ДАВНО, УСТАЛЫЙ РАБ, ЗАМЫСЛИЛ Я ПОБЕГ...
(Продолжение)

* * *

       -- Скажите, кто научил вас читать? Мама... Мамця ваша, да?
       -- Чи-тать? Я не знаю, как это: чи-тать.
       -- Но я сам видел: вы читали книгу. Вот эту. Там нет картинок -- значит, вы ее именно читали. Или что вы, по-вашему, делали?
       -- Я слова нюхал. У каждого слова свой запах. Запахи складываются вместе, получается букет. Красиво. Страшно. Смешно. Грустно. По-разному. Это называется чи-тать? Это вы придумали, доктор? Как Называла придумывает?
       -- Нет, это не я придумал. Значит, вы нюхаете слова? Складываете запахи вместе и так узнаете, что написано?
       -- Не складываю. Они сами складываются. А у вас иначе?
       -- У меня иначе. Писать вы тоже умеете?
       -- Пи-сать? А-а, делать запахи слов? Чтоб другие нюхали?
       -- Допустим.
       -- Конечно! Это все умеют! Даже Старшина, наверное.
       -- Вот вам бумага и фломастер. Напишите... э-э... сделайте слово с запахом "вода".
       -- Вы это с другим запахом сказали. Вода не так пахнет. Вот что вы сказали.
       -- Кофе? Интересно... Значит, я сказал слово "вода" с запахом кофе? Впрочем, в кофе тоже есть вода, так что вы, по большому счету, правы. А ну-ка, сможете написать слово "вода" так, как я его произнесу сейчас? С другим запахом? Слушайте внимательно: "вода".
       -- Вот...
       -- "Лимонад"? Да, пожалуй, я действительно имел в виду... Очень интересно! Как вы догадались? Ах, да, конечно же, по запаху. Скажите, а вы способны представить себе слово "вода" со всеми запахами, какие только возможны? Со всеми сразу?
       -- С вами хорошо играть, доктор. Да, я понял... почуял. Вот.
       -- "Жидкость"? Остроумно, крайне остроумно... А у себя дома вы читаете? Нюхаете слова?
       -- Бывает. Если голова болит. Или спать хочется. Дома много мест, где живут слова. Правда, меньше, чем здесь. Иногда они дурно пахнут. Я тогда нос зажимаю и мимо иду. В другие места. В любимые. У вас тоже трудно нюхать. Люди шуршат, мешают. А дома никто не мешает. Улицы пустые. Чистые. Тишина. Запах издалека учуять можно. Еще раньше, чем глазами схватишь. А здесь надо сначала глазами... У нас Называла новые слова делает. Незнакомые. Со странными запахами. Он их временами в букеты собирает. Надо долго нюхать, пока поймешь -- что он так назвал. Но Называла хитрый. У его названий запахи -- правильные. Странные, но правильные. Я так не умею. И никто не умеет -- чтоб правильный запах придумать. Один Называла умеет...

* * *
       Ажурная сталь калитки открылась плавно, с предупредительностью вышколенного лакея, пропуская доктора на территорию пансионата, когда стрелки часов показывали без четверти восемь. Он не любил опаздывать, хотя вполне мог себе это позволить. Слишком раздражала необязательность многих людей; слово "многих" было здесь ключевым. Чересчур многих. Кивнув охраннику, он проследовал по дорожке к главному корпусу. Под ногами похрустывал мелкий гравий, притворяясь первым снегом декабря. Этот звук нравился доктору, рождая в душе умиротворение: зиму, искры сугробов и одиночество до самого горизонта. Парк, образцово аккуратный и оттого слегка бесчувственный, пустовал, лишь усиливая впечатление, -- пациенты ужинали в столовой. Пюре с рыбой. Морс из клюквы. Солнце ворочалось за зданием, чаша спутниковой антенны, подсвеченная закатом, казалась обретенным Граалем; светлая днем, зелень деревьев и газонов сейчас выглядела строгой и молчаливо-торжественной, словно убранство кафедрального собора.
       Тишина.
