заниматься на закрытом семинаре историей русской культуры, чтобы понять, каким образом сложилось то положение, в котором оказались они и все русское общество. Ни преподаватели, ни студенты не были людьми религиозными, тем более церковными, но поиски истины в семинаре по истории русской культуры привели учащихся к православию. Студенческий состав семинара скоро превратился в церковную общину, тогда как препо! даватели, изучавшие Закон Божий в казенных гимназиях своего де! тства, в церковь не пошли. При Сталине в разное время все преподаватели были погублены, а общинники провели десятилетия в лагерях и ссылках⁵. Итак, мы видим, что домашние семинары оказываются в период 20-х годов так или иначе переплетены с группами, объединенными уже не собственно научными занятиями, а оппозиционностью режиму, и все такие группы вызывают настороженность властей, даже если занимаются переводом античных романов.

Я знаю слишком мало, чтобы делать обобщения, но мне кажется, что у собственно научных домашних семинаров век не очень долгий - три-семь, максимум - десять лет. Поэтому десятилетия существования общины савельевцев, (их второе поколение дожило до наших дней) сами по себе говорят об узах иного характера. Поэтому и семинар философа Владимира Соломоновича Библера, существовавший 35 лет, возможно, представляет собою явление sui generis и в типологию не встраивается.

Образовательная система производит когорты, которые! к моменту резкой смены климата оказываются без места. Социальные маргиналы увековечивают свое состояние младших, потому что общество больше не нуждается в той роли, к которой этих людей готовили. Удел их - быть никем, вести призрачное существование, то есть удел героев "Козлиной песни". Их преподаватели, получившие статус еще при прежнем режиме, имеют шанс сохранить профессиональную идентичность. Характерно, что Толстой был отпущен ГПУ и в 1946 при Сталине стал академиком, а его ученики, Доватур и Егунов, с которыми он был весьма близок по взглядам, подвергались арестам, высылкам и преследованиям вплоть до хрущевской оттепели. Ничего, боже упаси, не хочу сказать компрометирующего о Толстом: только о том, что под нож при наступлении заморозков идет именно молодое поколение, выпущенное образовательной системой в новую жизнь, в которой реализоваться им уже не предстоит. А когда надо загодя сказать: "горшочек не вари", никто не знает. Эти "избыточные&q! uot; составляют среду, из которой рекрутируются домашние семин! ары. Сем инары 70-х образовали, грубо говоря, старшеклассники и студенты оттепели, а объединялись они чаще вокруг людей более старшего поколения, имевшего и некоторый формальный статус, и авторитет.

В следующем "цикле" маргиналам предшествующего периода выпадает шанс обрести статус. Хотя не всем, конечно, случается им воспользоваться даже индивидуально, но некоторые семинары 70-х породили институализированные сообщества уже в постсоветское время. Так и семинар В.С. Библера породил целый ряд институализированных образований, хотя и его материнская, семинарская, форма продолжала жить, пока был жив сам Библер.

Домашние и полуофициальные семинары были моим сообществом и важнейшими университетами в годы моей научной юности. Я была постоянным участником фольклорного семинара Елеазара Моисеевича Мелетинского, спорадическим - семинара А.К. Жолковского по поэтике, а когда последний переместился от Жолковского к Мелетинскому, то и здесь постоянным. М.Л. Гаспаров написал о! семинаре по поэтике, и русский вариант опубликован в # 77 НЛО. Скажу только, что имена его участников очень громкие, и филология, скажем, в РГГУ, как и славистика многих американских университетов, в значительной степени продолжает эти семинары тематически, методологически и персонально. Локально семинар Жолковского и Мелетинского проходил в двух местах скопления интеллигентов - Остоженка и Юго-Запад. Не буду описывать его подробнее, так как он описан Гаспаровым и предстоит в июне доклад о нем Жолковского.

