Однажды вечером, уже после захода солнца, когда Рено прогуливался в окрестностях Запретного города, отгороженного высокой стеной с индусскими зубцами наверху, покрытой зелёной плесенью, бирманцы в розовых тюрбанах, торчавшие у потайной двери, неожиданно пригласили его войти внутрь.
Это были сторожа слоновника, которые, приняв Рено за туриста, хотели получить с него несколько долларов, пустив посмотреть на священных животных.
* * *
Эта тема озвучена мной в видео, текст ниже:
Ссылка на видео: https://youtu.be/gsEkd_zlzog
* * *
Шесть белых толстозадых слонов, с присущим всем альбиносам враждебным подслеповатым взглядом, с хрустом грызли сахарный тростник, обмахивая маленькими хвостами зады.
Дойдя до последнего стойла, Рено очутился перед каретным сараем; набравшись храбрости, он заглянул внутрь и увидел покрытые брезентом парадные экипажи на двенадцати рессорах, автомобили для торжественных церемоний и электрическую повозку в стиле Людовика XV, в которой король раз в год, по окончании сезона дождей, посещал своих феодалов на севере страны.
Вдруг у него екнуло сердце: посреди мраморного двора он увидел низкую, блестящую, дерзкую, как праща фрондиста, совсем новенькую восьмицилиндровую «Бугатти». Несколько отчаявшихся малайцев, имевших, как и все туземцы, несмотря на большое самомнение, лишь весьма приблизительное представление о правилах автовождения и не испытывавшие никакого интереса к технике, которую они воспринимали скрепя сердце, силились привести машину в движение. Не преуспев в этом, они уже было начали бить её, как упрямого осла.
Подойдя к ним, Рено узнал, что это - любимая машина наследного принца, принца Жали, и что она ездила всего неделю после того, как была доставлена сюда, поскольку влажный климат тропиков оказался для нее не слишком подходящим.
Белую, такую непорочную машину окружили чёрные.
При каждом обороте ручки она стонала, словно белокожая девственница, подвергаемая мучениям. Это было выше его сил: Рено скинул куртку…
Малайцы впервые увидели белого человека за работой, к тому же такого красивого белого человека - со светлыми волосами. Они сгрудились вокруг разинув рты.
Когда Рено вылез из-под машины, перед радиатором стоял стройный молодой человек в полотняном плаще. Кто бы это мог быть? На Востоке царственных особ в принципе увидеть невозможно. Тем не менее у Рено не было сомнения, что перед ним - член королевской семьи, ибо слуги попадали на землю и, спрятав лица в колени и молитвенно сложив руки на затылке, замерли в таком положении.
Молодой человек поблагодарил Рено по-английски, хотя и с легким акцентом, не наклонив при этом головы, на которой плотно сидел белый полотняный шлем, и не опустив глаз, защищенных слюдяным козырьком. На месте лица у него был виден лишь гладкий медного цвета овал, треугольный нос, расширявшийся книзу, четко очерченные лиловые губы и миндалевидные глаза, скрытые головным убором и полуприкрытые так, что из-под них виднелись только две узкие полоски эмали.
Когда он назвал машину «своей», Рено понял, что это - наследный принц, и, приветствуя его, только щелкнул каблуками: руки его были выпачканы в масле. У него спросили совета, и он его дал: следует разбавить эфирным спиртом слишком густое горючее, поскольку из-за плохого бензина, получаемого с Суматры, мотор засорился.
Это было тотчас сделано. Мотор завелся с четверти оборота.
- Теперь, - сказал Рено, - мельница заработает на всю катушку.
Машина была двухместной. Рено сел рядом с принцем, который нажал на газ, и «Бугатти», легкая, как гроб с курильщиком опиума, вылетела с мраморного двора.
В тот же вечер Рено поступил к принцу Жали на службу в качестве старшего механика.
