Учим английский язык, читая классическую литературу.

One sunny morning in January, about a month after the arrival of the Jamaica Merchant at Bridgetown, Miss Arabella Bishop rode out from her uncle's fine house on the heights to the northwest of the city. She was attended by two negroes who trotted after her at a respectful distance, and her destination was Government House, whither she went to visit the Governor's lady, who had lately been ailing. Reaching the summit of a gentle, grassy slope, she met a tall, lean man dressed in a sober, gentlemanly fashion, who was walking in the opposite direction. He was a stranger to her, and strangers were rare enough in the island. And yet in some vague way he did not seem quite a stranger.

Солнечным январским утром, спустя месяц после прихода "Ямайского купца" в Бриджтаун, мисс Арабелла Бишоп выехала из красивого дядиного дома, расположенного на холме к северо-западу от города. Ее сопровождали два негра, бежавших за ней на почтительном расстоянии. Она направлялась с визитом к жене губернатора: миссис Стид в последнее время жаловалась на недомогание. Доехав до вершины отлогого, покрытого травой холма, Арабелла увидела идущего навстречу ей высокого человека в шляпе и парике, строго и хорошо одетого. Незнакомцы не часто встречались здесь на острове. Но ей все же показалось, что она где-то видела этого человека.

Miss Arabella drew rein, affecting to pause that she might admire the prospect, which was fair enough to warrant it. Yet out of the corner of those hazel eyes she scanned this fellow very attentively as he came nearer. She corrected her first impression of his dress. It was sober enough, but hardly gentlemanly. Coat and breeches were of plain homespun; and if the former sat so well upon him it was more by virtue of his natural grace than by that of tailoring. His stockings were of cotton, harsh and plain, and the broad castor, which he respectfully doffed as he came up with her, was an old one unadorned by band or feather. What had seemed to be a periwig at a little distance was now revealed for the man's own lustrous coiling black hair.

Мисс Арабелла остановила лошадь, будто для того, чтобы полюбоваться открывшимся перед ней видом: он в самом деле был достаточно красив, и задержка ее выглядела естественной. В то же время уголками карих глаз она пристально разглядывала этого человека, по мере того как он приближался. Первое ее впечатление о костюме человека было не совсем правильно, ибо хотя одет он был достаточно строго, но едва ли хорошо: камзол и брюки из домотканой материи, а на ногах - простые чулки. Если такой костюм хорошо сидел на нем, то объяснялось это скорее природным изяществом незнакомца, нежели искусством его портного. Приблизившись к девушке, человек почтительно снял широкополую шляпу, без ленты и пера, и то, что на некотором расстоянии она приняла за парик, оказалось собственной вьющейся, блестяще-черной шевелюрой.

Out of a brown, shaven, saturnine face two eyes that were startlingly blue considered her gravely. The man would have passed on but that she detained him.

Загорелое лицо этого человека было печально, а его удивительные синие глаза мрачно глядели на девушку. Он прошел бы мимо, если бы она его не остановила.

"I think I know you, sir," said she.

- Мне кажется, я вас знаю, - заметила она.

Her voice was crisp and boyish, and there was something of boyishness in her manner - if one can apply the term to so dainty a lady. It arose perhaps from an ease, a directness, which disdained the artifices of her sex, and set her on good terms with all the world. To this it may be due that Miss Arabella had reached the age of five and twenty not merely unmarried but unwooed. She used with all men a sisterly frankness which in itself contains a quality of aloofness, rendering it difficult for any man to become her lover.

Голос у нее был звонкий и мальчишеский, да и вообще в манерах этой очаровательной девушки было что-то ребяческое. Ее непосредственность, отвергавшая все ухищрения ее пола, позволяла ей быть в отличных отношениях со всем миром. Возможно, этим объяснялось и то странное на первый взгляд обстоятельство, что, дожив до двадцати пяти лет, Арабелла Бишоп не только не вышла замуж, но даже не имела поклонников. Со всеми знакомыми мужчинами она обращалась, как с братьями, и такое непринужденное обращение осложняло возможность ухаживать за ней, как за женщиной.