Еще один семинар, мне хорошо известный, был более узким и специальным по тематике: античная философия и наука. Он проходил дома у Ивана Дмитриевича Рожанского. До занятий историей античной науки Иван Дмитриевич был физиком, причем физиком-дипломатом по ядерным, кажется, технологиям. Он был сыном профессора еще царских времен (о достойном поведении его отца мы прочитали в свое время в "Архипелаге Гулаг"). Обе стороны его происхождения были типологически зн! ачимы: математики и физики (математики в большей мере) обладал! и высоко й "семинарской готовностью", а кроме того, Рожанский был намного, на два поколения, старше тех, кого собирал, и наследовал традициям интеллигенции с досоветским жизненным опытом. Этот семинар, как и оба семинара Мелетинского, просуществовал до начала 1980-х. Но завершился иначе, о чем позже. У него тоже были постоянные участники - Андрей Лебедев, Анатолий Ахутин, Сергей Муравьев, Юрий Шичалин, Татьяна Бородай, Алексей Сидоров, Александр Столяров и др. Интеллигентский локус - Красноармейская улица, писательский дом у метро Аэропорт⁶. Все участники были немножко маргинализованы или находились немножко не на своем месте. Философ Ахутин имел образование химика, князь Муравьев был реэмигрантом и не сумел приспособиться к советской действительности, чтобы получить высшее образование. Бородай служила младшим научным сотрудником в чуждом ее интересам византийском секторе, переводила на все языки начальственную переписку и сильно тосков! ала. Андрей Лебедев, выдающиеся научные способности которого и преданность науке были видны с первого взгляда, долгие годы своей работы над "Фрагментами досократиков" числился научно-техническим сотрудником, и так далее. Если эти люди и служили по своей специальности, то нормальную среду и научное общение получали скорее у Рожанского.

Социализм 70-х был столь зрелым, отрицательный отбор был таким безотказным, что сама выброшенность на обочину зачастую была половиной рекомендации, тогда как успешность - наполовину компроматом. Скажем, в сектор античной литературы ИМЛИ, которыми по очереди заведовали Аверинцев и Гаспаров, в период с 70 по 90 поступили несколько молодых научных сотрудников - все мимо воли этих заведующих, по воле начальства. Это были, вообще говоря, симпатичные молодые филологи-классики, а не партчудовища. Но если из семинара Рожанского все остались в профессии, то из этих устроенных в Академию наук сверху - на сегодняшний день ни один. В научн! ом отношении домашние семинары служили теневой аттестационной ! комиссие й. Ровно этот смысл: выяснить, кто на самом деле чего стоит без вмешательства большого социума, имели дополнительные к официальным, узкие семинары на дому у крупных физиков и математиков. Об этом я знаю только понаслышке.

Так, понаслышке я знаю и о семинарах лингвистических и психологических Риты Марковны Фрумкиной, она об этом писала, о семинарах византиниста А. Каждана, семинарах М.Я. Гефтера, много о семинарах Г.П. Щедровицкого, не вполне домашних, но явно особых, полуофициальных. Им необходимо посвятить особые заседания, как и семинару В.С. Библера сегодня.

Масштаб полуофициальных семинаров - 30-60 человек - исключал домашний формат, но привязаны они были все-таки не к учреждению, а к человеку, лидеру. Таким был и семинар Юрия Левады, который я посещала довольно регулярно, хотя никогда там не выступала. Впрочем, я не совсем права: ядро семинара Левады составлял сектор теории и методологии разогнанного Руткевичем в 1972 г. Института конкретных социальных иссле! дований. Семинар Левады ютился под той или иной застрехой, а по содержанию - я думаю, Лев Гудков и Алексей Левинсон смогут рассказать об этом по-настоящему - был с моей точки зрения самым универсальным: философия с Пятигорским, история с Яниным, филология с Чудаковой, демография с Вишневским и т.д. Социология, которая там обсуждалась, тяготела к общей методологии и теории культуры. Если семинары Мелетинского и Рожанского отталкивались от официоза в содержательном, методологическом и тематическом аспектах, а разговоры, недозволенные начальством, бывали разве что за чаем, то у Левады все-таки в центре была актуальная современность, даже если доклад был о Хлебникове. Поэтому чувство вызова и заговора передавалось даже таким сторонним участникам, как я. Ядро семинара образовало при очередной смене климата основу сначала ВЦИОМа, а потом Левада-Центра.

