Говорить что-то об этом фильме чрезвычайно непросто, прежде всего потому, что о чём не начни рассуждать — всё будет не то, ведь за столько лет неспешного производства и ещё более вдумчивого монтажа самый главный отечественный долгострой оброс таким плотным ореолом досужих рассуждений и такой обширной историей, что помимо своей воли превратился в нечто монструозное, фактически жупел, коим впору пугать детей. Будешь плохо маму слушать, отведу тебя в кинотеатр на «Трудно быть богом». Потому что с самого начала весь этот проект представлялся на взгляд со стороны (да и изнутри, судя по мелькавшим в прессе интервью) чем-то неподъёмным, фильмом, который просто не мог появиться на свет, а так и должен был навечно остаться мифом о фильме.

Взять хотя бы известный факт, что впервые Герман попытался экранизировать этот сюжет в 1968 году, удачно напоровшись на Пражскую весну, и о фильме пришлось надолго забыть. На излёте Госкино повесть Стругацких всё-таки была экранизирована совместно с немцами, но без Германа и из рук вон плохо. И лишь закончив (тоже долго и мучительно) «Хрусталёва», Герман уже в новых экономических реалиях посткризисного 1999 года начинает работу над «Историей арканарской резни или Что сказал табачник с Табачной улицы», именно под таким тоже очень вязким и неопределённым названием долгое время фигурировал последний фильм Германа-старшего.

Столь же вязкой была и история производства — шесть лет съёмок, потом ещё семь лет монтажа и озвучки, то и дело кончающиеся деньги, постоянные конфликты внутри съёмочной группы (Ярмольник однажды узнал от Германа, что тот его «открыл», не зная, что актёр уже снимался в кино, и выпалил в ответ, что наоборот, «практически закрыл»), смерть первого оператора картины Владимира Ильина, смерть Бориса Стругацкого, проблемы со здоровьем Германа, наконец, скоропостижная смерть режиссёра 21 февраля 2013 года, так что срочно доделывать сведение звука пришлось уже Светлане Кармалите и их сыну Алексею Герману-младшему.

Тяжело себе представить, каким гнетущим должно быть чувство тех, кто готовил копию к фестивальной премьере в Риме, поскольку фильм, который должен быть живым существом, выношенным и рождённым желанным ребёнком, в данном случае больше походил на лежалый труп, который при этом требуется отнюдь не закопать, а зачем-то напротив, привести в порядок и начать возить по городам и весям на потеху публике.

Потеха получилась специфическая. И в первую очередь хочется откровенно предостеречь ценителей творчества Стругацких — любые совпадения тут случайны. Тот факт, что действие фильма происходит на Арканаре, в кадре фигурирует некто дон Румата, а за кадром нам читают текст о каких-то засланных с Земли наблюдателях, ровно ни о чём не говорит, и не нужно испытывать по поводу этого никаких иллюзий.

И дело тут не в сюжетных расхождениях, смещённых акцентах, нарочитой чёрно-белой картинке, обилии в кадре грязи, трупов, ослиных членов и процесса дефекации, хотя именно это прежде всего бросается в глаза. Суть конфликта между книжными Стругацкими и экранным Германом в том, что режиссёр в своих многолетних штудиях так далеко удалился в собственный ультраартхаусный некрореализм, что, кажется, за прошедшие годы не только среди немудрящей части нашей кинопублики, но даже среди коллег по цеху, в том числе пишущей братии, которой не привыкать к фестивальному кино, уже не осталось людей, способных с достаточным для просмотра комфортом погрузиться в подобное кино.

То есть для желающих поразмышлять над символизмом, мифологией и симулякрами тут простор, но это в основном рассуждения холодно-отстранённые, похожие на то, как реагируют на Западе на фильмы другого нашего столпа — Александра Сокурова. То есть рецензент важно цокает языком и спешит поделиться своими познаниями в средневековой живописи, рассказать про чешский замок Точник и о внутренней борьбе Германа с шестидесятничеством (или за его переосмысление в новых реалиях). Плюс поводов для спекуляций добавляет в своих интервью Кармалита, настаивающая на том, что этот фильм, мол, о любви, и столь длинная интроспекция нужна была Герману, чтобы погрузить героя (и зрителя) в тёмные воды беспросветного арканарского бытия.

