Книжные новости в Русском Журнале Круг чтения

Обозрение С.К. (#123)

От составителя:

"Журнальный зал" возобновляет выпуск своих обозрений. Составитель их будет ориентироваться на свой изначальный формат, то есть представление газетной и интернетовской критики на журнальные публикации будут идти в первой части; во второй части - текст составителя, информативный и по возможности аналитический.

К сожалению, полноты картины даже в этом формате, то есть с привлечением сил "оперативной критики", сегодня достичь труднее, чем, скажем, восемь лет назад. За прошедшие годы "оперативная критика" съежилась до размеров почти неразличимых. В разделах культуры сегодняшних газет пишут о чем угодно, только не о литературе. А если о литературе, то только при наличии "информационного повода", каковым может быть скандал вокруг автора, или премиальный сюжет, или, например, сгоревший Манеж - только благодаря этому пожару газета "Время новостей" поместила рецензию на книгу Владимира Салимона и Татьяны Назаренко "Опрокинутое небо", только что отпечатанный тираж которой был уничтожен пожаром. Само же по себе появление нового, сколь угодно интересного, литературного произведения поводом для разговора о нем в газете, по мнению ее редакторов, не является.

Нет, есть, разумеется, "Литературная газета", "Книжное обозрение", "Eх Libris НГ", "Литературная Россия", но они - для специально ориентированных читателей. А литература пишется для всех. Газеты же уверены, что концерт известного скрипача, балетная премьера или выставка фарфора - явления более значительные. Что реально читаемая сегодня литература - это исключительно Донцова и Маринина.

Не буду здесь ссылаться на личные впечатления, говорящие о достаточно устойчивом интересе к современной отечественной литературе. Обращусь к мнению профессионалов. Вот констатация итогов социологического исследования, которое ведет Дом книги "Москва", в статье его директора Марины Каменевой ("Знамя", # 3, 2004): "...наша статистика... опровергает распространенный миф о том, что народ читает только детективы и любовные романы. Любовные романы уже три года назад ушли из списка лидеров продаж. Отечественный детектив в рейтинге тематик стоит на 11-м месте, зарубежный - на 20-м. На первом месте стоят книги по искусству, на втором - зарубежная литература. На третьем "Иностранные языки": словари, книги на языке оригинала, учебные курсы по иностранным языкам. Спрос на русскую литературу в последние годы не меняется. Она стабильно занимает 4-5-е место в процентах от реализации. Из года в год растет количество проданных экземпляров. При этом книги современных авторов составляют 80%, классические произведения - 20%". И еще одна очень интересная тенденция, отмеченная Каменевой, - рост продажи книг "элитарного издательства "Новое литературное обозрение" в 2003 году составил 170%. Очевидно, что рост спроса на подобную литературу отражает определенные тенденции развития общественного сознания".

И если верить автору, а поводов усомниться нет, то нынешняя политика газет и еженедельных журналов, не замечающих современной литературы, становится опасной уже для них архаикой.

В своих обозрениях составитель по-прежнему будет ориентироваться прежде всего на публикации журналов, представленных на сайте "Журнального зала", а при необходимости - не ограничиваться рамками этого списка. Составитель исходит из того, что, во-первых, невозможно объять необъятное, а именно таковым кажется ему текущая литература. Ну, а во-вторых, самое интересное в современной литературе происходит, по его мнению, именно здесь, на журнальных страницах. Картина современной русской литературы, которую предлагают книгоиздатели, во-первых, неполная; во-вторых, всегда чуть-чуть вчерашняя. А современную литературу лучше всего проживать в момент ее появления. И с максимальной полнотой. Журналы остаются самой некоммерциолизированной сферой литературной жизни, в отличие, скажем, от того пиаровского образа современной литературы, что отрабатывается в нашем "гламуре".

Что касается современной критики, которую так или иначе будет отслеживаться в первой части обозрений, то простор для маневра составителя, как сказано выше, минимальный. Все те же - Андрей Немзер, Инна Булкина, Глеб Шульпяков, обозреватели "Ex Libris НГ" и "Литературной газеты". Ну и, разумеется, разрозненные публикации в различных газетах и ежедневных журналах, ежели таковые там появятся.

В настоящий момент в ЖЗ выставляются мартовские и апрельские номера журналов. Я начну с ново-мирских публикаций, вызвавших интерес критики:

- повесть Анатолия Азольского "Кандидат" ("Новый мир", # 3, 2004)

Андрей Немзер ("Время новостей: "Растиньяк из Павлодара (правда, без дворянской родословной и подобающих иллюзий) в предзакатные годы советской власти завоевывает Москву. Женитьба на дочери вельможного академика не закрывает, а открывает сюжет. Потому что за первым торжеством следует череда неудач нахрапистого нувориша: сперва жена отлучает его от супружеского ложа (хотя объединяет молодых людей исключительно мощное взаимное сексуальное влечение, а почему академикова дочка должна исполнять суровый наказ родителей, толком не объясняется), потом, когда лишенный жениных ласк герой утешается в объятьях парикмахерши, его выслеживают супруга с тещей, за разводом следует изгнание из трехкомнатного рая, а параллельно из НИИ, где наш покоритель столицы вознамерился совершить великое открытие (с чего бы это?), но пал жертвой интриг двух конкурирующих академиков (в дальнейшем делается намек, что именно попытка стать Ломоносовым явилась истинной причиной изгнания зарвавшегося провинциала из вельможного дома - а аморалка была спровоцирована). Новое восхождение на вершины обусловлено помощью бывшего земляка (журналиста по форме, чекиста по содержанию - за каким чертом понадобился ему герой, понять затруднительно) и опекой недремлющих органов (симпатия? вербовка? использование? - разбери, кто умный). Секс, политика, диссидентство, уголовщина и желание отмстить неразумным хазарам (переплюнуть экс-тестя и всяко ему напакостить) образуют густую солянку. Коли хлебать большими ложками, то вроде бы горячо, наваристо и остро. Распробуешь - призадумаешься. (Кажется, что-то подобное говорил Щедрин. Не про повесть Азольского - про русскую жизнь.) К примеру, лихо раскручен сюжет с "перекрестным опылением": студентки, провалившие зачет, платят натурой преподавателю. Но не своему, а из другого института. Который благодарно шлет коллеге своих двоечниц. Оно, конечно, здорово. Только непонятно, почему такой обмен лучше страхует от обвинений в аморалке, чем заурядное решение ("не отходя от кассы"). Есть и друг! ая закавыка. Наш секс-мастер временами раздражается - девицы все идут да идут. Иные специально хватают неуды, дабы плоть потешить. Больше их, видимо, приголубить некому. Ну а бедняга вынужден вкалывать. Спрашивается, зачем? (Денег за постельные подвиги не платят.) Такая же тайна, как отношения с гэбэшниками, служебные перемещения, изначальная напасть. Символически все это должно изображать конец коммунистической эпохи (у героя под занавес помирает партийный и противный отец) и наступление новых (тоже хреновых) времен - герой делает все, чтобы вылететь из партии. Самое смешное, что откровенная нескладуха написана вполне "по-азольски" - азартно, напористо, с драйвом". (полностью обзор А.Немзером мартовских публикаций здесь )

Инна Булкина ("Русский журнал"): "Другого порядка разочарование (мое собственное всего лишь) - новая повесть Анатолия Азольского в последнем "НМ". Здесь вроде никаких "переодеваний", - фирменный Азольский: вязкая паутина советской византийщины, герой - плоть от плоти, морок от морока, но не супермен, как это бывало в прежних детективах, не лучший из пауков, а так... "кандидат", мелкая букашка, полип, агонизирующий вместе с породившим его организмом. Аллегория - умирающий отец, бывший партфункционер районного масштаба - чересчур очевидна. Традиционная "растиньяковская" интрига - покорение столицы, но опять же, повторюсь, этот герой не паук, он сам в паутине, и читателю предстоит догадываться, какого рода социологи в штатском вертятся у букинистических магазинов, откуда берется очередная квартира итд. Со знанием, полузнанием и разного рода фабульными тонкостями здесь как-то плохо сходится, зато иные швы - наружу. Впрочем, не исключено - перед нами сокращенный журнальный вариант: по крайней мере, "новомирский текст" начинается "с середины" ("С балкона девятого этажа смотрел он торжествующе на ковриком лежавшую под его ногами Москву, поверженную им, растоптанную и обложенную данью..."), провинциальной предыстории нет, поэтому внезапное явление отца воспринимается не более чем прием, deus ex machina, а будущее депутатство и мыслимые демократические подвиги "кандидата в растиньяки" - из области публицистических "прозрений". Короче говоря, не вяжется здесь что-то..." (полностью обзор И.Булкиной здесь )

Ян Шенкман, Евгений Лесин ("Ex Libris НГ"): "Любовная история, переходящая в производственные отношения и кончающаяся, как водится, похоронами. В лучших традициях трифоновской городской прозы. Впрочем, Азольский в сравнениях не нуждается. У него букеровская премия 1997 г., свое место в литературе и свой взгляд на вещи". (целиком обзор Я. Шенкмана и Е. Лесина здесь )

- повесть Олега Ермакова "Возвращение в Кандагар" ("Новый мир", # 2, 2004)

Александр Самойлов, Евгений Лесин ("EX Libris НГ"): " Герои повести когда-то воевали вместе в Афганистане. Один живет в Средней Азии, другой - в России. Когда начались погромы русских, первый поехал ко второму. Вот и весь сюжет. Автор не живописует ужасы и не пытается философски разобраться в произошедшем. Все произошедшее - случайно. Человек не может ничего понять, он может только вспомнить. Еще иногда ему хочется вернуться, но возвращаться некуда. "Водитель их автобуса сбежал, забыв открыть двери. Мужики налегли и со скрежетом раскрыли двери, все посыпались на улицу, поспешили прочь, в противоположную от чапанов сторону, кто-то побежал. Толпа сзади гудела, раздавались крики. Вот когда он почувствовал себя по-настоящему безоружным. Сокрушительное чувство немощи, пустоты в руках. Судорогой свело пальцы". http://exlibris.ng.ru/lit/2004-03-25/7_magazines.html

Инна Булкина ("Русский журнал"): "...Ермаков в самом деле "возвращается" в "афганскую" тему, хотя направление движения в новой повести, очевидно, - обратное: герой сначала летит, потом - спустя восемь лет - повторяет тот же путь и едет - все дальше и дальше на запад, прочь от "азийских" границ, но Азия не отпускает, так или иначе напоминая о себе настойчивыми "наплывами", Москва просвечивает восточной пестротой и суетой, но речь не об этом. Вернее, не только об этом. По большому счету, перед нами такая "одиссея Костелянца", Ермаков старательно "вписывает" Гомера в странствия "недоучившегося филолога", и в конечном счете повесть приобретает некоторую объемность и... преднамеренность". (целиком обзор И.Булкиной здесь ).

Андрей Немзер ("Время новостей"): "На исходе 80-х "афганские рассказы" Ермакова вывели его на литературную авансцену, а роман "Знак зверя" (1993) был воспринят многими несхожими критиками (например, Ириной Роднянской, Александром Агеевым и вашим обозревателем) как крупное событие. (Я и сейчас так думаю.) Попытки Ермакова сменить тему удачи не принесли - затянутый и невнятный роман "Свирель вселенной" (публикация тянулась долго) вызывал сперва вежливое недоумение, а позднее - досаду. Сейчас писатель вернулся. Хотя главное событие повести - поездка в Россию героя, некогда воевавшего в составе "ограниченного контингента", а потом оказавшегося чужаком в "родном" Таджикистане, история эта живет при свете Афганистана. И в таком освещении естественно и не тривиально смотрятся и недоля бывших солдат, и таджикистанская смута, и обманчивая идиллия русской деревни, и далекое прошлое, и то будущее, которого не знают персонажи, но знают читатели". (целиком обзор А. Немзера здесь )

(См. также рецензию Сергея Костырко на эту повесть в "Русском журнале" )

- повесть Романа Сенчина "Вперед и вверх на севших батарейках" ("Новый мир", # 4, 2004)

Ян Шенкман, Евгений Лесин ("Ex Libris НГ"): "Почти документальная повесть о забубенной жизни в легендарном подмосковном пансионате "Липки" и на других территориях. Главного героя, как водится у этого автора, зовут Роман Сенчин. Он пьет, трахается и делает незамысловатые наблюдения: "Когда Лиза рожала нам дочку, умерла моя единственная сестра; когда наметились удачи (и деньги) в писательстве, начались ссоры с женой, обиды, претензии; когда вышла моя первая и, само собой, самая дорогая книга, мне тут же по пьяни разбили рожу. Все это естественно, это закон..."(целиком обзор Я. Шенкмана и У. Лесина здесь )

Я продолжу авторов "Экслибриса", представивших повесть Сенчина. Да, все так. Почти.

Есть в повести изображение тусовок литературного молодняка в Липках, есть изображение обстоятельств частной жизнь автора, на интимной стороне которой, кстати, автор особенно не сосредотачивается, тут рецензенты погорячились. Есть попытка изобразить некое как бы душевное удушье, которое испытывает герой-писатель. У него ощущение, что он "завис" над жизнью. Квартирует во временно пустующей комнате литинститутского общежития, с женой в разводе, друзей нет, вместо них собутыльники или случайные, на полразговорца, собеседники, которых он больше терпит от одиночества, нежели внутренне в них нуждается. Хотя, казалось бы, чего еще надо? - свобода, возможность уединения, профессиональное окружение (а сближаться или не сближаться - это уже его проблемы), регулярные публикации, даже как бы слава некоторая, но главное - востребованность его как писателя. И тем не менее, общая тональность окрашена тягостным недоумением повествователя: вот это, оказывается, и есть вся моя жизнь? И это все?!

Похоже, да. Чего же еще может быть больше? Очень тянет вспомнить ("Доктор, доктор, я умру? - "А как же???"), но этот текст, несмотря на массу недостатков, на иронию все же не провоцирует. Тут не инфантильность - тут другое.

Один из сюжетных мотивов повести - работа героя над очередным своим сочинением. Что-то там про любовь художника и женщины из Налогового управления - нотариуса. Работа идет туго. Во-первых, материал незнакомый ("И кстати, как называется правильно это учреждение, где выдают ИНН? Надо съездить узнать, потолкаться там..." - размышляет герой-сочинитель), ну а во-вторых, мешает ощущение какой-то изначальной лажи в подобном сочинительстве. Типа, раз ты писатель - пиши! И когда вот эта маята становится невыносимой, герой решает бросить все к черту и сесть писать что-то совсем другое - честное и жесткое. Ну, например, "Вперед и вверх на севших батарейках". Собственно, ту самую, смутно пока представляемую героем, книгу и предложил нам писатель. Книгу честную, откровенную, жесткую. Герой-повествователь убедителен, когда говорит, как отвратен мир вокруг него, точнее, каким отвратным мир кажется ему. В последнее веришь. При этом герой не жалеет и самого себя. Нет друзей? Маята, конечно, но выслушивая откровения героя, ловишь себя на желании спросить, а ты сам-то хочешь себе друзей? Или по-другому - сам-то ты можешь быть кому-то другом? Отвратны в повести почти все из литературного окружения героя. Но особенно карикатурными кажутся повествователю все эти интеллигенты-либералы, что носятся со своим Бродским. Мне, говорит герой, милее Тиняков, он "искренне, прост, а иногда почти гениален". Нет, может, правда милее, только вот чего жеманиться-то, чего о поэтическом даре говорить - в истории русской литературы Тиняков остался не из-за своих вполне посредственных стихов, а как зоологический антисемит и клинический мизантроп ("Едут навстречу мне гробики полные,/ В каждом - мертвец молодой./ Сердцу от этого весело, радостно,/ Словно березке весной!/ ...Может, - в тех гробиках гении разные,/ Может, - поэт Гумилев.../ Я же, презренный и всеми оплеванный, Жив и здоров!/ А это - "Радость жизни"). Хотел автор или нет, но противостояние его с окружающей "творческой средой" в основным соответствует вот этом проти! востоянию с "либерал-интеллигентам". Эффект - не думаю, чтобы автор рассчитывал именно на него, - забавный: именно то, что приписывается русской интеллигенции как самое отвратное в ней - уверенность в своем избранничестве, дающем право на учительство, и проч., - вот все это почти персонифицировано, пусть и навыворот, в самом герое. Он жесток по отношению к себе. Да. В это его сила. В исповедальности, честности (героя напомню, зовут Роман Сенчин). И все равно, смущает мысль о праве на исповедальность. О природе этого права. Сенчин едва удерживается (но, на мой взгляд, удерживается), благодаря некоторому общему контексту, существующему, скажем, для меня и для, в общем-то, достаточно узкого круга людей. Но скажем, за пределами нашего круга, для широкого читателя, скажем так, исповедальность должна быть оправдана переносом этой истории из области личной жизни автора (или жизни определенной среды) в сферу эстетического, то есть, из сферы социально-психологической и отчасти идеологической в бытийную. Исповедь как акт самопознания. Когда без разницы, писатель ты или сантехник. Когда речь идет не о горестной судьбе конкретного художника, но о некомй драматическом противостоянии человека и его судьбы. Сенчин прошел, на мой взгляд, только половину пути в этом направлении. Нельзя сказать, что его повесть - это что-то вроде частного письма близким друзьям. Его исповедь - это исповедь человека определенной среды. Скажем - писательской. Но это все же еще не та исповедь, которая имеет право претендовать на интерес широкого читателя. Это пока не "Исповедь человека", каковой была "Исповедь" Руссо, например, а "Исповедь современного молодого писателя". Разница принципиальная, как раз и подключающая его текст к интеллигентской литературе. Автор как бы говорит: "я мерзок, я подл, но не так как вы, а - по-другому". И потому имею право. Ну, скажем, право смотреть свысока на друзей и подруг, на коллег или просто соседей по общежитию. Очень такая советская писательская поза, как бы предполагающая существующие для "творческой ин! теллигенции" особые нравственные льготы.

Нет, автор как бы не настаивает на своем особом писательском статусе, это получается почти непроизвольно. Автор, как мне кажется, собирался писать исповедь как действительно Исповедь. Об этом говорит, на мой взгляд, жесткость и откровенность письма. Но увы - и это принципиально в данном случае - не глубина написанной картины (единственное, на чем держится текст повести - на ее интонации). И именно поэтому - по причинам недостаточности для заявленной цели глубины, то есть художественной прописанности душевных состояний автора, текст и производит то впечатление двусмысленности, о котором я пишу.

И возвращаясь к лихой разухабистой авторов реплики из "Ex Libris НГ", которую я намерен был здесь оспорить, я, в конце концов, вынужден согласиться с категоричностью их интонации ("почти документальная повесть о забубенной жизни"), если не по содержанию, то по форме.