Как я уже говорила, к началу 80-х стали хиреть или прекращать свою деятельность многие семинары. В это время в 1981 г. в мо! ей профессиональной области возникла некая промежуточная форма! - семин ары Научного совета по мировой культуре АН. Античная комиссия этого совета организовала целых три семинара по античной философии и науке, куда перетекли семинар Рожанского, семинар по античному быту и культуре повседневности, которым руководил Г.С. Кнабе, и почти не собиравшийся семинар для обсуждения феномена поздней античности как сосуществования языческой и христианской культур. Этим семинаром должен был руководить Аверинцев. Семинары Научного совета дожили до раннеперестроечного периода, а как они сошли на нет (номинально все эти комиссии и семинары существуют по сей день), не помню. Когда я стала заниматься общественной деятельностью в рамках общества "Мемориал" и даже еще до его формального создания, я немедленно внесла и туда форму "семинара" и с 1988 по 1992 г. была организатором семинаров по советской истории для мемориальской публики, сначала кочевого, а под конец в собственном помещении общества.

Выпускник домашних семинаров, я ценю всяко! го рода вольницу в академической жизни, а попытки планировать мою деятельность и надзирать за нею переношу плохо. Как оказалось, я воспроизвожу в рамках университета домашний семинар с его свободой самоопределения участников, занимающихся наукой по собственной воле и не ради заработка. Служащие или учащиеся в РГГУ составляют примерно половину нашего семинара, а иногда меньше. Компания разновозрастная, включает студентов МГУ и РГГУ, людей уже солидного возраста, молодых ученых, аспирантов разных академических институтов и университетов, есть аспирантка моего бывшего аспиранта - "внучатая", так сказать. Почти никому не нужны зачеты или часы. И мы обязательно пьем чай - кто что принесет - прямо во время занятий. Но такой семинар лучше домашнего, он открытей, сюда легче прийти новому человеку, в нем присутствует и научная и учебная составляющая, сама совместная работа людей разных специальностей и разного опыта есть способ взаимного обучения, причем всех, включая стар! ших. Уход тоже естествен, это не разрыв и не предательство, а ! живая, п роточная вода. И никаких вопросов о засланных казачках, и никаких протестов против прихода того или иного лица: двери открыты для всех, и ценз один - греческий язык. Только теперь я сообразила, что содержание нашего семинара - сравнительное изучение языческой, христианской и иудео-эллинистической прозы - входит в перспективу задуманного двадцать лет тому назад Аверинцевым семинара Античной комиссии. Через наш семинар прошло более 50 человек, некоторые посещали его всего по семестру, иные восьмой год, хотя и с перерывами. В условиях свободы университет лучше для научного семинара, чем домашняя обстановка, лучше, чем Академия наук. Наличие совсем молодых людей и их безусловное право задавать любые, самые наивные вопросы - великое благо. Ничто не считается заведомо "принятым", как бывает "принято" в доме, в кружке. Срок жизни университетского семинара больший, чем у домашнего⁷, как, впрочем, и такого феномена, как семина! р Левады.

Мне кажется, историкам и науковедам есть, что тут делать, если, конечно, они уже не написали об этом книги⁸, и только я о том ничего не знаю. Как не знаю я, конечно, и многих не упомянутых мною семинаров 1970-х. Пусть простят меня те, о ком я не вспомнила. Я только обозначила тему разговора и опиралась на собственный неизбежно узкий, исключительно московский опыт и некоторое знакомство с судьбами филологов-классиков в XX в.

Примечания:

¹ Эти соображения обязаны своим происхождением моим беседам с дочерью о.Шмаина А.И. Шмаиной-Великановой.

² О кружке АБДЕМ см. Е.Г. Рабинович "Жизнь Аполлония Тианского Флавия Филострата"! ;, приложения и примечания к: Флавий Филострат, Жизнь Аполлони! я Тианск ого, М., 1985, 217-225; 277.

³ См., напр., Т. Никольская, "К.К. Вагинов. Канва биографии и творчества", Четвертые тыняновские чтения, Рига, 1988, с. 76

⁴ С. Еленин, Ю. Овчинников, примечания к Н.П. Анциферов, "Три главы из Воспоминаний", Память, Париж, 4 (1981), с. 128-129; Лурье, с.с. 111, 136, 147.

⁵ Архимандрит Сергий (Савельев). Далекий путь. История одной христианской общины. Даниловский благовестник. М.,1998, с. 19-23.

6 Краткие сведения о нем см. в предисловии к сборнику Mathesis. Из истории античной науки и философии. М.: "Наука", 1991.