Зрителю же, желающему не просто отстранённо наблюдать, а всё-таки погрузиться в кинематографическое пространство Германа, режиссёр в помощи традиционно отказывает — по сути, единственная толика того, что можно было бы с натяжкой назвать «энтертейнментом», в этом трёхчасовом полотне состоит в нарочитом использовании субьективной камеры, которая откровенно наблюдает за происходящем, пристально вглядываясь в это чудовищное босхианское пространство, из которого главный герой, как и его коллеги-земляне, не выбивается ни единым движением брови, разве что иногда чистым платочком макнёт в грязь да и выбросит тут же. Мыться местных ещё зачем-то заставляет, но не с юмором висельника, как у Стругацких, а с какой-то тупой механичностью, подобно тому, как правозащитники старой школы и поныне твердят свои мантры про общечеловеческие ценности и империю зла.

Но Герман, в отличие от них, отнюдь не «машина времени застряла в своём времени», он движется, но движется в каком-то совсем своём направлении, помимо зрителя и зачастую помимо фильма. Своей камерой он что-то такое высматривает в этом пропитанном смертью и нарочито лишённом перспективы плоском густо населённом экранном пространстве, что-то такое в нём ему любопытно, что-то такое важно, но даже ткнув зрителя в него носом, он в лучшем случае получает недоумение, а в худшем — откровенное отторжение.

Ведь есть же более естественные предметы для исследования — дон Рэба, неуловимый Будах, барон Пампа, Кира-Ари, Арата, Муга, но у Германа это уже не полноценные персонажи, а просто такие фигуры умолчания, вялые тени на серой стене, то же касается и сюжетообразующих событий — серые, Орден, Весёлая башня, циничная интрига Руматы против доны Оканы, всё это осталось в экранной версии, но проходит мельком-мельком, под вялый зевок, да что там, даже та самая резня, когда Румата наконец срывается с катушек, которая, кстати, как раз у Стругацких была «показана» лишь фразой «Словом, видно было, где он шёл… Дона Рэбу тоже там нашли», у Германа, будучи показанной длинно и вдумчиво, по факту так же холодна и бесстрастна, как и всё остальное в фильме.

У Германа дон Румата навсегда остаётся в Арканаре, поскольку он давно уже часть всего этого, и не надо ваньку валять хотя бы перед самим собой, никакой он не наблюдатель, он соучастник, а значит имеет куда большее право на ничегонеделанье и ни капли ни в чём не раскаивается, скучно удаляясь в туман.

В итоге главный герой — единственный, кто зримо небезразличен Герману — так окончательно и растворяется в этой бесконечной Табачной улице, что для измученного фаллическими и не только символами и образами зрителя, видимо, должно и составлять основу для финального катарсиса, но зритель-то пришёл в зал из сегодняшней кинореальности, пусть не обязательно имени Бондарчука, да хоть бы имени Триера, и ему такого материала для размышления с одной стороны слишком много (нарочитый ультранатуралистический символизм в каждом кадре буквально копошится), а с другой — слишком мало.

И что? — вот главный вопрос, который остаётся по итогам просмотра. Стоил ли столь глубокомысленный в своей простоте финал шести лет съёмок и четырнадцати — обмусоливания в прессе? Достаточен ли он для того, чтобы стать последним фильмом Германа-старшего?

Труп дона Руматы нарядили и возят нынче по городам под звуки саксофона. Вот такое кино.

P.S. Отдельно совершенно непонятно, зачем этому фильму вот такой текст за кадром. Как бы он не оказался более поздним креативом наследников режиссёра. Уж больно это вставной конферанс из совсем другого кино. На Германа-старшего ну совсем не похоже.

Автор: Роман Корнеев