Her negroes had halted at some distance in the rear, and they squatted now upon the short grass until it should be her pleasure to proceed upon her way.

Сопровождавшие Арабеллу негры остановились и присели на корточки в ожидании, пока их хозяйке заблагорассудится продолжить свой путь.

The stranger came to a standstill upon being addressed.

Остановился и незнакомец, к которому обратилась Арабелла.

"A lady should know her own property," said he.

- Хозяйке полагается знать свое имущество, - ответил он.

"My property?"

- Мое имущество?

"Your uncle's, leastways. Let me present myself. I am called Peter Blood, and I am worth precisely ten pounds. I know it because that is the sum your uncle paid for me. It is not every man has the same opportunities of ascertaining his real value."

- Или вашего дяди. Позвольте представиться: меня зовут Питер Блад, и моя цена - ровно десять фунтов. Именно такую сумму ваш дядя уплатил за меня. Не всякий человек имеет подобную возможность узнать себе цену.

She recognized him then. She had not seen him since that day upon the mole a month ago, and that she should not instantly have known him again despite the interest he had then aroused in her is not surprising, considering the change he had wrought in his appearance, which now was hardly that of a slave.

Теперь она вспомнила его.

"My God!" said she. "And you can laugh!"

- Боже мой! - воскликнула она. - И вы можете еще смеяться!

"It's an achievement," he admitted. "But then, I have not fared as ill as I might."

- Да, это достижение, - признал он. - Но ведь я живу не так плохо, как предполагал.

"I have heard of that," said she.

- Я слыхала об этом, - коротко ответила Арабелла.

What she had heard was that this rebel-convict had been discovered to be a physician. The thing had come to the ears of Governor Steed, who suffered damnably from the gout, and Governor Steed had borrowed the fellow from his purchaser. Whether by skill or good fortune, Peter Blood had afforded the Governor that relief which his excellency had failed to obtain from the ministrations of either of the two physicians practising in Bridgetown. Then the Governor's lady had desired him to attend her for the megrims. Mr. Blood had found her suffering from nothing worse than peevishness - the result of a natural petulance aggravated by the dulness of life in Barbados to a lady of her social aspirations. But he had prescribed for her none the less, and she had conceived herself the better for his prescription. After that the fame of him had gone through Bridgetown, and Colonel Bishop had found that there was more profit to be made out of this new slave by leaving him to pursue his profession than by setting him to work on the plantations, for which purpose he had been originally acquired.

Ей действительно говорили, что осужденный повстанец, к которому она проявила интерес, оказался врачом. Об этом стало известно губернатору Стиду, страдавшему от подагры, и он позаимствовал Блада у его владельца. Благодаря своему искусству или просто в результате счастливого стечения обстоятельств, но Блад оказал губернатору помощь, которую не смогли оказать его превосходительству два других врача, практикующих в Бриджтауне. Затем супруга губернатора пожелала, чтобы Блад вылечил ее от мигрени. Блад обнаружил, что она страдает не столько от мигрени, сколько от сварливости, явившейся следствием природной раздражительности, усиленной скукой жизни на Барбадосе. Тем не менее он приступил к лечению губернаторши, и она убедила себя, что ей стало лучше. После этого доктор Блад стал известен всему Бриджтауну, так как полковник Бишоп пришел к выводу, что для него значительно выгоднее разрешать новому рабу заниматься своей профессией, нежели использовать его на плантациях.

"It is yourself, madam, I have to thank for my comparatively easy and clean condition," said Mr. Blood, "and I am glad to take this opportunity of doing so."

- Мне нужно поблагодарить вас, сударыня, за то, что я живу в условиях относительной свободы и чистоты, - сказал Блад. - Пользуюсь случаем, чтобы выразить вам свою признательность.

The gratitude was in his words rather than in his tone. Was he mocking, she wondered, and looked at him with the searching frankness that another might have found disconcerting. He took the glance for a question, and answered it.