⁷ Александр Иосифович Зайцев в течение 20 лет в 60-80-е по субботам читал сначала на филологическом, а потом на философском факультете ЛГУ, "Законы" Платона, некогда переведенные молодым Егуновым. Ситуация частично подобна домашним семинарам: классики длят свое "детское", студенческое, состояние, продолжая годами посещать семинары своего бывшего формального учителя. Но открытость университета позволяет этому длиться столько, сколько сил достало учителю.

⁸ Вот, что мне удалось сыскать, всего пара страничек: В. Каганский. Семинар о негосударств! енной институциализации свободной науки// Кентавр. Методологич! . и игро технический альманах. 1997. Вып. 17, с. 20-21 [Чебанов С.В.]

Курганов берет за основу "секретный дневник" Якова Ивановича де Санглена, создателя и главы русской военной разведки. Правда, дневник этот, судя по всему, плод творческого вымысла.

Ефим Курганов. "Шпион Его Величества" (историко-полицейская сага). Эпизод второй: Александр Павлович в опасности, или История одного покушения (из секретного дневника военного советника Якова Ивановича де Санглена ["Зарубежные записки", 2006, #8].

Даже тот, кто штудировал "Войну и мир" в подлиннике (а не в интернет- переложении для современных вундеркиндов), вряд ли способен припомнить в деталях описание бала в имении Беннигсена, хотя ему и посвящена целая глава третьего тома эпопеи Льва Толстого. Разве уж в самых общих чертах припомнится, что давали этот бал для императора Александра, да еще всплывет в памяти, как Элен Безухова затемнила на балу тяжелой русской красотой утонченных польских красавиц или как Борису Друбецкому удалось с пользой для своей карьеры подслушать на лестнице разговор Александра I с министром полиции Балашовым.

Однако пересказывать классику все равно что изучать ее по студенчески! м шпаргалкам. Поэтому обратимся лучше к "первоисточнику":

"В июне месяце одному из польских генерал-адъютантов государя пришла мысль дать обед и бал государю от лица его генерал-адъютантов. Мысль эта радостно была принята всеми. Государь изъявил согласие. Генерал-адъютанты собрали по подписке деньги. Особа, которая наиболее могла быть приятна государю, была приглашена быть хозяйкой бала. Граф Бенигсен, помещик Виленской губернии, предложил свой загородный дом для этого праздника, и 13 июня¹ был назначен бал, обед, катанье на лодках и фейерверк в Закрете, загородном доме графа Бенигсена".

Кульминации действие достигает, когда в разгар бала министр полиции А.Д.Балашов (у Толстого - Балашев) конфиденциально сообщает императору, что войска Наполеона начали переправу через Неман: "Только что Балашев начал говорить, как удивление выразилось на лице государя. Он взял под руку Балашева и пош! ел с ним через залу, бессознательно для себя расчищая с обеих ! сторон с ажени на три широкую дорогу сторонившихся перед ним".

Между тем для Александра I сообщение Балашова не было неожиданным: о том, что началась война с Бонапартом, император узнал еще до бала, и узнал не от министра, а от начальника высшей воинской полиции генерала Я.И. де Санглена - бывшего подчиненного Балашова, ставшего к лету 1812 года вполне самостоятельной политической фигурой².

Вообще непонятно: зачем понадобилось Александру Павловичу играть с огнем и ехать со всем своим окружением в приграничную Вильну (отнюдь не дружелюбно настроеннную к российскому императору), когда в воздухе уже так явно пахло порохом? Но деяния и помыслы сильных мира сего поистине неисповедимы. А дневников и мемуаров они, как правило, после себя не оставляют. Вот и приходится историкам фантазировать и приписывать великим личностям собственные помыслы. Поэтому есть серьезное подозрение, что "история в лицах", от Светония до Виктора! Суворова, ничто иное как беллетристика.

Впрочем, беллетристика беллетристике тоже рознь. Еще одно тому доказательство опубликованное в # 8 "Зарубежных записок" продолжение (начало - в #12 "Невы" за 2005 год) "историко-полицейской саги" Ефима Курганова "Шпион Его Величества", основные события которой как раз и связаны с подготовкой к тому самому балу в поместье Бенигсена. Но, судя по всему, Ефим Курганов вовсе не намерен пересказывать Льва Толстого. Более того, в своей "саге" он производит "ревизию" событий 1812 года, беря за основу не объективный (точнее, псевдообъективный, прочно привязанный к толстовской историософии) взгляд на события, а подчеркнуто субъективный: роман Курганова есть не что иное, как "секретный дневник" вышеупомянутого Якова Ивановича де Санглена, создателя и главы русской военной разведки. Правда, дневник этот, судя по всему, плод творческого вымысла, но события, описываемые в ! нем, как говорится, имели место быть.

