В Михайлов. Произведения

Еще раз. Роман.
Дзен под майонезом.

ЕЩЕ РАЗ


Господь нам судья, и стало быть,
дьяволу быть адвокатом...
Ю. Наумов
«Песня Последнего Неба»

А я был странник
в израненной странной стране,
где продажное "ДА"
и на нет сводят "НЕТ",
где на тысячу спящих
один, что распят
и пятьсот, что плетутся вдоль стен.
Если ты не эстет в ожиданье конца, -
лей кастет из свинца
и налей-ка винца,
и мы выпьем с тобою
за тех, кто прибит на кресте.
Ю. Наумов.
«Песня о Карле»

У подлинного избранника нет выбора.
Станислав Ежи Лец
«Непричесанные мысли».


ГЛАВА ПЕРВАЯ


1


Помещение было… унылым. Все верно, именно унылым. Потолок с большими желтыми
пятнами – починить крышу рук ни у кого нет. Жуткой расцветки крашеные стены.
Почему-то в казенных учреждениях всегда такие. На полу затоптанный, местами до
дыр, линолеум. Столы. За столами люди. Едят, выпивают. Ведомственная столовая,
не иначе. Но не обеденный перерыв. Не похоже на обеденный перерыв. Да и выпивка
на столе. Музыки нет, а у нескольких женщин головы покрыты черными платками.
Похороны, а, вернее, поминки, решил я.
За нашим столом трое. Я и двое молодых людей. Один высокий, плотный, но не толстый.
Аккуратная стрижка. Волосы с обилием седины, несмотря на то, что на вид ему не
более 30. Второй немного моложе. Тоже плотный, но несколько ниже первого. Волосы
светлые. В парикмахерской был, наверно, пол года назад. Вспомнив Шекспира, я
окрестил их Могильщиками: седого Первым, а лохматого Вторым.
Я возник, появился, материализовался, что называется, вдруг, в самом разгаре
поминок, уже за столом, с рюмкой в одной и вилкой с салатом в другой руке. Судя
по тому, что никто не тыкал в меня пальцем, никто не крестился и не кричал: свят,
свят, свят, никто не пытался запустить в меня тарелкой или еще чем-нибудь более
внушительным, мое появление осталось никем незамеченным. Это могло означать только
одно из двух: либо повальная материализация была здесь чем-то предельно будничным,
либо для всех остальных все шло своим чередом, и только в моей голове напрочь
отсутствовала информация обо всем, что было до момента материализации. Я был…
Если бы телегерои обладали сознанием, а включение и выключение телевизора было
бы рождением и смертью… В общем, меня включили посреди фильма или передачи.
К счастью, мое подсознание или инстинкты (пусть спецы разбираются) оказались
сильней рассудка, который в первые минуты жизни вообще впал в состояние жуткого
коллапса. Подобные приколы оказались ему не по зубам, и если я не начал бузить,
то только потому что сработало что-то внутри, что-то знающее, как нужно себя
вести. В результате я повел себя так, словно и для меня все было в полнейшем
порядке.
Для стороннего наблюдателя, знающего, в чем дело, я мог бы показаться эталоном
выдержки, тогда как на самом деле это не более чем вовремя сгоревший предохранитель,
- мелькнуло у меня в голове, и я улыбнулся.
-…лоно или, еще лучше, стан, - рассуждал Первый Могильщик, - гибкий, изящный
стан первой красавицы уезда. Почти как станина. Словно это не баба, а токарный
станок. Ее изящную, приводящую в экстаз изумления, станину обрамляли шесть независимых
шпинделя с кокетливо подведенными резцами, что делало ее еще более очаровательной…
Или грудь. Почему со всех экранов мне чуть ли не прямо в рожу суют голую грудь.
-Наверно думают, что грудь – это самая сексуальная часть у женщины. Грудь и задница,
- прочавкал Второй Могильщик с набитым ртом.
-Вот ты, Геныч, как предпочитаешь лицезреть прекрасных дам?
Я – Геныч. Здорово.
-Я… Снизу вверх. Начиная с ног. Обожаю красивые женские ноги с маленькими ступнями
и аккуратными щиколотками.
-А я (Второй Могильщик) в первую очередь в глаза смотрю. Если у бабы глаза пустые,
то это голый номер.
-И чем, по-твоему, у нее должны быть наполнены глаза?
-В глазах должны быть исключительно бабские блудливые искры. Тогда это седьмое
небо, иначе…
-А по мне так все одинаковые, - как-то слишком мрачно произнес Первый Могильщик.
-Нет, Андрюха, ты не прав.
Отлично. Значит Первый Могильщик – Андрей.
-Каждому свое.
-А где здесь можно пописать, будучи приличным человеком? – спросил я, решив взять
тайм-аут.
-Сортир там, по коридору и до конца.
Сортир был маленьким, плохо окрашенным в белый цвет, но чистым или почти чистым.
Сделав то, зачем ходят в сортир, я обшарил свои карманы. Два платка, немного
денег, так, на автобус не больше и паспорт. Замечательно!
Карпухов Геннадий Сергеевич. 1969 года. Не женат. Детей нет. Прописан… На фотографии
полное лицо, высокий, широкий лоб… Фотографировался я в дремучей футболке ни
разу не видевшей утюг…
В совсем уже маленьком предбаннике над умывальником висело грязное, местами ржавое
зеркало, откуда на меня пытливо смотрело лицо, очень похожее на то, что было
на фотографии. Только теперь оно было цветное, небритое, с выражением растерянности
в глазах.
-Ты это брось, Карпухов Геннадий Сергеевич, - сказал я себе и на всякий случай
умылся.
Пока я искал поверхностный ответ на главный метафизиеский вопрос, Могильщики
переключились на политику.
-…на выборах один раз. В 18 лет, - рассказывал Второй Могильщик, - Нам сказали,
что в первый раз будут давать подарки. Дали. Зачуханную гвоздику, скорее всего,
б\у, и книжку, наверно, самую дешевую. С тех пор я на выборы не хожу. А если
серьезно, то стойкую ненависть к любой общественной деятельности у меня воспитали
в школе. Политинформации, радиолинейки, классные часы, обязательные общественные
поручения, пионерия, комсомол… На все это у меня теперь стойкая аллергия до конца
жизни. И если раньше это было чисто физиологическим отвращением к общественно-политической
жизни, то теперь у меня появилось обоснование. Каждый избранник есть персонификация
чаяний избирателей, и все те маразмы, которые он будет творить в качестве государственного
мужа становятся фактически и твоими маразмами. А я этого не хочу.
-Да, но своим неучастием ты фактически благословляешь их на те же самые маразмы.
Бездействие тоже может быть преступным.
-Это как стихийное бедствие. Наводнения, землетрясения, смерчи. От этого можно
только уйти, да и то не всегда. Бороться с этим бессмысленно.
-Хочешь приравнять политическую жизнь к стихии?
-А это и есть стихия. Человечество как таковое имеет огромнейшую инерцию, и однажды
выбранный путь или направление развития фактически превращаются в константу.
Политик не делает политику. Он следует за ней, и в этом смысле любые перестановки
не имеют практического значения.
-А у меня (Первый Могильщик) наоборот все складывалось просто замечательно. На
первом курсе института, когда мне приходилось пролетарствовать на заводе, меня
включили, вместо шефа, в бригаду, которая обеспечивала выборы. Дали урну, водителя,
и заставили шляться по частному сектору. После такой прогулки усадили за стол.
Налили тарелку лапши. Тут парторг наливает стакан водки: «Подкрепись, заработал».
Не успел я подкрепиться, как мне уже профорг еще полстакана. А потом приказали
водителю доставить меня домой. Так что с партией и профсоюзами у меня проблем
никаких не было… А что, выпить как бы уже все?
-Вроде как по три положено. Поминки все-таки.
-Тогда может, закончим поминать и пойдем еще выпьем?
-Куда?
-А пойдем ко мне, - предложил я.
-Речь вождя была встречена бурными аплодисментами.
Снаружи нас встретила осень. Замечательная золотая осень, когда еще тепло, но
уже не жарко, когда трава продолжает оставаться зеленой, а листья только начинают
желтеть, когда пиджак днем – это, скорее, для приличия, а не потому что холодно,
хотя по утрам, да и по вечерам уже становится свежо.
-На автобусе или пешком?
-В такую погоду? Да за одну только мысль об этом тебя надо как врага народа…
Как я  предполагал, мы действительно были в заводской столовой. Грязные корпуса,
высокий кирпичный забор, давно уже нуждающийся в ремонте. Несколько елочек возле
главной проходной… Таковы провинциальные гиганты индустрии.
-Тут у нас недавно шоу было. Такое надо видеть. Нашему главе вручали орден мудрости,
как самому мудрому среди глав. Инаугурация была великолепной. В духе духа наших
духовных предков. Все важные, настоящие, а одна дамочка даже прослезилась.
-Хорошо, когда есть такой мудрый глава.
-А кто вручал?
-А хрен их знает. Эксперты какие-то по мудрости. Какой-то фонд. Хорошо пристроились
парни. Мы вам орден мудрости, а вы, если не трудно… В общем есть кто-то очень
одаренный, кому очень хочется получать стипендию во время учебы, а для такого
района, как наш – это копейки.
-А за учебу кто платит? Тоже какой-нибудь справедливейший или наикакой-то там
еще?
-За учебу никто не платит. Для талантливых детей у нас предусмотрены бюджетные
отделения.
-Поразительно, какие талантливые дети у наших чиновников. Тоже все на бюджетном.
-И правильно. Где бы они ни учились, все равно это будет за счет бюджета.
-Только дороже для налогоплательщиков.
-Ну да, посредники, коллеги, руководство, милиция…
-А так бюджет, напрямую.
Идти было здорово. Ноги сами несли меня в нужном направлении, к тому же друзья
наверняка знали, где я обитаю, так что шансы заблудиться и навеки пропасть среди
просторов родного города сводились к нулю. К тому же прогулка в хорошую погоду
есть наилучшая тренировка для мозгов. Жил я на втором этаже практически на центральной
улице. Хрущевский дом, трехкомнатная квартира. Вполне даже ничего.


