Глава 9 романа «ОТЕЧЕСТВО»

– Саша ты проговорился, что веруешь в природу, а если природу назвать Богом, тогда как будут обстоять дела? Слушай Сашка, бери все это и выноси наверх. Сама отошла в угол, наклонилась, отыскала добротный льняной мешок, вышла по ступенькам наверх.

Отрезала от висящих ремней, служившими вожжами, около двух метров ремня. В мешок по углам вложила по крупной луковице, набросила петли из ремня и туго затянула. Аккуратно все сложила в мешок, верхний край собрала рюшкой в гармошку, набросила перекрестком петлю и затянула ремни.

– Сашка, давай продевай свои руки в лямки, – она приподняла, помогая Александру одеть на плечи. Получился удобный походный вещмешок. – Бери кузовок с яйцами и отправляйся к деду в гости, утешь деда Ивана, пообщайся с ним. И давай ко мне, не задерживайся, я жду тебя. Можешь и раньше прийти, как освободишься. Но ещё раз прошу, не задерживайся.

Остров надежды 2005 х.м. 70х50 И.И. Христичев

Зорин залюбовался Катериной, до чего же прекрасная эта женщина, в этом состоянии. Просто светится вся, излучает теплоту, доброту и ласку. В прямом смысле, Зорин выразил свое восхищение Катериной.

– Вот как ловко у тебя получается, горит все в твоих руках, прямо-таки как в сказке. Катюша, ты так же безжалостно и упрямо можешь задернуть тугую петлю любви, на моей шеи. Как на этом вещмешке. – Смущенно заулыбался Зорин, в широкой его улыбке сверкнули ослепительные, белые зубы. Катерина засмеялась, своим веселым, пронзительным, почти детским смехом, от которого Зорин не удержался и тоже от души весело рассмеялся своим задорным, молодым смехом, хватаясь за низ живота, поддерживая его левой рукой. – Ха…., ха…., ха…. – откликнулось эхом под крышей кладовки.

– Толи ещё будет, берегись трус, зайчик мой, ну, беги к своему деду, и давай приходи скорее, я с нетерпением уже ожидаю.

– До вечера, – проворчал Зорин, ему грустно было с нею расставаться, за короткое время, такою стала родною, как будто прожили вместе целую вечность. Он уже скучал по своей возлюбленной с первого взгляда.

– Погоди, яйца свои забыл, – она взяла кузовок с яйцами и подала ему, проводила его до порога. – Постой Саша, наклонись, – Зорин наклонился. Катерина мягко и нежно по девичьи своими губами коснулась его губ... По Зорину прокатилась волна из мурашек, и сладко закружилась голова, от ее губ пахло парным молоком, с роскошным ароматом лугового меда, и Зорин ощутил легкое опьянение во всём теле. – Иди и не задерживайся.

Зорин переступил порог кладовой, на улице стояла непроглядная темнота, в гробовой тишине. Медленно, в круговороте танца, плавно оседал пушистый, бархатный снег, нежно щекотал распаренные от любви щеки. Отдельные снежинки, попавшие за воротник, на голое тело, тут же таяли и освежали. По телу пробегала приятная спокойная сила, которая отрезвляла от бешенной слепой любви. Которая внезапно обрушилась на голову Зорина, как под воздействием гипнотического состояния.

На душе было весело и радостно от переполненных чувств, что ты всем нужен и стране своей и близким людям, не смотря на то, что Россию окружала, злая энергетика, от которой не скоро придется оправляться людям нашей страны. И этой молодой одинокой женщине, которой только б жить, своему мужу силы подкреплять любовью, и окрылять его, а она в расцвете своей любви осталась одинокой в чужом краю.