Так вот, как утвер! ждает в предисловии к публикации дневника "шпиона Его Величества" историк, профессор Николай Богомольников, "балу предшествовали чрезвычайно острые и даже драматические обстоятельства, которые, видимо, остались неизвестными автору "Войны и мира".

В имение генерала Беннигсена "Закрет" предварительно были засланы французские шпионы, готовилось покушение на Александра I - танцевальный павильон должен был рухнуть прямо во время бала, погребя под собой и императора, и весь российский генералитет, а заодно и дипломатический корпус и врагов Бонапарта, оказавшихся в ту пору в Виленском крае и приглашенных на бал (граф Поццо ди Борго и многие другие)".

Автором столь дерзкого замысла, если верить де Санглену, был сам Наполеон, а исполнителями - польские бонапартисты Алина Коссаковская и Сигизмунд Андриевич. Понятно, что в случае осуществления этого коварного плана российская армия оказалась бы без высшего руководства и французы! выиграли войну с Россией без единого сражения. Но вражеские козни вовремя раскрыты, государь и иже с ним спасены. И все это благодаря Я.И.Санглену и его верным помощникам - Шуленберху, Вейсу и, конечно же, вездесущему Яшеньке Заксу. Так что автор "саги", в отличие от автора "эпопеи", убеждает нас в том, что личность (и не только великая, а вполне рядовая, но толково делающая свое дело) кое-что в истории значит.

Примечательно, что в "саге" Ефима Курганова исторические события не просто фон или декорация (как, например, у Бориса Акунина), а непосредственный предмет изображения. Причем занимательность сюжета, "беллетристика", удачно сочетается с документальной точностью в описании исторических реалий 1812 года и деятелей (Багратион, Барклай де Толли, Беннигсен), во многом решавших исход Отечественной войны. В этом сказывается научно-исследовательский подход к "материалу" Ефима Курганова - не только писателя, но и ученого! -литературоведа с мировым именем, автора знаменитых монографий! "А некдот как жанр", "Лолита и Ада", "Анекдот, символ, миф" и других не менее замечательных научных работ, вызвавших немало дискуссий в ученом мире.

Остроту и занимательность повествованию придают, конечно же, не только исторические события, но и элементы приключенческого, авантюрного жанра: подземный ход, ведущий из Тракая в Вильно, переодевания с целью маскировки и т.п. Чего стоит, например, одно описание "замка с привидениями" - дома Бауфала, куда наведываются в один из майских вечеров император Александр Павлович, шеф тайной полиции де Санглен и "сопровождающие их лица".

Заметим, кстати, что облик императора Александра, каким представляет его "секретный дневник" де Санглена, в корне отличается от портрета, нарисованного Толстым с явной неприязнью. В изображении "высочайшего шпиона" Александр Павлович - не лишенный слабостей (прежде всего, слабости к прекрасному полу), но умный и смелый человек. Так! им, по крайней мере, он предстает в эпизоде посещения виленского "замка с привидениями":

"В скором времени в доме Бауфала мы остались втроем - я, Государь и квартальный надзиратель Шуленберх.

Я начал оглядываться и заметил вдруг наверху тоненькую полоску света и шепнул о сделанном открытии Александру Павловичу и Шуленберху.

Мы двинулись в сторону света, наощупь стали подниматься по большой каменной лестнице, склизкой и вонючей, и оказались перед маленькой дверью, из-под которой как раз и пробивался свет.

Я попробовал открыть дверь, но она оказалась заперта. Тогда я ударил по основанию двери носком сапога, и она не то, что рухнула, а проста рассыпалась. Раздался треск, а затем и звон разбитого стекла, и стало слышно, как кто-то выпрыгнул из окна.

Мы вошли. На маленьком столике горела свеча, и были разложены стопки бумаг. Один лист был развернут - я подошел и увидел, что это записка маркиза Биньона к ! графу де Шуазелю. Речь в записке шла о численности и дислокаци! и войск Первой Западной армии в Виленском крае.

