Элиазу Равиковскому всегда снились плохие сны. Во сне он болел страшными болезнями, попадал в тюрьмы, воевал в «горячих точках», его грабили и убивали, начальник по работе давал невыполнимые и бессмысленные задания, жена изменяла ему с лучшим другом, дети становились наркоманами, любимая теща насылала порчу, словом, жизнь его превращалась в сущий ад. Каждый раз он долго не мог заснуть, ворочаясь с боку на бок, в ужасе от предстоящих кошмаров, но потом, все же, усталость брала свое, и он засыпал. И попадал в мир своих страхов.
     А наяву все было замечательно – высокооплачиваемая работа программистом, красавица жена, умные и послушные детки, опять-таки, замечательная теща, одним словом, небосклон его бытия не омрачался ни одной тучкой. Банковскую ссуду на квартиру он выплатил за четыре года, недавно купил новую «субару», каждую субботу с семьей ездил на море, раз в год – за границу. Он побывал в Европе, Индии, Японии, Америке, казалось бы, впечатлений хватало, но сны его по-прежнему не отличались разнообразием. То ему снился ураган, то ядерная катастрофа, то страшная эпидемия, и каждый раз он вставал утром разбитый и измученный после очередного «апокалипсиса».
     Много раз он обращался к психологам, психиатрам, разным гипнотезерам и целителям, но никто не мог ему помочь. Элиаз был в отчаянии.
     И вот однажды в его квартире раздался звонок. Он открыл дверь. На пороге стоял молодой человек в элегантном костюме и галстуке.
     «Очередной жулик» - подумал Элиаз. В Израиле элегантно одеваются только жулики. Под видом «дистрибьютера солидной фирмы» они всучивают вам какое-нибудь дорогостоящее дерьмо. Это может быть что угодно – от средств для похудания и косметики, до спутниковых тарелок или, например, систем очистки воды.
     - Здравствуйте! – сказал незнакомец. – Меня зовут Гилад Коэн. Я независимый дистрибьютер американо-израильской фирмы «Си-Би-Эс-Интернейшенл-Технолоджис».
     «Ясное дело, - пронеслось в голове Равиковского, - дистрибьютер, кто же еще!»
     - У вас бывают проблемы со сном? – спросил вошедший.
     Он так быстро проскочил вовнутрь, что Равиковский не успел захлопнуть дверь перед его носом.
     - Продаете новые снотворные? – спросил он наглеца.
     - Нет. Я хочу предложить вам замечательный прибор. Он регулирует сновидения.
     - Как это?
     - С помощью этого чудесного прибора, разработанного нашими специалистами, вы сможете смотреть те сны, которые сами выберете.
     - Каким образом?
     - Очень просто. Скажем, вы хотите почувствовать себя героем какого-нибудь художественного произведения. Ну, например, Д’Артаньяном из «Трех мушкетеров». Берете текст романа, записанный на компакт-диск, вставляете диск в аппарат, нажимаете «энтер» и всю ночь вам снятся сногсшибательные приключения в стиле Александра Дюма.
     - Фантастика! Но это же невозможно!
     - Иногда реальность круче любой фантастики.
     - И вы гарантируете этот эффект?
     - Стопроцентно. Могу вам оставить этот прибор на три дня. Испытайте его в действии. Через три дня я приду, и мы оформим сделку.
     - А сколько он стоит?
     - О деньгах поговорим позже. Пока я не возьму с вас ни копейки. Вы только распишитесь в получении «Морфотрона».
     - Так называется ваш чудесный аппарат?
     - Да. Вот, поставьте здесь подпись, - он протянул фирменный бланк.
     - Ну вот, - сказал Гилад Коэн, после того, как Равиковский расписался, - сейчас я научу вас им пользоваться.
     Прибор оказался очень прост в эксплуатации. Перед сном надо было поставить его в изголовье кровати, подключить к сети электропитания, набрать условный код (чтобы никто не мог им воспользоваться кроме вас), настроить его на свои биотоки с помощью трех разноцветных рычажков, потом на клавиатуре набрать героя книги, которым хочешь быть во сне, дальше – запустить диск с текстом, и спокойно ложиться спать.
     Также выяснилось, что параллельно с основной программой сна можно слушать любимую музыку. Для этого использовался еще один компакт-диск с записями. Одним словом, простое сновидение превращалось в полнометражный фильм с музыкой и спецэффектами. Дистрибьютер пояснил, что прибор не только генерирует сон, но и направляет его в нужное русло. Трансляция идет посредством биотоков, излучаемых аппаратом на расстояние до пяти метров. Сон можно смотреть и не одному. В принципе, число участников «действия» может быть до восьми реальных человек, но при условии, что они будут спать в той же комнате на расстоянии, не превышающем радиус действия прибора. При этом всем будет сниться один и тот же сон, только они будут исполнять в нем разные роли. Как в кино. Только работу режиссера в данном случае исполняет микросхема прибора.
     Когда Гилад Коэн ушел, Элиаз сразу решил опробовать «Морфотрон». Настроив, как положено, аппарат, он вставил демонстрационный диск с «Тремя мушкетерами» в приемник, в другой дисковод положил диск с классической музыкой, и улегся в постель. Жена в эту ночь дежурила в больнице (она была врачом), дети гостили у бабушки, и он не боялся, что ему кто-то помешает.
     Тем не менее, он долго не мог заснуть. Всю ночь он ворочался с боку на бок, но сон пришел только под утро. Хорошо, что следующий день был выходной.
     Проспав всю субботу, Равиковский проснулся от стука входной двери. Жена вернулась с работы.
     - Один за всех, и все за одного!
     Боевой клич мушкетеров прорезал тишину вечера залпом салютующих орудий, и в дверях спальни возникла фигура Элиаза, с сияющими от восторга глазами и руками, размахивающими в разные стороны так, как будто он отбивался шпагой от наседающих врагов.
     - Что с тобой, дорогой? – удивленно спросила жена.
     - Представляешь, это работает! – радостно закричал Равиковский.
     - Что работает?
     - «Морфотрон»!
     И он ей поведал про свое новое приобретение.
     А через три дня пришел мистер Коэн и они оформили покупку. Нельзя сказать, что прибор был из дешевых, но он, безусловно, стоил потраченных на него денег.
     Для Равиковских началась новая жизнь. Они пользовались «Морфотроном» и вместе, и по отдельности, иногда давали его в детскую, и тогда дети попадали в сказку про Белоснежку или про Гарри Поттера. Элиаз перекачивал из интернета тексты полюбившихся произведений, отмечал, кем бы он хотел быть на этот раз, и дальше происходило чудо…
     Он отправлялся в путешествия к далеким звездам, спускался в морские глубины, боролся с драконами (всегда их побеждая, разумеется), сидел за столом с самим королем, или же сам примерял императорскую корону. Он был добрым волшебником и коварным злодеем, пиратом и ученым-ядерщиком, астронавтом и непобедимым бойцом спецназа.
     А потом они с женой открыли для себя эротическую литературу. Первым был роман «Эммануэль». Когда они проснулись, первыми словами Элиаза были:
     - Никогда не знал, что ты такая шлюха!
     - Сам хорош! – ответила ему жена. – Поставь лучше вторую часть…
     Немного подумав, он полез за вторым диском.
     Эротика, поначалу, их очень увлекла. Здесь можно было вволю вкусить «запретных плодов», не опасаясь никаких неприятных последствий. Во сне нельзя заразиться венерическими болезнями. Беременность во сне тоже не грозила. Так что – полная свобода действий. Иногда супруги сами сочиняли сценарий своих любовных приключений, и потом вместе их ночью «просматривали». Взаимная ревность им, поначалу, очень мешала, но вскоре они привыкли. В конце концов, кто ревнует к фантазиям? Равиковские изменяли друг другу только во сне. А во сне можно все…
     Но потом это надоело.
     Вернулись к литературе.
     Бальзак, Мериме, Джек Лондон, Курт Воннегут, Брэдбери, Саймак, Айзек Азимов, Конан Дойль, Марк Твен…
     Запас любимых произведений быстро иссяк. Они начали использовать незнакомые тексты. Впрочем, тут иногда получался обратный эффект – не все романы кончаются так, как хочется.
     И тогда Элиаз Равиковский стал писать сам.
     Так как он сочинял для себя, то работал на совесть. И у него стало получаться!
     Когда же он отнес свои произведения в одно из издательств, редактор пришел в восторг – в Израиле появился новый талантливый писатель! Вскоре вышла в свет первая книга Элиаза Равиковского. Как и ожидалось, весь тираж разошелся быстрее, чем за месяц. В жизни нашего героя началась новая эпоха.
     Прошло десять лет. Элиаз давно бросил программирование и полностью отдал себя творчеству. Каждую ночь он «прокатывал» на себе новый текст, и почти каждый день рождался новый интересный рассказ. Столь плодовитого писателя история еще не знала. Его произведения перевели уже на множество языков. Он стал настоящим классиком двадцать первого века. Гонорары Равиковского росли в геометрической прогрессии. В Голливуде уже поставили несколько фильмов по его сценариям. Но особой популярностью он пользовался у клиентов компании «Си-Би-Эс-Интернейшенл-Технолоджис». «Морфотроны» были теперь почти в каждом доме. «Генератор Снов» вел свое победное шествие по планете.
     Но одна мысль никак не давала покоя нашему герою.
     Дело в том, что в далеком детстве Элиаз был влюблен в одну девочку. Ее звали Лимор. Она тогда не ответила ему взаимностью, из-за чего он очень страдал, пока не встретил свою будущую жену Фиру. Хоть она и вытеснила его прежнюю любовь, но все же, где-то в глубине души, заноза неразделенной первой любви тихо саднила и напоминала ему о том времени, в которое ему уже никогда нельзя было вернуться…
     Никогда?
     А как же «Морфотрон»?
     Может, то, что нельзя пережить наяву, можно пережить во сне?
     Сказано – сделано.
     Вскоре был готов роман.
     Названия у него не было. Это было произведение для внутреннего пользования, и для окружающих оставалось «тайной за семью печатями».
     Когда жена уехала провести отпуск у тетки в Америке, Элиаз решил приступить к исполнению давней мечты. Их дети уже выросли, и жили отдельно, и никто не мог ему помешать. Во всяком случае, ближайший месяц.
     Чтобы набраться храбрости и, вместе с тем, успокоиться, Элиаз довольно крепко выпил перед сном. Когда он улегся в постель и нажал кнопку «Пуск» на «Морфотроне», аппарат дал сбой. На экране появилась надпись – «Неполадки системы. Перезагрузите прибор». Но Элиаз уже был пьян, и плохо соображал. Он просто стукнул кулаком по «Генератору Снов» и… прибор заработал.
     И вот, сон начался.
     Первое сентября. Школа «Равиталь». Шестой класс. Девочка Лимор с белыми бантами в каштановых косичках.
     - Здравствуй, Элиаз! – говорит она. – Рада тебя видеть.
     - Здравствуй, Лимор! Как дела?
     - А у меня новый портфель!
     - И у меня тоже!..
    
     Прошла ночь. Сон подходил к концу. Элиаз был счастлив. Во сне у него была жена Лимор и пятеро детей от нее. Наконец, он воплотил свою мечту. Пора было просыпаться…
     Но сон продолжался. От удара кулаком «Морфотрон» зациклило. Он не выходил из программы. Все началось сначала.
    
     Первое сентября. Школа «Равиталь». Шестой класс. Девочка Лимор с белыми бантами в каштановых косичках.
     - Здравствуй, Элиаз! – говорит она. – Рада тебя видеть.
     - Здравствуй, Лимор! Как дела?
     - А у меня новый портфель!
     - И у меня тоже!..
    
     Прошли еще сутки. Сон продолжался.
    
     Первое сентября. Школа «Равиталь». Шестой класс. Девочка Лимор с белыми бантами в каштановых косичках…
    
     Прошла неделя. Элиаз спал. Никто не тревожил его сон.
    
     - …Здравствуй, Элиаз! Рада тебя видеть.
     - Здравствуй, Лимор! Как дела?
     - А у меня новый портфель!
     - И у меня тоже!..
    
    
     Прошло две недели. Три…
    
     Наконец, жена вернулась из Америки. Хлопнула дверь. Элиаз проснулся.
    
     - Я ее ненавижу! – заорал он, вскочив с кровати.
     - Господи, что случилось? – спросила жена Фира.
     - Я ненавижу эту Лимор, ненавижу!!
     По лицу Элиаза Равиковского катились слезы.
     Впервые за десять лет.
    
     24.09.05

    
     Йонатана Штейнбока, доктора психиатрии, привлекли к экспертизе на той стадии дознания, когда многое уже было упущено, и пришедший в полное недоумение Джейден Бржестовски (он встретился с подобным случаем впервые и не осмелился сам принять решение) обратился к начальнику следственного отдела полковнику Гардинеру с настоятельной просьбой направить арестованную Эндрю Пенроуз на психиатрическое освидетельствование. Просьбу Гардинер удовлетворил – не в тот же день, впрочем. Была пятница, и подпись свою под документом полковник поставил только в понедельник. 15 ноября 2005 года Штейнбока вызвал главный врач отделения и с видом крайнего недовольства на круглом и плоском, как тарелка, лице сказал:
     - Йонатан, тебя опять вызывают. Второй уже раз в этом году.
     На вечер у Штейнбока была назначена встреча – не такая, чтобы ее нельзя было отменить, но и не такая, чтобы отмена прошла для него совершенно безболезненно. Он договорился пойти с Сузи в кино, а Сузи очень не любила отменять заранее назначенные мероприятия. Как, впрочем, и начальник Штейнбока, доктор Формер.
     Йонатан кивнул. Он надеялся вернуться через день-другой, как обычно, и потому перенес посещение кино на вечер четверга.
     У него и мысли не возникло о том, что он больше никогда не увидит Сузи, не увидит доктора Формера, своего кабинета в клинике Хьюстонского университета и вообще ничего из того, что было ему дорого.
    
     * * *
     На Гуантариво не было психиатрической службы, да и вообще медицинский персонал был не самого высокого уровня. Зачем им? Базу в Мексике (Штейнбок даже не знал толком, где она точно находится, с географией у него всегда были проблемы) Пентагон взял в аренду на двадцать пять лет, и когда командование решило использовать ее в качестве временной тюрьмы, где первым после ареста допросам подвергались захваченные в латиноамериканских странах повстанцы и террористы, до конца арендного срока оставалось то ли три, то ли четыре года. Продлевать аренду не собирались ни мексиканские, ни американские власти, и потому Гуантариво производил впечатление поселка, наполовину покинутого обитателями. Арнольдо Амистад, единственный на базе психиатр, а точнее, психолог, прошедший в свое время курс повышения квалификации, вся работа которого заключалась в том, чтобы отделять зерна от плевел – симулянтов от действительно психически больных заключенных, – работал здесь восьмой год практически без отпуска и, на взгляд Штейнбока, сам уже стал похож на тех, в свою очередь, похожих друг на друга людей, которых ему приходилось освидетельствовать и отправлять – одних в тюремную больницу в Гуантанамо (в Гуантариво не было даже приличного лазарета), других обратно в камеру или даже карцер, если начальство в лице полковника Гардинера находило поведение симулянта слишком вызывающим.
     Самолет приземлился на базе в одиннадцатом часу вечера, и Штейнбок отправился в гостиницу, где получил обычный свой номер на втором этаже с видом на Мексиканский залив. Он намерен был до утра отдохнуть, а потом заняться делом, которое, как он полагал, не могло оказаться сложным по той причине, что за все время существования базы в Гуантариво действительно сложных психиатрических случаев здесь никогда не было: симуляции – да, обычное явление, пару раз Штейнбок определил хроническую шизофрению (подтвердив диагноз Амистада) и однажды – достаточно смешной случай мании величия, когда захваченный в Боливии террорист вообразил себя не кем-нибудь, а президентом Соединенных Штатов, причем не нынешним, что было бы объяснимо, и не Джефферсоном каким-нибудь или Линкольном, что можно было понять с психиатрической точки зрения, но Линдоном Джонсоном, начавшим во Вьетнаме войну, не имевшую к Латинской Америке никакого отношения.
     Штейнбок разбирал свою сумку, когда по внутреннему телефону позвонил майор Бржестовски и попросил сейчас же прийти к нему, поскольку случай особый и, к сожалению, не терпит отлагательств.
     Перед кабинетом стояли в позе «вольно» два лихих морпеха и травили байки так громко, что слышно их было на первом этаже, хотя, судя по содержанию, истории эти вряд ли предназначались для чьего бы то ни было слуха, если рассказчик, конечно, был в здравом уме и твердой памяти.
     - Ребята, - сказал Штейнбок, предъявляя свою карточку, - вы тут всех мышей распугаете, и чем тогда будет заниматься сержант Диксон?
     Морпехи закрыли рты и принялись обдумывать, какое отношение их непосредственное начальство может иметь к мышам, без которых здание тюрьмы трудно было себе представить. Штейнбок постучал и, услышав невнятное бормотание, вошел в кабинет.
     Майор Бржестовски сидел на кончике стола и курил, пуская к потолку рваные кольца дыма. На пластиковом стуле перед ним расположилась, подтянув правую ногу к животу и положив на колено голову, женщина лет под сорок, одетая в тюремную робу. Первый же брошенный в ее сторону взгляд вызвал в мозгу Штейнбока некое стеснение, он ощутил несоответствие, неправильность, смысл которых в течение некоторого времени оставался для него непонятным.
     Женщина покачнулась – поза, в которой она сидела, действительно была неустойчивой – и, подняв глаза, бросила на вошедшего короткий изучающий взгляд. Майор загасил сигарету (он прекрасно помнил, что доктор не курил и не выносил табачного дыма), медленно, будто боялся спугнуть кого-то или что-то, незримо присутствовавшее в комнате, подошел к Штейнбоку, пожал руку, задал какие-то вопросы о полете и устройстве в гостинице (вопросы доктор не запомнил, да и не расслышал толком, пытаясь понять, к какому психическому типу относится эта женщина и в чем может состоять ее проблема, из-за которой ему пришлось пожертвовать не только сегодняшним вечером, но и, как минимум, двумя последующими), а потом сказал:
     - Йонатан, это Эндрю Пенроуз, микробиолог и наш клиент вот уже в течение восьми дней.
     Женщина рывком опустила на пол ногу, стул под ней покачнулся, и она едва удержала равновесие, схватившись рукой за край стола.
     - Сэр, - сказала она звонким голосом, который мог бы принадлежать скорее молоденькой девушке, - я вам уже семьсот тридцать четыре раза сказала, что меня зовут Алиса Лидделл.
     - Алиса Лидделл, значит, - усмехнулся Бржестовски, бросив на психиатра выразительный взгляд и, похоже, с трудом сдержавшись, чтобы не покрутить пальцем у виска. – А может, вас зовут Белый кролик или, того лучше, Мартовский заяц?
     - Спокойно, Джейден, - примирительно сказал Штейнбок. – Разве важно, как зовут молодую леди?
     - А разве нет? – капризным тоном осведомилась Алиса или как там ее звали на самом деле. Бржестовски, передав бразды правления в руки врача, демонстративно сцепил ладони за затылком и поднял взгляд к потолку, не перестав, однако замечать решительно все, что происходило в комнате, чтобы потом отразить это в своем отчете так кратко, как это вообще возможно при полном сохранении всей необходимой для расследования информации.
     Штейнбок придвинул ближе к Алисе-Эндрю пластиковый стул, сел на него верхом и сказал:
     - Значит, Алиса Лидделл. Родители назвали вас так, видимо, в честь известного персонажа Льюиса Кэрролла?
     Он все еще думал в тот момент, что арестованная разыгрывает комедию, хотя и обратил, конечно, внимание на слишком молодой для сорокалетней женщины взгляд и на то, что глаза странным образом смотрели и на него, и на майора Бржестовски, хотя косоглазием Энрю-Алиса не страдала, Штейнбок видел это совершенно отчетливо.
     - Кого? – сказала она. – Вы имеете в виду моего дядю Чарли? Тогда все наоборот – это Алису назвали моим именем, чему я, кстати, сопротивлялась, поскольку не любила не только свое имя, фу какое противное, но и ту сказку, которую дядя для нас сочинил, нам приходилось ее слушать раз двадцать, потому что он добавлял новые детали и менял прежние, и, хотя мне было тогда всего шесть лет, у меня сложилось четкое впечатление, что сочинял дядя эту историю не столько для нас, хотя и для нас тоже, безусловно, в этом нет никаких сомнений, но прежде всего для себя, поскольку размышлял в те дни над какой-то важной алгебраической (это я сейчас говорю – алгебраической, а тогда я, естественно, этого не знала) проблемой и хотел ее решить с помощью нестандартных методов математической логики, коей занимался много лет с большим, надо признать, успехом.
     Когда Алиса-Эндрю завершила эту нескончаемую фразу, поставив все-таки не точку, а скорее запятую, так, что слово «успехом» повисло в воздухе, будто исчезающая улыбка Чеширского кота, Штейнбок отвлекся, наконец, от разглядывания ее удивительного лица, на котором выражения сменяли друг друга, как кадры в быстром кинематографическом калейдоскопе, и, еще все-таки не вполне приняв в сознание происходящее, интуитивно задал правильный вопрос:
     - Какой сейчас год, дорогая мисс Алиса?
     Она посмотрела на Штейнбока таким взглядом, будто он сморозил несусветную глупость – спросил, например, сколько у человека ног, или действительно ли солнце восходит на востоке.
     - Смеетесь? – спросила Эндрю Пенроуз (или все-таки Алиса Лидделл?), из чего Штейнбок сделал вывод (достаточно очевидный), что она умеет говорить и коротко. Если хочет.
     - Нисколько, - сказал он, бросив взгляд на майора. Бржестовски все еще изучал взглядом потолок, и по безмятежному выражению его лица можно было понять, что дурацких вопросов он этой женщине не задавал, поскольку интересовал его не год, который он и без того мог вспомнить, посмотрев на календарь, а то, чем в означенном году, а равно и в предшествовавшие аресту годы занималась мисс (или миссис?) Эндрю Пенроуз.
     - Нисколько, - повторил Штейнбок, на этот раз внимательно вглядываясь в лицо Алисы – да, скорее именно Алисы Лидделл, а не Эндрю Пенроуз. Он еще не был уверен, конечно, но множество внешних признаков, часть которых наверняка была доступна и вниманию майора, а также интонации и тембр голоса, ну, и еще, конечно, интуиция, которой доктор привык доверять больше, чем даже внешним и внутренним признакам, говорили о том, что случай перед ним если и не уникальный, то все же достаточно редкий в психиатрии. Таким было первое впечатление, но, чтобы убедиться, ему предстояло, конечно, провести с этой женщиной еще много часов – он все-таки надеялся, что не дней, поскольку отменять намеченное на четверг посещение кинотеатра у него все еще не было никакого желания.
     - Видите ли, дорогая Алиса, - сказал он, - если вы посмотрите на вон тот календарь, то увидите надпись: 2005.
     Календарь висел на стене около двери, и изображена на нем была не голливудская красотка, как следовало бы ожидать, зная вкусы майора Бржестовски, а стена какого-то пенитенциарного сооружения, судя по маленьким зарешеченным окнам и бойницам. Впрочем, с равным успехом это могла быть и какая-нибудь старая европейская крепость века, скажем, семнадцатого или раньше. Надпись «2005», однако, была ярко-красной и такой большой, что не разглядеть ее Алиса-Эндрю, конечно, не могла, если не была полуслепой на оба глаза, но даже близорукой эта женщина не была – Штейнбок видел ее глаза, ее взгляд…
     - Где? – спросила она. – Этот вот? Красивая картинка. И год правильный.
     Да?
     - Какой же именно? – поинтересовался Штейнбок.
     - Вы не умеете читать? – сказала Алиса голосом обиженного ребенка.
     - Ну… - протянул он. – По-моему, там написано: две тысячи пять.
     Женщина перевела на него взгляд. Нет, точно: близорукостью она не страдала. И глаза у нее сейчас были одинаковыми. Ярко-голубые глаза и совершенно детское выражение на взрослом лице.
     - Именно так, сэр, - сказала она, глядя ему в глаза взглядом девочки-школьницы, которую оставили без обеда за совершенно незначительный проступок, - и если вы меня сейчас же не отвезете домой, я…
     Она замолчала – перебирала, видимо, в уме те страшные наказания, вроде казней египетских, которым она или ее грозные родители подвергнут доктора (а почему не майора Бржестовски, кстати?), если он сейчас же не отвезет ее домой… но ведь надо еще знать, где этот дом находится…
     - Не продиктуете ли ваш адрес, мисс? - покорно спросил Штейнбок.
     - Риджент-стрит, 90, дом, что с высокими такими башенками, - не задумавшись ни на секунду, ответила Алиса-Эндрю. – Только я не люблю в кэбе, там дует.
     - У ваших родителей, видимо, есть свой экипаж, как я понимаю…
     - О да, и папа обязательно пришлет за мной, если вы передадите ему от меня записку.
     Громкий вздох майора Бржестовски засвидетельствовал его отношение к происходившему. Ну да, бред, конечно, но надо еще учесть явно изменившийся цвет глаз, выражение лица, и еще то, на что майор наверняка не обратил внимания: шея. У сорокалетней женщины не могла быть (ну просто по определению, так в природе не бывает!) гладкая и розовая шея без единой складочки.
     - Пожалуй, - сказал Штейнбок, - мы так и сделаем. Скажите мне только, дорогая мисс, как по-вашему, где вы сейчас находитесь, и кто этот господин, что сидит за столом?
     - Он не представился, хотя мы уже давно разговариваем, - сухо отозвалась Алиса-Эндрю. – Это очень невежливо, особенно для инспектора Скотланд-Ярда, который должен проявлять умение джентльмена вести себя с дамой, особенно если не знаешь, для чего ее пригласил.
     Сколько же ей лет на самом-то деле? Вот сложный вопрос, и доктор подумал, что придется потратить немало времени для того хотя бы, чтобы определить возраст этой особы, наверняка не совпадавший с тем, что указан в ее личном деле. Пятнадцать? Нет, это слишком. При таком умении построения фраз…
     Он подумал, что с подобными случаями всегда возникают именно такие проблемы – но начинать надо не с них, иначе можно застрять надолго, и в это время произойдет смена личности, почти непременно произойдет, достаточно небольшого стресса, изменения в ситуации, а здесь это может случиться в любую минуту, и для правильной постановки диагноза лучше бы сейчас сделать перерыв и отправить девушку… женщину… в общем, это невинное дитя природы – нет, не в камеру, конечно, но туда, где она могла бы отдохнуть, не думая о своей судьбе и отсутствующих родителях.
     - Вы не смогли бы, мисс, - сказал Штейнбок, - подождать своих родителей в комнате, куда вас сейчас отведут и где вы сможете почитать или посмотреть теле… гм… думаю, что чтения будет достаточно.
     Он обернулся к майору, слушавшему разговор с видом человека, которому решительно безразлично происходившее, и сказал с нажимом в голосе:
     - Дорогой инспектор, у вас, конечно, найдется комната, где молодая леди могла бы провести час-другой, читая книгу?
     - Э… - протянул майор. – Да, сэр. Найдется, сэр. К вашим услугам, мисс. Подождите минуту, я сейчас отдам соответствующие распоряжения.
     Он достал из кармана мобильный телефон и тихо заговорил, заслонившись ладонью. Алиса-Эндрю с живым интересом, но без удивления, следила за разговором и, когда Бржестовски положил аппарат на стол, сказала:
     - Чего только не придумают в этом Ярде. Надо будет рассказать дяде Чарли.
     Открылась дверь, и вошел сержант Диксон – в форме морпеха, разумеется, но Алиса-Эндрю не обратила на форму ни малейшего внимания, встала, присела, что, возможно, означало реверанс или книксен, и пошла к двери, будто принцесса на бал. Когда дверь за ними захлопнулась, Штейнбок сказал:
     - Джейден, надеюсь, ты меня понял и отправил ее не в камеру?
     - А куда еще? - буркнул майор. – Не в гостиницу же. Послушай, Йонатан, это явная симуляция! Пока ты с ней говорил, я окончательно убедился. У меня нет времени на всякие…
     - А у меня есть, - прервал майора Штейнбок, - и это не симуляция.
     - Да? – вежливо удивился Бржестовски. – Ты, конечно, классный специалист, Йонатан, но за десять минут ни один психиатр в мире…
     - Ни один – если речь идет о шизофрении или психозах. В данном же случае я почти могу быть уверен…
     - В чем, черт побери?
     - Послушай, - сказал Штейнбок примирительно, - я устал с дороги, хочу есть. Пойдем в кафе, захвати с собой ее бумаги, чтобы я мог…
     - Бумаг нет, - отрезал жестокий майор, - все данные в компьютере. Ужин нам сейчас принесут, что ты предпочитаешь: бифштекс, курицу, сосиски?
     - Омлет, - сказал Штейнбок. – Только хорошо прожаренный.
     - У нас на базе нет птичьего гриппа, - усмехнулся майор.
     - Естественно, - сказал доктор, - у вас тут все птицы давно сдохли от скуки.
    
