Отправляет email-рассылки с помощью сервиса Sendsay

Скурлатов В.И. Философско-политический дневник

Рассылка закрыта

При закрытии подписчики были переданы в рассылку "Крупным планом" на которую и рекомендуем вам подписаться.

Вы можете найти рассылки сходной тематики в Каталоге рассылок.

←   Август 2007   →
 1
 2
 3
 4
 5
 6
 7
 8
08.08.2007
00:17:39
23:48:30
 9
10
10.08.2007
01:54:25
01:59:33
11
12
13
13.08.2007
00:52:42
00:53:19
14
15
16
17
17.08.2007
14:25:05
14:25:30
18
19
20
21
21.08.2007
14:31:14
14:33:34
22
22.08.2007
02:19:21
13:05:55
23
24
24.08.2007
01:16:29
14:07:04
25
26
27
27.08.2007
02:49:39
23:59:56
28
29
29.08.2007
14:18:03
23:44:02
30
31
Автор
Скурлатов Валерий Иванович

Статистика

346 подписчиков
0 за неделю
←   Все выпуски   →

Скурлатов В.И. Философско-политический дневник


Семена Правой Веры у восточноевропейцев и латиноамериканцев

Сближает нас недомодернизированность наших стран и недосубъектизированность наших народов. Ясное дело, что недомодернизированность и недосубъектизированность – единая связка взаимообусловленности, и субъектный человек очень остро переживает такую пограничную ситуацию. Для кого-то уже виден берег субъектности (для некоторых стран Восточной Европы и Латинской Америки), для нас он отдаляется. Но экзистенциальный опыт остается зело схожим, что объясняет взаимный интерес-притяжение наших культур.

На эту тему адекватные соображения высказал румыно-французский мыслитель, эссеист, мастер афоризма и фрагмента Эмиль Мишель Сьоран (1911-1995). Он родился в Румынии, где его фамилия была Чоран, что так же непроизносимо для француза, как Борхес, слывущий среди галлов Боржем. Как пишет Борис Дубин в газете «Сегодня» 15 марта 1994 года, он - «достойный наследник Монтеня в избранном им словесном жанре, Жозефа де Местра - в исторической мысли, Шопенгауэра и Ницше - в мысли философской». И в его «Письме Фернандо Саватеру», известному испанскому философу, писателю и публицисту, переведенном Борисом Дубинным и опубликованном в газете «Сегодня» 15 марта 1994 года, сказано:

«Дорогой друг! Проезжая в ноябре через Париж, Вы предложили мне написать что-нибудь для тома в честь Борхеса. Тогда я ответил Вам отказом, теперь отвечаю... тем же. Помилуйте, восхвалять его сегодня, когда в этом соревнуются даже университеты? На Борхеса обрушилось несчастье всеобщего признания. Он заслуживал большего: остаться незамеченным, в стороне, неуловимым и немодным вроде верленовского "оттенка". Слава - тяжкое наказание для каждого, а для писателя его склада - в особенности. Кто же рискнет цитировать автора с тех пор, как за это принялись все, и захочет пополнять собой толпу его "поклонников", иначе говоря - злейших врагов? Пытаясь любой ценой воздать ему должное, на самом деле только ускоряют его падение. Прерву себя, иначе вот-вот начну его жалеть. Но почти уверен, он чувствует сейчас то же самое.

Кажется, я говорил Вам однажды, чем он меня так притягивает. Он - образчик сходящего на нет человеческого подвида, живой парадокс: домосед без своего интеллектуального угла, искатель приключений, не высовывающий носа на улицу и чувствующий себя как дома в любой цивилизации, существо чудесное и чудовищное. Если искать среди европейцев экземпляр ему под стать, я бы назвал друга Рильке Рудольфа Касснера, выпустившего в начале века превосходную книгу об английской поэзии (прочтя ее в годы последней войны, я и взялся за английский...) и судившего о Магрибе или об Индии с той же поразительной остротой, что о Стерне, Гоголе и Кьеркегоре. Глубина редко дружит с эрудицией, но ему удалось их помирить. Его всеобъемлющему уму недоставало, пожалуй, только изящества, только соблазнительности. Вот в чем Борхес, обольстительный как никто, на голову выше любого. Он наделяет легкостью, воздухом, кружевом что угодно, мысль самую сложную. Все у него преображено игрой, пируэтами непредвосхитимых находок и волшебных софизмов.

Меня никогда не привлекали умы, замкнувшиеся в кругу одной традиции. Моим девизом было и остается - нигде не пускать корни, не привязывать себя ни к какому сообществу. Глядя на черту горизонта, я всегда хотел узнать, что за ней. Уже в двадцать лет мне стало тесно на Балканах. Родиться в границах "малой", третьеразрядной культуры - драма и преимущество разом. Моим богом стал чужак. Отсюда - неутолимая жажда странствий по литературам и философиям мира, болезненная страсть глотать их одну за другой. По-моему, эти восточноевропейские черты свойственны и Южной Америке: я не раз замечал, что латиноамериканцы куда начитаннее, куда образованней неизлечимо провинциальных европейцев. Ни во Франции, ни в Англии я не знаю никого, чью любознательность мог бы сравнить с борхесовской - любознательностью на грани мании, на грани порока. Подчеркиваю: порока, потому что и в искусстве, и в мышлении всякая вещь, не опаленная этим, отчасти неестественным, жаром, так и останется поверхностной, а потому - несостоявшейся.

Как-то мне пришлось по ходу дела заниматься шопенгауэрианцами. Особенно меня привлек некий Филипп Майнлендер. Кроме всего прочего, на этом авторе "Философии освобождения" /Mainlender Philipp. Die Philosophie der Erlösung, 1876/ лежал отсвет раннего самоубийства. Я кичился тем, что один-единственный на свете еще помню начисто забытого мыслителя, хотя ни малейшей моей заслуги в том не было, и занятия рано или поздно с неизбежностью привели бы меня к нему. Как же я был поражен, натолкнувшись потом на текст Борхеса, который и впрямь спас Майнлендера от забвенья! Привожу этот случай только потому, что с тех пор всерьез задумался о судьбе Борхеса, просто приговоренного к широте мысли, прямо-таки вытолкнутого в большой мир и обреченного на разносторонность, чтобы не погибнуть от удушья в своей Аргентине. Именно нереальность окружающего и заставляет латиноамериканских писателей быть более открытыми, живыми и разными, чем их собратья-западноевропейцы, парализованные традицией и неспособные преодолеть свой высокопоставленный склероз.

Вы хотите знать, что я больше всего ценю в Борхесе? Отвечу, даже не задумываясь: его способность всюду чувствовать себя как дома и с одинаковой тонкостью говорить о вечном возвращении и о танго. Для него все достойно внимания с той самой минуты, как он - на пересечении всего. Всеобъемлющая любознательность только тем и жива, что отмечена высшим знаком личности - тем личным, в котором исток и предел всего, верховная свобода воли, собственные начало и конец, истолковывать которые каждый может на тысячу разных ладов. Что тут взаправду реально? Разве что Я, это высшее лицедейство... Игра у Борхеса напоминает иронию романтиков, метафизическое углубление в иллюзорность мира, балансирование на острие бесконечности. Сегодняшний Фридрих Шлегель - выходец из Патагонии...

Скажу еще раз: можно только пожалеть, что эта энциклопедическая улыбка и изысканная мысль становятся предметом общего одобрения со всеми вытекающими последствиями. Но даже теперь никто не отнимет у нас права считать Борхеса символом человечества, расставшегося с догмами и системами любого сорта, и если есть на земле утопия, к гражданам которой я бы с охотой себя причислил, так только та, где образцом будет служить он, один из самых нетяжеловесных умов в мире, последний из утонченных».

Не только всечеловечность-энциклопедичность Борхеса созвучна нашему русскому вселенскому размаху, но прежде всего близок он мне своим интересом к «вечному возвращению» Ницше и к «смерти Бога» Майнлендера, то есть своим устремлением к высшему смыслу, к Правой Вере. Да, в Германии состоялось философское обоснование Правой Веры – прежде всего в работах-осмыслениях Канта, Шеллинга, Гегеля, Маркса, Ницше, Брентано, Ясперса и Хайдеггера. Но историософско-эсхатологическая аранжировка её свершилась прежде всего в России и отчасти в романском мире, в том числе в далекой Латинской Америке, у того же Борхеса.
В избранное