- Да тут не привидения, тут шпионы прячутся, - захохотал Александр Павлович".

Безусловный интерес к "саге" Ефима Курганова привлекает и сама личность Жака (Якова) де Санглена. Это о нем выдающийся знаток русской истории, культуры и быта Александровского времени Вадим Вацуро, с полным на то основанием, написал: "Какая потрясающе интересная литературная фигура!"³

Как историческая личность Яков Иванович де Санглен несправедливо забыт (или полузабыт), несмотря на заслуги в деле создания российской военной разведки. Необычен уже сам тот факт, что накануне войны с Францией во главе высшей воинской полиции оказался француз, пусть даже и родившийся в России. (Кстати, одна из особенностей "саги" Ефима Курганова - пестрый, многонациональный состав персонажей, каждый из которых не на словах, а на деле демонстрирует преданность Отечеству.) Судя по! отзывам современников, военного советника де Санглена они не очень-то любили и побаивались. Но тот Яков Иванович Санглен, образ которого встает перед нами на страницах "саги", вызывает, скорее, симпатию (хотя и не лишен доли бахвальства и интриганских замашек). Не могут не вызвать улыбки, например, такого рода рассуждения автора "секретного дневника", воодушевленного прогулкой по виленским улицам:

"После Кришкевича мы с Вейсом зашли в кофейню Юльки, что на Большой улице. Над воротами дома красуется надпись "Kawiarnia" (кофейный дом), и в доме этом нет ничего особенного. В Вильне таких домов десятки, но этот известен <...> под именем кофейни Юльки. Не смотря на то, что Юлька уже умерла, кофейня не хочет расстаться с ее именем.

Кофейня эта никогда не бывает пуста. Тут пьют кофе (надобно прибавить - кофе прекрасный, лучший в городе), пьют чай, курят трубки, сигары, играют в бильярд, играют в шахматы, читают газеты! , пересказывают друг другу городские новости.

Игр! ают, выи грывают, проигрывают, наблюдают за игрой, принимают участие в той или другой стороне, предсказывают успех или неудачу, но все довольны, все веселы. И это не один, не два, не три дня, а во всякое время, когда вы войдете туда, вы встретите те же сцены.

Что же из этого заключить должно? Вот тут есть разрешение важного житейского вопроса.. Кто доволен и весел - тот счастлив. Что ж это древние и новые мудрецы, философы, мыслители и все имеющие притязание на эти титулы, в продолжении нескольких тысяч лет искали местопребывания счастья и не могли до сих пор отыскать его? Вот оно где! - в кофейне Юльки!"

Уж не кроется ли за этими строками пародийная аллюзия на пространные и - увы! - доводящие современного читателя до зевоты философские отступления в "Войне и мире"?

Так или иначе, но при всей верности Ефима Курганова "духу истории" мы имеем дело с художественным вымыслом, изрядно и со вкусом приправленным постмодернистским "с! оусом". Чего стоит один стиль дневника, в котором автор намеренно сталкивает утяжеленную стилистику начала века 19-го с едва ли не сленговой лексикой начала 21-го столетия! Да и сама форма "секретного дневника", т.е. записок, не предназначенных для посторонних глаз, постмодернистски условна: де Санглен явно рассчитывает на читателя, прихорашивается и "припудривается" (надо полагать, "не для современников"⁴, а для нас с вами) подобно красотке перед зеркалом. Так что "дневниковость" и "секретность" в данном случае не более чем классический "шкловский" прием. В чем, собственно, автор (настоящий, а не дневниковый) честно и откровенно не раз уже сознавался, а не вводил в заблуждение читателей, уверяя их в подлинности подложных документов (как делают это публикаторы некоторых сомнительных "мемуаров").

Насколько нам стало известно, "шпион Его Величества"! намерен продолжить свои похождения и отправиться сначала в Др! иссу, а затем - с секретной миссией - в Москву. Так что пожелаем ему счастливого пути, а нам - занимательного и полезного чтения.

Примечания:

Если феодальную Японию современный читатель знает по "Алмазной колеснице" Бориса Акунина, то атмосферу начала ХIХ века вполне передает "Шпион его величества" Ефима Курганова.