Для этого ему понадобилось всего лишь сказать, что у него нет контактов с колонистами: такого заверения оказалось достаточно.
С наступлением темноты - ибо в королевстве Карастра все расчеты производятся по ночам - ему заплатили за месяц вперед, причем с ним рассчитались не ракушками, а сингапурскими долларами. Он согласился жить на территории королевского дворца, что имело ряд преимуществ и лишь одно-единственное неудобство: по возвращении откуда-нибудь приходилось давать обнюхать себя офицеру охраны у главного входа, так как выпившим спиртное входить во дворец запрещалось.
Работа и удовольствие в Карастре обозначаются одним и тем же словом.
Для Рено так оно и было на самом деле. Он приступал к своим обязанностям после захода солнца. Он никуда не выходил до наступления ночи и водил только личные машины принца. Его взаимоотношения с ним не замедлили перерасти в нечто большее, нежели отношения между слугой и хозяином.
Принц Жали испытывал в отношении европейцев чувство неутоленного любопытства - ведь до сих пор ему приходилось иметь дело лишь с англичанками-гувернантками, опустившимися колонистами, отличавшимися нетерпимостью миссионерами-протестантами и дипломатами, манеры которых приводили его в ужас.
Воспитанный в традициях предков, в самом центре королевства, являющего собою анахронизм и словно существующего вне времени, представляющего последний образчик абсолютного самодержавия и почти теократического буддизма, Жали женился в шестнадцать лет, имел двух жен и нескольких детей, однако это не сделало его взрослым мужчиной.
Его особое расположение к Рено, его брызжущее молодостью очарование, которого тот также не был лишен, сразу породило взаимную симпатию этих двух юношей, белого и темнокожего, принадлежащих к одному поколению (истинный возраст восточного человека угадать трудно, но принцу можно было дать лет двадцать пять), - симпатию, которой суждено было иметь такие любопытные последствия.
Подлинный контакт между двумя столь далекими друг от друга расами может возникнуть только чудом: и оно произошло.
Редкое стечение обстоятельств свело этого европейца и этого азиата, этих двух молодых людей, на совсем новой почве, лишенной каких-либо своекорыстных интересов, чуждой всякой задней мысли. Отнюдь не пытаясь противопоставить себя друг другу в качестве романтической антитезы, эти дети своего века, который, усложняя взаимоотношения между народами, упрощает их между индивидуумами, действовали на принципах равенства и взаимных уступок.
Каждый спонтанно отказался от завоевания власти над другим, от злоупотребления превосходствами, коими его наградила природа. Поначалу их разделял диаметрально противоположный образ мышления, проявлявшийся и в речи: казалось, что они, один (для которого привычны бесконечность, символика, ритуалы) и другой (олицетворяющий собой точность, недоверчивость, сухость и анализ), никогда не смогут сойтись.
Однако их связало нечто, что на первый взгляд показалось бы абсурдным, а именно - любовь к технике.
Она породила между ними некую профессиональную дружбу, ощутимо выраженную доверительность, которой никогда не бывает между людьми белой и желтой расы, за исключением, быть может, той, что возникает на циновках курилен.
В Европе дружба порождается временем.
Но, положа руку на сердце, что может быть ужаснее старого друга? Ведь он предает вас по крайней мере так же часто, как вы предаете сами себя. И что может быть прекраснее нового друга?
Рено каждый день приходилось рассказывать принцу про технику виражей на автодроме Монлери, про скоростные нагрузки моторов гоночных машин и досадные неполадки в них, про запах касторового масла, качество ремонта, молниеносные рывки, описывать автомобиль гонщика Диво и одноместный болид Сигрейва.
Несколько месяцев назад Рено предстал перед нами в своем излюбленном репертуаре — напыщенным, брюзжащим, склонным к декламации; теперь же беззаботная жизнь тропиков явила нам его расслабившимся, счастливым, в наилучшем здравии: он утратил тот загнанный взгляд, который иногда бывает у молодых людей, освобожденных из тюремного централа; его серо-голубые глаза стали живыми, белокурые волосы - не тусклыми, а блестящими.