Серега был, мягко говоря, человеком странным. Сержант Тэккел Бэрри из «Полицейской
академии». В то время как все нормальные люди делали все возможное, чтобы закосить
от армии, он пошел туда практически добровольцем. Отслужил два года, остался
контрактником, был добровольцем в Чечне, на передовой. Потом его за что-то с
почетом отправили на гражданку. Пропив за пару месяцев все, что получил за ратные
труды, он подался в ментовку. И если к форме он относился достаточно спокойно,
то без аксессуаров даже в сортир не ходил. Заходить с ним в магазин было одно
мучение. Вечно у него не хватало каких-нибудь там копеек, и тогда на прилавке
оказывались наручники, запасные обоймы, баллончики с газом и прочая ментовская
муть. Нужную мелочь, кстати, он так и не находил. В пьяном виде, а он почти всегда
был пьяным, Серега дурел. Начинал размахивать табельным оружием, грозился всех
поставить к стенке, иногда стрелял. Потом он, по слухам, пристрелил кого-то,
и его благополучно выперли из ментов.
Он проснулся совсем еще рано. Часов в семь. После пьянки. Сунулся вместо двери
в стену, больно ударился головой.
-П…ц мне! – сказал он.
Выкупался, побрился, надел все новое.
-Я за сигаретами…
И все. Кто-то дал ему по затылку, профессионально, надо сказать, дал или дали,
после чего Серега, не приходя в сознание…


-…тошнит, - изливал душу заметно пьяный Второй Могильщик, - куда ни плюнь – везде
политика, экономика, милиция, КГБ, президенты, священники. Везде эта е… цивилизация.
И самое ужасное то, что ничего уже изменить нельзя. Что, однажды выбрав свой
путь, человечество уже не сможет свернуть никуда. Мы так и будем двигаться дальше,
калеча себя, калеча других, уничтожая все на своем пути, будем и дальше заковывать
все в бетон и пластик, пока что-нибудь не сметет нас с лица Земли. Меня тошнит
оттого, что стоит перестать идти в ногу, как тебя тут же заносят в разряд якобинцев
или психов с последующими попытками вылечить, исправить, направить на путь истинный.
А если тебе плевать на национальность, плевать на государственные интересы, плевать
на нравственность, плевать на попов, ты вообще враг. Даже террористы и революционеры
не настолько бесят этих зажирающихся скотов как те, кто хочет просто спокойно
жить: есть, пить, испражняться, любить, заниматься чем-нибудь интересным… Если
ты хочешь жить, не зная названия страны и фамилии президента, не хочешь ничего
слышать о Библии и их боге…
-А кто будет любить Родину?
-Вот именно, кто будет любить Родину… Кто будет рисковать жизнью ради цветной
тряпки или вставать только лишь потому, что кто-то решил вдруг исполнить не самую
лучшую песню с напыщенным текстом и помпезной мелодией.
-Идиотизм – есть краеугольный камень любой государственности. К тому же не забывай
о таком явлении природы, как культура. Или ты отказываешь человечеству и в этом?
-Культура в высоком понимании значения слова никогда не принадлежала человечеству.
Более того, если культура и смогла развиться, то исключительно вопреки или по
недосмотру большинства. Практически ни один настоящий творец не избежал определенного
прессинга со стороны общества. И это не обязательно гонения. Это могла быть и
нищета, и всеобщее презрение… А сколько их было уничтожено, принесено в жертву
химерам и предрассудкам, которыми нас до сих пор заставляют восхищаться. Порядочность,
честь, совесть, принципиальность… Они косят лучших из лучших с проворством чумы.
Пушкин, Лермонтов, Сократ, Архимед…
-Это все хорошо, но как быть с массовой культурой? – подначивал его Первый Могильщик.
-Массовая культура – это вообще нонсенс. Это суррогат, имеющий к культуре такое
же отношение, как уксус к вину. Культура всегда была, есть и будет явлением элитарным.
Максимум на что способна массовая культура – это на так называемые события в
виде Бритни Спирс, Аллы Борисовны и всяких там событий года типа «Титаник» и
«Властелин Колец».
-Узок круг этих революционеров. Страшно далеки они от народа…
-Народ – это только народ. Не больше, но и не меньше. И самая большая глупость
– это так называемое воспитание народа или просвещение, как любили говорить пару
веков назад. Народу же это все нахрен не надо. Ну и что, что эсеры были левыми,
а Гей Люссак не был геем? Учиться 10 лет для того, чтобы уразуметь, что Толстой
– это муть, и в «Войне и мире» нет поручика Ржевского?
-А ты читаешь Толстого?
-Я?! Ты гонишь.
-А туда же.
-Я тоже не читаю Толстого, как не читаю и многих других признанных гениев классической
литературы. Ну и что? То, что для меня Толстой – олицетворение тягомотины, Тургенев
– качественно выполненная «Санта-Барбара», а Солженицын – образец нечитабельного
языка, совершенно не делает меня… - подходящее слово не лезло в голову, - в общем,
понятно.
-Это такое же идолопоклонничество, как и почитание Библии…
Разговор прервал звонок в дверь.
-Привет.
На пороге стояла молодая, лет 25 женщина в хорошем костюме и дорогих туфлях.
Короткие светлые волосы, красивое лицо.
-Привет.
Повинуясь инстинкту или интуиции, я обнял ее и поцеловал в губы совсем не по-дружески.
-Ты откуда?
-Из парикмахерской. Маникюр с педикюром. Ты не бритый. Фу. Чего не побрился?
-Не брилось. Хочешь – побреюсь сейчас.
-Брейся.
Я зажег колонку и поплелся в ванную. Бриться я ненавижу, и только ради прекрасной
дамы…
-Дай сюда, - она отобрала у меня станок (предварительно войдя в ванную), - а
то порежешься весь, как всегда.
Она тщательно умыла меня горячей водой, намазала пеной и приступила к бритью.
Получалось, надо сказать, у нее замечательно.
-Все. Можешь умываться.
Лицо немного пощипывало.
-Вот теперь с тобой можно и целоваться.
-Пойдем в спальню.
-А они?
-А они подождут. К тому же им есть, чем заняться.


Это была сытая, нежная любовь, медленная, неторопливая, без бурной страсти и
резких движений, без слов и дурацких стонов, без суеты. Мы занимались любовью
так, как наслаждаются прекрасным десертом после идеального, сытного обеда или
ужина.
Мы остановились возле постели и около минуты просто смотрели друг другу в глаза.
Затем медленно, нарочито медленно обнялись и…
Я целовал ее лицо, ее глаза, щеки, волосы, шею, губы. Я целовал, едва касаясь
ее губами. Именно так ей нравится больше всего. Ее зрачки реагировали на каждое
прикосновение. Они то сужались, то расширялись, словно меха, раздувающие пламя,
что превращает женщин в богинь. Наши руки…
Моя рубашка и ее кофточка оказались на полу одновременно. Меня словно бы ударило
током, когда наши тела соприкоснулись без посредника-одежды, мешающего наслаждаться
общением плоти. Мы крепко прижимались друг к другу, наращивая страсть долгими
поцелуями, превратившимися в один затяжной поцелуй…
Я расстегнул юбку и, опустившись на колени, стал снимать ее и колготки, до колен,
до ее красивых коленок, после чего она села на край кровати, и протянула мне
ноги, чтобы я смог довести до конца процесс раздевания. Я сел возле нее на пол,
взял в руки ее миниатюрную, красивую ножку. Я нагнулся к ее ступне и начал медленно
целовать щиколотку, подошву, пальчики, пятку. Я ласкал ее ноги одновременно и
по очереди, а она лежала, откинувшись на спину, и иногда тихонько постанывала
от удовольствия. Затем я начал подниматься все выше и выше, одновременно стянув
ногами (свои) штаны вместе с трусами. Добравшись до колен, я прервался, чтобы
снять с нее трусики, которые она у меня тут же забрала и спрятала под подушку.
Ее святая святых. Я буквально впился в нее губами, как вампир впивается в прокушенное
горло жертвы. Я ласкал ртом ее губы, клитор, не забывая и про попочку.
-Иди ко мне, - приказала она, - выделался весь, - она вытерла мне губы своими
трусиками.
-Помоги.
Когда все было на месте, она свела ноги…
-Давай туда.
-Можно?
-Второй день.


-Принеси мне халат…
-Может сначала по сигарете?
-Нет, сначала надо помыться. Ты же извергаешься…
-Только не надо сравнивать меня ни с каким Везувием.


-У тебя был в детстве калейдоскоп? – пытал Второго Могильщика Первый. Они продолжали
свой бесконечный спор.
-Был.
-Символическая штуковина. Такая же, как лотос. Только там цветок, растущий из
грязи, а здесь… Битое стекло, бумага, несколько зеркал… Фигня. Посмотришь – красиво,
начнешь разбираться, разбирать… Так и тут. Только ты разобрал свою игрушку, и
теперь режешься об острые кромки. Скоты-политики, гады-менты, сволочи-чиновники,
садисты-врачи… все это острые кромки, позволяющие создавать рисунок. Ты смотришь
на них по отдельности, как в детских сказках: злой волк обижает бедного доброго
зайчика. А попробуй истреби волков. То-то и оно. И каждая тварь на своем месте.
Мы такая же экосистема, где каждый на своем месте делает свое дело, и делает
так, чтобы уцелеть, чтобы семью накормить, и чтобы кому-то другому не попасться
на зуб. А то, что взятки берут, так нам бога молить надо, чтобы брали. Представь
себе, что перестанут брать. И что тогда? Что может быть страшнее чиновника, с
которым невозможно договориться? А зачем ему с тобой договариваться, если он
не берет? Зачем идти тебе навстречу? Зачем думать, как можно тебе помочь? Инструкция
223322. Кошмар страшнее, чем у любого Кафки! Ты так хочешь жить?
-Вот и я говорю, что ничего изменить нельзя, что один раз выбранный когда-то
путь будет довлеть теперь над человечеством до самого конца.
-Нельзя изменить мир. Можно под него подстроиться. А еще лучше подстроиться так,
чтобы быть бесполезным, незаметным, ненужным.
-Правильно, Геныч, врежь ему.
-У Джуан-цзы есть история об одном горбуне. Одни его жалели, другие смеялись,
а когда началась война, забрали всех, кроме него. А война была такой, что все
там погибли. Только он и уцелел. Джуан-цзы любил рассказывать эту историю. Будьте,
говорил он, как тот горбун, совершенно бесполезными. Только совершенно бесполезный
человек может быть свободным.
-Это вопрос социальной адаптации. Ты либо способен жить в окружающей действительности,
либо нет. Те же, кто не могут приспособиться – погибают. И если в дикой природе
они мрут от голода или попадают к кому-нибудь на обед, то здесь начинается пьянство,
наркотики, суицид. А идиоты-родители пытаются оградить ребенка от действительности,
НИКАКОГО НАСИЛИЯ НА ЭКРАНЕ, а потом это чадо вырастает. Получает путевку в жизнь,
и все… доза или петля. Или отцовский пистолет, чтобы забрать с собой побольше
мудаков-одноклассников или просто случайных прохожих…
-Проводишь меня? – засобиралась Жанна.
-Может, останешься?
-Ты же знаешь, я люблю ночевать дома.


2


-Вот так то… Ты приходишь, я ухожу…
Он тяжело вздохнул. Он вообще был какой-то грустный и несчастный, в затрапезной
солдатской майке с растянутыми до такой степени плечиками, что вырез заканчивался
на животе. Трико было не лучше. Да и сама поза… то как он сидел на кровати возле
моих ног, вызывало чувство жалости и совсем необоснованное чувство вины.
-И главное… ты никому. Ни слова. Понял? Никому.
БАХ!
-Ты чего, очумел?
-Сорвалось.
Запахло вином. Кто-то пил шампанское.
-И мне, - вырвалось у меня.
-Очнулся?
-Вроде того.
Я открыл глаза. Давно небеленый потолок, казенные стены (это что, моя карма?),
приглушенный свет. Две юных дамы в белых халатах и один тоже юный и тоже в халате
джентльмен распивали шампанское, судя по всему, на рабочем месте.
-Как себя чувствуешь?
-Ничего, только трубки мешают.
-Где тебя так?
-Понятия не имею. Шел, споткнулся, упал… Очнулся – гипс. Я что, в реанимации?
-Точно.
-Давно?
-Часов с двух.
-А сейчас сколько?
-Без пяти четыре.
-Кто ж меня подобрал?
-Девчата на свежий воздух покурить выходили…
-Хорошие девчата. В такой глуши…
-Тебя нашли уже возле скорой.
Я ощутил вдруг себя героем одного из бесчисленных сериалов, Марианной, Марией,
Мэрисабелью… Я в реанимации, ничего о себе не помню, разговариваю с покойным
Серегой, правда, пока еще только во сне… Ретроградная амнезия… Сколько раз я
слышал эти слова, но никогда не думал, что буду прятаться за ними как за ширмой.
Ретроградная амнезия, и удар по голове, как извинение… как попытка исправить
мое нелепое возникновение в этой жизни, в этой столовой, на этих похоронах. Кто-то
бросал мне спасательный круг, нелепый, странный спасательный круг. В том, что
это была попытка помочь, я почему-то не сомневался.


-Заявление будете писать?
-Не знаю, есть ли смысл.
-Вам решать.
-Вы же вряд ли найдете.
-В таких условиях…
-Будем считать это кармой.
-Ваше право. Ладно, не буду вас больше задерживать.
-Спасибо.
-Не за что.
Я чувствовал себя настоящим партизаном. Сначала ни слова врачу, теперь ни слова
менту. Оказывается, они сообщают в милицию обо всех подобного рода происшествиях.
Да и что я им мог рассказать? Проводив Жанну, я прямешенько отправился домой.
Улица была безлюдной. Вернее, сначала безлюдной. Потом появились шаги. Громкие,
отчетливые, приближающиеся шаги. Потом резкий удар по голове. Я точно помню:
ТАМ НИКОГО НЕ БЫЛО!!! Ну. Расскажу я об этом ментам, или лучше доктору, а еще
лучше, расскажу все, начиная с моего чудесного появления. И что? Вместо ретроградной
амнезии, какая-нибудь шизофрения или опухоль? Тоже, кстати, популярная тема в
кино.
Благодаря Могильщикам (у нас это удовольствие платное) меня перевели в двухместную
палату. Пустую.
-Привет, - они ждали там, - как дела? Ты похож на раненого командира. Помнишь
песню про Щерса?
-Ту, где потоптали коноплю?
-А говорили, ты память потерял.
-Потерял. Ту папку, где была информация обо мне.
-Бывает…
-Тут, когда мы к тебе шли, прикол был. Пошли мы, чтобы не обходить, через поликлинику.
Там возле кабинета, где полюса, как всегда, километровая очередь. Стоит дед на
костылях. Никого не трогает. Мимо проходят два подростка, и один ни с того, ни
с сего, отпускает деду грандиознейший пендаль. Тот забыл за костыли и за ними.
Мы уже думали, что догонит. Не догнал. Стал, за сердце схватился…
-Дети – это цветы жизни… Ягодки будут впереди.
-Я тут недавно думал о судьбах Мира, - любимое занятие Первого Могильщика, -
и думал я о всем известной фразе: ВСЕ ЛЮДИ – БРАТЬЯ. И пришел я к выводу, что
так и есть. Ведь если разобраться, кого мы больше всего ненавидим? От кого ждем
самых больших пакостей? Все верно, от сестер и братьев. Брат твой – первейший
враг твой, - говорит нам жизнь. Есть, конечно, счастливые исключения, но это
большая редкость. Поэтому, встречаясь с незнакомым человеком, надо помнить, что
он может быть такой же скотиной, как  твой собственный брат.
-Да, ребята, спасибо за помощь. Что я должен?
-Ты что, при смерти?
-Да вроде нет.
-Тогда потом поговорим. Твой кошелек потянет.
-Это радует.
-Ты не так уж плохо и живешь.
-Тут недавно наш мудрейший глава решил посетить больницу. Что-то там с ним случилось.
Ну а раз он глава нашего района, отправился он по своей, свойственной мудрейшим,
наивности в нашу же районную поликлинику. Назначили ему капельницу. Он мужественно
лежит. Жидкость заканчивается. Никто не идет. Он уже кричать начал – никого.
Пришлось подобно Героям прошлого, самому выдергивать иголку. Медсестра… В общем,
там был предпраздничный день… Короче, она о нем забыла. Вот он тогда на них отрывался:
«Если вы ко мне так отнеслись, то как вы тогда обычных людей здесь лечите?!!!»
Вот так вот.
-А мне наоборот повезло с врачами, - перехватил инициативу Второй Могильщик,
- мне здесь мамулю спасли. Сидели, обедали… Потом у нее глаза закатились, и все.
Давления нет. Пульса нет. Вызвал скорую. Ее обкололи всю, и в больницу. В реанимацию.
Там от нее не отходили, пока не приехали спецы из области с кардиостимулятором…
сказали, что мне повезло. Попадись врачи похуже… И ни словом о деньгах.
-Ну, ты же сказал им спасибо?
-Это другой разговор.
-Привет. Не помешала?
Жанна.
-А что ты не помешала? – спросил Первый Могильщик.
-Ты забыла или нарочно? – подхватил Второй.
-Я тебе фруктов принесла, - она поставила целлофановый пакет на стол.
-Спасибо.
-Говорят…
-Всю информацию о себе.
-Ничего. Гурджиев заставлял своих учеников задавать себе один и тот же вопрос:
КТО Я?
-Я лучше задам его Жанне.
-Ты… Не женат. Детей у тебя нет. Родственников, по крайней мере, в нашем городе
тоже.
-Везет!
-Работаешь на дому. Что-то с компьютерами.
-Извините, но мне надо осмотреть больного, - нас прервала женщина в белом халате.
-Ладно, увидимся.
-Не скучай.

Продолжение следует


ДЗЕН ПОД МАЙОНЕЗОМ

106
111111


Заделать ребенка или написать х… на стене… Такова потребность оставить после
себя след.


107


И все-таки она верится!


108


Бабло Пикассо


109


Невозможно однозначно относиться к сотрудникам милиции. Они, подобно героям Достоевского,
с одной стороны, способны на всевозможные гадости, с другой, на благородные,
честные, возвышенные поступки. Вот только осадок от гадостей способен напрочь
отравить все то хорошее, что было сделано в другое время другими людьми в милицейской
форме.


110


Мы мирные люди, но наш бронепоезд стоит на запасном пути…
Попробуйте проанализировать эти слова с позиции фрейдизма. Очень забавная может
получиться трактовка.