В одной из своих книг Ефим Курганов, известный литературовед, автор исследований по мифопоэтике, теории и истории анекдота, сетует на то, что в наше время искусство художественного вымысла переживает тяжелейшее испытание: "Трудно тратить время на знакомство с тем, что явно и преднамеренно придумано, что не скрывает своей придуманности, своей ориентации на воспроизведение того, чего заведомо никогда не было"¹. Сознание современного читателя ориентировано не на развлечение или заполнение пустот, а на получение информации - сжатой и короткой. Не обмануть читательские запросы, по мнению Е.Курганова, поможет анекдот, сочетающий достоверность, историософичность, яркость содержания и лаконизм формы.

Ефим Курганов подкрепляет свои теоретические рассуждения делом и пытается изменить ситуацию, сложившуюся в современной литературе. Написанный им роман "Шпион его величества", первая часть которого опубликована в ж! урнале "Нева" (2005, # 12), часть вторая - в "Зарубежных записках" (2006, # 8), представляет собой увлекательное повествование, изобилующее неожиданными поворотами и удивительными открытиями, основанное на достоверных исторических источниках и построенное по модели анекдота. Автор в предисловии к роману признается в том, что "все без исключения персонажи, - вплоть до самых эпизодических, фигурирующие в настоящем повествовании, - реальные исторические лица. Практически все описанные события имели место, а если не имели, то вполне могли бы его иметь".

Историко-полицейская сага, задуманная Кургановым, позволяет взглянуть на события, предшествующие началу Отечественной войны 1812 года, не с лицевой, глянцевой стороны официальной историографии, а с изнанки. В первой части романа отражена предыстория создания русской военной разведки², соперничество русской и французской разведок; вторая часть "! Александр Павлович в опасности, или История одного покушения&q! uot; рас сказывает об одном из первых дел - предотвращении убийства императора, которое должно было стать сигналом к переходу французских войск через Неман. В предисловии к публикации автор не без иронии замечает, что в дневнике де Санглена излагается то, что осталось "за кадром "Войны и мира" Льва Толстого", "чрезвычайно острые и даже драматические обстоятельства, которые, видимо, остались неизвестными" автору романа-эпопеи. И далее в доказательство своей мысли предлагает "официальную" версию событий, описанную в третьей главе третьего тома "Войны и мира": "В июне месяце одному из польских генерал-адъютантов государя пришла мысль дать обед и бал государю от лица его генерал-адъютантов. Мысль эта радостно была принята всеми. Государь изъявил согласие. Генерал-адъютанты собрали по подписке деньги. Особа, которая наиболее могла быть приятна государю, была приглашена быть хозяйкой бала. Граф Бенигсен, помещик Виленской губернии, ! предложил свой загородный дом для этого праздника, и 13 июня был назначен бал, обед, катанье на лодках и фейерверк в Закрете, загородном доме графа Бенигсена"³. Но на самом все было иначе...

Курганов блестяще раскрывает скрытые пружины русской истории, вовлекая читателя в игру, всячески подчеркивая достоверность описываемых событий, в том числе и вводом героев, удостоверяющих реальность существования секретного дневника де Санглена (авторы предисловий, научные консультанты и др.), и в то же время предлагая свою версию происходящего. В загородном доме графа Беннигсена стараниями французских шпионов, прежде всего хорошо известной читателям по первой части романа Алиной Коссаковской, была подготовлена ловушка, в которую должны бы попасться император и весь российский генералитет, а заодно и дипломатический корпус. И только усилия де Санглена и его помощника, аптекарского сына Якова Закса, предотвратили готовящееся злодеяние.! При этом повествование настолько увлекательно, что возникает ! эффект п рисутствия: читатели, прекрасно знающие финал истории, переживают вместе с героями, как будто забывая о благополучном исходе событий. Появляется ощущение, что если на самом деле все было не так, то это ошибка истории.

Но в реконструкции событий далекого прошлого привлекает не столько интрига, сколько удивительная точность в воссоздании реалий того времени. Как известно, постмодернистская литература - это литература отражений, игра масками, созданными культурой в предшествующие эпохи. И если феодальную Японию современный читатель представляет по "Алмазной колеснице" Б.Акунина, знатока японской истории и культуры, то атмосферу начала ХIХ века вполне можно ощутить при помощи "Шпиона его величества" Курганова.