Он вновь обрел это давнее и присущее цивилизованности чувство необходимости служения двору, которое у отпрысков старинных французских фамилий может мгновенно вспыхнуть в присутствии монаршей особы, пусть даже столь экзотической.
На заигрывание с ним судьбы Рено ответил таким же заигрыванием.
Если бы его пригласили к принцу в качестве учителя, обязанного за жалованье обогатить его интеллект, он, вероятно, согласился бы, но лишь скрепя сердце. Предложение же быть при нем шофером привело его в восторг. Он отдался этому занятию с большой охотой, не омраченной никаким стыдом, не испорченной никакой признательностью. У него возник неподдельный интерес к королевскому ученику, к этому наивному автомеханику, напоминавшему ему воскресных автолюбителей на версальском шоссе, которому надо было все время повторять:
- На «Бугатти», монсеньор, можно делать всё. Но есть одна вещь, которую Вашему Высочеству делать не следует - поворачивать на такой большой скорости.
Гаражи порой превращаются в гостиные.
Теперь не было ночи, которую Рено и принц не проводили бы там, разбирая моторы, оживленно споря, рассуждая про все и вся, манипулируя западными идеями и инструментами. Чрезвычайно впечатлительный Жали торопливо задавал свои сбивчивые, по-детски наивные вопросы, напоминавшие вопросы, задававшиеся его предшественниками - восточными королями - в тех бесконечных катехизисах, какие являют собою классические индийские повествования.
В часы прохлады и прогулок, остановившись на обочине дороги, они непринужденно болтали, сидя бок о бок в машине; это происходило без свидетелей и, что ещё реже бывает в Азии, без шпиков.
Иногда, опустив ветровое стекло и промчавшись со скоростью сто пятьдесят километров в час в своих темных очках с забранными под их резиновую оправу волосами, спрятав лицо от ветра в оттопыренный на груди фартук, который казался неким уродливым носом из дерматина, принц резко жал на тормоз и останавливал машину.
- Зачем так мчаться, - спрашивал он, - если нам некуда ехать?
- Чтобы ощутить прохладу, а ещё потому, что нынешнее время, монсеньор, это сплошное «спасайся, кто может», и только самые шустрые среди нас смогут извернуться.
- Отец говорит, а его слово - золото, что короли и люди благородного происхождения должны подавать пример мудрости и двигаться медленно, что тот, кто бежит, теряет лицо. И ещё с величайшей мудростью добавляет, что спешить - недостойно.
- Это потому, что вас учили и учат добиваться только того, что достойно. Нас же, европейцев, прежде всего - того, что достижимо. Так что мудрость - это восточное изобретение.
- Но я так люблю мчаться! - воскликнул принц, поглаживая баранку руля, обтянутую полосками мягкой резины.
- Потому-то Восток и утратил свою мудрость, - со смехом заметил Рено. - С азиатской терпеливостью покончено. Скорость скоро завоет всю Землю, как она завоевала уже всю Европу. От колесниц - к экипажам, от автомобилей - к аэроплану! Можно подумать, что чем дальше движется человечество, тем больше оно стремится оторваться от Земли, покинуть её.
Машины являются полезными рабами, но за ними надо неусыпно следить; принцип здесь сам по себе превосходен, ибо речь идет о том, чтобы благодаря им меньше работать; к сожалению, принцип этот нарушается, потому что машины сразу начинают использоваться для того, чтобы заставить человека трудиться ещё больше. Так не будем превозносить изобретателей, они являются нашими палачами, а главное - давайте их ограничим! Ведь скоро на Земле не останется ничего неподвижного.
- Как бы мне хотелось увидеть это!
- Берегитесь, монсеньор. Многие сильные мира сего попались на эту удочку.