Зорин шагал в содружестве с морозом, по скрипучему первому снегу, даже не шагал, а еле ноги волочил, его яйца распухли от возбуждения и мощной непредсказуемой страсти, от которой теперь только одно лекарство, неизбежная, горячая любовь. Несмотря на то, что с Зорина осталась одна тень, остальное перегорело в кипящей страсти предстоящей любви, сердце его учащенно и радостно билось в груди в такт шагам, от ожиданий всей развязки, большого сладострастия. Двигаться Зорину было очень больно, с каждым последующим движением ноги вперед, кривился и перекашивался рот от нестерпимой боли. Что же это за любовь такая? Разве любовь должна приносить невыносимые страдания и адские боли. Второй опыт в жизни Зорина. И оба раза со страданиями. Прошел дом Катерины, а вот там, в дедовом окне, горит бледный огонек. Остальные окна были забиты досками и законопачены паклей. Отворил калитку, вошел в родимое гнездо, где он около семнадцати лет назад родился и вырос.

Подошел к крыльцу, постучался, полное молчание. Поднялся на крыльцо, отыскал висевший шнурок на крыльце у дверей, и три раза дернул за шнур. Разлилась переливчатая трель колокольчика в прихожей. Послышались шаркающие шаги, глухо доносившиеся с прихожей. Наконец загремели запоры, заскрипели засовы, дед открыл двери, – кто здесь? – сонно произнес он.

– Принимай гостей деда Ваня, это я, Александр, твой внук.

– Ах! Сашка, заходи. Шурик, а я заболел: кости ломит, наверное, на мороз, голова раскалывается пополам, и все не так как хотелось бы, но пока ворочаюсь, слава тебе Богу...

Зорин вошел, кузовок с яйцами поставил на пол, – ну как ты здесь в одиночестве, воюешь, со старостью убиваешь время, очень сожалеешь о прошлом...

Дед Иван откашлялся, передохнул, стал роптать на жизнь, на трудное время, проклинать немцев. – Печь бы затопить надобно б, я озяб, в избе холодно стало. Да и мороз усиливается, становиться холодно, а до утра выстудит всю избу, окоченеем. Я вот в валенках и в дохе Савиной, которую мне он подарил, когда я извозчиком у него служил. Греет лихо. Хитрые были буржуи, но и отзывчивые, с добротой ко мне относился Савка Мамонтов. – В те далекие времена дед Иван служил кучером у Савелия Мамонтова, тот за верную преданную службу, срубил этот дом в два этажа и подарил его деду Ивану на гордость всей каменки.

Александр выбежал в сарай с лампой летучая мышь, подвесил ее на гвоздь под самим потолком. Быстро наколол дров, внес в дом, растопил одну из печек, третей части дома, нижнего этажа. Через час в доме стало тепло и уютно, хоть в майке гуляй, поджарил яичницу. Выпили по маленькой рюмашке, у деда было припасено на свои похороны, помянуть душу. Закусили яичницей, чай с медом выпили, заваренный травушками. Мята, зверобой, душица, листья земляники. Черной смородины, цветы липы, корни аира. Все травы собрали, которые обнаружили, из оставшихся запасов от покойной бабки Анфисы. Она любительницей была, и большой знаток в разных травах. Часто любила высказываться, "чайку с травушкой – муравушкой попьешь, силенок от земли матушки возьмешь. Господь милосердный, в травы заложил вечное исцеление от всяких болезней. На это Божья воля, в травах хранить избавление, от всякого нездорового наваждения, только мало людей, которые в этом толк знают". Не каждому открываются секреты Божественных промыслов, и умение исцелять травами, приносить пользу человечеству. Дед повеселел, разогретый горячим ужином, и травяным чаем с медом, травушки в чае успокоили нервную систему, и обезболили болезненные очаги в теле.

– А ты внучек, на долгое время в наши края? Я очень бы обрадовался, если б ты остался на всю зиму. Ох! Как замечательно обогрел всю избу, я б, наверное, околел этой ночью, если бы тебя Господь не прислал, всего ломит, как в лихорадке. А ты сразу меня поправил, как волшебник исцелил, – дед Иван спросил своего внука.