Однако благодарность, выраженная в словах, не чувствовалась в его голосе. "Не издевается ли он?" - подумала Арабелла, глядя на него с такой испытующей искренностью, которая могла бы смутить другого человека.

"If some other planter had bought me," he explained, "it is odds that the facts of my shining abilities might never have been brought to light, and I should be hewing and hoeing at this moment like the poor wretches who were landed with me."

Но он понял ее взгляд как вопрос и тут же на него ответил: - Если бы меня купил другой плантатор, то можно не сомневаться в том, что мои врачебные способности остались бы неизвестными и сейчас я рубил бы лес или мотыжил землю так же, как бедняги, привезенные сюда вместе со мной.

"And why do you thank me for that? It was my uncle who bought you."

- Но почему вы благодарите меня? Ведь вас купил мой дядя, а не я.

"But he would not have done so had you not urged him. I perceived your interest. At the time I resented it."

- Он не сделал бы этого, если бы вы не уговорили его. Хотя надо признаться, - добавил Блад, - что в то время я был возмущен этим.

"You resented it?" There was a challenge in her boyish voice.

- Возмущены? - В ее мальчишеском голосе прозвучало удивление.

"I have had no lack of experiences of this mortal life; but to be bought and sold was a new one, and I was hardly in the mood to love my purchaser."

- Да, именно возмущен. Не могу сказать, что не знаю жизни, однако мне никогда еще не приходилось быть в положении живого товара, и едва ли я был способен проявить любовь к моему покупателю.

"If I urged you upon my uncle, sir, it was that I commiserated you." There was a slight severity in her tone, as if to reprove the mixture of mockery and flippancy in which he seemed to be speaking.

- Если я убедила дядю сделать это, то только потому, что пожалела вас. - В тоне ее голоса послышалась некоторая строгость, как бы порицающая ту смесь дерзости и насмешки, с которыми он, как ей показалось, разговаривал.

She proceeded to explain herself. "My uncle may appear to you a hard man. No doubt he is. They are all hard men, these planters. It is the life, I suppose. But there are others here who are worse. There is Mr. Crabston, for instance, up at Speightstown. He was there on the mole, waiting to buy my uncle's leavings, and if you had fallen into his hands ... A dreadful man. That is why."

- Мой дядя, наверно, кажется вам тяжелым человеком, - продолжала она. - Несомненно, это так и есть. Все плантаторы - жестокие и суровые люди. Видимо, такова жизнь. Но есть плантаторы гораздо хуже его. Вот, например, Крэбстон из Спейгстауна. Он тоже был там, на молу, ожидая своей очереди подобрать себе то, что останется после дядиных покупок. Если бы вы попали к нему в руки... Это ужасный человек... Вот почему так произошло.

He was a little bewildered.

Блад был несколько смущен.

"This interest in a stranger ..." he began. Then changed the direction of his probe. "But there were others as deserving of commiseration."

- Но ведь там были и другие, достойные сочувствия, - пробормотал он.

"You did not seem quite like the others."

- Вы показались мне не совсем таким, как другие.

"I am not," said he.

- А я не такой и есть, - сказал он.

"Oh!" She stared at him, bridling a little. "You have a good opinion of yourself."

- О! - Она пристально взглянула на него и несколько насторожилась. - Вы, должно быть, очень высокого мнения о себе.

"On the contrary. The others are all worthy rebels. I am not. That is the difference. I was one who had not the wit to see that England requires purifying. I was content to pursue a doctor's trade in Bridgewater whilst my betters were shedding their blood to drive out an unclean tyrant and his rascally crew."

- Напротив, сударыня. Вы не так меня поняли. Те, другие, - это заслуживающие уважения повстанцы, а я им не был. В этом и заключается различие. Я не принадлежал к числу умных людей, которые считали необходимым подвергнуть Англию очищению. Меня удовлетворяла докторская карьера в Бриджуотере, тогда как люди лучше меня проливали свою кровь, чтобы изгнать грязного тирана и его мерзавцев-придворных...