- Увидеть, только бы увидеть это! Перестать жить в стране, куда не приходят поезда, которая неизвестна обходящим её стороною судам, в которой всё делается ещё вручную, в стране, где ураганы рвут телеграфные провода, где обезьяны пьют воду из фарфоровых изоляторов, где грифы портят радиоантенны, когда усаживаются на них. Можно подумать, что у нас сама природа требует, чтобы все текло медленно и размеренно.
- Пусть все так и будет, монсеньор. Истинная роскошь и есть то, к чему за отсутствием избалованности никто и не думает стремиться, она, возможно, заключается в том, чтобы мочь распоряжаться собственным временем.
- …Увидеть хотя бы разок, что всё это правда - то, о чем пишут ваши газеты, что показывают на ваших экранах, говорящих о том, что с каждым днем мир меняется! Гигантские дома, похожие на муравейники, подвесные мосты, поезда на них, дымящие над голубыми от искр трамваями, суда, плавающие под водой; ваша исключительная сила находит проявление в скорости: это гонки спортсменов, лошадей, велосипедов, аэропланов, это рекорды, это люди, выигрывающие состояние за несколько часов и проигрывающие его за несколько секунд; одни, не успев опомниться, умирают на электрическом стуле, другие молниеносно совершают преступления, грабя банки и удирая на автомобилях, вечно ускользая от полиции!
Рено с любопытством смотрел на принца. Такой порывистости ему ещё не доводилось наблюдать на Востоке. Жали, вероятно, почувствовал его удивление. Устыдившись собственных откровений, он снова занял свою уклончивую защитную позицию.
- Наши бонзы, конечно, правы, - сказал он. - Спешить - безрассудно. Всё равно все мы приходим к смерти.
- Нет, мы приходим к ней по очереди, и на Западе успех заключается в том, чтобы прийти к ней как можно позднее.
- Скажите же, о Превосходный Ум, неужели жизнь там так хороша? - полюбопытствовал Жали.
- Она дурна, монсеньор, но все дорожат ею.
- Почему?
- Потому что мы богаты резонами жизни, и зависть - первый из них. В наших глазах вещь является стоящей, если она принадлежит другому. Именно зависть некогда толкнула буржуа на аристократов, а сегодня сталкивает народ с буржуа, сильных со слабыми, молодых со стариками, женщин с мужчинами.
Все у нас сталкиваются, и, быть может, от этого бывает столько молний… Что верно в отношении жителей Запада, верно и в отношении западных стран. Те тоже никогда не складывают оружия. Иные оказываются убитыми, иные - проглоченными, иные - ранеными.
Некоторые замирают, настигнутые недугом. Несколько часов назад у них ещё были все признаки здоровья - золото в банках, союзники, непобедимая армия: и вот они лежат на земле, теряя силы от новых и старых ран; их разрегулированный механизм продолжает работать, но уже впустую, когда производятся не продукты, а яды; очистки организма больше не происходит, все закупоривается; такие страны, надменные и толстокожие, последними усомнятся в своем могуществе, и в этом их беда. Вспомните про Англию.
- Значит, у государств бывают болезни? - заметил принц.
- Как бывает и старость: слишком старые конституции, поражённые атеросклерозом административные органы; отсутствие денег на медикаменты и в то же время старческая страсть к накопительству, боязнь свежего воздуха, злоупотребление отравами, алкоголь на каждом углу, зато отсутствие молока, а вскорости - беспорядочные рефлексы, «спасайся кто может», здоровых органов за счет остальных, прострация, мания преследования, нищета - все это я видел совсем недавно.
- Где же?
- Во Франции, монсеньор, в моей собственной стране.
- А что потом?
- А потом - общий паралич и смерть. Конечно, жизнь - это болезнь, от которой умирает весь мир; но что можно увидеть там, так это - беспрестанную смерть, смерть, которая является ещё и боем, концом, не имеющим надежды ни впереди, ни позади, криком, обрывающимся бессвязным проклятием; а потом - ничего, кроме жуткого небытия.