– Нет деда я всего на один день, ухожу добровольцем на фронт, заехал проститься.

– Правильно делаешь мой внучек, я бы тоже ушел, если б шустрее двигался, лет двадцать сбросить, я бы точно оказался на Фронте. Приносил бы посильную помощь красной армии. Ты весь в нашу Блудовскую породу. Усидишь ли дома в свои шестнадцать лет?

– Нет деда, мне уже семнадцать.

– ... Я с покойным Савелием объездил всю Европу... Он и за границу меня брал кучером служить. Любил он меня за преданную чистую службу и почитал. А ты внучек кем идешь, стрелком или пушкарем, в какие рода войск тебя призывают?

– Нет, деда, учиться посылают в спецшколу, а там я ничего не знаю.

– Ну, да ладно, – дед прошептал губами, – это что военная тайна. Да пущай, важность то какая, мне это совсем не нужно. Ты, эта, внучек, будь внимательный к своему начальству, всегда поступай честно, учись хранить тайны. Не рассекречивай ничего, и всегда стремись исполнять команды, во время выполнений того, что тебе поручают. Слушайся старших по должности и по званию. Станешь любимым и будишь в почете, правильно я размышляю. Я по таким правилам служил у Савелия Мамонтова, до сих пор его тайны не раскрываю, и в могилу с собой заберу. За это он меня и любил, и доверял мне как самому себе. Я под пытками ничего не рассказывал.

Александр посмотрел на часы, было около двадцати двух часов вечера. Скучно ему стало деда слушать, давно минувшие басни, прошедших времен. – Ну, ты, деда Ваня, ложись спать, а мне ещё необходимо кое-кого повидать.

– Шурик, знаешь, что. Мне внучек хотелось с тобой потолковать в отношении наследства, а то дом пропадет ни за понюх табака, а это память Савелия. И может случиться, что и не свидимся в этой жизни. Мне на погост готовиться настало время. Я уже древний старик, и очень дряхлый, еле, еле, ноги переставляю.

– Деда Ваня я обещаю, утром ещё принесу продуктов. Наговоримся сколько душе угодно, и послезавтра ещё будет наше время. А сегодня ты прости меня, я обещал в гости прийти, мы договорились, дедушка пойми меня правильно, дело молодое-то.

– Я буду ждать тебя, мой внучек, как перед смертью, приходи, пожалуйста, поскорее.

Александр быстро оделся и вышел за порог.

Снег продолжал кружиться в своем веселом хороводе, и плавно как на парашюте, мягко расстилаться по родимой земле, только ещё гуще стал. Александр оторвался от земных проблем и посмотрел в бескрайние просторы Вселенной, он увидел причудливые узоры. Каждую секунду меняющие свои формы, в бесконечном океане вселенского пространства, снежинки кружились в своем прекрасном хороводе, очищая воздух от накопившейся пыли, и всевозможных, оставшихся в живых микроорганизмов. Снег сверкал своей превосходной, кристаллической решеткой, лениво перевертывался своими красивыми гранями. Они были шлифованы божественным гранильщиком, природным гением, своеобразным художником. Снег кружился, поблескивая в темном воздухе, с подсветкой на фоне светящихся окон, и мягко расстилался по поверхности земли, Зорину под ноги, покрывал огромным пушистым ковром осеннюю землю, накрывал и согревал озимые посевы родного колхоза. Зорин не ощущал своего веса, словно на крыльях его несло на встречу великих, радостных ощущений. Не шел, а порхал, вперед на встречу всесильной любви, неизведанным чувствам торжества двух начал. Приблизился к калитке, которую смастерила женская рука из отдельных палок лозы и орешника. Калитка была засыпана свежевавшим снегом. Нажал на ее основание, она с треском поддалась и отвалилась, перемороженная от сильного мороза. Окна, зашторенные плотными занавесками, светилось тусклым, мерцающим светом. От треска калитки, раскатисто-звонким рычанием, заблеяла злая собака. Изо всех сил рванулась на цепи, цепь зазвенела как маленький колокольчик на шее жеребенка. Пес попятился, отошел и с новой силой рванулся, цепь с громким треском разорвалась, Зорин одним усиленным прыжком оказался на крыльце, пробежав перед самым носом собаки, дверь отворилась.

– Барбос замолчи, – крикнула на собаку Катерина, но пес впился своими зубами в брючину Зорина. Сашка упал своим лицом в ноги Катерины. Злой пес в этот момент, содрал с Зорина брюки. Оглядываясь, пес потрусил в своё жилище, с брюками в зубах. Он волок их по земле себе в собачью будку, вместо подстилки.

– Вот как тебе все повинуются, – съязвил Александр. Он стоял в телогрейке, с оголенными ногами. Постучал о ступеньки, ведущие на крыльцо, своими туфлями, сбивая прилипший снег. Наклонился, и стал перчаткой смахивать прилипший свежий снег, который тут же таял от выделенного тепла на ногах. Туфли разогрелись и стали насыщаться влагой талого снега.

Катерина расхохоталась, как ненормальная, ей стало весело смотреть на обнаженные ноги Александра, и она добавила, – какой умный Барбос, он стащил с тебя брюки, заранее приготовил тебя мне в постель. Прелесть моя, в доме просушим, заходи быстрее, я вся истосковалась в ожидании тебя. Очень утомительно ожидать и провожать. Входи в избу ласточка моя.

– Катя, посмотри, я же остался без брюк.

Она снова рассмеялась, – а зачем они тебе. Ты без брюк выглядишь куда элегантнее, зато теперь будешь мой навеки, и не убежишь когда захочешь.

Зорин разозлился не на шутку, – как ты смеешь, мне же на службу собираться нужно.

– Идем, Сашенька, хороший мой. Я тебе новые брюки найду, ещё ни разу не одёванные. Входят в дом.

Зорин зацепил правой ногой, каблуком туфля, за носок левого туфля, чтобы его стащить, наклонился, рукой поддерживая носок туфля. Только выпрямился, влетает Катерина, срывает с него телогрейку, швыряет ее в угол.

– Да ты что, с луны свалилась, бешенная какая ты.

– Не рассуждать, давай носки, – и, не дождавшись ответа, наклонилась и сняла сама с Зорина носки, развесила на веревке, висящей над плитой. В доме царил армейский порядок, везде было чисто, уютно и тепло, слегка пахло дымом и березовой смолой.

– Саша, иди мой руки, будим ужинать, – сама подошла к рукомойнику стоявшему в углу, быстро помыла руки. Носилась по своему дому, красивая, веселая, в приподнятом настроении, волосы распущенные, как у русалки с картинки, доставали до самых до колен. Ни дать ни взять фея-волшебница. Зорин снял свитер, снял рубашку, остался в одной майке и трусах. Вот стоят тапочки, одень их, послышался за спиной голос Катерины. Зорин обул тапочки, тщательно вымыл руки, лицо, шею. От прохладной воды взбодрился, почувствовал прилив новых сил. Катерина тут как тут с полотенцем в руках, нежно, с материнской заботой вытерла лоб, брови, щеки, нос. Дошла до губ, остановилась, долго изучала построение рта и губ. Своими пальчиками пианиста обводила вокруг губ, очень нежными прикосновениями. – Господи, до чего же пышные, а сочные какие, если бы кто знал? Так и хочется прильнуть, прикипеть пиявкой, навеки слиться в едином поцелуе вселенского блаженства. – Вспорхнула бабочкой, повесила полотенце. – Садись, давай кушать будим, времени и так в обрез, не успеем ещё.

– Катенька, я только что от стола, с дедом Иваном поужинали. На ночь вредно переедать, ты покушай, а я рядышком посижу с тобой.

– Нет, дорогой мой, мы с тобою так не договаривались, – заупрямилась своевольная Катерина. – Давай к столу, тебе необходимо подкрепиться перед страстными трудами православными, на благо нашего священного Отечества.

Зорин подошел к столу и сел в плетенное из прутьев лозы кресло-качалку, стоявшее перед столом. Катерина сняла полотенце, прикрывавшее хитрый ужин. Открылось величайшее мастерство искусницы кулинарного искусства. Взор Александра затуманился. Ничего подобного за свою короткую жизнь, не то чтобы дегустировать, но и видеть не приходилось. Во рту невероятно увлажнилось на все вкусы сразу, было и сладко и горько, во рту ощущалось и соленое и кислое. Это было уникальное выделение, разнообразного изобилия ферментов на увиденную им всевозможную пищу. На столе оказались крабы, черная икра, квашеная капусточка с клюковкой, тушеная свинина и отбивные, и грибы по Саратовским рецептам, в глиняной крынке. Огурчики и помидорчики, и моченые яблочки, карасики, жаренные в сметане. Какой бы ты сытый не был, не сдержишься, чтобы не отведать всего понемножку.

– Когда же ты успела всего наготовить, как тебе удалось? Ты, что волшебница царевна лягушка?

– Любовь величайшая сила в мире, – ответила Катюша, – когда влюбишься, горы свернешь. Счастье само ускоряет всю работу, все спорится, все получается в лучшем виде. – Катерина спросила, – спиртное употребляешь? Или нет, может тебе это вредно?

– Для поднятия тонуса, стопочку другую можно, недавно приходилось.

– Что будишь пить, коньяк или водочки чуток.

– Зажиточно живешь. Богатая невеста, люди голодают, у тебя полки ломятся от изобилия.

– Нет, солнышко мое, это с довоенных запасов кое-что сохранилось, с нашей свадьбы с Василием, остатки доедаем. Давай Василия помянем, выпьем молча, царство ему небесное, пускай земля ему будет пухом. – Она выпорхнула из-за стола, в миг принесла бутылку коньяка, – вот, бери, откупоривай.

Зорин неумело долго возился, наконец, открыл ее. Налил в начале в свою рюмочку, покрыв донышко, потом наполнил рюмку, стоявшую перед Катериной, затем долил свою. Он вспомнил, как видел в кинофильмах, так поступали мужчины со своими дамами, ухаживая за ними. Подражая подобным вещам в жизни, Зорин стремился быть похожим на главных героев из кинофильмов и на тех, о которых мог прочитать в книгах или газетах.

– Сашенька, давай выпьем в память о Василии бывшем моем муже, только давай не чокаться, на похоронах и поминках выпивают без шума. Ну, давай вперед, за Родину за Сталина, отца родного нашего. Пусть земля Василию стелиться пухом, как в народе говорят. На меня тоже зла не держи. Василек не сумел мне оставить ребёночка, пускай за него другие в поте лица своего от всей души поработают и очень постараются.

– Катя ты что это, разве можно так, о мертвых говорить? Это ты и на меня будишь нести всякий мусор твоего языка.

– Успокойся, друг любезный, не буду. Это у меня зло в груди закипело, от обиды на Гитлера, сволочь такую, за его никчемную войну...

Выпили, закусили. Произнесенный тост, да реплика Катерины, расстроили отношения между молодыми людьми, толком ещё не окрепшие. Ели молча, разговор не получался. Нарастала злобная отчужденность, появился холодок. Катерина попыталась перестроить свои отношения, чтобы заменить угнетающую атмосферу на веселую, свободную и непринужденную, любовь.

– Сашенька, чему быть тому не миновать, – взяла открытую бутылку с коньяком, и сама поухаживала за Зориным и за собой.

– Дорогой давай за нас с тобой, чтобы елось и пилось, и хотелось и моглось. – Выпили и вяло приступили к трапезе. Катя ещё повторила, по рюмкам разлила остатки коньяка, – я пью за тебя мой сыночек, чтоб возвратился с войны целый и невредимый. Ты же невероятно красивый парень, ты то сам знаешь, что ты очень красивый, тебе кто-нибудь говорил, что ты красавец, а признавайся? – На этот раз чокнулись, зазвенел хрустальный звон. Выпили, – а теперь давай забудем все плохое, не будим ворошить прошлое, – Катерина поняла, какую она допустила ошибку. Прекрасно созревающую любовь, заключила в объятия поминок и воспоминаний. – Эта ночь, пускай, принадлежит только нам двоим. Давай подарим эту ночь друг другу, чтоб осталась она в памяти, до самой последней минуты жизни. Бери, закусывай, а я поставлю воду, пускай согреется. Нужно будет посуду перемыть, вон сколько накопилось. – Вспорхнула из-за стола. Схватила ведра и выскочила из дома. Быстро возвратилась, внесла ведра с водой, поставила, вся в снегу припорошенная, вошла и говорит, – на улице подмерзает.

Захмелевший Зорин, залюбовался ее ловкими движениями, они были грациозные, пластичные, какие-то мягкие, сказочно точные. Она двигалась без суеты, и даже не двигалась, а порхала, как ночная бабочка-светлячок, которая почуяла вдали огонек. Вдоволь налюбовавшись ею, в нем проснулись юношеские позывы, как во всякой природе самцов. Он не помнил такого состояния в своем организме: все колотилось, все напрягалось и дрожало мелкой дрожью. Внутри под самым сердцем. Что-то запело, его потянуло к ней с неудержимой силой, внутренние струны подстроились, зазвенели аккорды. В Зорине зазвучала приятная мелодия «Всемирного марша, на пути к вечной любви». Ему стало не по себе, он еле находил силы, чтобы сдерживать себя. Не броситься, как лев на свою жертву. Катерина поставила ведра с водой и развесила брюки над плитой, отобранные у Барбоса. Ушла в другую комнату, чтобы переодеться. Он не сдержался, с места сорвался и метеором метнулся за ней, она находилась в обнаженном виде. Надевала на себя свой любимый халат, приготовленный для торжественных случаев. Он подскочил, как Барбос с цепи сорвался, рванул халат, он по шву разорвался. Сгреб в свои объятия и сдавил с такой силой, что ее косточки захрустели, тем самым продемонстрировал свою неуклюжесть, и медвежью услугу. Катюша вся задрожала, зубы лихорадочно застучали, отбивая в такт кадриль.

– Спокойнее, что ты неуклюжий такой, как медведь. – Сама приподнялась на носочках пальчиков, обвила его шею руками. Их горячие губы слились в едином поцелуе страстной любви.

В голове шумело, слегка их покачивало со стороны в сторону, его руки соскользнули ниже плеч к талии. Ее талия оказалось тоненькая, нежная, как у восемнадцатилетней девочки. Зорин задрожал ещё сильнее, и эта вибрация была такая хмельная, радость от предстоящей близости охватила все тело. Зорин с большим трудом оторвался от прикипевшего поцелуя, он безо всякого жизненного опыта коснулся губами сосков груди, искал что-то с закрытыми глазами. Грудь светилась своей невинной белизною, излучала чистый свет, сама наполнилась кровью, стала упругой, он попытался коснуться сосков, оторвался, простонал.

– Господи! Что же мы творим? Мы умрем от такого взрывоопасного наваждения.

Катерина дрожащими руками сорвала трусы со стройного Аполлона, стоявшего перед ней, губы самопроизвольно шептали, – минуточку, Сашенька, миленький мой, потерпи, ещё чуть, чуточку, ее руки по воле инстинкта скользнули по его талии.

(Продолжение следует)

Иван Игнатьевич Христичев

Painter.Hristichev.info Галерея живописи И.И. Христичева Оставить отзыв