Елизавета Кузьмина-Караваева

Для многих жизнь матери Марии была камнем преткновения. В прошлом социал-революционерка, дважды бывшая замужем, обратившись в христианство, она осталась мыслителем левых взглядов, анархисткой революционного духа. Многих эмигрантов шокировала ее дружба с евреями.
Она, монахиня, признавала, что жизнь большинства монастырей представляет собой лишь бледный суррогат жизни семейной. Это возмущало и почитателей созерцательного отшельничества, и ревнителей Opus Dei. Она отказалась от всякого уюта, будь то литургическое убаюкивание или тишина монастырского затвора, принимая до конца, до самой смерти суровую бедность, неиссякаемую изобретательность любви, чтобы навсегда занять свое место в «истощании», самоумалении Бога, ставшего человеком и в этом явившего миру все безумие Своей любви.
В этой женщине нескончаемая, неистовая и необузданная сила жизни была как затяжной прыжок любви. Не той любви, которая постепенно восходит к бесстрастию, но любви распятой, которая расширяется до бесконечных пределов и перерастает в духовное материнство. Руководствуясь чувством материнского сопереживания, девушкой-революционеркой она укрывала от полиции нищих ялтинских студентов, обучала письму питерских рабочих и, выйдя в 18 лет замуж по неудержимому порыву души, жаждала спасти будущего мужа от алкоголя и нищеты. Разве Александр Блок, питавший к ней щемящее чувство сострадания, не просил ее каждый день хотя бы просто проходить под его окнами и «по-матерински» вспоминать о нем?
Результатом страстной любви или стремления обрести защиту был, пожалуй, только ее второй брак, заключенный в разгар Гражданской войны. Но смерть любимых дочерей наполняет ее материнское чувство новым смыслом, связанным со второй евангельской заповедью любви к ближнему. Она пишет: «Смерть открыла новую дорогу передо мной и новое назначение в жизни - быть матерью для всех, кто нуждается в заботе, внимании или помощи». Эта любовь ей откроется в образе Божией Матери, которая у подножия Креста созерцает в Распятом одновременно и своего Сына, и своего Бога. «Точно так же и нам, - говорила мать Мария, - надлежит открывать в каждом человеке одновременно образ Божий и сына, который нам дан в сострадание». Эта любовь запечатлена на ее последней равенсбрюкской иконе.
«У меня материнское чувство ко всем», - писала мать Мария. Ко всем: докерам Марселя, шахтерам железорудных месторождений в Пиренеях, душевнобольным, наркоманам и алкоголикам. Ночью она шла в трущобы и притоны, чтобы их утешить, приводила к себе домой, чтобы приласкать, как детей. Ко всем: гонимым евреям с желтой звездой и ее сокамерницам по Равенсбрюку. Посреди стольких бедствий хрестоматийное противопоставление любви к ближнему и к дальнему мать Мария считала пустым. Нужно не противопоставлять, а складывать и умножать. Любовь не делится. Стремясь каждого человека любить как своего сына, она умело организует Православное дело со странноприимными домами и сетью дружеских связей и мирную борьбу в духовном сопротивлении оккупантам. Даже в лагерях рабства и смерти ей удавалось собрать вокруг себя небольшие учебные кружки, в которых заключенные обретали вкус к красоте и творческой мысли, ощущая себя в высшей степени свободными.
Мать Мария продолжает великую православную традицию любви к ближнему, принимающей добровольные страдания до безумия. До юродства во Христе. Известно, что вершиной православного монашества является уединенное созерцание, в котором тебя всецело поглощает любовь к Богу (первая заповедь). Монах призван стать столпом, соединяющим небо и землю. На этом пути подстерегает гордыня, сердечное окаменение, поклонение подвигам, презрение к жизни и Божиим тварям. Вот почему Бог непрестанно испытывает и смиряет нас, посылая в мир свидетелей всепоглощающей любви к ближнему.
В жизнеописаниях отцов-пустынников рассказывается о том, как Христос нередко и самых великих аскетов посылает научиться мудрости у простого поденщика, у матери семейства, у разбойника. Пусть, живя среди людей, они научатся по-настоящему любить своих ближних. Смирение, свобода, естественность любви, отказ от всякого фарисейства - таково «юродство во Христе», которое в России ХХ века нередко принимало пророческий характер...
Именно этот путь выбрала себе мать Мария. Составленный ею сборник жизнеописаний святых показывает, что святому Кассиану, который спешит предстать пред Господом Богом, благочестиво закрыв глаза, она предпочла святителя Николая, который по дороге вытаскивает из грязи телегу крестьянина. Ибо Бог был в мужике, попросившем о помощи. Мать Мария любила также историю аввы Серапиона из Египетской пустыни, который тут же продал Евангелие, свое единственное достояние, чтобы выкупить человека, оказавшегося в тюрьме. С той же простотой и решимостью она воплощала в своем богословии встречи слова из 21-й главы Евангелия от Матфея.
Мать Мария хорошо знала, что взгляду беззаветной любви открываются в ближнем не только образ Божий, но и окарикатуривающее действие дьявола. Вот почему подлинная встреча призвана стать «таинством брата», ожесточенной духовной бранью, в которой силой Церкви изгоняются нечистые духи. Ее размышления об аскезе встречи и «второй евангельской заповеди» стали важнейшим вкладом в христианскую мысль нашего времени.
В духовной истории православия судьба матери Марии одновременно становится неким итогом и пророчеством. К.П.Победоносцев, грозный обер-прокурор Святейшего Синода, в детстве учил ее (она была его любимицей) любви к ближнему вместо любви к дальнему. Она открыла, что он любил человека, а не человечество. Революционеры учили ее любви к дальнему. Революция показала, что они любили человечество, но не человека. Русское возрождение привило ей вкус к духовному, хотя, являясь революционером, она никогда не была материалистом, но это было духовное малокровие, не имевшее связи с жизнью, лишенное социально-творческой силы.
Мать Мария не проповедовала, а любила. Она всегда помнила, что по-настоящему драгоценно только то, что воздает подобающую честь образу Божию в человеке.
Ее судьба является пророчеством о тайне Церкви и еврейского народа. В том, что христиане принимают добровольные страдания и смерть за евреев или вместе с ними, она видела приближение того эсхатологического момента, когда Ветхий Израиль откроет, наконец, подлинный лик Иисуса Христа и признает в Нем своего Мессию, Распятого на кресте.
Жизнь и смерть матери Марии является пророчеством для нас, жаждущих опасностей и любви, но не ведающих, где можно обрести Бога. Бог - в центре, Он - в гуще существ и вещей, в плотности самой материи, в страдании и сострадании. Церковь есть не что иное, как мир сей на пути обожения; в Церкви мироздание открывается уже не как гроб, а как материнская утроба.
Это преображение мира требует творческого созерцания, действенной любви, личного сострадания, надлежит заново изобрести жизнь, чтобы людям дать не только хлеб, но и красоту, риск и ?торжество.
Не будем забывать, что мать Мария умела создавать такие места, в которых жизнь возрождалась и разгоралась. Она украшала их иконами и вышивкой. Она непрестанно творила не только поэмы, но и подлинные «мистерии», которые до сих пор ждут своего часа.
Судьба матери Марии являет невероятное многообразие современного православия. Перед Церковью она ставит актуальную проблему о новых формах монашеской жизни, в центре которой стояла бы вторая евангельская заповедь.
Мать Мария хотела стать монахиней не ради отшельнического или общежительного жития, а для того, чтобы засвидетельствовать решимость отдать себя до конца. При этом она неминуемо вступала в противоречие с традиционными представлениями. Разве не настал наш черед осуществить то, к чему стремилась она?
Митрополит Евлогий, постригая ее в монашество, указал ей подвизаться «в пустыне человеческих сердец». Со всем пылом и творческой силой мать Мария стремилась к обостренному, почти анархическому чувству свободы в Духе Святом. Разве мы не слышим в этом зов нашего времени?
Наряду с великими созерцателями и безмолвствующими этот источник нам сегодня необходим как никогда. Разве мы не нуждаемся и в великих творцах любви, великих творцах жизни, способных оживотворить «пустыню сердец»? Сейчас не время их противопоставлять друг другу.
Последнее слово также против любителей житийной литературы. Мы любим и почитаем мать Марию не вопреки ее необычности, ее беспорядочности, ее страстям, но благодаря им. Посреди стольких благочестивых слов и блаженных кончин она остается невероятно живой. Внешне малопривлекательной и неопрятной, сильной, крепкой и несгибаемой - да, живой.
"ВОДА ЖИВАЯ", Оливье Клеман

ПЕРЕДАЧА "БИБЛЕЙСКИЙ СЮЖЕТ" - РУФЬ

"Неизбежность заставила меня подняться на высоты. Неизбежность заставила меня оплакивать умершую мою душу человеческую. Разучившись говорить на земных языках, потеряв тайну земных чувств и желаний, я могла только именовать холод, который был во мне, и созерцать зеленую планету Землю, распростертую предо мною. Волею, мне неведомой, я вновь спустилась в долины. Как паломник иду я к восходу солнца. Тайна, влекущая меня с высоты, открылась мне: "Если пшеничное зерно, падши на землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода", - Елизавета Кузьмина-Караваева, "Руфь".


«Литературный вечер какого-то захолустного реального училища. В рекреационном зале много молодого народу. Читают стихи поэты-декаденты. Один очень прямой, немного надменный, голос медленный, усталый, металлический. Тёмно-медные волосы, лицо не современное, а будто со средневекового надгробного памятника, из камня высеченное, красивое и неподвижное. Передо мной что-то небывалое, головой выше всего, что я знаю. Что-то отмеченное... В стихах много тоски, безнадёжности, много голосов страшного Петербурга, рыжий туман, городское удушье. Они не вне меня, они поют во мне самой, они как бы мои стихи. Я уже знаю, что ОН владеет тайной, около которой я брожу, с которой почти сталкивалась столько раз во время своих скитаний по островам этого города. Спрашиваю: Кто это? Отвечают: Александр Блок.
Многое запомнилось наизусть, НАВСЕГДА. Знаю, что он мог бы мне сказать почти заклинание, чтобы справиться с моей тоской. Надо с ним поговорить. Узнаю адрес. ИДУ! ДОМА НЕ ЗАСТАЛА. ИДУ ВТОРОЙ РАЗ. НЕТУ. На третий день, заложив руки в карманы, распустив уши своей финской шапки, иду по Невскому. Не застану – дождусь!
Опять дома нет. Ну, что ж, решено, буду ждать. Некоторые подробности квартиры удивляют. В маленькой комнате почему-то огромный портрет Менделеева. Что он, химик, что ли? В кабинете вещей немного, но всё большие вещи. Порядок образцовый. На письменном столе почти ничего не стоит. Жду долго. Наконец звонок. Разговор в передней. ВХОДИТ БЛОК».
Я не знаю с чего начать. Он ждёт, не спрашивает, зачем пришла. Мне мучительно стыдно, кажется всего стыднее, что, в конце концов, я ещё девочка, и он может принять меня не всерьёз. Мне скоро будет пятнадцать, а он уже взрослый, - ему, наверное, двадцать пять. Наконец собираюсь с духом, говорю всё сразу. "Петербурга не люблю, рыжий туман ненавижу, не могу справиться с этой осенью, знаю, что в мире тоска, брожу по островам часами, и почти, наверное, знаю, что Бога нет" (Елизавета Кузьмина-Караваева, "Встречи с Блоком").

"Она пришла с мороза, Раскрасневшаяся, Наполнила комнату ароматом воздуха и духов, звонким голосом и совсем неуважительной к занятиям болтовней. Она немедленно уронила на пол толстый том художественного журнала, и сейчас же стало казаться, что в моей большой комнате очень мало места. Всё это было немножко досадно и довольно нелепо. Впрочем, она захотела, чтобы я читал ей вслух "Макбета". Едва дойдя до пузырей земли, о которых я не могу говорить без волнения, я заметил, что она тоже волнуется и внимательно смотрит в окно. Оказалось, что большой пестрый кот с трудом лепится по краю крыши, подстерегая целующихся голубей. Я рассердился больше всего на то, что целовались не мы, а голуби, и что прошли времена Паоло и Франчески (Александр Блок, 6 февраля 1908 года).

Странное чувство. Уходя, я оставила часть души там. Это не полудетская влюблённость и забота. А наряду с этим сердцу легко и радостно. Хорошо, когда в мире есть такая большая тоска, большая жизнь, большое внимание, большая, обнажённая, зрячая душа.

Когда вы стоите на моем пути, такая живая, такая красивая, но такая измученная, говорите все о печальном, думаете о смерти, никого не любите и презираете свою красоту – Что же? Разве я обижу вас? О, нет! Ведь я не насильник, не обманщик и не гордец, хотя много знаю, слишком много думаю с детства и слишком занят собой. Ведь я – сочинитель, человек, называющий все по имени, отнимающий аромат у живого цветка. Сколько ни говорите о печальном, сколько ни размышляйте о концах и началах, все же, я смею думать, что вам только пятнадцать лет. И потому я хотел бы, чтобы вы влюбились в простого человека, который любит землю и небо больше, чем рифмованные и нерифмованные речи о земле и о небе. Право, я буду рад за вас, так как – только влюбленный имеет право на звание человека (Александр Блок, 6 февраля 1908 года).

«Через неделю получаю письмо, конверт необычайный, ярко-синий. Почерк твёрдый, не очень крупный, но широкий, щедрый, широко расставлены строчки. В письме есть стихи: "Когда Вы стоите передо мной... Всё же я смею думать, что Вам только пятнадцать лет". "Если не поздно, то бегите от нас умирающих". Не знаю, отчего я негодую. Бежать – хорошо же. Рву письмо, и синий конверт рву. Кончено. Убежала. Так и знайте, Александр Александрович, человек, всё понимающий, понимающий, что, значит, бродить без цели по окраинам Петербурга и что, значит видеть мир, в котором Бога нет. Вы умираете, а я буду бороться со смертью, со злом, и за Вас буду бороться, потому что у меня к Вам жалость, потому что Вы вошли в моё сердце и не выйдите из него никогда!»

В следующий раз они встретились через пару лет на "Башне" у Вячеслава Иванова, когда Елизавета Юрьевна была уже замужем за «простым человеком». «Помню, как первый раз читала Анна Ахматова. Иванов предложил устроить суд над её стихами. Он хотел, чтобы Блок был прокурором, а он, Иванов, адвокатом. Блок отказался! Тогда он предложил Блоку защищать Ахматову, он же будет обвинителем. Блок опять отказался! Тогда уж только об одном, кратко выраженном, мнении стал он просить Блока. Блок покраснел – он удивительно умел краснеть от смущения – серьёзно посмотрел вокруг и сказал: Она пишет стихи как бы перед мужчиной, а надо писать как бы перед Богом».

Собирала колосья в подол.
Шла по жнивью чужому босая;
Пролетала над избами сел
Журавлей вереница косая.
И ушла через синий туман
Далеко от равнины Вооза;
И идет средь неведомых стран,
Завернувшись в платок от мороза.
А журавль, уплывая на юг,
Никому, никому не расскажет,
Как от жатвы оставшийся тук
Руфь в снопы золотистые вяжет.
Лишь короткий подымется день,
И уйдет хлебороб на работу,
На равнинах чужих деревень
Руфь начнет золотую охоту.
Низко спустит платок свой на лоб,
Чтоб не выдали южные косы,
Соберет свой разбросанный сноп,
Обойдет все холмы и откосы,
А зимою, ступив чрез порог,
Бабы часто сквозь утренний холод
На снегу замечали, у ног,
Сноп колосьев несмолотых...

Так обрывает свою книгу «Руфь» Елизавета Юрьевна, потому что ещё не знает, будет ли у неё такой же счастливый конец, как у истории прабабушки царя Давида.

"Во дни судей Израильских случился голод в Иудее, и один человек из Вифлеема с женой и сыновьями отправился в чужие края, где вскоре и умер. Сыновья женились на язычницах, но через десять лет умерли и они. Мать же их, услышав, что Господь дал иудеям хлеб, стала собираться домой, а невесток, благословив, отпустила. Ноеминь сказала Руфи: вот, невестка твоя возвратилась к народу своему и к своим богам; возвратись и ты вслед за невесткою твоею. Но Руфь сказала: не принуждай меня оставить тебя и возвратиться от тебя; но куда ты пойдешь, туда и я пойду, и где ты жить будешь, там и я буду жить; народ твой будет моим народом, и твой Бог – моим Богом", - Библия, Книга Руфи.

Разве могла ли Елизавета Юрьевна не желать всем сердцем, чтобы Бог Блока стал и её Богом? «Куда бежать? – восклицает она. – К земле! Долой культуру, долой рыжий туман. Долой "Башню" и философию. Есть там только один заложник, символ страшного мира, точка приложения всей муки его, единственная правда о нём, а может быть, и единственное, мукой купленное, оправдание его – АЛЕКСАНДР БЛОК». Послушавшись Александра Александровича, она возвращается в родную Анапу, чтобы искать Христа, и ещё – чтобы иметь заслуженный повод для переписки.

"В первый раз я не знала, зачем реально иду к Вам, и несла стихи как предлог, потому что боялась чего-то, что не может быть определено сознанием. Близким и недостижимым Вы мне тогда стали. Только теперь я имею силы верить, что это Вам нужно. Пусть не я, но это неизбежно. В каждый круг вступая, думала о Вас и чувствовала, что моя тяжесть Вам нужна, и это была самая большая радость. А тяжести я ищу. С мужем я разошлась, и было еще много тяжести кроме этого. Иногда любовь к другим, большая, настоящая любовь, заграждала Вас, но все кончалось всегда, и всегда как-то не по-человечески, глупо кончалось, потому что – вот, Вы есть".

10 апреля 1916 года сборник стихов Кузьминой-Караваевой под названием "Руфь" увидел свет, а 20-го книга уже была у Блока. «В это время, - пишет Елизавета Юрьевна, - мрачней и мрачней, становилась петербургская ночь. Все уже и не только Блок, чуяли приближение конца. Летом последнее письмо: "Я теперь табельщик 13-ой дружины Земско-Городского Союза. На войне оказалось только скучно. Какой ад напряжения. А Ваша любовь, которая уже не ищет мне новых царств. Александр Блок".

С этим письмом в руках я бродила по берегу моря как потерянная. Будто это было свидетельство не только о смертельной болезни, но и о смерти. А я ничего не могу поделать. Потом ещё мысль: такова судьба, таков путь. Россия умирает – как же мы смеем не гибнуть, не корчиться в судорогах вместе с ней? СКОРО, СКОРО ПРОБЬЁТ ВЕЩИЙ ЧАС, И РОССИЯ, КАК ОГРОМНЫЙ, ОСНАЩЁННЫЙ КОРАБЛЬ, ОТЧАЛИТ ОТ ЗЕМЛИ, В ЛЕДОВИТУЮ МЁРТВУЮ ВЕЧНОСТЬ».

Так заканчивается очерк «Встречи с Блоком», который она пишет уже в 1936 году в Париже. Она могла бы вспомнить кошмар Гражданской войны, хождение в партию эсеров, свое недолгое губернаторство от них, а потом суд и чудом не состоявшийся расстрел; но в мемуарах только Блок, а на самом деле, только Бог.

"Если дано мне читать страницы еще несвершенного, то все же смиренно говорю: сейчас трудная цель моя взойти на первый пригорок; оттуда я увижу, как солнце подымается меж холмами; и, может быть, не мне будет дано видеть его восход из-за грани земли, из бездны темной и непознаваемой. Вероятно, что и я, как многие другие, умру, не дождавшись срока, который я видела с высоты. Но близок, близок он. И вы узнаете меня в новых одеждах: разлука не суждена нам. И Ты, обрекший меня и утаивший явное, чтобы тайным осветить разум мой, не оставляй меня, когда длится земной закат, и не ослепляй взора моего, который прозрел по Твоей воле", - Елизавета Кузьмина-Караваева, "Руфь"

Мало кому было так «дано читать страницы несовершенного». В Вифлееме жить было не на что, и Руфь, хоть и по праву вдовы и пришелицы, но бранимая и унижаемая жнецами, с утра до ночи подбирала позади них упавшие колосья, и относила их престарелой свекрови.

Пароход, в трюм которого беременная Елизавета Юрьевна сумела сесть с мамой, вторым мужем и дочкой, был переполнен до отказа. «Никакие тяготы в последующих странствиях, вспоминала она, не могли сравниться с ужасом этого путешествия, этой прелюдии к беженскому существованию». После Константинополя был Париж, но и он никак не означал избавления. И без того близорукая, она навсегда испортила глаза, занимаясь штопкой, шитьем и починкой кукол, до тех пор, пока муж не сумел стать шофером такси.

Нищета ушла на второй план, когда их двухлетняя дочь заболела менингитом. Два месяца она сидела у Настиной кроватки и, чтобы развлечь бедное дитя, рисовала её портреты. Три из них помечены разными часами 7 марта 1926 года – последние Настины часы. 20 лет назад, в день смерти отца, Елизавета Юрьевна едва не потеряла Бога: «Бедный мир, в котором царствует смерть, бедные люди, бедная я, вдруг ставшая взрослой, потому что узнала тайну взрослых, что Бога нет и, что в мире есть горе, зло и несправедливость». Нынешняя же потеря – напротив – унесла остатки того, что могло отделять её от Господа: «Сколько лет я не знала, что такое раскаянье, а сейчас ужасаюсь своему ничтожеству! Чувствую, о чем и как не думай, большего не создать, чем три слова: «Любите друг друга».

Вскоре, сохранив добрые отношения и формально оставаясь мужем и женой, они с Даниилом Ермолаевичем разъезжаются, и Елизавета Юрьевна начинает без остатка раздавать себя.

«Наше время христианствует в самой своей сущности. Человек стоит перед гибелью. Так, пустите за ваши стены беспризорных, воришек разбейте ваш прекрасный уставной уклад вихрями внешней жизни, унизьтесь с самоуничижением Христа. Где оно это розовое христианство? У христианства нет цвета, потому что раскалённая до бела сталь не имеет цвета и на неё даже нельзя смотреть, чтобы его цвет определить. Она вонзается в сердце и испепеляет его. И тогда человек вопит: "Готово моё сердце, готово!" И в этом всё христианство».

Кто я, Господи? Лишь самозванка,
Расточающая благодать.
Каждая царапинка и ранка
В мире говорит мне, что я мать.
Только полагаться уж довольно
На одно сцепление причин.
Камень, камень, Ты краеугольный,
Основавший в небе каждый чин.
Господи, Христос – чиноположник,
Приобщи к работникам меня,
Чтоб ответственней и осторожней
Расточать мне искры от огня.
Чтоб не человечьим благодушьем,
А Твоей сокровищницей сил
Мне с тоской бороться и с удушьем,
С древним змием, что людей пленил.

Она встает в пять утра и идет на рынок, чтобы накупить для голодных еду, когда за нее просят не так много. А потом дни напролет ездит по заводам и шахтам, где сотни русских спиваются от беспросветной жизни. Пытается их просвещать, учить, а чтобы лучше слушали, моет им полы в бараках. «Опустились? – Да. Гниют? – Заживо сгнивают. Пьянствуют, развратничают, воруют? – Да, да, да! Но – люди – несчастные, беспризорные люди!»

"И сказал Вооз Руфи: послушай, дочь моя, не ходи подбирать на другом поле и не переходи отсюда, но будь здесь с моими служанками; вот, я приказал слугам моим не трогать тебя; когда захочешь пить, иди к сосудам и пей. Она пала на лице свое и поклонилась до земли и сказала ему: чем снискала я в глазах твоих милость, что ты принимаешь меня, хотя я и чужеземка? Вооз отвечал ей: мне сказано все, что сделала ты для свекрови своей, что ты оставила твоего отца и твою мать и твою родину и пришла к народу, которого ты не знала вчера и третьего дня; да воздаст Господь за это дело твое, и да будет тебе полная награда от Господа Бога Израилева, к Которому ты пришла, чтоб успокоиться под Его крылами!" - Библия, Книга Руфи

По закону Моисееву, Вооз, как родственник, взял Руфь себе в жены, и благословил её Господь сыном. «И взяла Ноеминь дитя сие, и носила его в объятиях своих, и была ему нянькою».

7 марта 1932 года Митрополит Евлогий дал супругам Скобцовым церковный развод, и неделю спустя постриг Елизавету Юрьевну, назвав ее в честь святой Марии Египетской, Марией.

Отменили мое отчество,
И другое имя дали.
Так я стала Божьей дочерью.
И в спокойном одиночестве
Тихо слушаю пророчества -
Близки, близки дни печали.

Она, конечно, была своеобразной монахиней – курила, нарушала пост, любила громко поспорить в кафе о политике. Ходила она в мужских нечищеных сапогах, помятой одежде с чужого плеча и в заляпанном пенсне.

«Внутренний смысл монашества, - грустно замечает Митрополит Евлогий, - мне так и не удалось ей разъяснить». Но за безграничную любовь к дальним и ближним, он её всё прощал; однажды, когда они ехали вместе в поезде и, стоя у окна, любовались убегающим простором, владыка вдруг воскликнул: "Вот Ваш монастырь, мать Мария!"

Вот её первые впечатления о немцах: «Стал тюрьмою Огромный город. Сталь, железо, медь Бряцают сухо. Все подвластно строю… Нужно спасать погибающих. Зимой будет голод». Её бесплатная столовая продолжали кормить; больным обеды носили на дом. Арестованным – прямо в застенки. Это с дозволения властей. Без дозволения, вместе с батюшкой, отцом Дмитрием, она выдавала евреям справки о крещении и прятала у себя, порой, по нескольку семей. «Нет еврейского вопроса, - говорила она, - есть христианский вопрос. Если бы мы были настоящими христианами, мы бы все надели звезды».

В феврале 43-го, по доносу, с сыном и помощниками её забрали в гестапо и отправили в концлагерь Равенсбрюк, где она, конечно, продолжала всем служить, всех успокаивать; вышивать иконы и писать стихи. 31 марта 1945-го мать Мария добровольно пошла в газовую камеру, заменив собой одну из отобранных фашистами девушек.

Прощайте, берега. Нагружен мой корабль
Плодами грешными оставленной земли.
Без груза этого отплыть я не могла б
Туда, где в вечности блуждают корабли.
Всем, всем ветрам морским открыты ныне снасти.
Все бури соберу в тугие паруса.
Путь корабля таков: от берега, где страсти,
В бесстрастные Господни Небеса.

Источник - сайт www.neofit.ru, программа "Библейский сюжет"