- Вы не щадите Европы!
- Это ничто после тех ударов, которые ей нанесли её собственные дети от Руссо до Толстого - задолго до того, как сюда вмешалась Азия.
Глаза принца, обыкновенно тусклые, загорелись. В них заиграла отличная от нашей чувственность - подобно тому, как язык с непонятными словами может живо играть интонациями речи.
Освещенное снизу лампочкой приборной панели, вокруг которой кружились москиты, его восточное лицо казалось таким плоским, таким непроницаемым: ни один скульптор не мог бы сделать его рельефно-выпуклым или хотя бы примерно в манере лучших ваятелей. Приплюснутый нос, слабо очерченный изгиб рта, тонкая шея, высокая талия, похоже, говорили о его китайских корнях, которыми гордилась королевская семья. И только темноватая кожа и гладкие, жесткие, чересчур густые волосы (настоящая женская шевелюра), разделенные пробором и спадавшие на обе стороны, выдавали в Жали полинезийское происхождение - несомненно, по материнской линии.
- Так у тебя дома, о Светоч Истины, всюду зло? - с легкой шепелявостью, которой отличалась его речь, спросил он Рено.
- Не мне учить вас - последователя Совершеннейшего [То есть Будды.], монсеньор, что всюду, где присутствует желание, присутствует опасность. Отношения людей с себе подобными можно сравнить с отношениями героев двух кинолент, прокручиваемых в противоположном направлении и в бешеном темпе. Интересы и социальные отношения стали мимолетными и неразрешимыми; отдыха - настоящего, без брома, больше нет; тишина уединения нарушена телефоном и радио, благодаря которому реклама врывается в ваш дом и бьет вас кулаком прямо в лицо. Впрочем, даже имей мы всего в избытке, мы бы всё равно не были удовлетворены - настолько Запад теперь уже не может существовать, не испытывая всё новых и новых потребностей. Мы живем только для того, чтобы желать.
- Соленая вода увеличивает жажду, - вставил принц.
- На протяжении столетий границей этой страсти служили человеческие возможности: наши изобретения отодвинули её, если не уничтожили вовсе. Вот мы опять и вернулись к скорости, которую вы так любите, монсеньор, и о которой мы только что говорили. Ибо это - порочный круг. Очевидно только одно - что в скорости есть нечто притягательное, нечто запретное, есть какая-то трагическая красота с непредсказуемыми последствиями, есть насущная необходимость и проклятие.
Всё ведет к ней - наслаждение и скука, богатство и бедность, и результат её - это всегда ещё большие разочарования, ещё большие потребности, ещё больше несчастных случаев, страданий, новых бездн…
От усилий, которые пришлось приложить внешне бесстрастному принцу, чтобы уследить за слишком быстрой речью Рено, у него мелко дрожали губы. Он повторял:
- Мне надо увидеть всё это!
Юность на широте тропиков длится какое-то мгновение, человеческое тело без всякого перехода оказывается в зрелости; то же самое происходит и с разумом.
Сказать, что ум Жали, такой податливый, пробудился благодаря встрече его с Рено, слишком мало: он буквально вспыхнул.
Перед Жали открылся целый мир, и он, преодолев понемногу азиатское сопротивление всему тому, что не укладывается в рамки унаследованных верований предков, увидел этот мир, великолепный и ужасный, всем своим живым воображением.
1927
Это были отрывки из главы Запретный город, из романа - Живой Будда.
Роман Живой Будда издан в 1927 году.
Автор Поль Моран - французский писатель и дипломат, один из самых модных беллетристов и эссеистов 1930-х годов:
* * *
На этом всё, всего хорошего, читайте книги - с ними интересней жить!
Юрий Шатохин, канал Веб Рассказ, Новосибирск.
До свидания.
Следить
Последние откомментированные темы: