НАС КОГДА-ТО НАЗЫВАЛИ КОРИФЕЯМИ

                                             ДЕТСТВО
     Так уж получилось, что в школьные годы у меня было мало друзей. Верных друзей мне заменяли журналы - Юный техник, Техника молодежи, Знание-сила, которые тогда свободно можно было достать в нашей Черниговской детской библиотеке им. Коцюбинского… Я воспитывался на этих журналах. Любимой моей темой были истории о великих изобретениях и изобретателях. Я и сам в детстве мечтал стать изобретателем и изобрести лучи, которые замедляли бы ядерную реакцию. Увы, я знал, что меня ждет судьба не великого инженера, а обычного писателя. Такого, каким был мой прапрадед, воспитанник друга Пушкина - Петра Плетнева - Пантелеймон Кулиш, автор "Украины" и сотни романов, повестей и статей.

     Такого, каким был  мой прадед - столбовой дворянин, - Николай Вербицкий-Антиох. Автор слов "Ще не вмерла Украина", похороненный в 1909 году на Болдиной горе, как народный русский учитель.

          Таким, как двоюродный дед - автор первого перевода "Интернационала"Николай Вороной, расстреляний в проклятые тридцатые. Таким, как мой дядя, замечательный автор детских рассказов и песен  Марко Вороной (марш авиаторов, спортивный марш), расстрелянный тогда же. Таким, как второй дядя   Евгений Вербицкий, исчезнувший без следа после того, как отнес в издательство свой роман о трех Харьковских окружениях.

     Я из поколения шестидесятников. Поколения, чьё детство пришлось на войну и послевоенную разруху, а старость - на Руину. Родился я в престольном Чернигове 9 апреля 1941.Отец даже не смог забрать меня из роддома. Его, преподавателя истории в пединституте, как человека пришлого, осенью 1940 принудили "добровольно" вступить в красную армию. Хотя и служил он недалеко от Чернигова, но в роддом за женой его не отпустили. Забирали меня бабушка Евгения Львовна Кулишова-Вербицкая и второй её муж - Николай Григорьевич Савенко . Первого её мужа, моего дедушку ,Николая Николаевича Вербицкого-Антиоха расстреляло ЧК, вместе с 9 другими заложниками из бывшего высшего света Чернигова. Взяли заложников, когда студент-еврей из эсеров застрелил какого-то важного жида - чекиста, приехавшего с инспекцией в Чернигов. Обещали расстрелять, если тот террорист не явится сам в ЧК. Явился студент. Хоть и не выбили из него признания о заговоре, но расстреляли вместе с заложниками, объявив их всех членами белой подпольной организации. Бабушку с тремя детьми выселили из особняка Рашевских в центре города, реквизировали все ценности. Пришлось ей вернуться в дом на Лесковице, построенный ещё Пантелеймоном Кулишом для своего приёмного сына Льва. Родня  встретила её неприветливо. Ее дети, казалось, всем мешали. И одряхлевшей её матери, и обеим, уже женатым братьям, и младшей сестре. В 1927 она вновь вышла замуж за своего поклонника ещё с гимназических лет, фронтового побратима мужа, тоже бывшего белого офицера, Николая Савенко. Бывшего выпускника им. Его Величества Харьковского университета. Лесоинженера. Когда он женился, ему предоставили трёхкомнатную служебную квартиру в районе Пяти Углов. Туда он и забрал семью. Туда забрали и меня из роддома. Отец воевал с первых же дней войны. Вскоре призвали и деда. Он служил зам. начальника ремонтно-строительного поезда. Бабушка с детьми осталась в Чернигове одна. Вскоре город заняли немцы. Заняли без единого выстрела. Вошли не со стороны Киева, а с северо-востока. С Котов, где в те времена находился казарменный участок и должен был стоять черниговский гарнизон. Но не было гарнизона-защитника. Военные части спешно оставили город за два дня до прихода немцев.