     * * *
     Читать с экрана Штейнбок не любил, но пришлось – принтера в кабинете майора не оказалось, да если бы и был, распечатывать и выносить материалы, связанные с деятельностью арестованных было категорически запрещено.
     Омлет оказался хорош, майор своими репликами не докучал, и Штейнбок довольно быстро прочитал информацию, совершенно, на его взгляд, поразительную, но никак не приближавшую к цели его здесь пребывания. Он вспомнил, к тому же, что знал все это и прежде – когда происходили упомянутые в отчете события, он, как и многие другие, следил за публикациями в канадской «Глоб», но, как и все, с сугубо читательским интересом обывателя, задающего стандартный вопрос: кто следующий? Когда скандал поутих и крупные заголовки исчезли с газетных полос, забыл об этом деле и он.
     Бросив взгляд на заголовок компьютерного материала «Странная гибель и исчезновение 14 микробиологов», Штейнбок вспомнил, что читал эту статью, положив газету на рулевое колесо, пока стоял в пробке на Восьмой южной улице. 14 марта 2002 года – он и дату вспомнил, потому что в тот день делал на семинаре доклад о способах медикаментозного лечения больных, страдающих РМЛ – расстройством множественной личности.
     Странно соприкасаются порой и странно друг с другом реагируют элементы нашей судьбы. Почему именно в тот день он читал именно тот доклад?
     Статья была о гибели Стивена Мостова по прозвищу "Доктор Грипп". Его личный самолет разбился в Денвере. Мостов был известным микробиологом и пополнил собой список, казалось бы, не имевший конца. Мостов стал в списке все-таки последним – после его гибели кто-то поставил в той истории жирную точку.
     А первым был Бенито Куэ, специалист в области инфекционных заболеваний и молекулярной биологии, работавший в Медицинском центре Майами. 13 ноября 2001 года его сбила машина на автостоянке – тому было множество свидетелей. Никто, однако, не обратил внимания на номер машины, никто не запомнил водителя, и что самое удивительное – при вскрытии на теле доктора Куэ не обнаружили никаких повреждений. Может, он умер от шока, увидев, как на него мчится темная, без включенных фар, масса?
     Писали, в частности, о том, что доктор из Майами работал над военными проектами, связанными с разработкой бактериологического оружия.
     Через четыре дня исчез профессор Дон Уили, один из крупнейших микробиологов США, работавший в Медицинском институте Говарда Хьюза Гарвардского университета. Он изучал взаимодействие иммунной системы с возбудителями СПИДа, лихорадки Эбола и гриппа. Полиция нашла его машину на мосту недалеко от Мемфиса в штате Теннеси, а тело Уили выловили в декабре из Миссисипи. Эксперты предполагали, что профессор упал в воду в результате приступа головокружения.
     Еще через пять дней внезапно умер известный микробиолог Владимир Пасечник. Писали – от инсульта. Доктор Пасечник, эмигрировавший в Великобританию в 1989 году, играл в свое время важную роль в разработке российского бактериологического оружия.
     В начале декабря исчезла доктор Эндрю Пенроуз, сотрудница Микробиологической лаборатории медицинского факультета Пенсильванского университета. Вышла из своего дома в кемпинге в 9 часов утра, но на работу не явилась. Машина ее осталась на стоянке, никто из сотрудников доктора Пенроуз не видел. Ни в тот день, ни позднее. Журналисты утверждали, что пропавшая участвовала в работах по созданию бактериологического оружия.
     В декабре произошли еще две смерти. Доктор Роберт Шварц был обнаружен зарезанным в своем доме в Лизберге. По подозрению в убийстве полиция задержала дочь Шварца и несколько ее друзей, состоявших в какой-то языческой секте. Доктор Шварц занимался исследованиями патогенных микроорганизмов, в частности, расшифровкой их ДНК. Работал он в Центре передовых технологий в Херндоне, штат Вирджиния. Не обнаружив никаких доказательств участия Линды Шварц в убийстве отца (а других подозреваемых попросту не было), полиция отпустила женщину и ее друзей, на том расследование и заглохло – во всяком случае, для прессы.
     В начале 2002 года – то ли второго, то ли третьего января – исчез из своей нью-йоркской квартиры на 42-й улице доктор Карлос ди Маркос, приглашенный профессор университета штата Нью-Йорк, занимавшийся, как удалось выяснить журналистам, исследованием препаратов, полученных из сыворотки сибирской язвы.
     Через четыре дня в результате несчастного случая скончался доктор Нгаен Ван Сет, работавший в свое время в Сайгонском университете и покинувший родину в 1972 году вместе с американскими солдатами. Тридцать лет о нем не вспоминали, пока ученый не умер, оказавшись запертым в герметичной камере своей лаборатории в Микробиологическом институте Исследовательского центра Пентагона в Денвере. Он погиб от удушья. Ван Сет работал в группе исследователей, известной открытием вируса мышиной оспы.
     В феврале погиб русский микробиолог Виктор Коршунов, специалист в области детских кишечных инфекций. Ученого ударили по голове, тело было обнаружено около дома Коршунова в Москве. Пять дней спустя британский микробиолог Ян Лангфорд, специалист в области вредного воздействия окружающей среды, был обнаружен мертвым у себя дома. Его тело оказалось привязано к креслу и раздето ниже пояса.
     23 февраля исчез доктор Дэвид Уинн-Уильямс, сотрудник Британского антарктического общества, изучавший жизнедеятельность микробов в космосе. Соседи видели, как доктор отправился на обычную утреннюю пробежку. Домой он не вернулся.
     Через две недели в Сан-Франциско погибли еще два выдающихся микробиолога. Таня Хольцмайер, эмигрантка из России, занимавшаяся молекулярной биологией, была застрелена своим другом, также микробиологом, Гайангом Хуангом, который после этого покончил собой.
     Стивен Мостов, заметку о гибели которого Штейнбок читал, стоя в пробке на Восьмой южной улице, оказался последним в этой цепочке. Внятного объяснения происходившему не нашли, и, естественно, о странных смертях и исчезновениях забыли; общественное сознание, больное рассеянным склерозом, способно удерживать в памяти какую бы то ни было даже сенсационную проблему не больше нескольких дней, максимум – неделю.
     Из того, что доктор Эндрю Пенроуз оказалась, в конце концов, на базе Гуантариво, легко было сделать вывод (не исключаю, что совершенно неправильный, но достаточно логичный) о том, что похищениями и убийствами известных микробиологов занималась какая-то латиноамериканская террористическая организация, собиравшаяся использовать талант и знания этих людей понятно с какой целью – получить в свои руки одно из самых опасных средств массового поражения. Видимо, пытались как-то заинтересовать, купить, а если купить не удавалось, ученого убивали тем или иным способом, и это тоже понятно: надо было избавиться от свидетеля.
     Если так, то получалось, что из четырнадцати человек положительный ответ дали только трое – Карлос ди Маркос, Дэвид Уинн-Уильямс и Эндрю Пенроуз, с которой доктор разговаривал несколько минут назад. Наверняка майор Бржестовский уже спрашивал арестованную о том, известно ли ей что-то о судьбе пропавших коллег, и наверняка (во всяком случае, так решил Штейнбок) не получил вразумительного ответа.
     - Когда ты начал с ней работать? – спросил доктор, не отводя взгляда от экрана. Майор сидел рядом, курил, пуская дым в сторону, и читал материалы, отпечатанные на длинных листах, которые он сворачивал в трубочку по одному и выставлял перед собой, будто строил ограду из бумажных бревен. Он уже огородил небольшой участок, оставив место то ли для будущих ворот, то для того, чтобы свалить туда оставшиеся документы.
     - На прошлой неделе, - ответил Джейден, пустил к потолку неправильное кольцо дыма и загасил сигарету в пепельнице. – Скажем, в прошлый вторник.
     - Что значит – скажем? – удивленно спросил Штейнбок.
     - Это имеет для тебя значение? – задал Джейден встречный вопрос.
     Что-то его смущало?
     - Да, - сказал доктор. – Мне важно знать, сколько времени прошло между началом твоей с миссис Пенроуз работы и тем моментом, когда она объявила себя Алисой Лидделл.
     - Это было на третий день наших с ней посиделок, то есть, в пятницу. Ты читаешь файл? Там все написано.
     - Как это произошло? Меня интересует динамика процесса.
     - Чтобы распознать симуляцию, тебе нужны такие детали?
     Штейнбок не ответил, и Бржестовски, закурив и выдержав паузу, сказал:
     - В пятницу утром мы начали, как обычно. Через час очень вежливой, но совершенно бесплодной беседы…
     - Очень вежливой? На третий день допросов? Джейден, мне нужна полная картина, а не твои…
     - Я и даю тебе полную картину! – сердито воскликнул майор. – Да, вежливой. Если бы в наши руки попались ди Маркос или Уинн-Уильямс, разговор был бы другим, но…
     - Вот уж не думал, что для женщин вы тут делаете исключения! Помню случай с Лючией Кампо…
     - Есть разница, - покачал головой Бржестовски. – Здесь не Абу-Грейб, Йонатан, и даже не Гуантанамо, тебе прекрасно известна разница. Если ты обязательно хочешь знать, я получил определенные инструкции от полковника Гардинера…
     - О’кей, - сказал Штейнбок. – Ты обращался с ней максимально вежливо, однако, на третий день приятной беседы…
     - Приятной беседу я бы не назвал, - усмехнулся майор, - и вопросы были поставлены жестко. Понятно, я использовал каждое неточно сказанное слово, и для того, чтобы не попасться, ей приходилось быть предельно внимательной и напряженной. Но голоса я не повышал, рук не распускал, я даже ни разу не назвал ее грязной сволочью.
     - И на второй час допроса…
     - Она вдруг замолчала на середине фразы…
     - Говорила в это время она или ты?
     - Она. Я спросил о последних ее опубликованных работах, надеялся, что она расслабится. Она начала рассказывать о статье в Микробиологическом журнале…
     - У тебя есть запись этого момента?
     - На диктофоне. Видеосъемка не велась за ненадобностью.
     - Дашь мне потом прослушать. И все наши дальнейшие с ней разговоры нужно писать на видео. Есть такая возможность?
     - Конечно. Но зачем?
     - Итак, - сказал Штейнбок, не отвечая на вопрос, - она говорила о статье…
     - Да. И неожиданно на середине фразы замолчала. Я сказал: «Продолжайте, это очень интересно». Ответа не получил. Она смотрела на меня, но взгляд стал другим.
     - Цвет глаз?
     - Да, это тоже, что, конечно, странно. У нее была роговичка кошачьего зеленовато-серого цвета, это, кстати, хорошо видно и на фотографии в ее деле. А тут я обратил внимание на ярко-голубой цвет глаз. Подумал, что…
     - Неважно, что ты подумал. Дальше.
     - Нет, важно! Именно из-за этого взгляд стал вдруг таким детским…
     - Хм… - сказал Штейнбок. – Да, понимаю. Продолжай.
     - Послушай, - возмутился майор, - ты разговариваешь со мной, будто я подследственный, а ты…
     - А я врач, и хочу знать, как происходило замещение личности, я сталкиваюсь с таким случаем не впервые и много читал, мне важны детали, понимаешь?
     - Разговорился, - пробормотал Бржестовски, и неожиданно до него дошло. Он высоко поднял брови и посмотрел на доктора с удивлением. – Ты хочешь сказать, что это не симуляция?
     - А что сказал по этому поводу доктор Амистад? – вопросом на вопрос ответил Штейнбок. – Почему-то я с ним сегодня не встречался.
     - Тебя очень интересует его мнение? – удивился майор.
     - Нет, - отрезал Штейнбок. – У него ведь одно из двух: или симуляция, или шизофрения. Насколько я понял, в данном случае он решил, что имеет дело с симуляцией. Поэтому полковник…
     - Да-да, ты прав, - быстро сказал Бржестовски. – Симуляция. Полковник вызвал тебя, потому что одной лишь подписи Амистада в данном случае недостаточно.
     - Я еще поработаю с ней, - сказал Штейнбок. – Но… Это не симуляция, Джейден. Это классическое проявление расстройства множественной личности. То есть, почти классическое. Есть один нюанс, который заставляет меня пока сомневаться…
     - Ага, ты все-таки сомневаешься!
     - Не в том, о чем ты думаешь. Она не симулирует, выбрось это из головы, Джейден. А нюанс в том, что обычно вторичные личности, проявляющиеся при таких расстройствах, - это люди простые, я хочу сказать, не исторические, не известные каждому школьнику, не персонажи литературных произведений. Это ведь не шизофрения. При расстройстве множественной личности сознание во многих случаях замещается полностью, вторая личность чаще всего ничего не знает о первой и уверена в том, что это тело всегда ей принадлежало.
     - Я слышал о таких вещах, - кивнул Джейден, - но думал, что это происходит так редко…
     - Редко, - согласился Штейнбок. – А нынешний случай еще более редкий, потому что личность современной женщины замещена личностью реальной девочки, жившей в шестидесятые годы девятнадцатого века, той самой, для которой Льюис Кэрролл написал свою знаменитую «Алису в стране чудес».
     - Ты хочешь сказать, что она…
     - Она не понимает того, что видит вокруг себя. Полтора столетия назад не было компьютеров, телевизоров, пластмасс, электронных замков, телефонов, в общем, почти ничего из того, что она могла увидеть в твоем кабинете или у себя в камере. Она, очевидно, не понимает, как здесь оказалась, и уверена, что это новая игра, придуманная ее неугомонным дядей Доджсоном. Когда до нее дойдет, что игрой здесь не пахнет, а это может произойти в любую минуту, я не представляю… Если она останется в своей нынешней личности, может произойти нервный срыв, и я не берусь предсказать последствия… А если личность изменится, что более чем вероятно, то я не берусь сказать – как именно. Возможно, вернется Эндрю Пенроуз, а возможно, появится кто-то третий.
     - То есть? – перебил майор. – Ты хочешь сказать, что она…
     - Что ты заладил «хочешь сказать»? – рассердился Штейнбок. – Я, по-моему, ясно выражаюсь. При расстройстве множественной личности возможны… Ну, я читал о тридцати двух личностях в одном теле. Ты должен помнить дело Марка Петерсона, по которому в качестве потерпевшей проходила Сара Лешем, об этом писали все газеты лет пятнадцать назад…
     - Я тогда учился в школе и газет не читал, - усмехнулся Бржестовски.
     - Даже спортивные страницы? Об этом писали везде. Хорошо, не читал, не надо. В теле Сары, кроме нее самой, пребывали еще шесть независимых личностей и пятнадцать личностных фрагментов.
     - И ты хочешь сказать… - опять затянул свое майор.
     - Я хочу сказать, что случай твоей Пенроуз классический, с одной стороны, потому что налицо такой типичный эффект, как изменение цвета глаз, а с другой стороны, случай совершенно не типический, поскольку я не читал в литературе о том, чтобы при расстройстве множественной личности появлялись известные люди или литературные персонажи.
     - Если она считает, что живет в середине девятнадцатого века, - сказал Бржестовски, - то почему спокойно восприняла год на календаре?
     - Я не сказал, что она так считает! Я не знаю. Алиса – прототип литературного персонажа. Но почему бы ей не считать себя живущей в двадцать первом веке?
     - Я понял, - мрачно сказал Бржестовски, закинув руки за голову и глядя в потолок. - Если ты уверен в своем диагнозе, то черта с два я получу от этой особы те сведения, что мне нужны. Алиса эта ни бельмеса не понимает в микробиологии…
     - Ты тоже, - вставил Штейнбок, но майор продолжал, не обратив внимания на слова доктора:
     - …а кто там появится еще… сколько, ты говоришь, в ней может сидеть всяких разных? Пятнадцать? Двадцать? И все полные профаны. А мне нужна конкретно Эндрю Пенроуз, и я надеялся вытянуть из нее…
     - Я не уверен в диагнозе, - сказал Штейнбок, - не лови меня на слове. Не так уж я часто встречался с феноменом расстройства множественной личности, чтобы делать однозначные выводы на основании столь скудной информации. Мне кажется, что… В общем, Джейден, я должен говорить с этой особой. И еще – пусть ее обследуют в медпункте. Анализ крови, состояние сердца, внутренних органов…
     - Если ты имеешь в виду, что с ней здесь дурно обращались… - возмущенно начал майор.
     - Ничего этого я в виду не имею, успокойся. Бывали случаи, когда больные РМЛ…
     - Чем? – поднял брови Джейден.
     - РМЛ – аббревиатура, - пояснил Штейнбок, - расстройство множественной личности. Бывали случае, когда у больных отмечались изменения в химическом составе крови, исчезали болезни, которыми человек страдал в одном психическом состоянии, но был совершенно лишен в другом, и наоборот – у личности Игрек появлялись болезни, которых не было у личности Икс, причем изменения происходили в течение буквально считанных минут.
     - Я читал, что индийские йоги вытворяют что-то такое со своим организмом, - удивленно пробормотал Бржестовски.
     - А, - кивнул Штейнбок, - похоже, что и там присутствует тот же феномен, но проверить это никогда не удавалось, йоги любят напускать туман, а приличных психиатров среди туристов нет, к сожалению. Впрочем, неважно.
     - Хорошо, - решил Бржестовски, - я отправлю эту особу на медицинское освидетельствование. Завтра с утра ею займутся.
     - Прекрасно, - сказал Штейнбок и зевнул. – Если к одиннадцати будет готов первый результат обследования…
     - Ты слишком хорошо думаешь о наших лаборантах…
     - …То я хотел бы продолжить наши с этой особой занятия экспериментальной историей.
     - Впрочем, - добавил Штейнбок, поднимаясь с неудобного стула, - не уверен, что завтра в одиннадцать она все еще останется Алисой Лидделл.
     Попрощавшись, доктор отправился в свою комнату, чтобы привести, наконец, в порядок не только уставшее после перелета и требовавшее свою порцию сна тело, но, прежде всего – мысли, взбудораженные неожиданно открывшейся перспективой чрезвычайно интересного и сугубо научного исследования в области клинической психиатрии.
     Только ли научного?
    