"Sir!" she checked him. "I think you are talking treason."

- Мне кажется, вы ведете изменнические разговоры, - прервала она его.

"I hope I am not obscure," said he.

- Надеюсь, что я достаточно ясно изложил свое мнение, - ответил Блад.

"There are those here who would have you flogged if they heard you."

- Если услышат то, что вы говорите, вас запорют плетьми.

"The Governor would never allow it. He has the gout, and his lady has the megrims."

- О нет, губернатор не допустит этого. Он болен подагрой, а у его супруги - мигрень.

"Do you depend upon that?" She was frankly scornful.

- И вы на это полагаетесь? - бросила она презрительно.

"You have certainly never had the gout; probably not even the megrims," said he.

- Вижу, что вы не только никогда не болели подагрой, но даже не страдали от мигрени, - заметил Блад.

She made a little impatient movement with her hand, and looked away from him a moment, out to sea. Quite suddenly she looked at him again; and now her brows were knit.

Она нетерпеливо махнула рукой и, отведя на мгновение свой взгляд от собеседника, поглядела на море. Ее брови нахмурились, и она снова взглянула на Блада:

"But if you are not a rebel, how come you here?"

- Но если вы не повстанец, то как же попали сюда?

He saw the thing she apprehended, and he laughed. "Faith, now, it's a long story," said he.

Он понял, что она сомневается, и засмеялся. - Честное слово, это длинная история, - сказал он.

"And one perhaps that you would prefer not to tell?"

- И вероятно, она относится к числу таких, о которых вы предпочли бы умолчать.

Briefly on that he told it her.

Тогда он кратко рассказал ей о том, что с ним приключилось.

"My God! What an infamy!" she cried, when he had done.

- Боже мой! Какая подлость! - воскликнула Арабелла, выслушав его.

"Oh, it's a sweet country England under King James! There's no need to commiserate me further. All things considered I prefer Barbados. Here at least one can believe in God."

- Да, Англия стала "чудесной" страной при короле Якове. Вам не нужно жалеть меня. На Барбадосе жить лучше. Здесь по крайней мере можно еще верить в бога.

He looked first to right, then to left as he spoke, from the distant shadowy bulk of Mount Hillbay to the limitless ocean ruffled by the winds of heaven. Then, as if the fair prospect rendered him conscious of his own littleness and the insignificance of his woes, he fell thoughtful.

Говоря об этом, он посмотрел на высившуюся вдали темную массу горы Хиллбай и на бесконечный простор волнуемого ветрами океана. Блад невольно задумался, как бы осознав под впечатлением чудесного вида, открывшегося перед ним, и свою собственную незначительность и ничтожество своих врагов.

"Is that so difficult elsewhere?" she asked him, and she was very grave.

- Неужели жизнь так же грустна и в других местах? - печально спросила она.

"Men make it so."

- Ее делают такой люди, - ответил Блад.

"I see." She laughed a little, on a note of sadness, it seemed to him. "I have never deemed Barbados the earthly mirror of heaven," she confessed. "But no doubt you know your world better than I." She touched her horse with her little silver-hilted whip. "I congratulate you on this easing of your misfortunes."

- Понимаю. - Она засмеялась, но в смехе ее звучала горечь. - Я никогда не считала Барбадос раем, но вы, конечно, знаете мир лучше меня. - Она тронула лошадь хлыстом. - Рада все же, что ваша судьба оказалась не слишком тяжелой.

He bowed, and she moved on. Her negroes sprang up, and went trotting after her.

Он поклонился. Арабелла поехала дальше. Негры побежали за ней.

Awhile Peter Blood remained standing there, where she left him, conning the sunlit waters of Carlisle Bay below, and the shipping in that spacious haven about which the gulls were fluttering noisily.

Некоторое время Блад стоял, задумчиво рассматривая блестевшую под лучами солнца поверхность огромной Карлайлской бухты, чаек, летавших над ней с пронзительными криками, и корабли, отдыхавшие у набережной.

It was a fair enough prospect, he reflected, but it was a prison, and in announcing that he preferred it to England, he had indulged that almost laudable form of boasting which lies in belittling our misadventures.

Здесь действительно было хорошо, но все же это была тюрьма. В разговоре с девушкой Блад преуменьшил свое несчастье.

He turned, and resuming his way, went off in long, swinging strides towards the little huddle of huts built of mud and wattles - a miniature village enclosed in a stockade which the plantation slaves inhabited, and where he, himself, was lodged with them.

Он повернулся и мерной походкой направился к группе беспорядочно расположенных хижин, сделанных из земли и веток. В маленькой деревушке, окруженной палисадом, ютились рабы, работавшие на плантации, а с ними вместе жил Блад.

Through his mind sang the line of Lovelace:

В его памяти зазвучала строфа из Ловласа:

"Stone walls do not a prison make, Nor iron bars a cage."

Железные решетки мне не клетка, И каменные стены - не тюрьма...

But he gave it a fresh meaning, the very converse of that which its author had intended. A prison, he reflected, was a prison, though it had neither walls nor bars, however spacious it might be. And as he realized it that morning so he was to realize it increasingly as time sped on. Daily he came to think more of his clipped wings, of his exclusion from the world, and less of the fortuitous liberty he enjoyed. Nor did the contrasting of his comparatively easy lot with that of his unfortunate fellow-convicts bring him the satisfaction a differently constituted mind might have derived from it. Rather did the contemplation of their misery increase the bitterness that was gathering in his soul.

Однако он придал этим словам новое значение, совсем противоположное тому, что имел в виду поэт. "Нет, - размышлял он. - Тюрьма остается тюрьмой, даже если она очень просторна и у нее нет стен и решеток". Он с особой остротой понял это сегодня и почувствовал, что горькое сознание рабского положения с течением времени будет только все больше обостряться. Ежедневно он возвращался к мысли о своем изгнании из мира и все реже и реже к размышлениям о той случайной свободе, которой ему дали пользоваться. Сравнение относительно легкой его участи с участью несчастных товарищей по рабству не приносило ему того удовлетворения, которое мог бы ощущать другой человек. Больше того, соприкосновение с их мучениями увеличивало ожесточение, копившееся в его душе.

Of the forty-two who had been landed with him from the Jamaica Merchant, Colonel Bishop had purchased no less than twenty-five. The remainder had gone to lesser planters, some of them to Speightstown, and others still farther north. What may have been the lot of the latter he could not tell, but amongst Bishop's slaves Peter Blood came and went freely, sleeping in their quarters, and their lot he knew to be a brutalizing misery. They toiled in the sugar plantations from sunrise to sunset, and if their labours flagged, there were the whips of the overseer and his men to quicken them. They went in rags, some almost naked; they dwelt in squalor, and they were ill-nourished on salted meat and maize dumplings - food which to many of them was for a season at least so nauseating that two of them sickened and died before Bishop remembered that their lives had a certain value in labour to him and yielded to Blood's intercessions for a better care of such as fell ill. To curb insubordination, one of them who had rebelled against Kent, the brutal overseer, was lashed to death by negroes under his comrades' eyes, and another who had been so misguided as to run away into the woods was tracked, brought back, flogged, and then branded on the forehead with the letters "F. T.," that all might know him for a fugitive traitor as long as he lived. Fortunately for him the poor fellow died as a consequence of the flogging.

Из сорока двух осужденных повстанцев, привезенных одновременно с Бладом на "Ямайском купце", двадцать пять купил Бишоп. Остальные были проданы другим плантаторам - в Спейгстаун и еще дальше на север. Какова была их судьба, Блад не знал; с рабами же Бишопа он общался все время и видел ужасные их страдания. С восхода до заката они трудились на сахарных плантациях, подгоняемые кнутами надсмотрщиков. Одежда заключенных превратилась в лохмотья, и некоторые остались почти нагими; жили они в грязи; кормили же их так плохо, что два человека заболели и умерли, прежде чем Бишоп предоставил Бладу возможность заняться их лечением, вспомнив, что рабы являются для него ценностью. Один из осужденных, возмутившийся свирепостью надсмотрщика Кента, в назидание остальным был насмерть запорот плетьми на глазах у своих товарищей. Другой, осмелившийся бежать, был пойман, доставлен обратно и выпорот, после чего ему на лбу выжгли буквы "Б. К. ", чтобы до конца жизни все знали, что это беглый каторжник. К счастью для страдальца, он умер от побоев.

After that a dull, spiritless resignation settled down upon the remainder. The most mutinous were quelled, and accepted their unspeakable lot with the tragic fortitude of despair.

После этого тоскливая безнадежность охватила осужденных. Наиболее строптивые были усмирены и стали относиться к своей невыносимо тяжелой судьбе с трагической покорностью отчаяния.

Peter Blood alone, escaping these excessive sufferings, remained outwardly unchanged, whilst inwardly the only change in him was a daily deeper hatred of his kind, a daily deeper longing to escape from this place where man defiled so foully the lovely work of his Creator. It was a longing too vague to amount to a hope. Hope here was inadmissible. And yet he did not yield to despair. He set a mask of laughter on his saturnine countenance and went his way, treating the sick to the profit of Colonel Bishop, and encroaching further and further upon the preserves of the two other men of medicine in Bridgetown.

Только один Питер Блад, счастливо избегнув всех этих мучений, внешне не изменился, хотя в его сердце день ото дня росли ненависть к поработителям и стремление бежать из Бриджтауна, где так безжалостно глумились над людьми. Стремление это было еще слишком смутным, но он не поддавался отчаянию. Храня маску безразличия, Блад лечил больных с выгодой для полковника Бишопа и все более уменьшал практику двух других медицинских мужей Бриджтауна.

Immune from the degrading punishments and privations of his fellow-convicts, he was enabled to keep his self-respect, and was treated without harshness even by the soulless planter to whom he had been sold. He owed it all to gout and megrims. He had won the esteem of Governor Steed, and - what is even more important - of Governor Steed's lady, whom he shamelessly and cynically flattered and humoured.

Избавленный от унизительных наказаний и лишений, ставших печальным уделом его товарищей, он сумел сохранить уважение к себе, и даже бездушный хозяин-плантатор обращался с ним не так грубо, как с остальными. Всем этим он был обязан подагре губернатора Стида и, что еще более важно, мигрени его супруги, которой губернатор во всем потакал.

Occasionally he saw Miss Bishop, and they seldom met but that she paused to hold him in conversation for some moments, evincing her interest in him. Himself, he was never disposed to linger. He was not, he told himself, to be deceived by her delicate exterior, her sapling grace, her easy, boyish ways and pleasant, boyish voice. In all his life - and it had been very varied - he had never met a man whom he accounted more beastly than her uncle, and he could not dissociate her from the man. She was his niece, of his own blood, and some of the vices of it, some of the remorseless cruelty of the wealthy planter must, he argued, inhabit that pleasant body of hers. He argued this very often to himself, as if answering and convincing some instinct that pleaded otherwise, and arguing it he avoided her when it was possible, and was frigidly civil when it was not.

Изредка Блад видел Арабеллу Бишоп. Каждый раз она разговаривала с ним, что свидетельствовало о наличии у нее какого-то интереса к доктору. Сам Блад не проявлял склонности к тому, чтобы затягивать эти встречи. Он убеждал себя, что не должен обманываться ее изящной внешностью, грациозностью молодости, мальчишескими манерами и приятным голосом. За всю свою богатую событиями жизнь он не встречал большего негодяя, чем ее дядя, а ведь она была его племянницей, и какие-то пороки этой семьи - быть может, так же безжалостная жестокость богачей-плантаторов могла перейти и к ней. Поэтому он избегал попадаться на глаза Арабелле, а когда уж нельзя было уклониться от встречи, то держался с ней сухо и вежливо. Какими бы правдоподобными ни казались ему свои предположения, Блад поступил бы лучше, если бы поверил инстинкту, подсказывающему ему совсем иное.

Justifiable as his reasoning was, plausible as it may seem, yet he would have done better to have trusted the instinct that was in conflict with it. Though the same blood ran in her veins as in those of Colonel Bishop, yet hers was free of the vices that tainted her uncle's, for these vices were not natural to that blood; they were, in his case, acquired. Her father, Tom Bishop - that same Colonel Bishop's brother - had been a kindly, chivalrous, gentle soul, who, broken-hearted by the early death of a young wife, had abandoned the Old World and sought an anodyne for his grief in the New. He had come out to the Antilles, bringing with him his little daughter, then five years of age, and had given himself up to the life of a planter. He had prospered from the first, as men sometimes will who care nothing for prosperity. Prospering, he had bethought him of his younger brother, a soldier at home reputed somewhat wild. He had advised him to come out to Barbados; and the advice, which at another season William Bishop might have scorned, reached him at a moment when his wildness was beginning to bear such fruit that a change of climate was desirable. William came, and was admitted by his generous brother to a partnership in the prosperous plantation. Some six years later, when Arabella was fifteen, her father died, leaving her in her uncle's guardianship. It was perhaps his one mistake. But the goodness of his own nature coloured his views of other men; moreover, himself, he had conducted the education of his daughter, giving her an independence of character upon which perhaps he counted unduly. As things were, there was little love between uncle and niece. But she was dutiful to him, and he was circumspect in his behaviour before her. All his life, and for all his wildness, he had gone in a certain awe of his brother, whose worth he had the wit to recognize; and now it was almost as if some of that awe was transferred to his brother's child, who was also, in a sense, his partner, although she took no active part in the business of the plantations.

Хотя в жилах Арабеллы и текла кровь, родственная полковнику Бишопу, у нее не было его пороков, к счастью, этими пороками обладал только он, а не вся их семья. Брат полковника Бишопа - Том Бишоп, отец Арабеллы, был добрым и мягким человеком. Преждевременная смерть молодой жены заставила Тома Бишопа покинуть Старый Свет, чтобы забыться в Новом. С пятилетней дочкой приехал он на Антильские острова и стал вести жизнь плантаторов. С самого начала его дела пошли хорошо, хотя он мало о них заботился. Преуспев в Новом Свете, он вспомнил о младшем брате, военном, служившем в Англии и пользовавшемся репутацией вздорного, жестокого человека. Том Бишоп посоветовал ему приехать на Барбадос, и этот совет подоспел как раз в то время, когда Вильяму Бишопу из-за необузданности его характера потребовалась срочная перемена климата. Вильям приехал на Барбадос, и брат сделал его совладельцем плантаций. Шесть лет спустя Бишоп-старший умер, оставив пятнадцатилетнюю дочь на попечение дяди. Пожалуй, это была единственная его ошибка, но, будучи добрым и отзывчивым человеком, он приукрашивал и других людей. Он сам воспитывал Арабеллу, выработал в ней самостоятельность суждений и независимость характера, но, видимо, все же преувеличивал значение своего воспитания. Обстоятельства сложились так, что в отношениях между дядей и племянницей не было ни сердечности, ни теплоты. Она его слушалась; он в ее присутствии вел себя настороженно. В свое время у Вильяма Бишопа хватило ума признать высокие достоинства своего старшего брата, и всю жизнь он испытывал перед ним какой-то благоговейный страх. После смерти брата он начал испытывать нечто похожее и в отношении дочери покойного. К тому же она была его компаньоном по плантациям, хотя и не принимала активного участия в делах.

Peter Blood judged her - as we are all too prone to judge - upon insufficient knowledge.

Питер Блад недостаточно знал Арабеллу, чтобы справедливо судить о ней. И вскоре ему пришлось убедиться в своей неверной оценке ее душевных качеств.