       Расслабленный хруст гравия под рифлеными подошвами туфель.
       Покой. Безмятежность.
       Доктор любил вечера в пансионате. Они были созвучны его состоянию, как доминантсептаккорд в гармоническом ля-миноре. Суета напилась транквилизаторов, спешка дремлет, торопливость скончалась, не оставив наследников. Никто не докучает досужими разговорами, назойливостью вопросов, равнодушием деловых комментариев... Чуть заметно вздохнув, доктор толкнул застекленную дверь. В коридоре за дверью, слева, пост внутренней охраны. Ритуал бессмысленных приветствий. Ничего, это ненадолго. Он привык.
       Охранники наперебой поздоровались. Один из них с улыбкой вручил доктору письмо. Лист бумаги в заранее распечатанном конверте. Это просил передать "Омар", с тысячей поклонов в адрес уважаемого везира. Взяв бумагу, доктор опустил глаза.

-- Я откинулся с зоны -- и сразу в кабак.
У меня есть резоны явиться в кабак --
Не могу же напиться я в библиотеке?!
Вот пропьюсь до кальсон -- и покину кабак...

       Спасибо, сказал доктор просиявшему охраннику. Сложил письмо вчетверо, спрятал в карман брюк и направился к лестнице на второй этаж, где находился его кабинет. Его крепость. Келья. Башня из слоновой кости. Мимоходом подумалось, что четверостиший "Омара" набралось уже порядком. Хватит на маленькую книжечку. Еще бы найти хорошего художника, способного стилизовать графику соответствующим образом. И издать. Могло бы выйти оригинально: бестселлер года "Пацан Хайям". Подать эту идею родственникам? Мысль оказалась кислой на вкус. Доктор поспешил скомкать ее и брезгливо швырнуть в корзину для мусора.
       Поднимаясь по лестнице, он краем уха слушал разговор охраны, тут же забывшей о нем. Кто-то мрачно доказывал, что от здешней работы у самого папы Римского мозги закипят. Ехал, значит, сюда на метро, и вдруг осознал: в вагоне сидят манекены. Пластиковые. Только он -- живой, и то под вопросом. Поезд мчится без остановок, станции мелькают осенней листвой: красные, желтые, зеленые. Зажмурился с перепугу, а тут: "Двери закрываются! Следующая станция -- "Проспект..." И баба с кошелкой из-за спины булькает: "Вы на следующей сходите? Сходите или нет?!" Если б не дежурство, непременно б водки нарезался... Дальше доктор слушать не стал. Еще один кандидат на постоянную прописку в пансионате. Хотя нет, охранника здесь не пропишут. Другой, знаете ли, контингент.
       Всплыл в памяти последний визит к внуку. Внука он навещал регулярно, дважды в год. Первые полчаса даже находил небезынтересным общение с малознакомым двадцатилетним парнем. Словно с разбегу окунался в бассейн, где жизнь сводилась к голубой воде дисплея: разбегающиеся круги "окошек", заплывы текстовых сообщений, тотализатор баннеров... Внука доктор уважал. Он всю жизнь уважал людей, увлеченных чем-то до самозабвения, до помешательства (пациентов доктор тоже уважал), и было приятно, что внук -- один из таких. Доктор даже подсел к монитору, чего обычно не делал. Слова, слова, слова... Чат, сказал внук. Приветствия без радушия, шутки без начинки, сленг ради сленга -- доктор пришел в восторг, понимая, что более бессмысленного занятия он не смог бы себе представить, даже раскалив воображение добела. Одиночество, доведенное до экстаза публичной мастурбацией. Лишь странная, назойливо повторяющаяся реплика особо привлекла внимание. Издалека, из глубин резонирующей паутины некто кричал, надрывая электронные связки: "Где вы?! Отзовитесь! Лю-ю-юди-и-и!!!" Но его все игнорировали. В ответ на вопрос внук пожал плечами. Псих какой-то. Или вообще робот. Мэйла своего не дает, ай-пишка не отслеживается: небось, через левый прокси заходит. Ты, деда, брось, тут бреда хватает, всякие "чмоки", "трямки", "здрямки"... А в равнодушие экрана продолжал биться, истекая отчаянием и безнадегой, сумасшедший призыв: "Люди! Где вы?! Лю-ю-юди-и-и!" -- но никто не желал замечать, слушать, слышать...