     * * *
     Через трое суток он чувствовал себя выжатым, как… нет, не лимон, лимон, даже будучи выжатым, все-таки остается хотя бы на вид желтым цитрусовым, и всякий признает в нем именно то, чем он называется. Штейнбок же ощущал себя выжатым до такого состояния, когда молекулы приобретают новые, не присущие им качества, и ему начало казаться, что сам он тоже множественная личность: в пятницу, 18 ноября 2005 года, в его теле обитал некто, не имевший имени по той простой причине, что в его мире имен не имел никто, потому что имя отнимало у человека индивидуальность, как это ни странно может показаться человеку несведущему и не понимающему, что имя, название, обозначение есть оскопление сути, сведение многогранного к плоскому, бездонного к поверхностному и бесконечно изменяющегося к раз и навсегда заданному.
     Он забыл позвонить Сузи и перенести встречу, но это обстоятельство, в иное время наверняка заставившее бы его впасть в депрессию, показалось мелким и не заслуживавшим внимания. В беседах с Алисой Лидделл прошла вся среда и половина четверга, Штейнбок столько узнал за это время о доброй старой Англии времен королевы Виктории, сколько, вероятно, не знал директор Исторического музея на Мелвилл-стрит, куда он в прошлом году забрел, будучи в Лондоне на конференции психиатров. Правда, Алиса упорно утверждала, что дата на календаре – правильная, и что именно в 2005 году от Рождества Христова в доброй и вовсе не старой Англии правит очень красивая и умная королева Виктория, да продлит Господь ее дни.
     После каждой беседы, продолжавшейся от трех до пяти часов, Штейнбок запирался в кабинете майора, входил в Интернет и пытался найти исторические материалы, подкреплявшие или опровергавшие рассказанное Алисой. Это было трудно, потому что Алиса, собственно, ничего не рассказывала, она просто болтала, как болтают девушки, когда им скучно и надо чем-то занять время. Мысли ее перескакивали с предмета на предмет, с рассказа о вредной Мэгги (кто это такая, Штейнбок так и не понял – видимо, кузина, но, насколько ему удалось выяснить, у реально жившей в XIX веке Алисы Лидделл не было двоюродной сестры с таким именем) она переходила к осуждению Додо (Чарлза Льюиджа Доджсона, надо полагать) за его манеру обрывать повествование на самом интересном месте, а то вдруг начинала объяснять, как выбраться из леса, если вы потеряли дорогу, и внезапно стало темно (ну, скажем, началось полное солнечное затмение, о котором вы не успели прочитать в календаре).
     Майор Бржестовски, присутствовавший при их разговорах в первые часы и внимательно слушавший поначалу каждое слово, как-то вышел из кабинета и больше не возвращался, доведенный, видимо, до белого каления фразой Алисы о том, что секретные службы стали слишком секретными: даже собственных секретов у них больше нет, ведь секрет – это то, что говоришь на ухо, а в наш век, когда любую новость можно передать по телеграфу, секреты растворяются в земле и воздухе, как сахар в чае, и воздух, которым вы дышите, оказывается так напитан секретами, что они оседают вам на плечи, на нос и на уши…
     - О Господи, - сказал на этом месте Бржестовски и бросился из комнаты с таким видом, будто забыл где-то важнейшую бумагу, на которой был записан один из тех секретов, что в его отсутствие успели раствориться в воздухе и перестали, таким образом, быть государственной тайной.
     Алиса проводила майора очаровательной улыбкой и перевела на Штейнбока взгляд, такой по-детски непосредственный и в то же время по-взрослому загадочный, что ему не оставалось ничего иного, как улыбнуться в ответ и спросить какую-то ерунду, лишь бы она вдруг не замолчала.
     В среду он уже точно знал, что передо ним, безусловно, не Эндрю Пенроуз, несмотря на совпадение отпечатков пальцев и достаточно близкое сходство фотографических изображений, по которым ее, собственно, и опознали агенты, работавшие в боливийских лесах и искавшие там… Впрочем, Штейнбок не знал, что они там искали на самом деле, майор говорил ему одно, на самом деле все могло быть иначе, но, как бы то ни было, одним из результатов этой агентурной работы стал арест (доктор понял, что ее просто похитили и вывезли среди ночи на американскую базу) женщины, отождествленной, как разыскиваемая спецслужбами микробиолог Эндрю Пенроуз.
     У Пенроуз, как это было записано в ее медицинской карточке, была кровь второй группы, а у Алисы Лидделл – первой. У Эндрю Пенроуз была довольно сильная близорукость (минус четыре в правом глазу и минус шесть – в левом), а у сидевшей передо Штейнбоком женщины, называвшей себя Алисой, зрение оказалось абсолютным – она видела самую нижнюю строку таблицы. Эндрю Пенроуз была крашеной блондинкой, у Алисы оказались темные волосы, которые она расчесывала так, чтобы они спадали волной на плечи, причем никаких следов краски в лаборатории не обнаружили, после чего эксперты решили, что им для исследования подсунули данные двух женщин – кто-то ошибся, а в какую именно сторону, экспертам было все равно, они лишь констатировали факт.
     В отличие от майора, Штейнбок знал, что при расстройстве множественной личности описанные изменения не только возможны, но происходят порой так быстро, что анализы, проведенные с интервалом в два-три часа, показывают существенную разницу в составе крови или цвете радужной оболочки глаз. Именно эти результаты, а не только (точнее – не столько) рассказы этой женщины, убедили доктора в правильности поставленного диагноза.
     - Черт возьми, Йонатан, - говорил майор при каждой их встрече, где бы она ни происходила: в коридоре, в кафе или в его кабинете в полночь, когда они подводили итог очень, на взгляд Штейнбока, плодотворного, а на взгляд Бржестовски, совершенно зря потраченного рабочего дня, - черт возьми, мне нужно получить от нее совершенно определенную информацию оперативного характера. Это очень важно. Можешь себе представить, насколько это важно, если начальство пошло на то, что вывезти ее из… неважно, факт тот, что это потребовало немало усилий, и два агента едва не поплатились жизнью. А теперь я вынужден сидеть и ждать, пока вы с ней не наиграетесь во врача и пациентку.
     - Мы не играем, ты прекрасно понимаешь…
     - Не понимаю! Расстройство множественной личности? Замечательно! Джекил и Хайд, да? Джекил возвращался домой каждое утро и превращался в Хайда, а у вас это тянется уже третий день…
     Что мог ответить Штейнбок старому приятелю? Сказать, что ему тоже не нравилось терять здесь время, когда у него много работы в клинике, и Сузи при ее строптивом характере может быстро найти ему замену? На самом деле это было не совсем так: на третий день он уже не торопился уехать из Гуантариво, случай сам по себе был очень интересным, и, к тому же, ему с каждым часом все больше нравилась Алиса, это было странное ощущение, которое он не то чтобы не мог передать словами, но прекрасно понимал, что говорить о нем вслух попросту невозможно: что же это было, на самом деле, кто ему, в конце концов, становился все более симпатичен – сорокалетняя женщина, прикидывавшаяся веселой девчонкой, воспринимавшей странные обстоятельства, в которых она оказалась, с юмором и даже некоторым пониманием, или восемнадцатилетняя девушка, оказавшаяся вдруг в теле взрослой женщины, не очень, видимо, удобном, судя по ее странным порой движениям?
     Разговоры, естественно, записывались и, Штейнбок подозревал, что слушал их не только он, но и специалисты из аналитического отдела. Он мог себе представить, что они думали, когда им попадались такие, например, фразы:
     - Ну что вы, сэр, мы с сестрой обычно прятались от дрондов под столом в буфетной, потому что он такой длинный, и скатерть на нем до самого пола, и никакой дронд туда не пролезет, а если пролезет, то запутается крыльями в складках материи, потому что, знаете ли, сэр, у дронда хотя и тощая шея, как у дяди Чарли, но зато длинные мохнатые крылья, как у мышиного короля, нет, не того, который с хвостом и живет в подвале, а того, что висит на стропилах вниз головой и ждет, когда мимо будет пролетать птичка, чтобы ее тут же поймать и съесть, они все такие прожорливые, мышиные короли, я имею в виду, и совершенно не стесняются, хотя крылья у них все-таки мохнатые, не такие, как у подданных, вы знаете, подданных я очень не люблю, более противных созданий я не видела, их можно…
     И так далее до бесконечности. Прервать монологи этой девицы можно было только одним способом – открыть книгу Кэрролла и начать читать с любого места, хоть с конца, хоть с начала, хоть с середины. К счастью, в библиотеке Гуантариво, где, вообще-то, книг было меньше, чем фильмов на лазерных носителях, Штейнбок нашел оксфордское издание «Алисы в стране чудес» и «Алисы в Зазеркалье» с иллюстрациями Тенниела и на третий день их с женщиной-девочкой посиделок вытащил книгу, положил на стол, открыл на странице с изображением Безумного чаепития и спросил:
     - Узнаете?
     Алиса, произносившая в это время нескончаемую речь о пользе арифметических упражнений для придания лицу естественного природного цвета, замолчала, увидев себя рядом со Шляпником и Соней, повернула книгу и долго смотрела, широко раскрыв свои фиалковые глаза, а потом сказала:
     - Господи, сэр, так все и было на самом деле. Вот только…
     Лицо ее при этом стало задумчивым, а взгляд – отрешенным. Что означало ее «вот только…» Штейнбок, к сожалению, не узнал, потому что, произнеся эту фразу, Алиса (Эндрю) надолго умолкла, книгу не отдавала, но страниц почему-то не перелистывала, а смотрела только на положенную перед ней картинку. Она смотрела в книгу, а Штейнбок – на нее. Что общего было между этой женщиной и изображенной на рисунках девочкой? Разумеется, волосы. Конечно, взгляд. И ничего больше, но все равно сходство казалось доктору поразительным.
     Штейнбок отобрал у нее книгу, и Алиса тихо вздохнула, думая о чем-то своем, далеком, и, пока она находилась в этом переходном состоянии, он задал ей вопрос из списка, составленного Джейденом. Что-то вроде: «Кто из ваших коллег согласился на предложения, на которые согласились вы?» - глупый, на его взгляд, вопрос, с чисто психологической точки зрения, но доктор задавал его всякий раз, и всякий раз Алиса реагировала по-разному, что и заставляло Штейнбока повторять вопрос с той или иной интонацией, надеясь на то, что триста восемьдесят шестой ответ окажется, наконец, таким, на какой рассчитывал майор.
     Обедали и ужинали они вместе – еду им приносили в комнату, где они проводили почти весь день, - и за едой никаких разговоров не вели. Алиса была девушкой воспитанной, ела молча и тщательно подбирала крошки. Штейнбок следил за ней исподлобья, и что-то с ним в эти минуты происходило: хотелось обойти стол, сесть рядом, взять ее руку в свою… И что?
     В пятницу Бржестовски вообще не пришел открывать их посиделки, то ли его вызвал к себе полковник, то ли ему просто надоело, а у Алисы с утра было меланхолическое настроение, она молча выслушала дежурный комплимент о ее больших глазах, вздохнула, положила руки на стол и сказала с плачущей интонацией:
     - Хочу домой.
     Об этом они уже много раз говорили. Домой ей было пока нельзя, потому что… ну, например, она должна оказать большую услугу британской короне, это очень важно… Галиматью, которую Штейнбок приводил в качестве аргумента, Алиса обычно выслушивала с выражением понимания, после чего и начинались монологи, которые фиксировала видеокамера. На этот раз, однако, что-то было в ее интонации, заставившее доктора отказаться от ставшей уже привычной фразы. Он давно научился чутко реагировать на малейшие изменения в настроении своих подопечных, на любую возможность проникнуть в глубину подсознания, понять, изменить…
     - Сегодня, - сказал он. Почему? Он не знал. Это был обычный день, ничем не отличавшийся от прочих. – Сегодня ты вернешься домой, Алиса. Ты вернешься, а я останусь, и мне будет грустно и одиноко, потому что…
     Он заставил себя прерваться, чуть ли не пальцами защемил себе губы, потому что слова, которые он собрался произнести, были не просто глупыми, они были с медицинской точки зрения недопустимыми, минуту назад ему и в голову не пришло бы сказать нечто подобное, но утро было поистине странным – не для всех, только для них двоих, сидевших друг против друга и соединенных невидимой лентой.
     - Да? – радостно произнесла Алиса и даже наклонилась через стол. – Домой? Как хорошо!
     И тут же нахмурилась, настроения у нее менялись с калейдоскопической быстротой:
     - Господи, как плохо! Я хочу сказать, сэр, что вам тут будет, наверно, одиноко… Я… мне…
     Она запиналась, как ученица, не выучившая урока. Почему он сказал, что сегодня она вернется домой? Как она может вернуться куда бы то ни было, кроме как в собственное душевное безвременье, передав управление сознанием Эндрю Пенроуз, которую ему хотелось видеть меньше всего на свете?
     - Вам будет одиноко, - сказала она, - потому что вы меня любите, верно?
     Он должен был ответить?
     Штейнбок сглотнул подступивший к горлу комок и, помедлив, сказал не то, что должен был говорить по всем канонам обращения с больными, а то, что говорить был не должен, не имел права, не хотел, не собирался, еще минуту назад ему бы и в голову не пришло произнести нечто подобное:
     - Да, Алиса. я полюбил тебя сразу, когда увидел…
     И только произнеся эти слова вслух, понял, что сказал истинную правду, точную, как показания хронометра.
     - Вы меня действительно любите? – сказала Алиса и улыбнулась. Глаза ее стали еще более голубыми, чем прежде, если это вообще было возможно. Щеки вспыхнули румянцем – не смущением, как можно было ожидать от молоденькой девушки, а удовольствием, испытанным уже не раз взрослой женщиной, но все равно желанным, как всегда бывает желанным восход солнца, хотя повторяемость этого явления и его нудная привычность могут, наверно, кого-то довести и до нервного истощения. Штейнбок вспомнил случай из своей практики, это было лет десять назад, в истории болезни пациента (мужчины лет сорока) он записал «фобия солнечного восхода», и теперь, глядя в глаза этой девочки-женщины, вспомнил тот случай и улыбнулся в ответ, и стало ему почему-то легко, он потянулся через стол и погладил Алису по щеке, совершенно забыв, что камера этот жест непременно зафиксирует, и придется потом объяснять Джейдену, что за метод он применил в его отсутствие.
     - Правда-правда, - сказал Штейнбок. – Мне никогда не встречались такие…
     Ему хотелось придумать единственное и точное определение, потому что и эта женщина была на самом деле единственной…
     Господи, как глупо. Чьи глаза смотрели на него и верили каждому слову? Глаза Эндрю Пенроуз? Или Алисы Лидделл?
     - Я, - она потупилась, пальцы ее нервно затеребили поясок на платье. – Вы…
     - Меня зовут Йонатан…
     - Да, знаю, Йонатан… Это библейское имя?
     И неожиданно, стрельнув в него глазами:
     - Мне вы тоже сразу понравились, Йонатан. Знаете, вы… как мой Белый кролик, что живет в саду, у вас такие смешные уши…
     Она тихо хихикнула, и Штейнбок почувствовал, что краснеет – уши у него действительно были большими и оттопыренными, как у обезьяны, которую он как-то видел в Амстердамском зоопарке…
     - Алиса, - сказал он. – Не уходи. Пожалуйста.
     Наверно, он мог ее удержать. Наверно, он даже правильно действовал с точки зрения практической психиатрии – это можно было бы назвать экспериментом по фиксации одной из личностей в активном сознании, но меньше всего Штейнбок в тот момент думал о такой возможности или о том, что, если все у него получится, то гнев майора будет неудержим – Джейдену уж точно не нужно было, чтобы в сознании Эндрю Пенроуз фиксировалась личность совершенно ему не интересной девушки.
     Она подняла, наконец, взгляд, и они посмотрели друг другу в глаза.
     Он увидел… Что? Кого? Где?
     Однажды, когда он учился в Гарварде, знакомый парень с физического факультета показал ему фотографии, сделанные то ли телескопом «Хаббл», то ли еще каким-то космическим прибором. Один из снимков так заворожил Йонатана, что он долго не мог оторвать взгляда.
     «Это центральная часть галактики», - сказал приятель и назвал номер, который Йонатан, конечно, тут же забыл.
     «Вот здесь, - добавил приятель, - находится черная дыра с массой в сотню миллионов масс Солнца. Газ, пыль, плазма, звезды… все валится, закручивается, это действительно похоже на последний вопль, правда?»
     Черная глубина зрачка, окруженная яркой голубой роговицей, поглотила Штейнбока целиком, и пусть эта фраза звучала чудовищно банально, другой он все равно подобрать не мог, и нужно ли было подбирать другую, если эта совершенно точна?
     Он погружался в черный зрачок, и со всех сторон его окружал непереносимый мрак, яркий, как ослепительный полдень, и это не было противоречием, это было так на самом деле.
     Штейнбок почувствовал удушье и обнаружил, что стоит посреди комнаты и крепко держит Алису… Эндрю… за плечи.
     - Йонатан, - сказала Алиса, - это так… Извините, в приличном обществе не принято… Хотя я понимаю…
     - Простите, - сказал он. Господи, как это было глупо! Непрофессионально. Никогда с ним такого не случалось. Разве не было в его практике красивых и даже умных пациенток? Диана Джарви, например, двадцать шесть лет, лицо ангела, тело гейши, ум мадам Кюри, запущенная шизофрения, куда смотрели врачи, когда она в детстве говорила странные вещи, слышала голоса и рисовала картинки, по которым сразу можно было понять… У Штейнбока всякий раз менялся голос (никто об этом не догадывался, но он-то знал, слышал, ощущал), когда ему приходилось вести с Дианой долгие беседы о строении мироздания и предназначении человека, но у него и в мыслях не было ничего такого, что само собой случилось сейчас и о чем он жалел, конечно (что скажет Джейден, когда увидит этот момент в записи?), но жалел своим рациональным сознанием, а в глубине – он прекрасно это чувствовал – что-то радостно пело и что-то желало повторения, несмотря на то, что это было совершенно невозможно, недопустимо, непрофессионально и…
     - Прошу прощения, Алиса, - сказал он, - садитесь, пожалуйста, поговорим о…
     - Я действительно вернусь сегодня домой? – взволнованно перебила его Алиса. Он бы на ее месте тоже, безусловно, взволновался – неожиданные слова о возвращении, еще более неожиданное и совершенно безумное признание в любви…
     - Да, - сказал Штейнбок. – Думаю, да. По сути, Алиса, это зависит исключительно от вашей воли, я могу только помочь…
     - Помогите!
     Кто это сказал? Алиса? Эндрю? Низкий мужской голос, хрипловатый, будто прокуренный…
     Она уходила – он видел. Штейнбок спровоцировал ее уход своими словами и действиями, он мог сказать Джейдену (и непременно сделает это), что все произошедшее – результат продуманных медицинских действий с целью вызвать в мозгу госпожи Пенроуз необходимые психические изменения, приводящие… Он скажет так, конечно, и профессиональная его честь не пострадает ни перышком, но все ведь не так, он знал это, и Алиса знала тоже, точнее – знала, когда была…
     - Не уходи, - сказал Штейнбок.
     Женщина откинулась на неудобном стуле, будто это было глубокое кресло с подлокотниками. Руки повисли в воздухе с такой видимой легкостью, будто действительно опирались на упругую кожаную поверхность, пальцы свисали, она болтала ими, а глаза пристально смотрели на доктора, и цвет их менялся – голубой, зеленый, карий – казалось, что невидимый окулист переставлял контактные линзы, пробуя, какая лучше подойдет к этому новому лицу… удлиненному носу и тонким губам… двум глубоким морщинам, медленно проявившимся на высоком лбу… показалось или на самом деле ее темные волосы приобрели в свете неоновых ламп стальной оттенок?
     Лицо сидевшей передо Штейнбоком женщины стало мужеподобным – женским, конечно, но что-то в нем изменилось, потом эти изменения можно будет рассмотреть в записи при сильном увеличении и понять, как это происходит, какие лицевые мышцы сокращаются, какие расслабляются, как возникают морщины, как, на самом деле, меняется не лицо, а личность.
     - Ну, - сказала Эндрю Пенроуз низким басом, не простуженным голосом, как доктору показалось сначала, а нормальным мужским басом-профундо, как у одного итальянского певца, которого Штейнбок слышал в прошлом сезоне в Метрополитен в какой-то итальянской опере, и в его голосе была такая мощная глубина, такая первобытная темная красота…
     - Так я спрашиваю, - проговорила-пропела госпожа Пенроуз, - за каким чертом человеку космическая экспансия, если он не в состоянии извлечь из нее даже десятой доли тех преимуществ, которые выход в космос предоставляет даже самому непритязательному уму, если, конечно, можно говорить об уме применительно к среднему человеческому индивидууму, для которого совершенно нетворческая работа является образом жизни и, скорее всего, даже ее неизбежной целью?
     Нужно было отвечать? Штейнбок и половины сказанного не понял, потому что следил не за смыслом звучавших слов, а за их просодией, за тем, как завершалось изменение в лицевых мышцах, как окончательно ушла замечательная девушка Алиса и как явился… кто? Не Эндрю Пенроуз, это точно. Только не она.
     Интересно, как ей удается держать навесу руки, будто на подлокотниках кресла, и не уставать? Почему-то этот вопрос, не имевший ни к психиатрии, ни к цели допроса никакого отношения, интересовал доктора в тот момент больше всего.
     - Если вы назовете себя, - сказал он бесстрастным, насколько сумел это изобразить, голосом, - то нам легче будет разговаривать и обсуждать проблему, которую вы сейчас обозначили.
     - Мое имя… Странно, что вы спрашиваете, сэр. Я, в общем, хорошо известен в подлунном мире, вы наверняка читали мои работы… я имею в виду не только журналы «Природа» и «Наука», где я много лет веду колонки обозревателя, но, по большей мере, книги… неужели вам ничего не говорит название «Мир без войны»?
     На лице Штейнбока, наверно, действительно не отразилось ничего, кроме недоумения, потому что она… он… досадливо поморщился и произнес своим неповторимым басом:
     - Господи, люди так нелюбопытны… Мое имя Рене Бернал, доктор философии, лауреат Нобелиатской премии, профессор университетов в Кембридже и Савонлине, действительный член Королевскогого физического общества, Французской академии, Германского… гм… короче говоря, и прочая, и прочая, и прочая, не имеет значения, поскольку не титулы, хотя и они влияют на отношения в научном сообществе, определяют значимость научного работника, но исключительно опубликованные им сочинения, содержащие значимые для науки и человечества доказательства, открытия, закономерности…
     - Рене Бернал, - задумчиво произнес Штейнбок, стараясь не думать об Алисе, только что сидевшей передо ним на этом самом стуле, где развалился теперь престарелый… ну да, достаточно посмотреть в его усталые глаза… философ. – Именно Рене? Не Джон?
     - Рене, - сказала Эндрю… то есть, сказал. Штейнбоку было интересно – когда одна из множественных личностей, находящихся в женском теле, является мужчиной в ее собственном, личности, представлении, как она себя ощущает, обнаружив, что вместо брюк носит платье, и все остальные особенности женского тела мгновенно почувствовав, поскольку не почувствовать это невозможно? В свое время, изучая феномен расстройства множественной личности на пятом курсе медицинского факультета, он прочитал десятка два работ, опубликованных в «Журнале психиатрии», а потом, во время практики в Рокфеллеровском госпитале в Нью-Йорке дважды наблюдал РМЛ у пациентов, прочитал также стенограмму процесса Марка Петерсона, которого судили за изнасилование в 1984 году некоей Сары Флеминг, оказавшейся множественной личностью и содержавшей в себе шесть субличностей и пятнадцать личностных фрагментов, большая часть которых понятия не имела о том, какому насилию подверглось их общее тело. И нигде, ни в научных трудах, ни в стенограмме, ни на собственном небольшом опыте он так и не смог обнаружить ответа на простенький вопрос. Как-то так получалось, что все личности, которые он наблюдал лично, были одного пола. Спрашивал Штейнбок, конечно, и коллег-психиатров, но убедительных ответов не получил ни разу – получалось, что мужчины в женских телах вели себя так же естественно, будто и тела принадлежали мужчинам, что наводило на любопытные размышления о природе этого заболевания и о связи внутреннего «я» с внешними телесными проявлениями.
     Должно быть, Штейнбок на какое-то время сам отключился от реальности, раздумывая над проблемой полового несоответствия, потому что обнаружил вдруг, что Эндрю… то есть, Рене Бернал, философ, прототип которого носил – это он помнил точно – имя Джон, смотрит на него, прищурив свои черные глаза (черные? Глаза у Алисы были ярко, ослепительно голубыми!), и ждет ответа на какой-то вопрос, которого доктор, видимо, не расслышал.
     - Давайте, - сказал Штейнбок, - разберемся с вашими биографическими данными, профессор.
     - Давайте, - проговорил Рене Бернал ему в тон, - разберемся в том, каким образом я здесь оказался, почему на мне это нелепое женское платье, больше похожее на тюремную робу, почему я вообще, похоже, стал женщиной, хотя и совершенно не ощущаю своего тела, и почему, судя по обстановке в этой комнате, я нахожусь то ли в заключении, то ли в месте временного задержания, хотя прекрасно помню, что минуту назад (впрочем, скорость течения времени в данных обстоятельствах может оказаться сугубо индивидуальным восприятием) находился в своем кабинете в Кембридже и читал книгу французского философа и писателя Шарля Камю об отношениях между личностью и обществом в современном мире.
     «Если он так и будет шпарить фразами длиной в милю, я сойду с ума сам», - подумал Штейнбок. Фраза, впрочем, была настолько любопытна, что он позволил себе подумать над ней несколько долгих секунд, в течение которых профессор терпеливо, но твердо, смотрел… смотрела… ему в лицо, положив, наконец, руки на стол.
     Было о чем подумать. Во всех известных Штейнбоку случаях РМЛ каждая субличность, бравшая на себя временно управление сознанием пациента, ощущала, будто только что проснулась после долгого сна без сновидений, она помнила о себе многое, иногда очень интересное, иногда банальное, но всегда именно просыпалась, а не перемещалась в новое тело из другой, по ее мнению, реальности.
     Французского писателя, насколько он, ко всему прочему, помнил, звали Альбером.
     - Профессор, - сказал Штейнбок, - прошу прощения, вы когда-нибудь занимались микробиологией? Патогенными вирусами?
     Первая реакция на прямой вопрос может показать…
     - Нет, - не задумавшись ни на секунду, ответил Рене Бернал. - Нет, я никогда не занимался микробиологией, моя специальность – кристаллография, в которой, смею думать, мне удалось достичь определенных успехов. Философия естествознания тоже входит в круг моих интересов. И похоже, если, конечно, то, что я вижу и ощущаю, не является фантомом воображения, вызванным внезапным мозговым расстройством, похоже, повторяю, придется согласиться с идеями профессора Эйзенштадта о том, что личность человека способна перемещаться время от времени из одного мозга в другой, и этот феномен, поскольку мне посчастливилось оказаться его непосредственным участником, необходимо подвергнуть тщательному анализу, и потому, уважаемый сэр, я бы попросил вас ответить на мои вопросы прежде, чем вы станете задавать свои, поскольку, как я вижу, вас этот феномен также чрезвычайно интересует.
     - Безусловно, - успел вставить Штейнбок прежде, чем профессор начал задавать свои вопросы. «Что на меня нашло?» – подумал доктор. Может, этот человек обладал гипнотическими способностями? Может, его речь со всеми придаточными предложениями усыпляла волю и подчиняла? Штейнбок чувствовал себя не врачом, а пациентом; впрочем, не был врачом и профессор Бернал, он был исследователем, волей случая оказавшимся вовлеченным в чрезвычайно важный для науки эксперимент, и старался извлечь из этого неожиданного приключения максимальную научную пользу.
     - Итак, вопрос первый, - сказал он, наклонившись к доктору над столом, волнистые волосы Эндрю Пенроуз спадали ему на лоб и глаза, но профессор то ли не замечал их, то ли не считал это сколько-нибудь важным в данных обстоятельствах. – Где я нахожусь? Уточняю: не только название местности и заведения, но и страны, континента и… гм… да, планеты.
     Планеты, скажите на милость. Он думает, что его сознание переместилось на Марс или Альфу Центавра? Или это всего лишь обычное для научного работника требование точности в любом, даже самом безумном, эксперименте?
     - Гуантариво, - сказал Штейнбок, - американская военная база на территории Мексики. Естественно, Латинская Америка. Планета… гм… да, Земля.
     Почему Штейнбок в точности повторил интонации Бернала? Гипноз? Нет, доктор не ощущал никакого гипнотического воздействия, это он мог определить точно. Тогда что?
     - Время, - сказал профессор. – Число, месяц, год.
     - Восемнадцатое ноября две тысячи пятого года, - сказал Штейнбок и почему-то добавил: - Пятница.
     - Понятно, - протянул профессор и откинулся на спинку стула так резко, что едва не опрокинулся.
     - Понятно, - повторил он, и руки его… руки Эндрю Пенроуз легли на колени, а пальцы начали непроизвольно, как показалось доктору, мять жесткую материю. – Больше чем полвека… Очень интересно… С другой стороны, - говорил он очень тихо, будто сам с собой, но слова выговаривал четко, и Штейнбок слышал все, а камера, естественно, все записывала, - с другой стороны, поскольку это, скорее всего, ответвленная реальность, то произошедшие события могут ни в коей мере… Тем не менее, чрезвычайно…
     - Понятно, - еще раз повторил профессор, на этот раз громко, и опять придвинулся к Штейнбоку, положил на стол не свои (наверняка не свои!) руки и задал вопрос: - Какие исторические события, наиболее важные для человечества, произошедшие за последние полвека, вы можете назвать?
     Штейнбок растерялся. В общем-то, вопрос был простым, и ответить на него, конечно, не составляло проблемы. Однако он просто не готов был отвечать на чьи бы то ни было вопросы. Он сам собирался спрашивать и пытаться понять. Диагноз больше не казался ему однозначным, несмотря на более чем очевидные симптомы, игнорировать которые не было никакой возможности. Отдельные детали… Да, были. И для того, чтобы в них разобраться, требовалась работа хорошего психоаналитика, каковым Штейнбок себя не считал, а не психиатра, каковым он таки был, но чувствовал себя сейчас в этой роли далеко не так уверенно, как в клинике Хьюстонского университета. Особенно после того, как ушла Алиса…
     - О, много чего произошло во второй половине двадцатого столетия, - произнес он. – Война во Вьетнаме. Полеты на Луну. Персональные компьютеры. Всемирная информационная сеть. Высокотемпературная сверхпроводимость…
     Бернал согласно кивнул, рефлекторно отбросил спадавшие на лоб волосы и едва заметно улыбнулся каким-то своим мыслям.
     - Простите, профессор, - сказал Штейнбок. Почему-то после ухода Алисы ему стало казаться, что сидевшее передо ним тело – мертвое, зомби, и если он случайно дотронется до его… ее… ладони, то почувствует омерзительный холод и трупное окоченение. «Пожалуй, - подумал он, - сейчас не помешала бы порция джина с тоником. Или без тоника».
     - Простите, профессор, - повторил Штейнбок, - после того, как я ответил на ваши вопросы, не могли бы вы в качестве ответной любезности ответить на мои?
     Сидевшая перед ним женщина посмотрела ему в глаза мужским взглядом (Штейнбок только сейчас, пожалуй, и понял, чем мужской взгляд отличается от женского, хотя и не мог сам себе этого объяснить), закинула ногу на ногу, поправила платье сугубо женским движением и сказала все тем же низким басом, похожим (он вспомнил теперь точно) на голос итальянского певца Джулио Нери в партии патера Гардиана в опере Верди «Сила судьбы»:
     - Почему же? Это справедливо. Вы ответили на два моих вопроса. Задавайте два своих.
     - Первый, - немедленно произнес Штейнбок – внятно, но мягко. – Дата и место вашего рождения, образование, место жительства и работы.
     - Допустим, - сказала она с легкой усмешкой – мужской на женском лице, - допустим, что это один вопрос, поделенный на пять частей. Родился я десятого мая тысяча девятьсот первого года от Рождества Христова в Лондоне, окончил физический факультет Кембриджа, в настоящее время (кстати, вы не спросили о том, какое время для меня – настоящее) работаю в Кавендишской лаборатории, там же и живу, естественно.
     Точка в тексте слышалась так явственно, будто доктор сам ее поставил.
     - Какое же время для вас настоящее, профессор? – спросил Штейнбок, оценивая приблизительно возможный возраст этого человека.
     - Это ваш второй вопрос? – осведомилась она.
     - Пусть будет второй, - не стал он спорить.
     - В прошлом месяце мне исполнилось сорок девять лет.
     Значит, для нее… нет, все-таки лучше, правильнее говорить «он», иначе лечить придется не Эндрю Пенроуз, а доктора Йонатана Штейнбока. Значит, Рене Бернал полагает, что сейчас пятидесятый год прошлого века. Еще одно несоответствие обычному описанию расстройства множественной личности. Насколько Штейнбоку было известно, субличности, обитавшие в теле больного РМЛ или вовсе не обладали ощущением конкретного времени, или воспринимали себя в том же времени, что и главная личность. Алиса же правильно называла год, описывая при этом викторианскую Англию второй половины XIX века, а профессор был уверен, что на дворе сейчас середина века двадцатого.
     - Вы уже забросили занятия физикой ради деятельности по защите мира во всем мире?
     Конечно, это был рискованный вопрос. Не так уж хорошо Штейнбок знал биографию реального профессора Джона Десмонда Бернала. Собственно, он и вовсе ее не знал, помнил только, что профессор добрую половину своей жизни посвятил деятельности, которая не прибавила ему славы, как ученому.
     - Я никогда не бросал физику, молодой человек, - сказал Рене Бернал ворчливым голосом. – Вы, конечно, не знакомы с моими последними работами по электрохимии кристаллов… Вы читаете «Ежемесячные записки Королевского химического общества»? За январь месяц сего года, обратите внимание, эта статья еще наделает много шума, кое-кто из читавших ее коллег уже назвал описанный там метод «бомбой с часовым механизмом».
     Пожалуй, не следовало профессору при сложившихся обстоятельствах упоминать о бомбах в каком бы то ни было контексте. Штейнбок раскрыл было рот, что сказать об этом, но промолчал, потому что следующей фразой Рене Бернал сделал еще более ошеломляющее заявление.
     - Если мои исследования, - сказал он, - будут подтверждены в Принстоне и Барселоне коллегами, которые, насколько мне известно, уже начали изготавливать соответствующую аппаратуру, то в физической химии наступит новая эра, и до холодной термоядерной реакции окажется рукой подать, вы это понимаете?
     О холодной термоядерной реакции Штейнбок не так давно читал в «Нью-Йорк таймс» статью очень эмоционального журналиста, которому, прежде чем сдавать работу в печать, следовало бы показаться психоаналитику. Страху на читателей (не на Штейнбока, конечно, он-то к таким проявлениям неустойчивого эго был вполне привычен) автор нагнал большого, судя по отзывам, которые газета публиковала всю последовавшую неделю. Суть, собственно, была в том, что в некоторых лабораториях Европы и Юго-Восточной Азии (приводились конкретные названия, взятые, скорее всего, с потолка – во всяком случае, Штейнбоку не было известно о существовании в Лионе Европейского Центра психофизических исследований, да и какое отношение этот гипотетический центр мог иметь к холодному термояду, тоже осталось для него непонятным) который год проводились секретные эксперименты, увенчавшиеся, наконец, успехом. И – вот что привело читателей в состояние шока! – в течение двух-трех лет будет создана дешевая настольная установка, и каждый сможет, пользуясь достаточно простыми инструкциями, на собственном кухонном столе соорудить термоядерную (водородную!) бомбу без атомного запала и вообще без сложных электронных устройств.
     Если бы все это было так, мир перестал бы существовать очень быстро. К счастью, сенсация прожила не больше недели, будучи опровергнута комментарием некоего профессора то ли из Гарварда, то ли из Принстона.
     И теперь… Если слова Бернала услышит майор Бржестовски, ничего (впрочем, как и Штейнбок) в физической химии не понимающий, но уже доведенный своим начальством до нервного расстройства в связи с неудачами в деле Эндрю Пенроуз… И если учесть, что для Джейдена, как и для его начальства, Рене Бернал и Эндрю Пенроуз – одно и то же создание Господа…
     - Простите, уважаемый профессор, - невежливо прервал Штейнбок своего визави, выключил запись и нажатием кнопки под столешницей вызвал конвойного, - вы устали, и, к тому же, сейчас время ленча, который будет подан в ка… в отведенной вам комнате. Был раз с вами познакомиться.
     - Сэр, - величественно сказал Бернал, поднимаясь и рефлекторным жестом приглаживая платье на широких бедрах, - мне тоже было приятно поговорить о своих исследованиях с человеком, интересующимся современной наукой. Надеюсь, мы с вами еще встретимся.
     - О, безусловно, - пробормотал Штейнбок и протянул профессору руку.
     Ладошка была женской, маленькой и теплой, пожатие – мужским, резким и довольно болезненным.
    
    

Окончание

    
     Она поправила сумочку на плече, глядя на себя в мутное стекло и вышла, как только поезд притормозил. Двери через секунду закрылись, привычно звякнув за спиной, электричка, подвывая, умчалась прочь.
     Рядом с платформой отряд пенсионерок наперебой предлагал ягоды, зелень и семечки. Впереди возвышался ряд унылых пятиэтажек, которые давно собирались сносить городские власти, но так и не придумали, куда расселить жителей. За серыми стенами старых домов раскинулся лесопарк.
     Дина неторопливо шла по аллее. Сегодня её никто не преследовал – так ей казалось. Сегодня в воздухе было спокойно. К концу жаркого лета лес высох, напитавшись теплом и зноем. Она шла по песчаной дорожкее, усыпанной пожелтевшими сосновыми иглами и шишками, мелкие камешки перекатывались под каблуками. Она совсем было расслабилась, когда вдруг краем глаза отметила мелькнувшую тень в кустах. Начинало смеркаться – в этот час предметы быстро теряли резкость. Может, никакой тени и не было?.. Но внезапно она почувствовала взгляд в затылок. Шагов она не слышала - остановилась и резко обернулась. По дороге следом за ней трусила крупная рыжая собака. Сообразив, что её заметили, собака остановилась шагах в десяти, а потом села на задние лапы, склонив на бок большую голову и дружелюбно взбила хвостом маленькую песчаную бурю на дорожке.
     - Ты что это, - удивилась Дина, - Идешь за мной?...
     Пёс широко улыбнулся, вывалив мокрый язык. Он был очень крупным, ростом с овчарку, но всем своим видом будто говорил: не бойся, я хороший, я добрый...
     - Если ты голодный, я тебя, конечно, накормлю, - решила Дина, - но только один раз. Потому что содержать такую большую собаку, как ты, я не могу. Понял?
     Он понял, поднялся и медленно пошёл к ней, повиливая хвостом и принюхиваясь, чуть опустив голову, вытянувшись стрункой. Дина запоздало испугалась и замерла. Не торопясь, он обошёл её кругом, шумно втягивая воздух подвижным носом и опять сел – прямо перед ней. Они помолчали с минуту, примериваясь друг к другу, привыкая. Потом пёс негромко гавкнул, подняв голову, приглашая продолжить прогулку. Дина сделала шаг, он тут же сорвался с места, забежал вперёд, вернулся, обежал вокруг неё, пристроился слева и чуть впереди, поглядывая на неё весело и немного снисходительно. Во всяком случае, Дине казалось, что он поглядывает именно так.
     Аллея вывела их к строящимся каменным коттеджам. Часть из них были почти готовы, другие только поднимались. В дальнем уже светились окна. Пёс вопросительно посмотрел на неё.
     - Не надейся, - засмеялась Дина, - коттеджи – это не про меня. Я живу во-он там. – Она показала рукой вдаль, но пёс, по собачьей привычке посмотрел на её руку, а не туда, куда она указывала.
     Они миновали строящиеся каменные хоромы и подошли к невысокому деревянному забору, окружившему запущенный сад. В глубине угадывалась черепичная крыша, чердачное круглое окно и тёмные стены деревянного дома. За домом опять начинался лес.
     - Ну, заходи, - Дина подняла железную щеколду и распахнула калитку.
     Возвращаясь домой, она всегда боязливо озиралась по сторонам, прислушивалась к тёмному саду, заходила к себе с большой опаской. А сегодня спокойно прошла мимо старых яблонь, не вздрагивая от вечерних шорохов и не вглядываясь в сгустившуюся темноту. Пёс, как только за ним захлопнулась калитка, рванул вперёд, нарушая тишину частым дыханием, обежал сад, потерявшись на мгновение и уже стоял у дверей, поджидая Дину, переминаясь с лапы на лапу и словно говорил – ну что же ты? Я уже давно здесь... Она повернула ключ, рассохшаяся дверь скрипнула, пропуская их в дом. Он и тут вбежал первым, исследуя обстановку. Узкая прихожая, небольшая кухня с допотопным холодильником, он сунул нос сначала туда, потом в просторную комнату с телевизором, диваном и круглым столом, наконец в спальню – и вернулся обратно к Дине, помахивая хвостом. Мне это подходит, было написано на его физиономии. С электричеством сегодня перебоев не было, это радовало. Иногда она сидела без света по вечерам. Не то, чтобы ей было страшно в темноте – она привыкла – но с электричеством однозначно жизнь воспринималась оптимистичнее.
     Пёс прибежал на кухню, заслышав, что она забренчала посудой и деликатно сел на пороге, поглядывая на плиту.
     - Ну вот что, - сказала Дина, - собачьей еды у меня нет. Так что на ужин будут макароны по-флотски. Ты как?...
     Он был согласен на макароны, энергично забил хвостом, заулыбался, поводя носом, ловя домашние запахи.
     Позже, когда она села перед телевизором с чашкой чая в руках, пёс подошёл к ней вплотную и, загородив крупным телом полэкрана, неожиданно заглянул ей в глаза.
     - Ты чего? – не поняла она. Он сделал ещё полшага, толкнув её носом под руку. Остывший чай плеснул на колени. Дина поставила чашку на стол и досадливо поморщилась:
     - Какой ты неуклюжий, - укорила она пса.
     - М-м-м, - прогудел он, не меняя позы. Она неуверенно подняла руку и осторожно провела пальцами по его лбу к ушам. Пёс разомлел, опустил голову, упершись ей в ноги и кажется, готов был замурлыкать. Дина засмеялась, почёсывая его за ушами:
     - Такой огромный, а ластишься, как щенок... Как же тебя зовут, а? -
     Он, ясное дело, не отвечал, - Смешной какой, - продолжала она, - причапал за мной из леса... причапал. Тебя, наверное, зовут Чап?..- он сел и склонил голову на бок, прислушиваясь к её голосу, - Я буду тебя называть Чап, нравится?..
     Ему нравилось. Он исправно нёс караульную службу всю ночь, облюбовав коврик у дверей и время от времени обходя вверенную самому себе территорию.
     Утром они позавтракали – Чапу достались вчерашние макароны. Потом он вызвался проводить её до станции. Дине было жаль бросать пса, они уже успели подружиться, но поезд подошёл и Чап отступил, не делая попыток подняться на платформу. Пока Дина вошла в вагон, пока выглянула в окно – он исчез из виду.
    
     Свой день она проводила в университетской библиотеке, занимаясь картотекой, дыша запахами пыльных фолиантов, иногда спускалась в книгохранилище – в общем, получала массу удовольствия за очень скромную плату.
    
     Вечерами возвращалась домой – в то, что когда-то было дачным посёлком, а теперь превращалось в фешенебельный пригород.
    
     Чап ждал её: кинулся навстречу, распугивая редких пассажиров, едва она сошла на платформу. Дина обрадовалась ему, как старому другу, предложила зайти в кособокий домик рядом со станцией с облезшей вывеской «Продтовары» и купить для него, к примеру, колбасы. Он был рад всему: колбаса, так колбаса.
     Чап бежал впереди, то обнюхивая между делом деревья, то отставая, то опять забегая вперёд. Он оказался компанейской собакой и она и сегодня не ощущала той, ставшей уже обычной, тревоги, которую испытывала на этой аллее почти ежевечерне. Утром повторилась та же история – Чап проводил её на электричку. Вечером встречал на том же месте, так же радостно пристроившись рядом, едва она вышла из вагона. На этот раз она вернулась из города с большим пакетом, в котором он безошибочно узнал ту самую настоящую «собачью» еду.
     Однако сегодня он не отбегал от неё далеко, держался поближе, вздыбив шерсть на загривке, насторожённо поводя ушами. Дина заволновалась, но никто не вышел из темноты, никто не догонял её на пустынной дороге – наверное, потому, что она была с Чапом. Зато дома сегодня не было света. Она не удивилась, у неё имелся большой запас свечей – как раз для таких случаев.
     - Вот так, Чап, - сказала она, расставляя подсвечники по всему дому, - Сегодня у нас с тобой романтический вечер при свечах. А завтра – выходной, поэтому у нас будет целых два романтических вечера...
     Чап легко согласился на романтические вечера, хрустя «собачьей» едой, которую она насыпала в небольшой тазик.
     Когда она легла, он вдруг беспокойно закрутился, заходил, цокая когтями по деревянному полу. Потом, поставив передние лапы на подоконник в её спальне, поводя ушами, смотрел через стекло в тёмный сад.
     - Что там, Чап? – позвала Дина. Он повернул к ней голову, а потом опять уставился в темноту, замерев неподвижным изваянием.
     Обычно перед сном она обходила дом, проверяя каждое окно, дёргала входную дверь, убеждаясь, что она надёжно заперта и даже поднимала телефонную трубку, чтобы услышать гудок и успокоиться: телефон работает. Чап оставался у неё третью ночь и в третий раз она расслабленно ложилась в постель, расставаясь со страхами.
    
     ... Ей снилось, что Они пришли. Будто она плохо закрыла дверь, или не закрыла её вовсе, но Они пришли. Она боялась этого наяву и во сне – во сне особенно. Её хотят заставить сделать то, на что она ни за что не может согласиться, а Они опять и опять будут приходить и пугать её до тех пор, пока она не сломается. Когда один из них подошёл к ней совсем близко и сел на край постели, она закричала во сне и проснулась.
     Была ещё совсем ночь. В окно нахально заглядывала совершенно круглая луна, заливая комнату голубоватым светом. Дина повернулась взглянуть на часы... и не закричала только потому, что онемела - сначала – от страха, а следом за тем – от изумления. В комнате спиной к ней стоял совершенно голый парень и разглядывал себя в зеркале. И даже ощупывал себя руками. Стройное тело поблескивало в серебристом свете. Дина, задерживая дыхание, приподнялась на подушке и огляделась.
     - Чап, - одними губами позвала она. Голый незнакомец вздрогнул и немедленно обернулся:
     - А? – хрипло произнёс он. Дина резко натянула одеяло до подбородка и нашарила дрожащей рукой на тумбочке коробок. Ломая спички одну за другой, она наконец зажгла все три свечи в высоком подсвечнике и опять схватилась за одеяло. Парень всё стоял неподвижно, не сводя с неё глаз. Теперь он повернулся к ней и Дина, стараясь не разглядывать обнажённую натуру, позвала погромче:
     - Чап!.. – Собаки не было, когти не зацокали по полу, и она ощутила, как страх поднялся большой волной и зашевелился где-то на уровне желудка. Парень же вдруг сделал шаг по направлению к ней, Дина взвизгнула и закричала во всё горло:
     - Чап, ко мне!..
     - Да я же здесь, - неожиданно прохрипел голый парень, подскочил к её кровати и, присев на полу, положил ладонь на край одеяла. Она вскрикнула, и, подпрыгнув, забилась в угол, в ужасе уставясь на него:
     - Ты кто?!..
     - Чап, - ответил он, медленно поднимаясь. В голове у неё помутилось, она зажмурилась, потом медленно открыла глаза. Голый никуда не исчез, стоял перед ней, не смущаясь своей наготы и не делая никаких резких движений. Словом, вёл себя также непринуждённо и дружелюбно, как делал это Чап ещё сегодня вечером.
     - Чап – это собака, - прошептала Дина.
     - Собака, - подтвердил он. И широко улыбнулся, склонив голову на бок. Она опять закрыла глаза, но не так основательно – молча рассматривала его из-под подрагивающих ресниц. Парень был рыжий и лохматый. Глаза его казались почти совсем чёрными, полные губы застыли в полуулыбке, на скулах пробивалась рыжая щетина. На голой груди густо курчавились светлые волоски, тянулись дорожкой вдоль живота... она скользнула взглядом ниже. Ниже растительность была темнее, гуще и ещё курчавее. Очень мускулистый и очень худой.
     Рыжий разглядывал Дину, не стесняясь и не прячась за ресницами. Она стояла ногами прямо на подушке, вжавшись в угол, короткая ночная рубашка почти ничего не скрывала – скорее, подчёркивала. Одной рукой она тянула рубашку вниз, стремясь спрятать колени, но они всё-равно были видны, а на светлой ткани выделялась загорелая тонкая рука и напряжённо стиснутые пальцы. Она открыла глаза и, осторожно потянувшись, нашарила халат. Парень не шевелился. Кое-как справившись с поясом, Дина почувствовала себя немного уверенней и опять спросила:
     - Ты кто?..
     На этот раз он не ответил, недоумённо пожав плечами, в глазах читался укор: ну что же ты, опять двадцать пять...
     - Ты как сюда попал? – не унималась она. Он снова пожал плечами:
     - С тобой.
     У неё закружилась голова. В то, что голый пытался ей втолковать, разум верить отказывался наотрез.
     - Повтори, кто ты... – тихо попросила она.
     - Чап, - послушно ответил он. И простодушно добавил, опять склонив голову к плечу:
     - Собака.
     В том, как он вертел головой, было столько знакомого, что невероятная правда рвалась наружу, забив фонтаном в её мозгу. Нет, это было слишком. Дина с трудом удерживала себя на краю реальности. Если только это можно назвать реальностью. Рыжий мирно стоял рядом, не собирался таять в воздухе, пару раз шумно вздохнул, а потом уселся на пол, не сводя с неё блестящих глаз.
     - Ты хочешь сказать... – тихо проговорила она, - Что ещё сегодня вечером был собакой?!
     Она так надеялась, что он поднимет её на смех и скажет, вот же глупости какие, просто я тут охраняю соседний коттедж, заскучал и пришёл тебя попугать. Но он серьёзно кивнул:
     - Да. То есть, я и теперь... – он вытянул перед собой длинные руки, засмотрелся на них и пробормотал: - Только изменился...
     Она истерически засмеялась:
     - Но так не бывает!! Этого просто не может быть, понимаешь?!..
     - Не может, - согласился рыжий. Сморщил лоб и добавил:
     - Но как-то это... получилось. – Он опустил голову, будто признавая свою ошибку: вот, мол, какая неудачная шутка вышла. Дина потёрла глаза руками, потом резко выдохнула и потрясла головой.
     - Так, - сказала она решительно – скорее себе, чем ему. И осторожно опустила ноги на пол подальше от него. Что делать и говорить дальше, она не знала. Но не оставаться же в постели, когда тут... когда он...
     - Ты боишься меня, - печально констатировал голый, подняв голову.
     - Нет, - постаралась обмануть себя.
     - Да, - не согласился он, - А вчера не боялась...
     Он был так искренне расстроен, что страх её начал пропадать, только она не знала ещё, как к нему относиться.
     - Послушай, - нерешительно предложила Дина, - пойдём пить чай... а?
     Он встрепенулся:
     - Чай?! – и обрадовался и вскочил так быстро, что она в испуге отпрыгнула к стене, с грохотом сбив стул. Рыжий отшатнулся и замер на месте с совершенно несчастным видом. И тогда Дина сделала робкий шаг ему навстречу:
     - Ты не переживай так... я сейчас привыкну.
     В то, что она привыкнет, она не верила ни минуты. Захватив подсвечник, перенесла его на кухню, поставила чайник и обернулась: он стоял в дверях и оглядывался так, будто оказался здесь впервые. Сделал шаг и сел на табурет. Поверхность оказалась прохладной, он вздрогнул и поёжился. Дина спохватилась:
     - Сейчас, - бочком протиснулась мимо него.
     В её старых джинсах и футболке он выглядел чуть лучше, но совсем засмущался и молчал.
     - Послушай, а ты... – начала она и тоже смутилась. Он с готовностью поднял на неё глаза.
     - Я хотела спросить... это вот... такое случилось с тобой впервые?
     - Да... то есть, нет, - признался он, - один раз было. Давно...
     Она поставила перед ним чашку и вазочку с печеньем.
     - И как же тебя зовут? – помолчав, спросила Дина.
     - Чап, - опять отозвался он, а потом спросил:
     - А тебе не нравится, что я сейчас... такой?
     Она задумалась на минуту.
     - Я ещё не знаю, - призналась, - а тебе самому – нравится?
     - Я тоже ещё не знаю, - медленно ответил он.
     - А ты можешь измениться обратно? - продолжала она спрашивать - То есть – снова стать собакой?..
     Он равнодушно пожал плечами:
     - Наверное, могу. Но это получается не нарочно, понимаешь?..
     Она кивнула. Понять этого она не могла, но очень старалась просто брать на веру то, что он говорил. А что ей оставалось делать?..
     И тут Они опять пришли. Это было не во сне, рыжий внезапно напрягся, ей даже почудилось, что у него задвигались уши.
     - А что... – начала она, но он перебил:
     - Ш-ш-ш...
     Дина побледнела, выронив чайную ложку. Он поднял голову и сказал утвердительно:
     - Ты их боишься.
     - Откуда ты знаешь? – прошептала она. Он не ответил, посмотрел на неё с сожалением и опять замер, прислушиваясь. Эти уже поднялись на крыльцо и ковыряли замок – теперь она слышала не хуже, чем рыжий. Он коротко взглянул на неё, стремительно поднялся и бесшумно исчез в прихожей. Она съёжилась на стуле, угадывая по звукам: вот он повернул ключ и резко распахнул дверь, её ночные гости громко выругались, потом началась шумная возня, ей даже показалось, что она слышала яростное рычание, но в этом она не была уверена, звуки борьбы, грубая ругань отодвинулись вглубь сада, потом глухо стукнула калитка... Приникнув к окну, она старалась разглядеть детали в предрассветной мгле – ей показалось – бегом удалялись две крупные фигуры, ей показалось – вслед за ними несётся некая рыжая стрела, напоминающая её вчерашнего Чапа, но она и тут не была уверена, а только забралась опять на стул с озябшими ногами и дрожа, уткнулась лицом в ладони. Сегодня она не одна, но Они всё-равно добились своего: она опять до смерти напугалась.
     Быстрые шаги, скрип деревянного крыльца, дверь хлопнула – и Дина, не выдержав, крикнула:
     - Чап! Это ты?! – сейчас она была почти уверена, что он вернулся в образе полюбившейся ей собаки, а всё остальное было сном, что он сейчас ткнётся ей головой в колени, виляя хвостом. Она не знала, хотелось ли ей такого поворота, но не успела разобраться, потому что он вернулся – в том самом виде, в котором и убегал, хвоста у него не было. Но он сел на пол и упёрся лбом о её стул.
     - Они ушли, - сообщил он, тяжело дыша. И, подняв голову, улыбнулся:
     - Ты назвала меня по имени.
     Совершенно неожиданно для себя Дина протянула руку и провела ладонью по его волосам:
     - Да. То есть, нет, я думала, что это не ты... то есть, ты, но... – она запуталась и замолчала.
     - Я – это он, - нашёлся Чап и засмеялся.
     - Они тут ещё вчера крутились, - сказал он, - Что им надо от тебя?..
     Дина молчала, не зная, следует ли ему рассказывать, а главное, не зная, поймёт ли он.
     - Я потом тебе расскажу, ладно? – решила она. Но он неожиданно догадался:
     - Даже многие собаки абсолютно всё понимают, - прошептал он, отодвигаясь от неё.
     - Ты обиделся? – расстроилась Дина.
     - Конечно, нет, - ответил Чап и, заметив на руке длинный порез, дважды лизнул его языком.
     - Это длинная история. Я тебе потом обязательно расскажу, - пообещала она.
     За окном рассвело, первые солнечные лучи забрались в кухню, запутавшись в огненной гриве Чапа. Тут её наконец, догнала усталость. Веки отяжелели, безумно захотелось спать. Он опять поймал её мысль и поднялся:
     - Ты не бойся, сегодня они не придут.
     Странно, подумала Дина, - я уже и не боюсь. Они не придут, а этот...
     - Я с тобой буду, - тут же откликнулся этот.
     Она встала и оказалась совсем рядом с Чапом – он был жилистым и высоким, выше её на полголовы. Дина подалась назад, но наткнулась на стол, чуть не упала и невольно ухватилась за Чапа. Он быстро протянул руку ей за спину, поддерживая. Так близко она к нему ещё не подходила. От него пахло утренней свежестью и какими-то лесными травами. Причем здесь травы, подумала она. Она понятия не имела, как к нему относиться, можно ли до него дотрагиваться, более того – она всё ещё не была уверена, что он ей не снится.
     - Я настоящий, - немедленно отозвался Чап на её мысли. Она дёрнулась, отстраняясь.
     Спальня выходила окном на восток и была залита светом. Дина поплотнее задёрнула тяжёлые шторы и с облегчением легла, прислушиваясь. Глаза её закрывались, но тут скрипнула половица. Чап обнаружился очень близко, прямо перед её лицом – он опять уселся на пол перед кроватью. Она его уже совсем не боялась.
     - Ты что? – спросила она, - будешь сидеть на полу?
     - Я хочу быть рядом, - просто ответил Чап.
     Она подумала минуту, потом похлопала ладонью по постели:
     - Тогда ложись здесь, с краю. А то меня совесть замучает, - улыбнулась она. Он проворно улёгся лицом к ней, не касаясь её и не сводя глаз.
     - Я даже не знаю, каким ты будешь, когда я проснусь, - сонно пробормотала Дина, - собакой, или человеком... и будешь ли ты вообще...
     - Я буду, - пообещал Чап, зевнув.
    
     Она проснулась и прислушалась к дому, не открывая глаз. Ночные события сначала отступили, а потом внезапно припомнились вплоть до мелких деталей. Неужели это был такой сон?! – восхитилась Дина. Или – не сон? Она осторожно повернула голову – рядом никого, но на одеяле осталось несколько рыжих волосков… или – шерстинок?.. Она помнила, как подвинулась и он аккуратно лёг с краю прямо поверх её одеяла. Или всё-таки всё это ей приснилось?.. Дом вёл себя спокойно – никаких посторонних ни звуков, ни запахов. Она знала этот дом как себя, различала голос каждой половицы и кряхтение рассыхающегося шкафа. Ей надоело угадывать – сон был, или не сон, она села в постели – и тут же выяснила – никакой не сон. Вот он, Чап – немедленно возник в дверях, услышав, как она пошевелилась. Хвоста у него по-прежнему не было. Только длинные рыжие патлы по плечам. Её джинсы были ему ощутимо коротки – надо будет отрезать их до колен, подумала Дина. Он улыбался ей так радостно, что она рассмеялась.
     - Сколько времени? – спросила она. Чап недоумённо уставился на неё, склонив голову к плечу, она опять прыснула:
     - Ах, да… - и подумала: как многого он не знает.
     - Это ничего, - отозвался он на её мысль, - Я научусь, если ты захочешь.
     - Ты умеешь читать мысли, - сказала Дина, - Как это у тебя получается?
     - Не знаю, - признался Чап, подходя к ней и по привычке опускаясь на пол, - Наверное потому, что собаки ведь знают не все слова, и если бы они не читали мысли, то вообще плохо бы понимали людей.
     - Вот как, - протянула Дина, - Значит, теперь ты и слова знаешь, и мысли читаешь, хитрец?.. – Она улыбнулась, но Чап серьёзно кивнул:
     - Да, теперь я тебя понимаю намного лучше.
     Дина вдруг поймала себя на том, что она немного скучает по тому, вчерашнему Чапу. Она ещё вечером представляла себе, как они пойдут с ним гулять в лес, который начинался прямо за забором, как Чап будет весело носиться, вынюхивая всё вокруг, обегая её по кругу, исчезая из виду и возвращаясь с неизменной улыбкой. Сегодняшний Чап никак не хотел отделяться от вчерашнего, хотя и приобрёл за ночь человеческий облик и речь.
     - Ты бы хотела, чтобы я был прежним? – озабоченно спросил он.
     - Ну что ты, - быстро отозвалась Дина, боясь его задеть, - Ты мне такой тоже очень… нравишься, - добавила она, запнувшись на мгновение.
     - Нет, - покачал головой Чап, - ты сейчас хотела, чтобы я…
     - Я не хотела! – перебила Дина с досадой, - Ну что ты хватаешь каждую мысль, это не желание было, я просто представила, как мы могли бы пойти гулять…
     - Гулять, - повторил Чап за ней мечтательно, - Хорошее слово «гулять», мне нравится.
     - Да ты теперь можешь гулять сам, сколько захочешь, глупый! – засмеялась Дина.
     - Я уже гулял сам, - напомнил ей Чап.
     - Ах, да, - устыдилась Дина, - Значит, ты хочешь, чтобы я с тобой пошла гулять?
     - А это можно? – спросил Чап тихо.
     - Ну конечно!.. Мы с тобой обязательно пойдём погуляем, если тебе так хочется, только кофе сварю.
     Настойчивая трель телефонного звонка заставила её подняться.
     В комнате стоял старый аппарат с круглым диском – Дина давно уже нигде не встречала таких телефонов и не хотела менять свой на новомодные кнопочные трубки.
     - Ну, что же ты?! – вместо приветствия услышала она раздосадованный голос Романа. С Романом у неё был роман, который начался месяцев шесть тому назад. Сначала он просто частенько наведывался к ней в библиотеку. Он преподавал в университете и для того, чтобы лишний раз зайти в библиотеку, никаких особых поводов не требовалось. Потом они ходили в рестораны, иногда – в театр. Идеальный, думала о нём Дина: основательный, неглупый, практичный. Иногда она оставалась у него – тогда по утрам добиралась до работы за каких-нибудь полчаса. Один раз Роман приехал и остался у неё – и это ей не понравилось. Дом был её личным, интимным пространством, дом Романа не принял, чувствовала Дина. Возможно, думала она, потом, когда я по-настоящему полюблю его… А сегодня она умудрилась вовсе забыть о том, что они договорились встретиться.
     - О, - покаянно произнесла Дина, - Рома, извини. Но тут у меня столько всего…
     - Ты забыла, - догадался Роман, - Я звоню всё утро, где ты была?..
     - Я спала, я не слышала…
     - Ты на часы смотрела? – перебил её он.
     - Нет, - честно призналась Дина. Роман был раздражён, он не любил, когда ломались его планы и не желал слушать оправданий. Ещё вчера они договорились пойти на дневной сеанс – в городе проходил кинофестиваль и на вечерние показы попасть было сложно.
     - Ну хорошо, - решил он, - Раз уж ты такая соня, пойдём на вечерний, постараюсь достать билеты. Я встречу тебя у метро, а после кино поедем ко мне.
     Он уже всё решил. Он вообще быстро принимал решения, её Роман. И тут Дина внезапно поняла, что не хочет не только оставаться у него, но и вообще встречаться сейчас у неё нет никакого желания.
     - Знаешь что, - решительно сказала она, - Я не смогу сегодня.
     - В чём дело? – возмутился он, - Наши планы…
     - Послушай, Рома, у меня проблемы… - пыталась объясниться Дина, не желая вдаваться в детали и ссориться.
     - Что у тебя могут быть за проблемы?! – насмешливо перебил Роман.
     - Личные, - отвечала Дина и голос её зазвенел от обиды.
     - Ах, вот как!.. Ну что ж, ладно. – Роман бросил трубку и она ещё с полминуты слушала короткие гудки. Почувствовав взгляд, она обернулась: Чап молча стоял в метре от неё.
     - Почему? – спросил он, хмуря бровя.
     - А подслушивать не прилично! – в сердцах бросила Дина, отправляясь на кухню. Чап остановился в дверях:
     - Но я же не подслушиваю, я просто слышу, - бесхитростно признался он. Дина уронила на пол пакетик с кофе и терпкий аромат поплыл по кухне.
     - Что, всё слышал? И его – тоже слышал?
     - Конечно, - подтвердил Чап.
     - Ну и что же мне с тобой таким делать?.. Ты всё слышишь, читаешь мои мысли…
     Дина опустилась на колени и принялась сметать щёточкой рассыпанный кофе.
     - Это – плохо? – подал ей совок Чап и попытался заглянуть в глаза, - Ты не хочешь, чтобы я был с тобой? – забеспокоился он. Досада её улетучилась, стало смешно – он так старался быть ей другом!... Она протянула руку и второй раз с момента его преображения осторожно потрепала его по голове:
     - Что ты, что ты, - заверила она, - Ты очень хороший, я хочу, чтобы ты был со мной, но как-то всё это так… странно.
     - А у тебя много проблем, - договорил за неё Чап.
     Проблемы были. Во-первых, нынешний Чап - сам по себе являлся в некотором роде проблемой: заговорил, а ведёт себя как ребёнок – нет, как собака, поправилась Дина, во-вторых, Роман. Ссориться с ним она совсем не хотела, но от обиды не хотела о нём вспоминать, в-третьих, Они… И перебила сама себя: я об этом потом подумаю, а сейчас – кофе, а потом – обещанная Чапу прогулка. Она помахала рукой перед его носом:
     - Эй, Чап!.. расслабься, я ни о чём не думаю!...
    
     Предосенний лес всё ещё дышал летом. Только листья начинали желтеть. Под ногами хрустели шишки и жёлуди. Чап всё норовил пуститься в бег, но останавливался, оглядываясь на Дину, приноравливаясь к её шагу. Она рассмеялась:
     - Да ты делай то, что тебе хочется!... Мы же гуляем!
     Он коротко взглянул на неё, отошёл на пару шагов в сторону, обернулся и, поймав её одобрительный кивок, внезапно рванул вперёд, разбежался, высоко подпрыгнул, ухватился за толстую сосновую ветку и повис на руках, раскачиваясь над землёй. Дина остановилась перед деревом, задрав голову. Он покачался пару минут, потом разжал руки, мягко приземлившись и посмотрел на Дину, улыбаясь во весь рот:
     - Оказывается это то, чего я так давно хотел!...
     - Вот видишь, - задумчиво произнесла Дина и тоже улыбнулась - Как легко…
    
     Бросив трубку, Роман позлился ещё немного, но, выкурив сигарету, остыл. Также, как и у Дины, у него не было желания ссориться. Ну, вспылил – ну, бывает. Что ж она, не поймёт?.. Роман был в ней уверен – Дина и не давала ему поводов для ревности и сомнений. Он был убеждён, что является для неё единственным лучом света в том тёмном беспросветном будущем, которое – он не сомневался – ожидает её без него. Роман был слишком самоуверен. Потому что сама Дина так не думала. Да, с Романом жизнь стала веселее и приятнее, соглашалась она с собой, но и только. Она вовсе не считала своё будущее беспросветным. Ну и что, что все бывшие одноклассницы давно вышли замуж, родили детей, развелись и вышли вторично… Она долго была одна – после первого скоропостижного брака она боялась отношений. Она и теперь их боялась, впуская Романа в свою жизнь очень постепенно и очень поверхностно, она медленно привыкала к нему и искренне надеялась, что сумеет полюбить. Оставаться одной больше не хотелось – она сыта была одиночеством по горло, хотя и не тяготилась им. Она никогда никого не искала - Роман сам нашёл её. Она восприняла его появление спокойно – ну, должен же наконец кто-то появиться, думала Дина… Роману она очень нравилась, правда, немного злила её сдержанность, которая, как ему казалось, граничила с равнодушием. Ну ничего, думал он, она ко мне привыкнет, всё будет так, как хочу я. Он не хотел её терять… Конечно, сегодня как-то некрасиво получилось, размышлял Роман, а может, и вправду что-то там стряслось?.. Звонить он не хотел и решил взять, да приехать без предупреждения. Мало ли – вдруг ей помощь требуется, она никогда сама не попросит, а он ведь благородный человек, он ведь поможет ей… Благородный человек, проезжая мимо метро, обозревал ряд ларьков, торгующих цветами. Нет, решил он. Это будет слишком прямолинейно. Ничего не надо, я же не извиняться еду, а просто так – узнать, как дела и что, собственно, за проблемы, из-за которых она отказалась от встречи.
    

Окончание