     Немцы сразу же назначили магистрат. Развесили объявления, что бывшие советские служащие и коммунисты должны немедленно зарегистрироваться. Наши соседи, желая выслужиться перед властями и поживиться чужим добром, донесли в магистрат о том, что мамин и бабушкин мужья командиры красной армии. Донос попал к самому мэру. Им оказался друг гимназических лет бабушки. Нас не только не схватили, но переселили обратно в особняк Рашевских и компенсировали ценности по списку реквизиции ЧК. Об этом сразу же написали все черниговские газеты. Вскоре к нам поселили врача-хирурга из военного госпиталя, офицера SS Иоганна Миллера. Бабушка отдала ему две лучшие комнаты, и готова была молиться на квартиранта. Мы не знали ни обысков, ни перебоев с продовольствием. Он за жильё платил сухим пайком, а его, не знаю, то ли адъютант, то ли денщик словак Стефан Галан был даже моим крестным отцом в Борисо-Глебской церкви.

     Но вот осенью "добрые люди" сказали по секрету моей маме, что видели моего отца в Яновском концлагере. Ей даже не пришло в голову рассказать об этом бабушке и выручить его с помощью квартиранта. Мать бросилась, в чём была, в тот концлагерь. Слава Богу, хоть меня не взяла. Дорогу в тот концлагерь она хорошо знала. Перед самой войной отец там читал лекции по истории древнего Рима для эсэсовцев. Да, именно, для эсэсовцев. Дело в том, что Яновский концлагерь на 85000 мест был построен в средине 30-х немцами и там, на стажировке находились немецкие офицеры из охранных войск СС. До самого мая 1941 находились, когда их отозвали для замены. Отец же и после призыва в Красную армию, по требованию обкома партии, читал лекции по истории в пединституте, а по требованию НКВД - читал лекции по истории древнего Рима для офицеров концлагеря (кстати, население Чернигова тогда было чуть больше 56000).   Как раз, когда мама прибежала к концлагерю, на него напали партизаны. Может, кто помнит прекрасный сериал "Обратной дороги нет", описывающий это событие. Немного приукрасили киношники. Охрана концлагеря была не очень-то и многочисленной. Составляли её полицаи из Волынского сичевого куреня и несколько эсэсовцев. Полицаи сразу же разбежались и попрятались, а немногочисленных эсэсовцев партизаны перестреляли. Они освободили пленных и предложили им идти с собой. Часть ушла, а часть отказалась. Отказались те, кто имел близких родственников в Чернигове. В те времена немцы ещё отпускали военнопленных на поруки близких родственников. Партизаны с вызволенными умчались в леса, из схоронов повылазили уцелевшие полицаи. Они согнали всех, кто был - пленных, стариков, женщин, детей, на плац концлагеря и тут же расстреляли. Чтобы не было свидетелей их трусости. Ещё через некоторое время примчалось Гестапо и стало проводить следствие. Как они проводили следствие, не знаю. Но выяснили все мельчайшие подробности. Полицаев арестовали и через неделю каждого пятого повесили на центральной площади Чернигова (Оставшихся повесили там же, уже наши в 1947 году). Что же, убийцы понесли заслуженное наказание, но моя мама так и ушла в Вечность юной…
     В начале войны немцы не применяли репрессий. Даже отпускали домой зарегистрировавшихся бывших партработников. Но где-то через год стали собирать евреев. Бабушка брала молоко для меня на Лесковице у Гольдманов. Поэтому когда из толпы проходящих мимо дома евреев шмыгнул восьмилетний Мишка Гольдман (среди конвоиров колонны был его родной дядя), она незаметно увела его к себе домой. Побрила ему голову, а квартиранту эсэсовцу сказала, что это её внук. Внук так внук, квартирант приходил только спать, всё остальное время, проводя в госпитале. Увы, тот Мишка потом стал бедой для нашей семьи. В 1943 году, задолго перед наступлением, наши начали бомбить Чернигов. Бомбили не прицельно, по площадям. Перед ужином бабушка гуляла со мной в саду. Или она не услышала сирен воздушной тревоги, или её не объявляли, но она узнала о бомбежке, когда в нескольких метрах разорвалась бомба. Первым моим детским воспоминанием было синее-синее небо и очень высоко в нём малюсенький крестик самолёта. Меня тяжело ранило в голову. Пока вернулся из госпиталя квартирант, я потерял много крови. Иоганн Миллер прооперировал меня дома, вытащил из головы осколок. Понадобилась кровь. У бабушки почему-то не подошла группа. Попробовал взять анализ у Мишки, но тот, к счастью, смог сбежать (не сбежал бы, квартирант прекрасно понял бы, что он не внук). Моя группа крови и резус-фактор совпали с показателями Миллера. Он перелил мне свою кровь. И об этом, естественно, раструбили все Черниговские газеты, ещё и демонстрировали моё фото, через месяц после операции, сделанное Миллером…

     Через несколько месяцев в город со стрельбой ворвались наши. Непонятно, правда, зачем было стрелять, если немцы уже 3 дня как планово оставили город. Ещё через несколько месяцев вернулись откуда-то Мишкины родственники. Он заявил им, что бабушка хотела высосать у него кровь для меня. Хоть это и были детские фантазии, но о том, что мне перелили кровь эсэсовца, писали все газеты. Пришлось нам с бабушкой собирать свои нехитрые пожитки и переезжать в Борзну к Билозерским, оставив усадьбу Гольдманам (старшую бабушкину дочь Наташу забрал её муж, вернувшийся с войны без ноги, сын Женя отмывал в штрафбате кровью своё пребывание в плену во время трёх харьковских окружений). В Борзне пробыли тоже только несколько месяцев. Дедушку Николая комиссовали из армии не то по возрасту, не то по болезни и назначили старшим лесоинженером в Яновское лесничество. Располагалось лесничество не очень далеко от Винницы, рядом с бывшим "Вервольфом". Вокруг было полно разбитой бронетехники. Из неё дедушка повытаскивал моторы и электрооборудование и соорудил в лесничестве дизель-ветряную электростанцию. Своими руками выстругал и поставил водяную мельницу. К городу добраться было очень трудно - мост через Южный Буг, находящийся рядом с лесничеством, был взорван партизанами, и мы сигали с него, как с вышки в воду. Продовольствие нам скидывали парашютами американцы по ленд-линдзу. До сих пор помню их огромные, пузатые, летящие низко-низко "Дугласы"…

     Мы лазили по танкам и броневикам. Загорали на огромных глыбах гранита, вывороченных из взорванных бункеров. Баловались с гранатами. Мой старший приятель Борька Левицкий додумался бросить гранату в уборную. Долго потом ещё всю детвору заставляли смывать те экскременты со стен домов. Зато это запомнилось на всю жизнь. Жили дружно. Раз, когда мы игрались в лесу, на нас натолкнулась колонна бандеровцев. Спросили, далеко ли наша деревня и много ли там солдат. Мы ответили, что не далеко, солдат с пулемётами много. Бандеровцы, а их было человек 30, мгновенно растворились в лесу. А в мае 1948 дед ушёл на участок и пропал. Через два дня нашли его в гуще леса возле "Вервольфа" притороченного колючей проволокой к могучей сосне. На спине у него вырезали двуглавого орла. Дедушка промучился ещё пару дней и умер. Вы видите на фото его похороны
     Его мученическая смерть сняла с нас клеймо врагов народа. Бабушка написала родственникам в Чернигов о том, что случилось. В Чернигов как раз вернулся отец, который еле-еле отбился от послевойсковой службы в суворовском училище в Рязани. Узнав о смерти деда, он приехал в лесничество за нами. Попрощался я с побратимами Левицкими, клялся никогда не забывать клятвы побратимства, данной на крови.(Увы, никогда я их больше не увидел. Младший стал знаменитым художником, участвовал в неформальной выставке в Москве в 70-е).

     В Чернигове отцу дали двухкомнатную квартиру в коммуналке на 5-ти Углах (район). Бабушке там места не нашлось. Снимала угол где-то на Лесковице. В доме всем заправляла молодая мачеха. Моей сводной сестрице Лариске было тогда всего 4 года, лезла она в любые неприятности, и мачехе было не до меня. Обо мне вспоминали только, когда надо было выстаивать очереди в магазине за сахаром, крупами, мукой. Всё свободное время я проводил у соседей, добрых бабушкиных знакомых Цитовичей.        Жили они вчетвером - глава семьи, учительница русского и украинского языков Елизавета Викторовна. Её муж- дядя Витя, его брат дядя Илья и их дочурка Вика, чуть старше меня. Мужчины только недавно вернулись с Колымы. Были беззубыми, тихими. Слышно было только тётю Лизу да звоночек-Вику. Мачеха злилась, когда приходила бабушка. Поэтому бабушка-мама приходила не к нам, а к соседям, куда я и убегал. По церковным праздникам соседи собирали стол, включали на полную громкость тарелку- репродуктор, висящий над дверью, и погружались в воспоминания. Не концлагерь они вспоминали, а как жили до концлагеря, как жили в той России. А затем, немного выпив, затягивали "Ще не вмерлы Украины". Бабушка подпевала им. Но никогда она не говорила, что эту песню написал не Шевченко, как считали они, а мой прадед с такими же юными друзьями-студентами и чуть старшим, уже преподавателем женского пансиона, симпатягой Пашей Чубинским…
     А потом началось страшное. В 1951 году мой дядя Евгений Вербицкий занёс во львовское издательство свой роман о трёх харьковских окружениях, участником которых он был. Зашёл и больше его никто не видел. У всех родственников сделали обыски. Провели обыск и у отца. Нашли старинные книги, вывезенные из Германии (помню, как он порол меня за то, что разрисовал старинную рукописную книжку, как потом выяснилось, рукописи св. Августина, подаренные ему Карелом Войтыллой). Отцу грозила тюрьма по обвинению в мародёрстве. К счастью, в НКВД у него оказались знакомые ещё с довоенных лет, посоветовавшие ему сбежать в Россию. Отец поспешил воспользоваться их советом. Он быстренько собрал манатки и укатил в Калугу, где было вакантное место в пединституте.

     Услыхав о скором выезде отца из Чернигова, я сбежал к бабушке-маме. Пока отец не уехал, мы с бабушкой прятались у родственников и знакомых. Я даже в школу не ходил, пока он не уехал. Встретились с ним мы только в 1992…

     Отец почему-то устроил меня не в соседнюю 36 школу, а в новую, №3, расположенную в самом центре Чернигова. В классе отцов имели только два мальчика. Группировалась детвора по улицам и районам, где жили. С моего района не то, что в классе, во всей школе никого не было. Те же, кто жил в центре, узнали от родителей, что мне эсэсовец перелил свою кровь. Вот и не было у меня друзей в первых классах. Разве только приёмный сын легендарного партизанского командира Славик Попудренко, с которым сидел за одной партой. Он списывал у меня все контрольные. Я часто бывал в их небольшом домике, расположенном как раз рядом с бывшим доминой Рашевских, где жили теперь Гольдманы. Славику трудно давалась учёба, репетиторы тогда не практиковались, поэтому его приёмная мать всегда была рада, когда я приходил, и мы игрались в уроки. Славка был довольно мощным и всегда защищал меня, когда орава школьников накидывалась с криками "фашистёныш" или "американец" (фашистёныш из-за перелитой крови, а американец из- за клетчатого, удивительно тёплого пальто, и брюк из "чёртовой кожи", которые не рвались ни на каких заборах. Видимо, это были джинсы; выменял их отец когда-то в Потсдаме у американцев)…

На фото я второй слева во втором ряду снизу. Первый – Слава.

     Через два года, когда сноха захотела вдвое повысить цену за комнату, бабушка обратилась в суд с просьбой раздела жилья, согласно завещания родителей. Суд признал то завещание и при переделе дома Кулишей ей досталось 2 комнаты, общей площадью 60 кв.м.и часть сада. У нас появилось собственное жильё. Теперь и ко мне могли приходить приятели. Сразу друзьями стали одноклассники с Лесковицы .На этом фото Алик Давыдовский, Слава Попудренко, я и  Витя Сенин. Наша четвёрка сидела на двух соседних партах. В классе мы тогда дружили по улицах. На Лесковице, рядом со мною жили - Игорь Рожалин, Толик Богданов с сестрой Ритой, Сашка Саранчов, Валик Голод, Лёва Воробьёв, Толька Полосмак, Серёжка Ларичев. Мы тогда дружили, хоть были и абсолютно разными (Толька Полосмак и Серёжка Ларичев ещё до окончания школы сели в тюрьму за разбой), а в школе держались вместе и стоило задеть одного, за него вступалось всё братство, в которое приняли и Славу Попудренко, признав его атаманом…

                   Сказать по правде, в начальной школе я учился кое-как. Ну абсолютно неинтересно было слушать нудных учителей, единственным колоритным среди которых был историк по прозвищу Чойболсан. Он был военным лётчиком. Его недавно комиссовали  с фронта в Северной Корее и он так захватывающе рассказывал о сражениях в Японии, Монголии, Корее. А весной 1953 мы впервые увидели его плачущим, да ещё и на уроке. Да собственно после его прихода уроков больше не было. Он, плача, объявил, что умер сам Сталин и Страна осиротела. Нас распустили по домам. Нынче наши «долларовые патриоты» брешут, что народ радовался. Какое там радовался! Два дня тревожно ревели гудки заводов. Улицы опустели. Все ходили с траурными повязками. Даже Цитовичи и  наши Вербицкие,  познавшие  прелесть концлагерей, плакали  ибо умер не просто Сталин, умер стержень Великой Державы. Жестокий, беспощадный, но всё же  Великий Гений. С его смертью затормозился, а затем и вовсе прекратился взлёт СССР.

Неделю мы жили в абсолютном трауре. Затем жизнь стала постепенно налаживаться. У бабушки в школе слепых даже стали давать самодеятельные концерты, на которые приезжали и столичные артисты. На всю жизнь запомнилось выступление слепого баяниста Ивана Бесфамильного. Я нынче не пропускаю концертов Яна Табачника. Он действительно играет виртуозно. Но куда ему до Ивана Бесфамильного. Когда тот играл – сердце плакало и пело…

ШКОЛЬНАЯ ЛЮБОВЬ

          В 1956 нас перевели из старой двухэтажной маленькой школы во вновь построенную большущую четырёхэтажную школу. Так как школа была огромная, а нас –мало, то к нам присоединили и девчонок с женской школы №2. Пришли новые учителя. Наша классная «дюймовочка» Клара Ильинична вообще была не на много старше нас. Но если при старом учителе «Мачте» я еле-еле считал, то благодаря ей щёлкал алгебру, геометрию и тригонометрию, как семечки. Что всё же значит – талант. Да и наша грозная русалка Валентина Корнеевна не могла на меня пожаловаться. Я с раннего детства был книгочеем, так что русскую литературу знал не хуже неё. Вот только с украинкой  была конфронтация. Я ведь обожал Шевченко, а она так завывала его стихи, что мухи дохли. К тому же я знал весь тот его старый «Кобзарь» наизусть, а она читала нам его стихи по книге. Но даже у ненавидимой украинки я имел стабильные пятёрки, как и по всем остальным предметам, кроме физкультуры – тут сказывалась анемия, которую я подхватил, когда с вольной жизни в зажиточном лесничестве переехал на голодный паёк к бате. Правда, бабушка после отъезда отца отпоила меня козьим молоком с мёдом и кагором да железным вином, но я всё же в школьные года переболел всеми детскими болезнями и от физкультуры был освобождён. Конечно, если бы я занимался спортом, как Сашка Саранчов или Вадька Копыл, то и не болел бы, и здоровяком, как они стал бы. Но вместо физкультуры увлекался книгами. Вот и рос чахликом…

     В этой огромной школе  деление по улицам исчезло.  Славика отдали в какое-то милицейское училище и атаманом у нас неожиданно стала Валя Позина. Рослая, с развитой не по годам типично украинской фигурой и при том чистокровная еврейка. Вот и верь после этого профессорам-дебилам, об украинском антисемитизме. Да у нас об антисемитизме и слуха не было. Все мы, как пчёлы за маткой, следовали за нашей атаманшей. И все были влюблены в Зойку Ермак. Она уже в 8 классе смахивала на артистку. Стройная, быстрая. Когда шла, юбчонка разлеталась и открывала точёные ножки. Футболку топорщили волнительные холмики. Смуглые щёчки напоминали персики. А в бездонных глазах то играли чёртики, то вспыхивало что-то бесконечно притягательное. Настолько, что вместо доски или грозной «русалки» Валентины Корнеевны мы пялились на Зойку. Я тогда сидел за второй партой у дверей класса. Она за третьей в центре, а за четвёртой у окна сидел Юрочка Леоненко. Стоило мне бросить взгляд на Зойку, как  он натыкался на грустные глаза Юрочки. Зойка же на уроках почему-то всегда сидела с болезненной миной. Оказывается, Сашка Саранчов, который сидел сзади, выражал свою любовь покалыванием её   спины пером или выдёргиванием из её пышной шевелюры «лишних» волос. Мы же с Юрочкой только вздыхали. В девятом классе меня, как отличника, закрепили за Зойкой. Даже не помню, смог ли я ей помочь с уроками. Помню только, как пришёл к ним как-то домой я в 9 утра, в 14 её мать подала нам обед, а в 23 пришла и возмутилась, почему мы ничего не тронули. Мы же так заболтались, что забыли обо всём. Когда вернулся к себе домой около 24, моя бабушка-мама сразу стала строить матримониальные планы. Вот тогда только я и понял, что влюбился в Зойку. Начал писать ей стихи. Увы, она тогда не любила стихов, да и не догадывалась, что они посвящены ей. Видела во мне только приятеля. Даже не Друга. Когда после выпускного мы шли встречать рассвет к мосту через Десну, я, конечно, был с Зойкой. Правда, не один а с десятком  одноклассников-поклонников. Затем мы разъехались по институтам. Через год, в конце августа, я встретился с нею снова, провожал с встречи одноклассников, и спускаясь по тропинке с Вала попробовал поцеловать. Шли мы под руку, чтобы повернуть к себе лицом, хотел взяться свободной рукой за плечо, да заехал в грудь. Она так звезданула меня в глаз, что  он регулярно кровоточит до сих пор. С тех проводов она меня демонстративно игнорироваля, а я написал ей с горя прощальный стих:

«Я писал тебе стихи звонкие и чистые,

Словно первая капель Раннею весной,

Ими я тебе в Мечты путь-дорогу выстелил.

Но тебе всё это было, было всё равно.

И глаза, твои глаза, за ресниц оградою

С равнодушною ленцой глядели сквозь меня,

И слова мои кружились листьями багряными,

Падая в осенний сумрак прожитого дня...

Ты прошла косым дождём над моими буднями,

Чуть взгрустнулось, но сияет в небе синева.

Что же, значит, не с тобой моя сказка сбудется,

Что же, значить не тебе были те слова…»

                   Уже из Киева я отослало ей этот и остальные стихи почтой и вычеркнул её из своей жизни. Больше я Зойку никогда не видел и даже не вспоминал. Вот только если мне снились сны, а они у меня редкость, во всех тех снах была она. Встретились мы в Чернигове через 45 лет. Увы, хоть и влюблялся я ещё не раз, но именно Зойка была той единственной, которая определяла всех моих любимых. Недаром в одном из стихов Зойке я писал:

« Ведь Любовь – неизвестная область,

Путь в ночи по тропинкам лесным.

Детство нам программирует Образ

И всю жизнь ищем схожих мы с ним.

Столько будет похожих прохожих,

Проходящих по жизни пути,

Но того, кто нам в сердце заложен

Можно жизнь пройти, но не найти!»

                   Но вернёмся в школу. В 10 классе верховенство перехватил Вадька Копыл, красавчик, за которым падали все девчонки. Он организовал тайное общество. Был это 58 год. Эти тайные общества, как грибы после дождя, высыпали во всех старших классах Черниговских школ. Вадька был нашим комсоргом. Он, Коля Нечитайло, Валера Луценко пытались из нас сделать патриотов Украины, которая должна была стать главной в СССР. Наверное, где-то начитался последователей моего прапрадеда Пантелеймона Кулиша, ратовавшего за "Единую и Неделимую" во главе с Украиной. В те времена КГБ, в отличие от нынешних дельцов из СБУ, умело работать. Через полгода это тайное общество было раскрыто. Нам хорошо промыли мозги. Настолько хорошо, что Вадька Копыл со временем сам  стал  КГБистом , окончил МИМО и просидел где-то в Америке чуть ли не до самого развала СССР. Сейчас он доцент кафедры португальского языка Ленинградского пединститута. Коля Нечитайло стал директором крупнейшего радиозавода и погиб в автокатастрофе, не дожив до 32 лет. Валик Луценко, когда его брат стал первым секретарём Ровенского обкома партии, рванул подальше от него на Сахалин. Я спрашивал о нём его племянника Юру Луценко. Он о нём даже понятия не имеет. Толик Богданов стал известным в закрытых кругах физиком-ядерщиком и погиб в Челябинск-17 при катастрофе в конце 60-х.Сашка Саранчов ушёл в отставку полковником. В Чернигове живут теперь только Сашка, Валера Панченко, Валя Позина,Зойка, Валя Царик, Галка Усова  и Рита Богданова. Весь класс разметало по Союзу и вместе с вестями от них, пропали и их следы…