       Кому-то было по-настоящему одиноко. Кому-то было плохо. Кто-то хотел к людям. А доктор с удовольствием поменялся бы с ним местами.
       Орехом на зубах белки щелкнул ключ в замке. Кожаное кресло с изменяемой геометрией, сделанное по спецзаказу, приняло доктора в свои объятья. Некоторое время он устраивался поудобнее, ища расслабления. Закинул руки за голову; закрыл глаза. Однако желанный покой гулял внизу, не спеша подняться на второй этаж. Перед внутренним взглядом маячило лицо пациента: манекен с неоконченным гримом. Чего-то не хватало.
       Чего?
       Он просидел в кресле минут двадцать. Открыл глаза. Вяло, без интереса, перелистал бумаги в папке. Встал. Подошел к окну, раздвинув тяжелые шторы. В отблесках угасающего дня мелькнула некая соринка, раздражая зрение. Доктор вгляделся, щурясь сквозь стекла очков, которые забыл сменить.
       Верно. Очки. Совершенно забыл. Или наоборот, вовремя вспомнил?
       Пальцы, окунувшись в боковой карман, нащупали шершавый пластик футляра. Ему хотелось убрать соринку (так мама в детстве языком вынимала ресничку, попавшую в глаз...) раньше, чем окончательно стемнеет. Но не предаваться же из-за сиюминутного желания унизительной спешке? Доктор включил настольную лампу, бережно извлек из футляра очки, чья оправа отливала бронзой. Придирчиво рассмотрел на просвет. Подышал на стекло. Аккуратно протер специальной фланелькой, хотя на сияющих стеклах не было ни пылинки, ни пятнышка. Спрятал старые очки в футляр, а футляр -- в карман пиджака. Выключил лампу. Посидел десять секунд без движения, заново привыкая к полумраку.
       И лишь тогда торжественно водрузил новые очки на нос.
       О, сладостное ощущение перемен! Когда реальность потягивается во сне, неуловимо сдвигаясь всего на долю градуса. Но этого достаточно, чтобы все предстало в совершенно ином свете. Новый ракурс -- и из бытия исчезает бессмысленность, пустота, обыденность ритма. Плоская монохромная картинка наливается красками, обретает глубину, объем, значение и скрытый смысл. Жизнь возвращает себе утерянный в суете вкус.
       Доктор подошел к окну. На сей раз ему не пришлось всматриваться -- соринка, выпав из глаза, сразу наполнилась конкретикой, несмотря на черничный кисель сумерек.
       Старуха.
       Та самая, что приходила два дня назад.
       Мелкое движение внизу, на краю зрения, под самыми окнами, на миг отвлекло его от наблюдения за поздней гостьей. Что-то перемещалось меж клумб и кустов, оставляя за собой качающиеся стебли и листья. Доберман-сторож? Но существо вступило в желтый прямоугольник света, падавший из окна первого этажа, замешкалось -- и доктор увидел. Маленький, не более полуметра ростом, големчик. Казалось, он был слеплен из чего попало: местами на тельце отблескивал металл, топорщились волокна древесины, бок покрывала белая эмаль, осыпаясь чешуйками... Доктор задумался: как он ухитрился все это рассмотреть со второго этажа, в неверном освещении?
       Наверное, благодаря смене очков.
       Големчик шустро рванул дальше, выскочил из световой клетки и пропал. Кажется, следом промчался еще один, но доктор опоздал его разглядеть. Недаром пациент утверждал, что не может их догнать. Надо полистать литературу по типичным фобиям. Освежить в памяти симптомы индуцированных психозов.
       Тихо улыбаясь своим мыслям, доктор вышел из кабинета.
       Палата пациента, любителя лепить "големчиков", располагалась в левом крыле первого этажа. Шаги гулко тревожили стерильную тишину коридора: ужин закончен, больных развели по комнатам, а ложились здесь рано. В основном, контингент в пансионате подобрался тихий, самодостаточный. Перед дверью палаты номер восемь доктор немного постоял. Собственно, от самой двери осталось чуть больше половины. Словно большой пес с пастью, набитой акульими клыками, взял да и откусил кусок двери вместе с замком. Как бутерброд с маслом. Вернее, не с маслом, а с белой эмалью.
       Или иначе: не откусил, а в три движения зачерпнул горстями, будто глину.
       Доктор толкнул останки двери, входя. Пациент был здесь. Сидел на полу, привалясь спиной к кровати с оторванной спинкой. Левая ножка также отсутствовала. Рядом -- на стене, в полу -- виднелись отчетливые углубления со следами пальцев.
       -- Добрый вечер, доктор.
       -- Добрый вечер.
       -- Я обещал сказать вам, когда соберусь домой. Я говорю. Я собрался. Вы идете со мной?
       Доктор оглянулся. Позади него в дверях переминалось с ноги на ногу пять големчиков весьма неприятного вида. Каменный, деревянный, два цементных с примесью линолеума, один -- цельнометаллический. В комнату протолкались еще двое, волоча груду одежды. Рубашка, брюки... Брюки показались доктору знакомыми. Такую форму носят охранники пансионата.
       -- Вы идете, доктор?
       -- Иду.
       -- Тогда подождите, я переоденусь. Спасибо. С вами получится лучше. Легче.
       Зачем он согласился? Боится?! -- нет, не боится.
       Это все очки.
       Новые старые очки.
       И страстное желание узнать: чего не хватало в лице пациента, когда грим ложился на мертвую плоть манекена?!
       -- Пойдемте, доктор. Бабка ждет. Остальные тоже собираются. Нам пора.
       Големчики умчались вперед. Дверь черного хода, обычно запертая в это время, оказалась приоткрытой. По дороге им никто не встретился. Темный парк ласково шелестел, расступаясь. Оба добермана лежали у ограды, преданно глядя в глаза стоявшей за решеткой старухи. Свита Бабки присутствовала, слегка ревнуя: дворняга, кошки, воробьи. На фоне ярких звезд мелькнули силуэты летучих мышей. Доктор покосился на пациента: тот шел, с трудом отрывая от земли ноги. Тайная сила тянула его назад, прочь от ограды, прочь от Бабки. Последняя вросла в землю, и лишь ветер играл с подолом цветастого платья. Она тоже сопротивлялась. По-своему.
       Наконец пациент уперся в незримую стену. Остановился. С видимым усилием поднял взгляд на старуху.
       -- Кто это?
       -- Доктор.
       -- Он уходит с нами?
       -- Да.
       -- Хорошо.
       -- Хорошо. Забор?
       -- Я помогу. Сейчас...
       Худые, дряблые руки потянулись вперед, просочились меж витыми прутьями ограды. Доберманы, как загипнотизированные, качнулись навстречу. Дворняга встрепенулась, тщетно пытаясь просунуть морду в вензель. Руки, перевитые набухшими венами, с внезапной нежностью потрепали по холкам огромных псов. Легко придвинули одного к другому, вдавливая, сминая, делая целым! Двухголовое существо отдавалось изменениям, блаженно повизгивая от удовольствия. Вот обе головы слились воедино, собака-гигант стала еще больше, а старуха продолжала усердно трудиться. Под ее умелыми пальцами дворняга вытянулась в лохматую сосиску с короткими лапами, без усилий проскользнула сквозь решетку и влилась в общую плоть. Так струя воды вливается в бассейн, исчезая без следа... Почти без следа. У нового существа едва заметно изменилась форма морды, окрас стал более светлым, прорезался хвост колечком.
       За дворнягой с блаженным мурлыканьем последовали кошки, сделав морду существа более плоской и добавив телу упругой грации. Потом настал черед воробьев и дюжины невесть откуда взявшихся крыс. С неба упала троица летучих мышей -- у Бабки все шло в дело. Она работала уверенно, не задумываясь. Химера была уже размером с добрую лошадь. Восхищенно косила на старуху круглым птичьим глазом, виляла хвостом, в нетерпении рыла землю лапами -- когтистыми и перепончатыми.
       -- Готово! Садитесь, доктор, не бойтесь. И ты садись.
       Доктор никогда не ездил на лошади. Не говоря уже о поездке на химере. Бабкин монстр припал к земле, давая людям возможность забраться на спину, запустить пальцы в густую шерсть. Доктор ощутил себя частью химеры, частью безумия, слепленного из Бабки, ограды, пациента, дышащего в затылок...
       Доктору было хорошо. Впервые за много лет.
       -- Давай!
       Мощное тело взвилось в воздух. Крылья у зверя (зверика?) отсутствовали, но если это нельзя было назвать полетом, то доктор мог лишь развести руками. Нет. Развести руками не мог -- упал бы. Внизу лениво, как во сне, проплыла трехметровая ограда с оскалом зубцов, шляпка старухи, аккуратно подметенный тротуар, мусорные баки...
       Сильный толчок.
       -- Слезайте. Дальше пешком пойдете.
       Слезать не хотелось, но он подчинился. И пациент -- тоже. Старуха же, игнорируя собственное "пешком", взобралась на спину довольно заурчавшего зверика.
       -- Куда теперь?
       -- Под кудыкину землю. Поездец вывезет. Обещал.
       -- Тогда нам туда.
       Доктор махнул рукой в сторону ближайшей станции метро, до которой было отсюда минут пять ходьбы. Бабка и пациент переглянулись, с сомнением покачали головами -- и старуха указала совсем в другую сторону.
       Спорить доктор не стал.
       Они шли по улице, прямо по проезжей части, мало-помалу ускоряя шаг. Зверик со старухой тек вперед мягкими прыжками, раздвигая реальность, просачиваясь насквозь, творя вокруг себя сизый туман и купаясь в его прядях. Вскоре доктор заметил, что к ним присоединяются новые спутники. Субтильный юноша в драповом пальто, одетый явно не по сезону; толстуха, оправлявшая клеенчатый передник в крупный горох, будто ее силой оторвали от кухонной плиты. Усач-военный в форме с погонами старшины. Еще две или три фигуры маячили позади, не приближаясь, но и не отставая. Город тем временем вскипал забытым на огне чайником. Знакомые улицы бесстыже лгали, свиваясь в клубок, норовя заморочить, сбить со следа. Асфальт хватал людей за ноги, отращивая смоляные пальцы. Фонари гасли при их приближении. Один взорвался лиловым облаком, засыпав тротуар жарким хрустом осколков. Дома наваливались сверху черными провалами окон. Над головами завывал ветер, вырвавшись из сотен, тысяч, мириадов динамиков и телевизоров, позади нарастал вой и рев: хищник не желал выпускать добычу, идя по пятам.
       Вот-вот настигнет.
       Вокруг, вкрадчиво начавшись со случайных прохожих, каруселью завертелась человеческая метель. Час пик, митинги протеста, демонстрации в защиту, День пива, толчея за билетами на модного певца; ожидание фейерверка, спрессовывающее зрителей в шевелящийся монолит, народные гуляния, муравейники ярмарок, кишащие продавцами и покупателями, чемпионаты по футболу, изрыгавшие болельщиков с флажками в руках, базары и рынки, толкучки и дешевые распродажи, -- дети пытались играть с големчиками, норовя оторвать руки и ноги, кто-то лез на трибуну, соблазняя перспективой роста валового продукта, а кто-то лез на зверика, желая покататься, отовсюду совали пластиковые бокалы с пивом, рекламки "Гербалайфа", предлагали похудеть за три дня, обещали крещение и обрезание, визит к экстрасенсу, листовое железо, работу на дому, эмиграцию в Канаду, субсидии, кредиты и турне по Средиземному морю, выигранное в шоу-акции "Не дай себе засохнуть" -- растворяя, перемалывая, лишая сил, всасывая обратно жирными губами, вытянутыми в трубочку...
       -- На месте стой, раз-два! Р-р-равняйсь! Смир-р-рна! Равнение на середину!
       Бас Старшины гулкими раскатами отразился от стен, кинувшихся наутек, рассекая людское море надвое, -- и ближайшая улица вздрогнула мокрым псом, стряхнув толпу обитателей в переулки. Замерла, вытянулась звенящей струной. Фонари ярко вспыхнули, освещая дорогу: прямую, как летящая к цели стрела. Дома отдали честь, ветер захлебнулся строевым приветствием. Впереди ровной цепью бежали големчики, поддерживая раненых собратьев: авангард, готовый в случае чего первым вступить в бой.
       -- Бего-о-ом марш!!!
       На бегу доктор оглянулся. Город за спиной вспучивался стройками и ремонтами, асфальт, трескаясь, проседал, здания отращивали мансарды и гроздья гаражей, спеша перекрыть проход траншеями, латая рану швами водопроводных и газовых труб, отрезая собственных наемников, которые в увлечении погони чуть не превратились из ловчих в беглецов; и рев за спиной стал глуше, отступив, но не исчезнув до конца.
       Новая нотка пробилась в реве.
       -- Лю-ю-юди! Где вы все?! Лю-ю-юди! Отзовитесь! Я хочу остаться с вами! Я не хочу назад! Лю-ю-юди-и-и!..
       Механический, словно из репродуктора, голос усилился, возникая отовсюду. Ударил, дрогнул, откатился назад и затих в отдалении.
       -- Кажется, у него получилось...
       -- Разлом! Я вижу разлом!
       -- Не отставать! Подтянись!..
       Есть ли у меня жетоны, думал доктор. Наличие жетонов казалось очень важным. Он был уверен в этом.
       Есть!
       -- Вот, возьмите... У меня много. На всех хватит!
       -- Спасибо...
       -- Вот еще... карточка!
       -- От лица службы выношу вам благодарность!
       Турникет. Эскалатор. На платформе -- вожделенная пустота. Поезд ждет у перрона, нервно распахнув двери и приплясывая на рельсах.
       -- Скорее!
       -- Я успею, успею!..
       -- Осторожно, двери закрываются. Следующая станция...
       Название станции он не расслышал. Поезд рванул с места в карьер, так что пассажиры едва успели схватиться за поручни. Состав мгновенно набрал скорость. Наконец восстановив равновесие, доктор с любопытством оглядел вагон. Все его спутники были здесь. Но доктор смотрел не на них, стоящих. А на тех, кто занимал сиденья в вагоне.
       Манекены. Голые манекены с едва намеченными лицами блестели розовым пластиком. Сколько работы! Сколько любимой работы, которую предстоит сделать. Теперь у него будет на это время. У него будет много времени...
       Состав ощутимо тряхнуло на стыке. Свет в вагоне мигнул, погас, вновь вспыхнул, неуверенно мерцая. Навалилась волна дурноты.
       -- Держитесь, доктор!
       -- Держитесь!
       -- Осталось совсем чуть-чуть...
       -- Граждане пассажиры, просим сохранять спокойствие...
       Отпустило. Тяжесть в груди исчезла, сердце забилось ровнее, и вместе с пульсом ровнее пошел поезд. В глазах посветлело -- лампы вспыхнули в полный накал.
       -- Ура!
       -- Прорвались!..
       -- Конечная станция. Граждане пассажиры, просьба освободить вагоны... Двери с шипением разошлись, и доктор, не чувствуя под собой ног, шагнул на освещенный перрон

       -- Приехали?
       -- Да.
       -- Домой?

       Эскалатор двигался очень медленно, словно огромное, благожелательное существо бережно несло доктора на ладони к выходу. Спиной он чувствовал, как рассредоточиваются на ступеньках его спутники. Дальше. Еще дальше друг от друга. Разделяясь прядями волос под гребнем. Вместо кулака -- пальцы. Время и место, когда необходимо быть вместе, исчезли; подступало время и место одиночества, ибо ты всегда одинок. В этом залог твоего настоящего существования. Доктор поморщился, отгоняя глупые, шаблонные, тамошние мысли. Надо учиться думать по-другому. Надо учиться не думать.
       Внизу, в тишине платформы, до сих пор ждал поезд. Медля уехать, скрыться в тоннеле. Жарко зевала распахнутая пасть вагона. Десятка три манекенов приглашали доктора вернуться. И доктор чувствовал: останься он в метро, Поездец примет его с благосклонностью, ибо они никогда не встретятся лицом к лицу. Впрочем, можно быть уверенным: в каждом из вагонов доктор найдет сухие румяна и "тоналку", крепэ и монтюры для париков, гумоз, поролон и марлю для толщинок. Манекены звали к себе, ни в коем случае не настаивая и не торопя. Вернуться? Или вернуться по-настоящему: спуститься на платформу, сесть в вагон и отрицательно помотать головой? Дав знак Поездецу: отвези обратно.
       Отвезет.
       Без сопротивления и уговоров.
       Эскалатор кончился. По-прежнему не оборачиваясь, доктор прошел к стеклянным дверям, толкнул их, оказавшись в подземном переходе. Бетон, пустые лотки, где сквозняк торговал шепотом; снова лестница. Вверх, вверх. Город был пуст, как лотки в переходе. Кинотеатр, кафе. Магазин подержанной одежды, переговорный пункт, ателье. Пустые, пустые, пустые... Наконец-то. Доктор потянулся и взял из доверчивой пустоты -- взгляд. Сделанный из пластика, взгляд безучастно лежал на ладони, насквозь в пыли и скуке. Не задумываясь, что он делает, доктор принялся разминать взгляд в пальцах. "Гусиные лапки" в уголках глаз: от частого смеха. Горстка искр. Затененность густых, чуть седеющих бровей. Понимание. Усталость. Тени: мудрые, темные. Пальцы двигались ловко и умело. Все, пора отпускать на волю.
       Взгляд, подхваченный ветром, взлетел в осень.
       Поплыл вдоль улицы, заново осматривая дома и деревья, привыкая к самому себе -- старому, новому.
       Доктор засмеялся. Они ждали его, только его, его и больше никого, надеясь, что однажды он придет, потянется и возьмет их для изменения. Воздух кишел ими: улыбки, ухмылки, взгляды, морщины, трепет ноздрей, сонные веки, похожие на створки раковин, кроличий прикус, румянец щек, локон у виска, желваки на скулах. Печаль, радость. Озабоченность. Мертвый пластик, ждущий тепла прикосновения.
       Психоз, готовый обернуться прозрением.
       Это был его город.
       Обернувшись, доктор перестал смеяться. Далеко, выйдя с противоположной стороны перехода, возле решетчатой ограды какого-то учреждения стояли Пациент, Бабка, Старшина... Маленькие, нахохлившиеся. С трудом выдерживая присутствие каждого рядом с собой, -- и все-таки не торопясь разойтись. Сейчас они двинутся в разные стороны, но между настоящим "сейчас" и тем "сейчас", которое случится вот-вот, лежала пропасть.
       А над головами людей солнце с луной играли в "квача".
       Шорох подошв отвлек доктора. Рядом с ним, тихонько выйдя из подворотни, маленький старик увлеченно писал на стене мелом. Время от времени вытирая измазанные руки прямо о куртку. Надумав подойти, доктор вдруг почувствовал нежелание. Сближаться со стариком было... противоестественно, что ли? Он просто вгляделся в граффити, оставаясь на месте.

Старею.
Учусь
Вспоминать.

       Прежде чем вернуться в свою подворотню, старик внимательно посмотрел на доктора. На взгляд, до сих пор летящий вдоль улицы. Пожевал сухими губами.
       -- Доктор,-- сказал старик, уходя.
       И доктор понял, что Называла его назвал.
       Но глубоко внизу, на сонной платформе, поезд с манекенами все еще ждал окончательного решения.

Генри Лайон Олди
Ноябрь 2001 г.