Я не жду от жизни ничего хорошего. Не жду c тех пор, как умерла Софа, меня отправили на заслуженный отдых, а Вадик с семьей уехал в Штаты и поступил работать в престижную, по его словам, компьютерную фирму, где (опять же, по его словам) ценят «русские» мозги, подразумевая под этим мозги скорее советские, старой закваски. Сейчас, конечно, наши тоже кое-чего стоят, но разве сравнить нынешнее образование с тем, когда…
     Ну вот. Как только начинаю о чем-то думать, мысль сразу сворачивает на проторенную колею – что это, если не свидетельство старости? С другой стороны, ведь действительно. Не скажу ничего о математике или, скажем, о биологии с химией, но в моей родной астрофизике разве не в семидесятых годах прошлого уже века сложилось поколение, с которым до сих пор считаются на Западе и на работы которого и сейчас можно найти ссылки в самых престижных журналах? Какие имена! Рашид Сюняев, Витя Шварцман, Коля Шакура, а чуть позже Коля Бочкарев, Володя Липунов, Толя Черепащук… Конечно, я понимаю, что никому, кроме профессионалов, эти имена не скажут ничего, но тем, кто хоть что-то понимает в астрофизике…
     И опять я не о том. Об астрофизике я не собираюсь говорить ни слова – из науки я ушел… нет, если по-честному, то ушли меня, и, что совсем было не по-человечески, произошло это ровно на седьмой день после смерти Софы. Ко мне пришли коллеги, все такие же… ну, или почти такие же, как я – возраст пенсионный, но кто по своей воле оставит работу, которой посвятил жизнь? – и мы сидели, поминали Софу, говорили о том, какой она была отзывчивой, домовитой и умной. О ее уме вспоминал в тот вечер каждый, даже Анатолий Гаврилович, который Софу терпеть не мог, потому что она всегда говорила ему в лицо ту правду, которую никто, кроме нее, ему не сказал бы. И уже когда собирались расходиться, Анатолий этот Гаврилович поднялся и сообщил, будто не приговор зачитал, а великую радость поведал: мол, дирекция вас очень просит, Петр Романович, учитывая ваш возраст и то, что в последнее время в обсерватории стало плохо со ставками… В общем, пенсия у вас будет хорошая. «Маленькая, но хорошая», – пробормотал я в ответ, вспомнив персонаж рязановского фильма…
     Вот тогда время для меня и остановилось. Не биологическое, оно-то, конечно, движется независимо от сознания и только в одну сторону, как река, которую невозможно перегородить плотиной и заставить изменить русло. Я имею в виду собственное психологическое время, которое то течет подобно великой реке Волге, то вдруг останавливается, застывает, как скованный льдом ручей, а бывает, что несется, будто горный поток, подбирая по дороге валуны воспоминаний, или даже, словно цунами, сметает все, оставляя позади груды развалин прошлого – самых страшных развалин на свете, потому что разрушенный бомбой город можно восстановить, а сломанная, уничтоженная жизнь не денется уже никуда…
     Нет, положительно, старость – такая болезнь, которая неожиданно приходит и так же неожиданно забывается: сначала ты эту болезнь остро осознаешь, а потом, видимо, не то чтобы привыкаешь, но перестаешь считать болезнью. Это, мол, жизнь, а жизнь не болезнь, хотя и заканчивается всегда летальным исходом…
     Вообще-то, я хотел рассказать о человеке, которому, в отличие от меня, не удалось дожить до старости, но почему-то начал рассказ с себя, хотя, по сравнению с покойным Олегом Николаевичем Парицким, я, конечно, личность в истории маленькая. Впрочем, о масштабе личности человека, погибшего на нашем пруду 15 февраля, судят сейчас по-разному: одни говорят, что такого мощного ума земля не рождала лет сто или больше, другие считают, что разговоры о гениальности Парицкого сильно преувеличены, а то, чем он занимался, вообще говоря, ближе не к математике, а к самому что ни на есть научному шарлатанству.
     На мой же непросвещенный взгляд…
     Впрочем, свой взгляд я еще смогу высказать и даже попробую его обосновать, но сначала, как говорит наш участковый инспектор Михаил Алексеевич Веденеев, «голые факты, не прикрытые одеждами следственных версий»…
    
     * * *
     В тот день я ездил в Репино за продуктами. Это недалеко – минут двадцать автобусом. Правда, автобусы через наш поселок проходят редко, но если знать расписание, то времени на ожидание теряешь не так уж много. Знать расписание, однако, дано не каждому, потому что, как однажды предположил все тот же Олег Николаевич, меняется оно, похоже, еженедельно и составляется с помощью генератора случайных чисел. О числах, впрочем, Парицкий мог говорить по любому поводу, и автобусное расписание, действительно странное, было поводом не хуже прочих.
     Прошу прощения. Вместо того, чтобы излагать неприкрытые факты, я опять начал философствовать. Факты же таковы. В Репино я выехал автобусом в 11.45, а вернулся в 15.30. Еще подъезжая к остановке, увидел милицейскую машину с проблесковыми маячками, стоявшую у дома, где жил Парицкий. Естественно, мне и в голову не пришло, что Олег Николаевич чем-то нарушил наше уголовное или любое иное законодательство, и потому я решил, что менты… прошу прощения – представители органов правопорядка прибыли в наш поселок по каким-то своим делам, знать которые простым смертным не следует. Я отнес домой кошель с продуктами (конкретное его содержание к моему рассказу не имеет ни малейшего отношения) и вышел посмотреть, куда направятся товарищи милиционеры, покинув поселок. Тогда я и увидел, что дверь в домик Парицкого раскрыта настежь, двое милиционеров топчутся у порога, а на противоположной стороне улицы собралось человек двадцать, даже Никита приковылял на своем костыле.
     Подошел и я, предчувствуя какую-то беду, но еще не понимая – какую именно.
     – Что тут происходит? – спросил я у стоявшего ближе ко мне Никиты, потерявшего ногу во время одной из чеченских кампаний, не знаю – первой или второй, в то время я еще в поселке не жил, а спрашивать не хотел.
     – Олег Николаевич, – хмуро сказал Никита.
     – Что? – нетерпеливо спросил я. – Что Олег Николаевич?
     – Утонул, – сообщил Никита.
     – Утонул? – это было все равно, что сказать, будто Парицкого задрал медведь. Где он мог утонуть в середине февраля? Не в собственной же ванной! Речка наша, впадавшая в Неву, давно застыла, пруд тоже, а до Финского залива далеко, и чтобы там утонуть, нужно быть моржом, в то время как Олег Николаевич даже в августовскую теплынь не любил купаться, о чем сам мне как-то рассказывал.
     Оставив Никиту, я направился к одному из милиционеров, представился и задал тот же вопрос: «Что происходит?».
     На этот раз ответ оказался более пространным и точным. Более того, меня даже попросили войти в дом, усадили в маленькой гостиной на стул, на котором я обычно и сидел, когда приходил к Парицкому в гости, и, прежде чем сообщить интересовавшую меня информацию, устроили перекрестный допрос. Перекрестный в том смысле, что вопросы задавали сидевший справа от меня гражданин в штатском и сидевший слева участковый Веденеев, знакомство с которым у меня было шапочным – однажды, вскоре после того, как я переехал в поселок, Михаил Алексеевич явился ко мне вечером, выпил три стакана чая с вареньем и выпытал всю биографию, начиная со дня рождения 3 апреля 1948 года в городе Клинцы Брянской области, и кончая покупкой дачного домика после смерти Софы и выхода на пенсию.
     Ответив на вопросы, которые не могли иметь отношения к какому бы то ни было происшествию с Олегом Николаевичем, я задал – в третий уже раз – свой: «Что тут, в конце концов, происходит?»
     Тогда участковый Веденеев и сообщил, что час примерно назад тело Парицкого было обнаружено в пруду, расположенном метрах в пятистах от поселка в направлении Питера. Пруд, понятно, замерз еще в ноябре, переправляться по льду на противоположный берег никому – и тем более Парицкому – в голову прийти не могло, потому что, во-первых, делать там было решительно нечего, а во-вторых, вокруг пруда шла тропа, по которой идти было куда удобнее, чем по льду, не очень-то прочному по причине мягкой нынешней зимы. Именно по этой тропе и шел некто (имени свидетеля Веденеев мне не назвал, и я лишь потом узнал, что это был Антон Челяев, шедший пешком от станции), увидевший, что метрах в десяти от берега лед сломан, образовалась довольно большая полынья, и в ней (могу себе представить, что почувствовал Антон!) виднеется человеческое лицо с выпученными глазами и раскрытым ртом.
     Антон сразу понял, что спасать тут некого, и потому, не сходя с места, достал мобильник и позвонил в «скорую» и милицию. Участковый прибыл на место спустя семь минут (это Михаил Алексеевич особо подчеркивал, чтобы все обратили внимание на его оперативность), а «скорая» не приехала вообще, и тело пришлось вывозить в морг на милицейской машине.
     Предварительные следственные действия, предпринятые еще до моего возвращения из Репино, заставили (именно так Веденеев сказал – заставили, и никак иначе) прийти к единственно верному заключению: Парицкий сдуру решил за каким-то чертом пересечь пруд по льду, но лед нынче сами знаете какой, и, понятно, проломился, в результате чего Олег Николаевич оказался в ледяной воде, из которой не смог выбраться. Несчастный случай, да.
     Скорее всего.
     – Чисто теоретически, – сказал участковый, массируя себе затылок, – можно допустить, что Парицкий… э-э… покончил с собой. Зачем, скажите, в здравом уме переть по льду, когда… ну, вы понимаете. Чисто теоретически, – с нажимом повторил Веденеев, – но мы должны отработать обе версии. Вот потому мы вас и спрашиваем. Вы лучше других знали покойника. Вы с ним общались. Что вы можете сказать о его душевном состоянии? Может быть… Депрессия?
     – Нет, – сказал я. – Даже теоретически – нет. Олег Николаевич вел такой образ жизни, какой ему нравился. Он делал то, что считал нужным. Скорее уж я бы покончил с собой, чем он…
     Я бы с собой тоже не покончил, но об этом я участковому, тем более в присутствии штатского следователя, говорить не стал. Но если чисто теоретически рассуждать о поводах, то у меня их было достаточно, а у Парицкого не было вообще. Чушь.
     – Чушь, – убежденно сказал я. – Не мог он покончить с собой. Тем более – так.
     – Ага, – с удовлетворением произнес штатский и записал в свой блокнот длинную фразу.
     – Я тоже так думаю, – кивнул Веденеев. – Спасибо, Петр Романович, за помощь, идите домой, на вас прямо лица нет.
     – Да, – вспомнил он, когда я встал и на нетвердых ногах направился к двери, – скажите, Петр Романович, вы ведь хорошо знали Парицкого… Кому сообщить о его смерти? Я знаю, что у него была жена, верно?
     – Лена, – кивнул я. – Она в Питере живет. Если хотите, я ей позвоню…
     – Да-да, – с готовностью согласился Веденеев, – позвоните. Скажите, что тело отвезли в Репино, пусть она обратится в тамошнее отделение милиции, вот телефон, спросит майора Кандыбу, он ей объяснит, что дальше делать.
     Я взял листок, положил в карман куртки и вышел из полумрака комнаты в полумрак наступившего вечера. Звонить Лене мне не хотелось. Что я ей скажу? Но еще меньше мне хотелось, чтобы Лене звонил Веденеев или этот в штатском. Чужой голос и слова, которые не дай Бог услышать… Лучше я сам.
     Но почему, черт побери, Олег поперся, как выразился участковый, по льду нашего пруда на противоположный берег?
    
     * * *
     Познакомились мы летом, я уже не помню точную дату, хотя Олег Николаевич сказал бы, что запомнить ее очень легко, потому что если что-то очень известное умножить на что-то, известное еще больше, то как раз это число и получится, какие проблемы? У Парицкого с запоминанием чисел проблем не было никогда, но ведь это профессиональное: так библиотекарь помнит по фамилиям всех читателей (точно знаю, Софа моя почти полвека работала в научной библиотеке обсерватории), а актер – текст длинной и не интересной пьесы. Олег Николаевич был по профессии математиком, диссертацию защищал по теории чисел, название я здесь приводить не стану, хотя – в отличие от даты нашего знакомства – прекрасно помню.
     И помню, что день, когда мы познакомились, был очень теплым и солнечным, я только что переселился в купленный довольно дешево домик, сын помог с перевозкой вещей и сразу уехал в Пулково – не в обсерваторию, конечно, а в аэропорт, но дорога шла мимо моей бывшей работы, и я хотел проводить Вадика, чтобы по пути туда и обратно еще раз бросить взгляд на знакомые с юности купола и вспомнить… «Нет, – сказал сын, – зачем тебе лишний раз расстраиваться?» Тоже верно.
     Вадик уехал, а я побродил по обеим пока еще не обжитым комнатам, стало мне тоскливо, и я пошел в лес, благо до ближайших деревьев было ходу минут десять, если не торопиться, а идти и думать о вечном.
     Я и думал о вечном, когда увидел сидевшего на пне молодого мужчину – лет тридцати или чуть больше – с узким лицом и широко расставленными глазами, густыми бровями и распадавшейся на три потока каштановой шевелюрой. Рост я сразу определить не смог – это потом, когда Парицкий встал, представившись, я увидел, как он высок: больше метра восьмидесяти точно, на голову выше меня.
     – Вы сегодня переселились? – спросил он. – Астрофизик, да? Знаете, это замечательно. А то ведь…
     Он как-то неопределенно махнул рукой, а я, впустив, наконец, в сознание названное им имя, воскликнул:
     – Постойте! Вы тот самый Парицкий?
     Мне сразу стало неловко, и я хотел принести свои извинения, ну, сорвалось с языка, не всем приятно, когда о них говорят «тот самый», хотя некоторые готовы отдать за это очень многое, включая совесть, достаточно хотя бы пару вечеров посидеть у ящика и посмотреть новости.
     Парицкий действительно поморщился, будто проглотил ломтик лимона, и сказал:
     – Тот самый. Если вы имеете в виду…
     – Нет-нет, – поспешил откреститься я от всего, что могло приписать мне воображение нового знакомого. – Ничего я в виду не имел. Вы математик?
     – Математик, – кивнул он и добавил: – Тот самый. И если нам повезло оказаться рядом в этом поселке, мне так повезло точно, то не объясните ли, Петр Романович, почему в космологии принято говорить о темной энергии, когда это, насколько я понимаю, всего лишь возрождение известной эйнштейновской космологической постоянной?
     – Ну как же! – воскликнул я, обрадовавшись, что могу поговорить с умным человеком на профессиональные темы. – Есть разница – и не только терминологическая.
     Дальнейший разговор опускаю, поскольку содержание его имело бы смысл изложить на страницах академического журнала, но не здесь, где место лишь впечатлениям, ощущениям, представлениям – в общем, тому, что связано с нашей эмоциональной деятельностью, а не с рационалистическим описанием мироздания, каким бы интересным оно ни было с профессиональной точки зрения.
     Вечером мы сидели в гостиной у Парицкого, пили чай с вафлями и спорили о кризисе современного образования. Домой я ушел засветло, но совершенно не представляю, сколько на самом деле было времени – стояли белые ночи, и на дворе могла быть и полночь, и пресловутый Час Быка, а может, наоборот, было еще рано, и меня просто сморили усталость и неожиданное умственное напряжение этого тяжелого дня?
     Так мы познакомились и потом – до наступления холодов – ходили друг другу в гости едва ли не каждый вечер, а порой и в дневные часы, если у него или у меня возникала неожиданная идея, которую следовало срочно обсудить. У Парицкого не было ни обычного телефона, ни мобильного, так что визиты наши всегда происходили неожиданно, но никогда не были обременительными.
    
     * * *
     – Не могло этого быть, – уверенно сказала Лена, когда я сообщил ей о том, как погиб ее бывший муж.
     Я долго готовился к этому звонку, не выношу женских слез, и по всем человеческим законам жена, пусть и бывшая, должна была охнуть, услышав о том, что случилось, потом воскликнуть «Нет!», а после этого заплакать в трубку или долго молчать, переживая и не находя слов.
     – Быть такого не могло! – повторила Лена. – Вы сами, Петр Романович, можете поверить в то, что Олег поперся по тонкому льду на какой-то там противоположный берег?
     Вот и она сказала «поперся», будто нет в русском языке других слов для обозначения этого действия.
     – Но ведь… – сказал я и замолчал, потому что мне, наконец, послышались в трубке звуки, напоминавшие ожидаемый плач. Но это, скорее всего, были помехи на линии, потому что Лена правильно закончила начатую мной фразу, сказав совершенно трезвым, хотя и немного взволнованным голосом:
     – Но ведь он пошел, да? Вот я и спрашиваю вас, Петр Романович: почему? Что заставило Олега сделать это? Что-то совершенно экстраординарное, вы понимаете?
     Ах, какая разница… Может, он что-то увидел? Услышал? Показалось что-то? Кто сейчас на это ответит, да и смысл-то какой в поисках ответа? Олег Николаевич погиб так, как погиб, и этот наблюдательный факт невозможно изменить любыми предположениями.
     По-разному люди реагируют на трагическое известие. Когда умерла Софа… Нет, не буду я это вспоминать, не буду, не хочу, не стану…
     – Где, вы сказали, сейчас Олег? В Репино? Спасибо, что позвонили, Петр Романович, спокойной ночи.
     Можно было подумать, услышав эти слова, что Парицкий напился, буянил, попал в милицию и сейчас спал там на узкой деревянной скамье, а дежурный мент составлял в это время протокол. Странный человек – Лена, всегда казалась мне странной, но я и знал-то ее больше по рассказам самого Олега Николаевича, потому что, когда мы с ним познакомились, он уже давно был в разводе. Лену я видел дважды, когда она приезжала к бывшему мужу, чтобы то ли забрать у него какие-то вещи, то ли, наоборот, привозила какие-то бумаги – о цели ее приезда Олег мне не докладывал, а я, понятно, не спрашивал, не имею привычки лезть в чужую личную жизнь. Впрочем, и в свою тоже не пускаю.
     Как бы то ни было, но цели своей Лена добилась: положив трубку, я долго ходил по комнате из угла в угол, думал о соседе, вспоминал и, чем более в эти воспоминания углублялся, тем меньше понимал, за каким, действительно, чертом Олег поперся на противоположный берег нашего небольшого пруда прямо по льду, прекрасно понимая, что это не Финский залив, и толщина ледяной корки здесь вряд ли превышает пару-тройку сантиметров. Прежде, чем ступить на лед, Олег должен был выбрать, должен был принять решение, и я не мог себе представить, почему он не обошел пруд кругом – для этого требовалось всего на десять минут больше времени! Торопился? Значит, увидел на противоположном берегу такое…
     Что?
     Я посмотрел на часы: было двадцать два тридцать шесть. Время, вообще-то, не очень позднее, тем более для нашего участкового, который, по его же словам, раньше двух спать не ложился. Не потому что дела, а потому что бессонница.
     – Михаил Алексеевич? – спросил я, хотя прекрасно, конечно, узнал голос.
     – Петр Романович? – узнал и меня по голосу участковый и спросил участливо: – Тоже о Парицком думаете?
     – Да, – признался я. – Как-то это все… странно. Ужасно, я хочу сказать. Такой молодой… Тридцать шесть. Жить бы и жить… Но… Странно.
     – Вы не против, если я к вам сейчас загляну? – спросил Веденеев.
     Вообще-то… Михаил Алексеевич непременно принесет бутылку, а пить мне совершенно не хотелось, даже на помин души, тем более, что и Олег не одобрил бы… Но и сидеть одному, рассуждая о том, чему я при всем желании не мог бы найти подтверждения, мне хотелось еще меньше.
     – Конечно, – сказал я, – заглядывайте.
     Я выставил на стол консервы, коробку вафель, банку маринованных огурцов – что еще можно было использовать в качестве закуски? И думал о том, под каким предлогом отказаться пить за упокой души раба Божия Олега. Но странное дело – Веденеев пришел с пустыми руками и сразу приступил к делу, едва переступив порог.
     – Я, собственно, вот о чем, – сказал он, сбросив полушубок и шапку на диван, и присел к столу, отодвинув на противоположный край приготовленную закуску. – Вы мне тогда так и не ответили: почему…
     – Олег Николаевич поперся по льду на противоположный берег, – закончил я. – Да, я все время об этом думаю. Лена… Я ей звонил… Она тоже считает, что не мог он этого сделать, будучи в здравом уме.
     – Вот, – согласился Веденеев. – К сожалению, темнеет нынче рано. В четыре уже темно, вытащить-то его успели еще при свете, а потом… И следы, когда вытаскивали, затоптали.
     – Следы? Какие следы?
     – Не знаю, – резко сказал Михаил Алексеевич. – Но если Парицкий при всей его осторожности полез на лед, то была причина! Что-то он увидел. Или кто-то его повел. Может – позвал.
     – С противоположного берега? – спросил я.
     – Почему нет? Что-то было там. Так я подумал. Но сейчас темно, не увидишь.
     – А ночью может выпасть снег, – мрачно сказал я.
     – Вряд ли, – покачал головой Веденеев. – Небо ясное, мороз. Наоборот: если есть какие-то следы, к утру они только яснее обозначатся. Когда рассветет… Думаю, часов в девять самое время. Как вы…
     – Конечно, – сразу согласился я. – Будете идти, позвоните, я выйду.
     – Значит, договорились, – сказал Михаил Алексеевич и, вытащив двумя пальцами из банки огурец, отправил его в рот. – Надо бы помянуть Олега Николаевича, но это потом. Завтра. Когда разберемся.
     Он ушел, а я с трудом уснул в три часа ночи. Может, в четыре. А может, и вовсе не спал, потому что все время вспоминал что-то, и было ли это во сне или в реальности, я сказать не мог, да и какая, собственно, разница?
    
     * * *
     Парицкий был «тот самый», и после нашего знакомства в лесу я специально вышел вечером в Интернет, нашел посвященный работам Олега Николаевича сайт (на английском, по-русски сделать такой сайт ни у кого почему-то не дошли руки) и перечитал резюме основных его статей, полный текст которых был для меня вообще-то недоступен – математику я знал, конечно, неплохо, но ровно настолько, насколько мне это было нужно для решения астрофизических задач, достаточно сложных для физика и вполне примитивных для математика-профессионала.
     О Парицком заговорили в научных кругах еще тогда, когда он учился на четвертом курсе питерского матмеха – в одной из курсовых студент, как выяснилось, доказал неполноту «решета Аткина» для простых чисел. Доказательство, как оказалось потом, было недостаточно общим, но сначала шум в научных кругах получился изрядный – даже у нас в обсерватории теоретики из отдела небесной механики посвятили исследованию талантливого студента семинар, на котором я высидел до середины и смылся, не поняв и половины того, что было написано на доске и сказано с кафедры.
     После университета Парицкому предложили остаться на кафедре и писать диссертацию на любую понравившуюся ему тему из любимой им теории чисел. Он же, однако, предпочел пойти младшим научным в Стекловский институт, где и числился до того дня, когда о нем заговорили по совершенно иной причине, с математикой связанной косвенно. За несколько лет Парицкий опубликовал десятка два работ, о каждой из которых говорили, как о замечательной, неожиданной, уникальной… Честно говоря, меня это не интересовало ни в малейшей степени – современная теория чисел так же далека от астрофизики звезд на поздней стадии эволюции, как белые карлики – от голубых сверхгигантов. Но фамилию Парицкого невозможно было не услышать, работая в любом научном учреждении, хоть как-то связанном с математикой: в двадцать четыре года он усовершенствовал тест Миллера-Рабина, в двадцать шесть расправился с задачей Виттингера, в двадцать семь… И все ждали, когда Парицкий иссякнет – известно ведь, что математики лишь до тридцатилетнего возраста радуют своими оригинальными идеями и научными изобретениями, а затем наступает спад. Почему происходит именно так, не знает толком никто, но факт остается фактом – науке не известны математические открытия, сделанные учеными старше тридцатника.
     Несколько лет назад о Парицком действительно говорить перестали – я даже подумал, что с ним что-то произошло, но оказалось, по словам наших теоретиков: ничего особенного – просто, как и следовало ожидать, фонтан идей иссяк, статьи продолжали появляться в математических журналах, но не содержали в себе ничего экстраординарного. К тому же, поговаривали, будто Парицкий женился, и жена ему попалась суровая в том смысле, что требовала от мужа внимания и отвлекала от научной деятельности.
     Как-то года три назад я видел Парицкого на заседании какой-то академической комиссии, не помню уж, что тогда обсуждалось. Он тихо сидел в последнем ряду, положив ногу на ногу, смотрел на докладчика насмешливым взглядом и все время собирался что-то сказать – такое у меня, во всяком случае, сложилось впечатление, – но рта, тем не менее, не раскрыл, и сразу после начала прений встал и вышел, громко, надо сказать, хлопнув дверью, отчего два десятка голов повернулись и недовольно посмотрели ему вслед.
     Потом я слышал еще краем уха, что жена Парицкого бросила – а может, он сам от нее ушел, в таких делах никогда не знаешь правды, да ее, наверно, и не существует. Кто-то сказал на семинаре, что теперь, возможно, Парицкий опять что-нибудь выдаст этакое… и он действительно выдал, но экстравагантный его поступок, о котором говорили много, но не могли сказать ничего, не имел прямого отношения ни к теории чисел, ни вообще к математике. Год назад Французская академия присудила Парицкому – первому из российских ученых – золотую медаль за доказательство бесконечности количества простых чисел Мерсенна. К медали прилагалась денежная премия в миллион евро, сумма немалая даже для хорошо обеспеченного европейского ученого, а для нашего – так вовсе клад, который удается найти раз в жизни. Парицкого пригласили в Париж, об этом писали все газеты, даже те, чьи сотрудники вряд ли отличали Евклида от Эйлера. Я мог себе представить, сколько журналистов в те дни пытались взять у Парицкого интервью – не потому, конечно, что хоть как-то интересовались решенной им проблемой; все хотели знать, что сделает лауреат с миллионов евро, то есть примерно с тридцатью пятью миллионами рублей. Проблема была не в том, что давать интервью Парицкий наотрез отказался. Он попросту исчез – не показывался на работе, не появлялся дома, в маленькой своей квартирке на Суворовском проспекте, не приехал на телевидение, где должна была состояться запись передачи о положении в современной российской науке. День-два даже поговаривали о том, что Парицкий уехал в Париж, но слухи эти официальными лицами не подтверждались, в Париже Парицкий так и не появился, а свет на таинственное исчезновение лауреата пролил репортер желтой газетки, название которой я успел забыть за ненадобностью. Фамилию репортера, впрочем, запомнил, да и трудно было выбросить ее из памяти – Попандопуло была его фамилия, попробуйте забыть, ничего не получится. Так вот, этот потомок героя «Свадьбы в Малиновке» нашел Парицкого в доме его матери в деревне… так и хотелось написать «Гадюкино», но на самом деле деревня называлась Гадырино и находилась километрах в пятидесяти от Владимира, где старушка, оказывается, жила, выйдя на пенсию, после смерти мужа, который при жизни был (слушайте! Слушайте!) служащим в Счетной палате. Считать числа – сделал вывод журналист – Парицкого научил отец, вот откуда у него эта тяга к арифметическим вычислениям.
     Как бы то ни было, никакой новой информации Попандопуло в Гадырино не получил – кажется, его и в дом не впустили. Во всяком случае, в статье, которую репортер опубликовал после возвращения в Питер, дом Парицких был сфотографирован только снаружи, правда, с разных сторон и даже сверху – видимо, для съемки журналисту пришлось залезть на дерево. Вывод, который сделал Попандопуло, исходя из разговоров с соседями и личных наблюдений: ехать во Францию Парицкий не собирается, премия ему нужна, как рыбе зонтик, пусть отдают свой миллион кому-нибудь другому и не мешают ему заниматься цифрами. «Миллион, – писал журналист, – такая цифра, от которой никто не откажется в здравом уме. Значит, ум у Парицкого не здравый, как, видимо, у всех гениев, известно ведь, сколько среди них было в истории шизофреников».
     На следующий день в Интернете появилось небольшое письмо Парицкого – единственная его публикация, связанная с этой скандальной историей. Письмо было примерно такого содержания: «Прежде чем писать о математике, надо бы знать, что в русском языке есть всего десять цифр – от 0 до 9, все остальное – числа, которые записывают с помощью цифр. Цифры «миллион» не существует. Что касается медали, то я от нее официально отказываюсь, как и от денежной премии, которая меня абсолютно не интересует. И вообще, отцепились бы вы все, а?»
     Понятно, что журналисты поступили наоборот: в Гадырино отправился десант, но акулы пера застали только мать лауреата, крепкую женщину, встретившую незваных гостей кочергой (из краеведческого музея, должно быть – писали назавтра в газетах) и не пожелавшей сказать ни единого слова. Односельчане же сообщили, что Олег Николаевич уехал, а куда – не сказал.
     И все. Через неделю о Парицком писать перестали, а потом у меня начались свои проблемы: заболела Софа и угасла за два месяца, как свеча на ветру, потом меня отправили на пенсию, я переехал в дачный поселок… и встретил в лесу человека, при виде которого вспомнил полузабытую уже историю.
    
     * * *
     Я поднялся рано, еще не начало рассветать, и ощущение было таким, будто вовсе не ложился. Не люблю зимние ночи – не за то, что они такие долгие, а потому, что только зимними ночами явственно ощущаешь, как шелестит время. Летом почему-то такое ощущение не возникает, а зимняя ночь кажется тихой, только если не прислушиваться. Но когда напряжешь слух (чем еще заниматься, если не удается уснуть?), то слышишь тихое и внятное шебуршение и шелест, будто в быстрой речке перекатываются с места на место камни. Слушаешь и понимаешь: это не секунды текут – секунды, минуты, часы придумал человек, чтобы измерять нечто, названное им временем. В зимние ночи слышно, как сквозь сознание течет поток частиц, отделяющих следствие от причины, сегодня от вчера, меня-молодого от меня-старого. Это не время, такое, как мы его понимаем, это нечто более глубокое и темное, подобное темному веществу в галактиках, заставляющему звезды двигаться быстрее, чем им положено по закону всемирного тяготения, или темной же энергии, расталкивающей Вселенную, будто локтями…
     Я поднялся рано, чтобы не слышать, как сквозь меня течет темная энергия, вездесущая и не описанная пока никакими формулами. Мне почему-то показалось, что именно сейчас, пока еще темно и ночь продолжается, я смогу сопоставить ряд прошлогодних наблюдений, к анализу которых приступил перед уходом на пенсию, а потом забросил – самому заниматься не хотелось, а у молодых своя тематика, свои задачи, и идеи, как им казалось, у них тоже были свои…
     Я вызвал программу сортировки изображений и стал сравнивать две цифровые фотографии галактики NGC 6745 – по пикселям, по маленьким кусочкам пространства, которые на самом деле были огромными областями, по двадцать-тридцать парсеков каждая. Я был уверен, что мне удастся…
     Участковый позвонил в дверь, когда у меня начали уставать глаза. Наверно, вовремя. Из-за его спины в прихожую заглядывало серое утро, тучи опустились еще ниже и, казалось, царапали коньки крыш, снег не шел, как и предсказывал Михаил Алексеевич, но если он действительно хотел обнаружить какие-то следы на месте вчерашней трагедии, то надо было поторапливаться, потому что снегопад мог начаться в любую минуту.
     – Вы еще не готовы, Петр Романович? – недовольно пробубнил Веденеев, войдя в прихожую, но здесь и остановившись. – Скоро пойдет снег, надо…
     – Да-да, – поспешил объяснить я. – Заработался… Рано утром, пока голова свежая…
     – Свежая бывает колбаса, – резонно возразил участковый, – а голова бывает ясной.
     – Ясной бывает погода, – не остался я в долгу, – а голова бывает соображающей, если на то пошло.
     – Вот-вот, – проворчал Михаил Алексеевич, – соображение нам сейчас с вами понадобится.
     – Что вы имеете в виду? – спросил я, когда мы уже шли к пруду, миновали последние дома и вышли на поляну, откуда начинался лесной массив, о котором говорили, что через год-другой все здесь вырубят и начнут строить новый поселок для людей богатых, не нам, пенсионерам, чета.
     – Что вы имеете в виду? – повторил я, потому что Веденеев шел молча и целеустремленно, глядя на дорогу. – Вы что-то заметили вчера, о чем не сказали милиции?
     – Я сам милиция, – буркнул участковый. – И не люблю, когда мне начинают…
     Он оборвал себя – хотел, наверно, сказать какую-то колкость в адрес вчерашних оперативников, но не в моем же присутствии.
     – Да, заметил, – продолжал Веденеев, немного помолчав. – И вы заметите тоже, когда придем на место. А пока…
     А пока мы шли молча, миновали поваленное прошлогодней грозой дерево, пересекли вырубленный участок, по которому проходила высоковольтная линия, углубились в чащу и минут через пять вышли, наконец, к пруду.
     Полынья, из которой вчера извлекли тело Олега Николаевича, за ночь замерзнуть не успела и виднелась черным большим глазом метрах в десяти от берега. Снег вокруг был весь истоптан, и какие следы тут мог еще обнаружить дотошный Веденеев, я не мог себе представить.
     – Ну? – спросил он, пройдя по льду несколько шагов и остановившись, не доходя до полыньи: лед здесь был тоньше, и Веденеев не хотел оказаться вдруг в ледяной воде. – Видите?
     – Что? – спросил я. – Здесь вчера так натоптали…
     – Не здесь, – нетерпеливо сказал Михаил Алексеевич. – Дальше смотрите. Вчера в темноте никто не разглядел, а сейчас видно.
     Я увидел. По ту сторону полыньи тянулись к противоположному берегу две цепочки следов. Непосредственно у кромки все было, конечно, затоптано, а дальше… Вот одна цепочка: кто-то шел к полынье. А рядом, почти параллельно, другая: кто-то шел обратно.
     – Что это? – спросил я. – То есть, кто?
     – Увидели, значит, – удовлетворенно проговорил Веденеев. – Давайте обойдем вокруг и посмотрим, откуда пришел человек. И куда ушел.
     – Куда ушел… – повторил я, ничего толком не поняв.
     Веденеев быстро пошел вокруг пруда, я едва за ним успевал, ноги скользили, а участковый шел уверенно и обогнал меня метров на пятьдесят. Когда я подошел, он, наклонившись, рассматривал на снегу что-то такое, чего я совершенно не различал: углубления, ямки, оттаявшие, а потом опять замерзшие участки…
     – Валенки, – сказал он, не поднимаясь, – кто-то шел в валенках сначала к полынье, а потом вернулся и пошел вокруг пруда… к поселку, скорее всего. И пришел из поселка, а не со стороны станции.
     – Что вы хотите сказать? – воскликнул я. – Кто-то хотел помочь Олегу Николаевичу выбраться, а когда не получилось, ушел, даже не попытавшись позвать на помощь?
     Не ответив, Веденеев поднялся, отряхнул с колен снег и ступил на лед. Медленно, внимательно глядя под ноги, он пошел вдоль следов к полынье, до которой с нашего берега было метров сорок, а то и больше. Я стоял и смотрел, идти за участковым мне и хотелось, и было боязно, да что там боязно, я панически боялся, что лед треснет под моим весом, проломится… Господи, только не это. А ведь Веденеев тоже грузный мужчина…
     Что могли означать следы? Может – ничего. Ну, был кто-то на пруду, так ведь не обязательно одновременно с Парицким. Может – раньше. Кто-то шел к станции, больше на этой стороне и делать нечего, кто-то шел… И свернул к полынье? Просто так? С противоположного берега было значительно ближе. А если не просто так, значит… Подошел, посмотрел на тонувшего Парицкого… Почему же вернулся на этот берег, если гораздо ближе – противоположный?
     Веденеев тем временем прошел почти к самой полынье, до того места, где следы еще вчера были затоптаны оперативниками и спасателями. Постоял он там недолго, минуты две, и вернулся ко мне с видом задумчивым, и, я бы сказал, немного поэтическим, а вовсе не сумрачным, как следовало бы ожидать.
     – Так я и думал, – пробормотал он.
     – Что? – не вытерпел я. – Кто-то действительно видел, как тонул Олег Николаевич…
     – Глупости, – прервал меня Веденеев. – Наоборот все было, понимаете?
     – Наоборот? – я действительно не понял.
     – Идемте, – вздохнул участковый. – Боюсь, что…
     Чего боялся Михаил Алексеевич, я так и не узнал, потому что всю дорогу до поселка участковый молчал, как партизан на допросе, я пытался сначала спрашивать, но бросил это занятие, натолкнувшись на стену молчания. «Так я и думал». Думал – что? Никакие другие версии, кроме того, что какая-то, извините, сволочь, увидела попавшего в полынью Парицкого, поспешила на помощь, но перепугалась и дала деру, мне в голову не приходили, но и в этой версии я ощущал – не понимал логически, а именно чувствовал на подсознательном уровне – некую ущербность, неправильность. Похоже, у Веденеева было иное мнение, и я, естественно, хотел знать – какое именно.
     Я думал, что мы зайдем ко мне, я поставлю чайник, и за чашкой чая Михаил Алексеевич все-таки расскажет о своих выводах, но с Балтийской улицы мы свернули на Покровку, и только тогда Веденеев повернулся ко мне и сказал:
     – Петр Романович, вы знаете Асю Перминову?
     Вопрос был неожиданным, и я не сразу нашелся, что ответить. Проще всего было сказать «нет», потому что никакой Аси Перминовой я не знал, в нашем отделе в Пулково работала лет десять назад Перминова, но звали ее Лидией Семеновной, занималась она теорией пульсаций короткопериодических переменных и ушла на пенсию, когда у нее родился второй внук, а зарплаты младшего научного, которую она получала всю жизнь, стало не хватать даже на месячный билет от города до обсерватории. Других Перминовых я не знал, но имя Ася, в отрыве от фамилии мне все-таки было знакомо, и потому я молчал, глядя на Веденеева, а он ждал моего ответа, остановившись на углу Покровки и Балтийского, будто именно от меня зависело, в какую сторону повернуть.
     – Ася… – пробормотал я. – Это которая… ну…
     – С приветом, – закончил за меня Веденеев. – Да, я о ней говорю.
     – Не знал, что ее фамилия Перминова. Никто ее по фамилии при мне не называл.
     Участковый кивнул.
     – Вы ее вчера видели, Петр Романович?
     – Я? Не помню. Давно перестал обращать на нее внимание. Она все время где-то тут ходит, бормочет что-то, понять ее трудно… А в чем, собственно…
     – Вчера, – сказал Веденеев, – когда у пруда, а потом у дома Олега Николаевича собрался народ, Аси я в толпе не видел.
     – Ну… – я попытался вспомнить. – Мне тоже кажется, что ее там не было.
     – Странно, да? Она же везде появляется, как только что-то происходит. Любопытная. А вот днем я ее встретил, она шла по Покровке и что-то бубнила. И позавчера я ее видел, и днем раньше.
     – Ну и что? – спросил я с нетерпением.
     – Она в валенках была, вот что, – сказал Михаил Алексеевич суровым тоном и посмотрел на меня так, будто я перестал понимать очевидные вещи, не смог сложить два и два.
     – В валенках… – повторил я и присвистнул. Сам от себя не ожидал – не свистел с тех пор, когда студентом вызывал на свидание из общежития Лизу, с которой мы три года встречались, а потом расстались без всякого сожаления.
     – Вы хотите сказать, что это она была на пруду и ушла, даже не позвав на помощь?
     – Это мы сейчас выясним. То есть, попробуем выяснить, с Асей никогда не знаешь… Вы пойдете со мной или…
     Веденеев, похоже, хотел, чтобы я сказал «нет, не пойду, идите сами». Но я сказал:
     – Пойду, конечно.
     Михаил Алексеевич посмотрел на меня испытующе, но возражать не стал, наверно, думал, что я ему все-таки пригожусь, хотя я не понимал – в каком именно качестве. Повернулся и пошел – теперь я хотя бы точно знал, куда мы направлялись, и даже, как мне тогда казалось, понимал – зачем.
     Ася была местной дурочкой. Бедная девочка… или девушка, ей было, скорее всего, лет семнадцать или даже восемнадцать, хотя выглядела она на двенадцать, не старше. Толстушка, с короткими пальцами, которые все время находились в движении, будто она хотела что-то кому-то объяснить с помощью азбуки для глухонемых. По уровню развития Ася была сущим ребенком лет, скажем, трех или четырех. Увидел я ее впервые в тот же день, когда переехал в поселок, грузчики переносили мебель, а мы с сыном таскали книги, Ася подошла и что-то затараторила, пыталась подхватить одну из пачек, та выпала из ее рук, развалилась, девочка перепугалась и заплакала, к ней подошел какой-то мужчина и увел прочь, а присутствовавший при этом сосед мой Аристархов (на зиму он переехал в городскую квартиру) сказал, чтобы я не обращал внимания: это, мол, Аська, местная юродивая, почти даун, но на самом деле не классический, у девочки генетическое отклонение, кое-что она понимает, говорит прилично, но читать не может…
     Потом я, конечно, много раз встречал Асю в поселке – летом она, по-моему, весь день проводила на улице, а когда настала зима, то выпускать ее, видимо, перестали, я, во всяком случае, встречал ее очень редко, она брела, глядя в пространство перед собой, что-то по обыкновению бормотала и… да, я теперь вспомнил, на ногах у нее были валенки.
     Мне почему-то никогда не приходило в голову спросить у кого-нибудь, кто Асины родители, как ее фамилия, где ее дом, в конце-то концов. Ася была объективной данностью, как статуя, стоящая на площади, – стоит себе и пусть стоит, никому не мешает.
     – Вы думаете… – сказал я, прерывая молчание.
     – Что? – Веденеев тоже думал о чем-то и не сразу понял мой вопрос. – А, вы об… В валенках сейчас мало кто ходит, Петр Романович. А размер следа небольшой, детский скорее. Вот.
     – Даже если на пруду была Ася, – сказал я неодобрительно, – надо ли ее тревожить? Она же не отвечает за свои поступки. Если и видела, как тонул Олег Николаевич, то все равно не могла позвать на помощь, ее бы просто не поняли.
     – Она не видела, как тонул Олег Николаевич, – покачал головой Веденеев.
     – Но вы только что сказали…
     Веденеев остановился напротив двухэтажного дома, за которым начинался пустырь. Я никогда не бывал в этой части поселка, делать мне здесь было нечего, лес находился в противоположной стороне, дорога к станции тоже. В двухэтажке жили, скорее всего, четыре семьи, это был обычный каменный дом, выглядел он старым и унылым, но и день тоже сегодня был не радостным…
     – Я сказал, – Веденеев подошел к обшарпанной двери, когда-то коричневой, а теперь похожей на покрытого струпьями больного проказой, остановился и повернулся ко мне. – Я сказал, что Ася, скорее всего, была вчера на пруду, верно. Но она не видела, как тонул Парицкий. Похоже, все было наоборот.
     – Наоборот? – я все еще не понимал, хотя мог бы уже сложить те самые два и два.
     – Может, она что-то помнит, – вздохнул Михаил Алексеевич, – а если нет… Ну, значит, уйдем тогда, что с нее взять…
     Он, наконец, поднял руку и трижды позвонил – знал, наверно, к кому сколько звонков. Когда дверь открылась, на пороге возникла женщина удивительной красоты, и у меня перехватило дух: это была купчиха с картины Кустодиева. Впрочем, одета она была просто: на ней была теплая коричневая юбка и тяжелая шерстяная кофта, каштановые волосы забраны на затылке в пучок, а глубокие синие глаза смотрели отчужденно и даже, по-моему, враждебно. Она совсем не была похожа на Асю, но по тому, как отреагировал на ее появление Веденеев, я все-таки решил, что это – Асина мать, да так оно сразу и оказалось, когда женщина спросила, глядя не в глаза участковому, а на его форму:
     – Асенька что-то…
     – Ничего, Наталья Никитична, – быстро сказал Веденеев. – Уверяю вас, все в порядке.
     – Вы… – она посмотрела на меня, и мне показалось, что она меня узнала, хотя я точно мог сказать, что никогда прежде ее не видел.
     – Это Петр Романович Амосов, – представил меня Веденеев. – Сейчас на пенсии… Мы можем войти?
     – Да, конечно, – Наталья Никитична посторонилась, и мы вошли сначала в темное парадное, потом поднялись на второй этаж по типичной питерской лестнице с отбитыми ступеньками и оторванными перилами, и вошли в квартиру, где ощущался странный запах чего-то пряного.
     Я все еще не понимал, о чем собирался говорить Веденеев – с Асиной мамой или с самой Асей, что, по-моему, было не только бессмысленно, но и, возможно, не очень-то полезно для душевного здоровья девушки, если, конечно, ее состояние можно было хоть в какой-то степени назвать душевным здоровьем. Мне почему-то стало не по себе, когда я представил, как Ася смотрит на Веденеева ничего не понимающим взглядом, а тот задает вопросы, совершенно ей непонятные, и девушка начинает нервничать…
     К счастью, в комнате, куда завела нас Наталья Никитична, Аси не было – возможно, ее вообще не было дома, потому что нас окружала вязкая тишина, и каждый шаг отдавался в ушах, будто удар тяжелого молота о мягкую, податливую наковальню.
     Я думал, что участковый спросит сейчас, где Ася, но Михаил Алексеевич, так и не сев на предложенный ему стул у круглого стола, покрытого белой скатертью, задал неожиданный вопрос:
     – Скажите, Наталья Никитична, Ася вчера не простудилась?
     – Слава Богу, – не найдя в этом вопросе ничего странного, ответила Асина мама. – Вроде обошлось. Но я, конечно, сразу поставила ее под горячий душ, потом насухо обтерла и… ну… дала выпить грамм пятьдесят. Шубка была мокрая насквозь. Не представляю, она, видимо, вывалялась в сугробе, я спросила, но вы же знаете…
     – Да-да, – быстро ответил Веденеев. – Вы, значит, спросили, а она не сказала.
     – Она что-то не то сделала? – опять забеспокоилась Наталья Никитична. – Почему вы спрашиваете?
     – Ничего она не сделала, – повторил Веденеев. – Уверяю вас. Это Асины валенки в передней?
     – Да, – кивнула Наталья Никитична. – А что?
     – Они до сих пор мокрые, я видел.
     – Мокрые, – вздохнула Наталья Никитична. – И еще будут сохнуть, они медленно высыхают. Поэтому я сегодня Асю на улицу не пустила. Да она сама… Как вчера заснула, так и спит до сих пор. Я все щупаю лоб – нет ли жара. Нет, слава Богу.
     – Ну и замечательно, – улыбнулся Веденеев и встал. – Не будем вам мешать, Наталья Никитична.
     – Но… Вы так и не сказали…
     – Да не беспокойтесь вы, – отмахнулся Веденеев, топая в прихожую, где рядом с обувным ящиком действительно стояли темные небольшие валенки, аккуратные и, похоже, не очень-то дешевые. – Все в порядке, я просто обход делаю, вот мы с Петром Романовичем и зашли по дороге…
     – Понимаю, – сказала Наталья Никитична, закрывая за нами дверь. Она, похоже, действительно ничего не поняла, в то время как до меня дошел, наконец, ход мыслей Веденеева.
     – Значит, вы считаете, – начал я, когда мы вышли на улицу и пошли обратно, в сторону Балтийской, – что это Ася попала в полынью, Олег Николаевич увидел, бросился спасать…
     – …И спас, – думая о чем-то своем, отрешенно отозвался Михаил Алексеевич. – Вытолкнул ее на лед, да. Она и убежала. Той же дорогой, что пришла к пруду.
     Я живо представил эту картину. Олег Николаевич медленно бредет по тропинке, думает, как обычно, о своих числовых конструкциях, слышит чей-то крик, видит, как барахтается в ледяной воде Ася, только голова торчит, сейчас тяжелый полушубок утащит ее на дно, что делать, Парицкий бросается на помощь, дальше не знаю, может, и под ним проваливается лед, а может, он доползает до полыньи, тянет Асю за руки, а она сопротивляется…
     – О чем вы думаете, Петр Романович? – прервал мои размышления Веденеев.
     Я вздрогнул. Мы уже дошли до угла, мне надо было налево, а участковому, если он собирался к себе на работу, – направо.
     – Надо, наверно, чтобы все знали, что произошло на самом деле, – пробормотал я. – Олег Николаевич поступил, как…
     – А сам бы он хотел, чтобы узнали все? – прервал меня Веденеев. – И Асина мама хотела бы, чтобы все узнали? На Асю и без того косятся, а если пойдут разговоры, что из-за нее человек погиб…
     – Но…
     – Вот именно. Но. Надо подумать. Подумайте, хорошо, Петр Романович? У меня еще много работы сегодня. Потом мы с вами поговорим об этом.
     Он протянул мне руку, мы обменялись рукопожатиями и разошлись в разные стороны. Я шел домой и думал вовсе не о том, о чем, как представлялось Веденееву, должен был думать. Я думал о том, что Парицкий, направляясь вчера к пруду, знал… Не предчувствовал, но знал точно. Что именно? Что увидит барахтающуюся в полынье девушку? Или знал только то, что именно сегодня должен будет принять решение, которое…
     Если он что-то знал, то мог оставить какой-нибудь знак. Дом заперт, конечно. Возможно, опечатан. И у Веденеева есть ключ. Не к комнатам, в которых теперь нет жизни, а к тайне, которую Парицкий унес с собой.
     «Потом мы поговорим об этом». Я попрошу его об одолжении. А может, ключ есть у Лены, она ведь время от времени приезжала к бывшему мужу.
     Я дошел до дома, скинул куртку, сел возле теплой батареи и стал думать.
    
     * * *
     Олег Николаевич не любил рассказывать о своей жизни, да и я тоже не особенно о своей распространялся. Мы ходили друг к другу в гости, часто – пока погода позволяла – гуляли в роще и у пруда тоже, летом и ранней осенью там было замечательно. Говорили мы не о бытовых проблемах, а о науке – о чем еще могут говорить два научных работника, пусть даже между ними четвертьвековая разница в возрасте? Мы даже оба могли называть себя бывшими, хотя и по совершенно разным причинам. Я-то уже был на пенсии, и должность, которую занимал последние четверть века, досталась другому. Что до Парицкого, то формально он оставался сотрудником Стекловского института, членом редколлегии журнала «Вопросы математики», но на работу не ездил, по его словам, около полугода, на зарплате это, в общем, не сказывалось, поскольку платили все равно нерегулярно, а научные свои работы Олег Николаевич предпочитал публиковать на собственном сайте в Интернете и уверял, что это гораздо эффективнее, чем в любом западном журнале, не говоря о российских. Журналы (даже в их электронной форме) сейчас читают все меньше, а интернетовские блоги ученых – все больше, именно здесь, в блогах, самая свежая информация от авторов, не искаженная вмешательством рецензентов и редакционной цензуры, именно здесь можно в лицо высказать автору все, что думаешь о его творении – в общем, именно так делается современная наука, в этом Парицкий был совершенно убежден. Может, он даже был прав: во всяком случае, работа, за которую Французская академия присудила Парицкому медаль и миллион евро, появилась сначала на сайте Олега Николаевича и уже потом, часто даже без его ведома, была растиражирована на множестве прочих сайтов и форумов. Наверняка любой самый престижный математический журнал поместил бы статью Парицкого на своих страницах, но…
     – Это сейчас не эффективно, – говорил мне Олег Николаевич, – отнимает много времени, а число читателей нисколько не увеличивает, это проверено. В журнале пока отрецензируют, пока ты будешь убеждать рецензента в том, что он не прав и вообще не понял, о чем речь, пока редакция примет решение, пока появится публикация… Этот процесс и сейчас занимает до полугода и больше. В своем блоге я могу делать изменения хоть каждую минуту, как только возникнет новая идея или новое доказательство. И в тот же момент коллеги во всем мире получают возможность ознакомиться… На самом деле не так много людей читает ту или иную статью. Это же теория чисел, а не кулинарные рецепты. Сто человек, ну триста в лучшем случае. Понимают вообще десятки, если не единицы. Нет-нет, Петр Романович, не возражайте, блог гораздо эффективнее журнала.
     Я и не собирался возражать. Интернет слишком поздно появился в моей жизни, поздно было менять собственный стиль и свои научные привычки. Две свои последние статьи – об аккреционных дисках вокруг старых нейтронных звезд – я, как прежде, послал в «Астрономический журнал». Я успел стать пенсионером, а работы все еще не вышли из печати: одна проходила второе рецензирование, другая была принята и дожидалась своей очереди на публикацию – журнал же не резиновый, как мне сказали в редакции, а электронная версия всего лишь отслеживала бумажные публикации, вперед не забегала…
     Я приглашал Парицкого на чай, а он меня – на кофе, так мы и ходили друг к другу в гости: я заваривал мой самый любимый чай, смесь пяти сортов, никаких пакетиков, неповторимый аромат, только такой чай я и пил, тем более, что в последние годы мог позволить себе это удовольствие. Раньше, в советские еще времена, чуть ли не единственным относительно приличным чаем был индийский со слониками, тоже, надо сказать, изрядно попорченный нашими упаковщиками. А Парицкий к моему приходу готовил замечательный кофе – в отличие от чая, в сортах кофе я не очень-то разбирался, но вкус всякий раз был немного другим и всегда замечательным.
     – Знаете, Петр Романович, – рассказывал Парицкий, мелкими глоточками отпивая из чашки, чтобы по-настоящему ощутить аромат, – я долго не мог отыскать для себя область математики, которая точно соответствовала бы моему характеру и тому, чего я ждал от жизни. Я имею в виду жизнь в науке, которая одна только и является истинной жизнью разумного человека, в отличие от многочисленных трепыханий, которые приходится совершать, чтобы соответствовать тому, что называет жизнью все остальное человечество.
     – Насколько я знаю… то есть, слышал, – вставил я свое слово, – извините, сам я ваших работ не читал, я ведь астрофизик, математика для меня – только аппарат, которым…
     – Ну что вы, Петр Романович! – воскликнул Парицкий. – Вы не читали! Я бы сильно удивился и, честно скажу, попросту вам не поверил бы, если бы вы сказали, что читали хотя бы один мой опус. Большую их часть не читали даже мои коллеги по кафедре. Извините, я перебил вас…
     – Да… – протянул я. – Я хочу сказать, что только слышал о теме ваших исследований. Теория чисел, верно?
     Парицкий хмыкнул.
     – В принципе, – кивнул он. – Это, знаете, все равно, как если бы вы сказали о себе, что занимаетесь релятивистской астрофизикой. Слишком общо, да?
     – Конечно. Я вас понимаю. Премию эту вам присудили за…
     – Ради Бога, Петр Романович, я вас очень прошу: ни слова о премии! Если вы тоже будете меня спрашивать, почему я от нее отказался…
     – Не собираюсь, – сказал я. – Меня совершенно это не интересует.
     Боюсь, что Парицкий мне не поверил, но мы все-таки перешли к другой теме и весь вечер обсуждали возможные квантовые особенности черных дыр. Самая светская беседа, как говорила мышь в кэрроловской «Алисе». В физике Олег Николаевич, как выяснилось, понимал все-таки больше, чем я в теории чисел, и к полуночи мы пришли к согласованному выводу о том, что, скорее всего, квантовые эффекты действительно приводят к сохранению информации, поглощаемой черной дырой.
     – Завтра, – сказал Парицкий, когда около часа ночи обнаружил вдруг, что засыпает, – завтра приходите ко мне. Очень приятно с вами общаться.
     – Взаимно, – ответил я.
     Мне действительно было очень приятно, и вовсе не потому, что Парицкий был человеком известным – как говорится, хорошо известным в узких кругах, – но с ним оказалось удивительно легко разговаривать о самых сложных проблемах, даже о таких, какими я давно интересовался, но имел представление, весьма отдаленное. Современная математика, например. Для моих расчетов вполне хватало дифференциальных уравнений в частных производных, и о большинстве нынешних математических проблем я знал на уровне любого обывателя, получающего знания из интернетовских научных новостей.
     К Парицкому я пришел точно в назначенное время, встречен был без суеты, но с должным благожелательством, и за чашкой замечательного кофе, приготовленного по какому-то экзотическому, как сказал хозяин, рецепту, мы продолжили обсуждение «наших баранов». Подавая мне вторую чашку кофе, Парицкий неожиданно сказал:
     – А женился я в точном соответствии с теорией чисел, и поэтому брак мой оказался таким счастливым.
     Я молчал, пытаясь понять две вещи: что он положил в кофе, отчего напиток стал терпким, хотя и оставался горьким, и что он подразумевал под счастливым браком, если сейчас, судя по всем признакам, женат не был.
     По достоинству оценив мое ненавязчивое молчание, Парицкий с задумчивым видом продолжил:
     – Скажите, Петр Романович, когда вы принимаете какое-нибудь важное решение, какими принципами вы обычно руководствуетесь?
     Вопрос показался мне не то чтобы неожиданным, но, во всяком случае, не связанным со словами о счастливом браке.
     – По-разному, – сказал я, думая о том, как бы не сморозить глупость. Задавая вопрос, Парицкий наверняка имел в виду какие-то конкретные принципы, но ничего путного мне в голову не пришло, и я сказал, что думал. – Всякий раз нужно учесть по возможности все обстоятельства, но чаще всего сделать это не удается – если решение действительно важное и сложное, – и, знаете, Олег Николаевич, часто получается так, что вроде бы сопоставляешь, решаешь, а потом оказывается, что мог и не думать, просто ткнуть пальцем в один из вариантов выбора, результат был бы ровно таким же.
     – Вот-вот! – оживленно проговорил Парицкий. – Я тоже обратил на это внимание. Собственно... еще в школе. Я с раннего детства любил числа. Все время что-то с чем-то складывал, умножал… Вундеркиндом, кстати, не был, в уме считал плохо, постоянно ошибался. По математике у меня до десятого класса были тройки, а по тригонометрии как-то даже жирная единица, потому что мне совершенно не давались формулы тройных углов. Но я не о том. Меня заворожили простые числа. Не знаю почему. Однажды я вот так же оказался сражен картиной в Эрмитаже. Нас привели на экскурсию – в девятом классе, помню как сейчас. Я никогда не интересовался живописью. Да и скульптурой тоже. И уж совсем был равнодушен ко всяким украшениям, которых в Эрмитаже видимо-невидимо. Шел со всеми из зала в зал, думал о чем-то и неожиданно, как из пещеры на воздух, вышел в зал, в дальнем конце которого висела небольшая картина в раме. Рама, кстати, была больше самого полотна, и почему именно эта картина привлекла мое внимание, я не имею ни малейшего понятия. Но я направился прямо к ней, встал и стоял так, пока меня не начал искать наш учитель истории. Оказывается, класс мой давно ушел, а я этого и не заметил.
     – Что же это была за картина? – с любопытством спросил я.
     – Не поверите! Портрет какой-то старухи, вовсе не королевских кровей, и автор неизвестный, там так и было написано: «анонимный автор XVIII века». Но что-то было в этом портрете… Не могу объяснить. Тогда не мог и сейчас не могу. Вот так и с простыми числами. Просто понял однажды, что это не математический казус, а очень большая человеческая проблема. Сейчас простым числам нашли практичное применение – в криптографии. Двадцать лет назад теория простых чисел была совершенно абстрактной областью… А о том, как я женился на Лене, вы, конечно, не знаете? – неожиданно перешел он к совсем другой теме, и я смутился, потому что меня всегда раздражали упорные попытки журналистов копаться в интимных сторонах жизни людей, хоть сколько-нибудь известных. Наверно, публике интересно знать, сколько жен было у актера В. и почему пьет горькую режиссер Н., но я никогда таких статей не читал, хотя, если на то пошло, чтобы быть в курсе, достаточно просматривать одни только заголовки, а от этого бедствия даже я не мог себя оградить – какую страницу в Интернете не откроешь, сразу наткнешься на баннер вроде: «У политика Ф. три загородных дачи». Ну, три, мне-то какое дело?
     Я знал, что жену Парицкого звали Еленой, я не мог этого не знать, потому что половина интернетовских материалов о «математическом скандале» выходила под заголовками вроде: «Елена Метельникова, бывшая жена гениального математика Парицкого, сказала, что…» Мне было совершенно не интересно, что говорила эта женщина. Я невзлюбил ее уже за то, что она могла сказать что-то не очень лестное о человеке, которого наверняка не стоила.
     Я так и ответил, а Парицкий в ответ широко улыбнулся и налил мне новую чашку кофе – какой-то странный сорт или странный способ приготовления, напиток оказался солоноватым и должен был, по идее, быть невкусным или просто отвратительным, но выпил я его тремя большими глотками и удивился, что чашка уже опустела.
     – Понравилось? – спросил Парицкий, но повторять не стал. – О нашей с Леной свадьбе писали столько… Я думал, вы знаете.
     – Нет, – отрезал я.
     – Дело было так, – заговорил Олег Николаевич, глядя в пространство, будто видел в воздухе голографическое изображение события, о котором шла речь. – Я шел на работу, повернул с Суворовского на Невский, время было раннее, улица пустая, шесть утра, да еще январь, кто же выходит так рано и в такую погоду?..
     Действительно, – хотел сказать я, – кто? Вы-то почему шли на работу в такую несусветную рань?
     – И вижу, – продолжал Парицкий, – навстречу идет девушка. Длинная, как спичка, в огромных очках, абсолютно не мой тип, мне всегда нравились толстушки, но ведь это на самом деле не имеет значения – кто нравится. Многим мужчинам нравятся красавицы-блондинки, а женятся они на уродинах-брюнетках и живут счастливо – я вам потом скажу почему. А тот день, точнее – утро, был у меня уже выделен и просчитан, так что на самом деле выбора не было, я не мог поступить иначе. Это журналисты потом понапридумывали… но вы не читали, верно? И хорошо. Когда мы поравнялись, как корабли в море, и должны были разойтись встречными курсами, я сказал: «Девушка, прошу прощения, выйдите, пожалуйста, за меня замуж». Понимаете, если бы я сказал что-то другое, то Лена успела бы отойти на пару шагов, оборачиваться не стала бы… А эта фраза заставила ее остановиться. Не знаю, что испытывают девушки, когда им так запросто на улице предлагают замуж. Говорят, замуж хотят все, и когда слышат это слово, оно как-то действует на подкорку… Мне-то было решительно все равно, что она ответит. В тот момент существенным был сам факт принятия решения, понимаете? Любого решения, потому что это было важно и для моей жизни, и для жизни Лены. Да или нет.
     – И она сказала «да»? – поразился я.
     – Она не сказала «нет», – поправил меня Парицкий. – Мы стояли посреди тротуара, притоптывали от холода, и в конце концов нас стали толкать прохожие, потому что оказалось, что уже девятый час, представляете, на работу торопился уже весь город, а мы загораживали… Без десяти девять, когда надо было срочно расходиться, чтобы не опоздать, она сказала «хорошо, я подумаю», что, как вы понимаете, было эквивалентно положительному ответу. Кстати, твердое «да» Лена сказала только в загсе, когда служащая спросила ее, согласна ли она взять в мужья стоящего рядом Парицкого Олега Николаевича.
     – Очень романтично, – пробормотал я.
     – При чем здесь романтика? – воскликнул Парицкий. – Терпеть не могу романтику! В ней нет ни грана расчета! Это не математика, это…
     Он выразительно пожал плечами. Минут пять мы оба молчали – я думал о том, что человек, даже самый умный, знает себя хуже, чем какой-нибудь дотошный журналист, впервые пришедший брать интервью. Не романтик он! А кто же, кроме неисправимого романтика, может остановить в шесть утра девушку и, даже не спросив имени, предложить ей выйти за него замуж? Если это он называет расчетом…
     – Почему вы назвали это расчетом? – спросил я. – И если это был расчет, то почему он оказался неправильным? То есть, я хочу сказать, решение этого уравнения…
     – Это не было уравнением, в том все и дело, – вздохнул Парицкий. – Теория простых чисел только показывает момент, а выбор…
     Я покачал головой. Слова Олега Николаевича не имели смысла. О чем он хотел сказать?
     В тот вечер я так этого и не узнал, потому что направление разговора опять изменилось, и лишь много дней спустя я понял, что Парицкий продолжил тогда все ту же тему, просто я еще был не в курсе и воспринимал сказанное не так, как следовало бы. О женитьбе больше не было сказано ни слова, и, вернувшись домой, я не удержался, отыскал какой-то сайт, где рассказам о жизни знаменитостей были посвящены практически все материалы, и прочитал довольно гнусную, на мой взгляд, статейку о том, как великий математик обошелся с несчастной девушкой Еленой Метельниковой. Поскольку Парицкого называли великим, ясно было, что статью журналист (точнее, журналистка, хотя фамилия ее была Приходько, и то, что это женщина, можно было понять только из контекста) написал уже после скандала с премией. Оказывается, великий математик сделал Лене ошеломившее ее предложение, поскольку с детства обожал длинноногих девчонок (а вовсе не толстушек) и всегда дергал их за косы. Лена же сказала «да» потому, что, оказывается, сразу почувствовала в этом странном человеке огромную внутреннюю силу, ту самую, которой не обладает абсолютное большинство современных российских мужиков.
     Как бы то ни было, прожили они вместе четыре года, во время которых было все: от безумной (по словам Лены) страсти до безумной же ревности, для которой у Парицкого (по словам все той же Лены) не было никаких оснований. На самом деле (этот вывод можно было сделать по многочисленным намекам журналистки) оснований для ревности у Парицкого было более чем достаточно, но он никогда не ревновал, потому что ему было решительно все равно, чем занималась его жена. Интересовала его одна лишь математика, и вот к ней-то Лена в конце концов взревновала сама, да так страстно, что однажды отхлестала мужа по физиономии (этот процесс был описан госпожой Приходько в изысканно французском стиле, явно скопированном с ранних рассказов Мопассана) и выставила из… Нет, она не могла выставить Парицкого из его квартиры, в которой они жили, а потому собрала свои вещи и покинула дом в неизвестном (для побитого мужа) направлении.
     Что ее больше всего возмутило: Олег Николаевич не сделал ни малейшей попытки отыскать беглянку и сказать ей: «Ты, только ты, и никакой математики!»
     Тогда она сама подала на развод и отсудила у будущего лауреата половину жилой площади и кое-что из мебели, хотя ни то, ни другое ей, в общем-то, было совершенно не нужно. Свою половину квартиры Лена несколько месяцев спустя с выгодой продала бывшему мужу, а мебель попросту ему подарила, чем тоже чрезвычайно гордилась.
     И никакой романтики.
    
     * * *
     Новостные сайты были переполнены сообщениями о трагической гибели известного математика. В каждой заметке непременно содержался какой-нибудь намек на то, почему утонул Парицкий, – все без исключения были совершенно фантастическими, никому из журналистов и в голову не пришло, что Олег Николаевич бросился в полынью, чтобы спасти человека. И слава Богу. Не будут, по крайней мере, приставать с расспросами к Наталье Никитичне, у которой и без того жизнь, как я ее себе представлял, была далеко не сахарной.
     Посидев утром за компьютером, после полудня я отправился в участковый пункт милиции. Звонить Веденееву мне почему-то не хотелось, не умею я и не люблю разговаривать по телефону, а погода выдалась хорошая – ни ветерка, низкие тучи так и не смогли разродиться снегом и висели над головой подобно тяжелым мокрым, будто постиранным, одеялам, – и я отправился пройтись, а заодно посмотреть, горит ли свет в кабинете участкового. Если нет, то пройду мимо, а если да… То, возможно, тоже пройду.
     Свет горел, и через заиндевелое стекло я видел сидевшего за столом Веденеева. Он курил и читал газету. Если бы участковый работал – писал что-нибудь или принимал посетителя, – я бы прошел мимо и больше никогда не стал бы заговаривать с представителем власти.
     – А я вас ждал, Петр Романович, – сказал Веденеев, когда я постучался и, услышав громкое «войдите», оказался в просторной, хорошо протопленной комнате, с десятком стульев вдоль стен, Т-образным столом (как положено в уважающем себя присутственном месте) и непременным портретом президента, под которым сидел хозяин кабинета и с газетой в руках похож был на знаменитую в прошлом картину «Ленин читает газету «Правда».
     – Ждали? – удивился я, оглядевшись.
     – Один я тут, – правильно истолковав мои взгляды, сказал участковый. – Думали, у меня секретарша и пара рядовых на подхвате? Не положено по штату, Петр Романович. Так что… Садитесь сюда. Вы уже подумали?
     Я сел, придвинул стул ближе к столу и представил, как на этом месте сидит какой-нибудь правонарушитель и соображает, сколько дать менту, чтобы не открывал дела или не обращал внимания на живущих без регистрации мигрантов. Наверняка ведь Веденеев брал и, может быть, по-крупному, но думать об этом мне было неприятно, и я сказал:
     – Хоронить Парицкого, наверно, будут из института?
     – Понятия не имею, – Веденеев пожал плечами. – Меня больше интересует, кто из родни будет претендовать на квартиру.
     – Бывшая жена, наверно, – предположил я. – Мать вряд ли.
     – …И еще, – продолжал Михаил Алексеевич, – почему Парицкий именно в этот час оказался именно в этом месте. Я об этом просил вас подумать, а вы…
     – Что, собственно, вас смущает? – спросил я, потирая переносицу: почему-то от резкого перехода к душному теплу кабинета у меня разболелась голова. – Погода была хорошая, Олег Николаевич любил гулять…
     – Любил, да, – прервал меня Веденеев, – летом. Я его много раз у пруда видел. А зимой – никогда. Вы сами ходите к пруду в такую погоду?
     – Я? Нет, я вообще редко выхожу из дома. Не люблю мороз. Раньше любил, а сейчас… Возраст.
     – Вот видите! Вы часто виделись с Парицким в последнее время?
     Зачем ему нужно это знать? Нет, не часто. Мы виделись с Олегом Николаевичем тогда, когда кому-то из нас было что сказать или хотелось послушать компетентное мнение. Летом встречались каждый день, осенью – хорошо, если раз в неделю, а когда начались холода, так и вовсе были друг у друга два или три раза. Три. Точно. Я мог даже назвать числа, если Веденеева это так интересовало.
     – Три раза, – сказал я. – Это с ноября, как снег выпал.
     – Три, – повторил Михаил Алексеевич. – Не часто. Соседи говорят, что он почти не выходил из дома, как и вы. В магазин, на почту. Иногда – не каждый день, только если погода была тихая – гулял вокруг квартала. Бывало, ездил куда-то на автобусе. А тут… Что, черт побери, понесло его к пруду? Должна была быть какая-то причина!
     – Увидел в окно, как Ася…
     – И пошел следом? Вы сами верите тому, что говорите?
     – Нет, – признался я.
     – К тому же, – продолжал участковый, – Асе, чтобы попасть к пруду, совсем не нужно было проходить мимо дома Парицкого. Это раз. Во-вторых, вы же видели: к полынье Ася шла с противоположного берега. Туда же потом побежала, не соображая, а Парицкий шел по короткой дороге…
     – Тогда не знаю, – сказал я. – Мало ли почему человек может… Да и какое сейчас это имеет значение?
     – Для отчета – никакого. Отчет я уже написал и отправил, – зачем-то сообщил Веденеев, – так что с делом этим покончено. Трагическая случайность. Но…
     Михаил Алексеевич выбрался из-за стола и принялся ходить по комнате кругами, то и дело оказываясь у меня за спиной, отчего мне приходилось вертеть шеей, это было неудобно, и я сказал раздраженно:
     – Вы сказали «но». И вы хотели, чтобы я подумал – не знаю над чем. Что, собственно, вас смущает на самом-то деле?
     Веденеев сел рядом со мной, придвинул свой стул ближе к моему и заговорил напряженным голосом:
     – Я вам скажу, Петр Романович. Я хочу знать, почему Парицкий пошел на пруд, хотя не был там с осени. Я хочу знать, почему вы не хотите говорить мне то, что известно вам. И я еще хочу знать, кто там был, кроме Аси и Парицкого.
     – Кроме Аси и Парицкого? – удивился я. – Разве там был еще кто-то? Мы же с вами вместе…
     – Да-да. Это вчера. А сегодня я был там без вас. Снег не шел с прошлой недели. Ветра тоже почти не было, а в лесу его вовсе не чувствовалось. Короче, все следы сохранились прекрасно – не на тропе, конечно, где ледяная корка. И не там, где натоптали ребята. Я обошел пруд кругом. На холмике, сразу за поворотом тропы, кто-то стоял. Судя по следам – довольно долго. И выглядят следы не новыми. Может, это было позавчера, может, еще раньше. Может, следы не имеют отношения к этому… событию. А может, имеют самое прямое.
     – Вы хотите сказать, что кто-то стоял на холмике и видел, как тонула Ася, и как Олег Николаевич…
     – И не двинулся с места, – мрачно кивнул Веденеев. – И на помощь не позвал. И никому не сообщил.
     – Но вы сами говорите, что это могут быть старые следы!
     – Могут, – согласился Веденеев. – Но я хотел бы поговорить с этим человеком.
     – И кто это был, по-вашему?

Окончание здесь:
http://www.ukamina.com/books/chisla.html