Признанный специалист по истории литературы, Ефим Курганов не случайно избирает дневниковые записи как форму повествования. В отличие от многих авторов исторических опусов, Курганову удается не просто передать "местный колорит", но! и воссоздать "дух времени" через форму, порожденную этим временем, и историческое сознание, носителем которого он делает своего героя.

Безусловная удача романа - главный герой Яков де Санглен, личность легендарная и неоднозначная. Яков Иванович де Санглен (1776-1864) был человеком неординарным. Сложно перечислить все сферы человеческой деятельности, которые интересовали его: философ, публицист, автор романов и исследований по военной истории, преподаватель немецкой словесности в Московском университете, действительный статский советник и, наконец, известный острослов, анекдотист. В предисловии к первой части романа приводится любопытный фрагмент из "Воспоминаний" Т.П.Пассек: "Положение это (начальника тайной полиции. - Сергей Сериков) давало ему возможность знать пропасть событий и анекдотов того времени... Де Санглен рассказывал энергично, рельефно, - живой, остроумный, с огромной памятью, он представлял собою живую хронику"⁴. Последняя характеристика, ! вероятне е всего, и привлекла к этой почти забытой историками личности интерес Ефима Курганова. Но, прежде всего, де Санглен был шпионом, виртуозом сыска, создавшим структуру русской тайной полиции, организовавшим агентурную сеть во время Отечественной войны 1812-1815 годов. У современников Яков Иванович де Санглен вызывал противоречивые чувства: от страха и резкого неприятия до признания незаурядности дарований, заложенных в этом человеке.

Сложно удержаться от ассоциаций, вписывающих де Санглена в ряд знаковых героев шпионско-детективной мифологии, сложившейся в ХХ веке. Актуальность героев "плаща и шпаги", от Шерлока Холмса до Эраста Фандорина, у современного читателя объясняется вполне понятными причинами: читателю, живущему в мире разрушенных ценностей и утраченных ориентиров, необходимы как противоядие от абсурда действительности "рыцари без страха и упрека". Ведь кто-то должен защищать добро и восстанавливать справедливость, противостоять врагам и спас! ать мир. Де Санглен занял в этом ряду достойное место. Но в отличие от многих своих "товарищей по жанру" герой Курганова - историческая личность, человек, сознание которого само представляет документ эпохи. Роль де Санглена не сводится к сюжетной функции. Человеческая сущность Санглена вызывает не меньший, а, может быть, даже больший интерес по сравнению с авантюрным сюжетом. Именно поэтому хочется узнать о нем все. Например, что скрывается за его сосредоточенностью на работе. Возможно, несчастная любовь или трагическая утрата? Только ли благородство героев Шиллера сделало "Разбойников" любимой книгой де Санглена? Мне кажется, потенциал романа заключен во все большем "очеловечивании" героев, насыщении, "сгущении" бытовой атмосферы, их окружающей. Хотелось бы верить, что эти открытия ждут читателей в следующих частях романа.

Книга Е.Курганова, безусловно, обречена вызывать интерес у читателей самых разных возрастов и культурных з! апросов. Кого-то заинтересует увлекательный сюжет, кто-то захо! чет посм отреть на события Отечественной войны 1812 года глазами их участника, найдутся читатели, которые попытаются разгадать роман как шараду, ведь обращение к истории разведки в наше время неминуемо влечет за собой цепочку ассоциаций. Извечное противостояние полиции, которую в романе представляет соперник и бывший начальник Санглена министр полиции А.Д.Балашов, и разведки читателем могут восприниматься как истоки соперничества между современными силовыми структурами. Но есть еще один аспект: роман Е.Курганова можно рассматривать как развитие традиций русского классического исторического романа, ведь автор - знаток русской литературы. И с этой точки зрения роман представляет собой любопытный эксперимент, который должен доказать: способны ли увлечь современного читателя, избалованного постмодернистскими формальными изысками, рецепты, найденные двести лет назад? Ведь и мнимые посредники, удостоверяющие достоверность событий и устанавливающие связь прошлого с современностью, и повеств! ование от лица героя, и фигура частного человека, сознание которого становится призмой, преломляющей "большую" историю, и, конечно, анекдот, обновляющий жанр романа эпоха за эпохой, - все это уже было в русской литературе. Но, как доказывает Е.Курганов, настоящие открытия не стареют. Надеюсь на то, что продолжение следует...

Примечания: